лицо и вдруг просияла: - А я вас знаю! - торжествующе объявила она, выпрямляясь. - Это вы летом приносили нам в ателье польские туфли. Теперь поступил новый клей, так что приходите, починим. "...Неужели все-таки гардероб играет такую роль в жизни человека? - с интересом раздумывал Лаптев по дороге из булочной. - Стоило приобрести эти вещи - и будьте нате: улыбки, заигрывания, взгляды. А раньше? И ведь прыщи и те куда-то подевались, вот смех!" В последнее время Лаптев раза три или четыре звонил мистификатору Эмилю, но дозвонился один раз. - Я беспокою вас, почтенный доктор колдовских наук, чтобы сказать большое мужское спасибо, - начал Лаптев весело. - Знаю. Рад, - отозвался Эмиль. - Благодарность в вашем голосе заношу в блокнот. - В Красную книгу? - Пока еще только в блокнот. Как Динка? - В порядке. - Берегите собаку, господин удачник, в ней - все ваше состояние. - Неужели? Лупоглазый доктор хмыкнул, помолчал, потом заговорил опять: - Скажите, вам не приходилось, например, посреди поля или где-нибудь в лесу испытывать нелепое желание поклониться в пояс земле или упасть в ноги деревьям, которые так, казалось бы, безразлично стоят вокруг?.. Впрочем, это совсем не телефонный разговор, может быть зайдете? - На этой неделе не получится. Полно работы. И, стыдно сказать, закрутился в вихре светских удовольствий. - Звонки. Приглашения в гости. Прелестные-женщины, а? Как знаете. Но, может быть, ненадолго? На часок? Так сказать, pour passer le temp? - После понедельника - непременно. ...Все-таки кто он, этот Эмиль? Скорей всего, очень одинокий, неудачливый человек, может быть с каким-нибудь дефектом, придумавший себе, чтобы заполнить жизнь, вот такое развлечение: разыгрывает людей, напускает туману и таким образом заводит знакомства... Откуда он все про меня знал тогда? И знает теперь? Ну, теперь он мог просто по голосу догадаться. А тогда? Да мало ли... Если постараться, можно всегда с кем угодно найти общих знакомых, это уже проверено. А в конце концов, такое развлечение ничем не хуже другого, никому, во всяком случае, не во вред. Допустим, от кого-то чудак услышал, что Ефим - интересный, незаурядный человек, и захотел познакомиться: навел справки, выяснил детали и разыграл этот спектакль. Неплохо, как профессионал, мастер сцены. Собачку, конечно, мог бы и не всучивать, хотя, справедливости ради, надо сказать, что эта деталь как-то убеждает... да и Антонина отмякла и в квартире - рай земной... А я - зря. Вместо того чтобы пойти человеку навстречу, поддержать игру, подружиться с ним - ему ведь это нужно, а не мое дурацкое "спасибо"... Да. Схожу на той неделе обязательно. Надо бы пораньше, так ведь, серьезно, не разорваться, навалились приятели, как-то сразу все вдруг, что ни день - куда-нибудь тащись: то в преферанс, то Мустыгин-клаустрофоб не может пойти на просмотр в БДТ и буквально силком навязывает билеты. Почему это люди так обожают играть в благодетелей? Вот Рыбаков, после того как помог приобрести тогда новое пальто, считает себя опекуном и наставником. Сам, если уж начистоту, личность сомнительная, единственный талант - умение одеться и нахально вести себя с дамами. Довольно противно, а дамы - вон, та же красотка Бессараб - млеют. Вчера, например, подошел, хлопнул по спине, условно - по спине, и заорал: "Наталья! Беру после работы в пивной бар!" И - боже ты мой! - весь остаток рабочего дня эта дурочка мазала ресницы и красила веки. Правда, на тот просмотр в БДТ она тоже пошла с большим удовольствием. Ресниц она тогда, помнится, не мазала и вообще вела себя буднично, но, может, и не буднично, а торжественно? Потому что пойти с Лаптевым для нее - событие, это тебе не Рыбаков со своей дубленкой и пустой головой. Раздумывая на все эти темы, Ефим брился, переодевался, завязывал новый галстук - настырный Рыбаков зазвал сегодня к себе на киноартиста. Артист - довольно известный, где только Рыбаков их берет? Ефим посмотрелся в зеркало и остался доволен: новый костюм сидит прекрасно, галстук в цвет к носкам, лицо - очень даже ничего. Динка, лежащая у двери, подняла голову и с надеждой взглянула на хозяина. - Собака - дома! - сказал ей Лаптев, и она, поняв, что прогулка не светит, тотчас уткнулась в лапы и закрыла глаза. Оскорбилась. - Я - в гости, поняла? В гости с собаками не ходят, - вразумлял ее Лаптев, а сам подумал, что явиться к пижону Рыбакову с его киноартистом, ведя на поводке какого-нибудь датского дога, было бы, пожалуй, эффектно. Но вслух про дога он, конечно, ничего не сказал. Работа с металлическим натрием шла довольно успешно, уже не одна из десяти реакций удавалась Ефиму, а четыре-пять. Наташа Бессараб, которую подключили к нему в помощь, обещала, что к Новому году добьется ста процентов. - От лаборанта зависит все! - самонадеянно объявила она. - А у меня, Ефим Федосеевич, золотые руки. И не только руки... Тут находящийся рядом Рыбаков сально заржал и сказал, что это он может подтвердить. Лаптев брезгливо молчал, а сам думал, что люди, все как один, что бы ни случилось в мире положительного, склонны считать это своей персональной заслугой. "От лаборанта зависит все". Видали? Что поделаешь, красивая женщина, ей ум ни к чему. Как это вчера выразился вон тот пошляк? "Если бы все женились на умных, кому бы достались красивые?" И эта - туда же... "Не только руки..." Явно дает понять... Что ж! Поглядим, уважаемая, поглядим, торопиться нам некуда, мы один раз уже нажглись с женским полом... Интересно все же, как она там поживает, его беглая половина Светлана Борисовна? 6 В ближайший понедельник Ефим, как и было обещано, позвонил телепату и сказал, что освободился и может ненадолго зайти. Тот почему-то особенного восторга не проявил, промямлил, что простужен, но "если хотите, можете заглянуть". После такого приглашения желание идти у Ефима, откровенно говоря, пропало, тем более что погода была гнусная - мокрый снег. Но откладывать тоже не имело смысла, остальные дни недели все были буквально забиты битком, он специально высвободил вечер, да и не хотелось, чтобы невыполненное обязательство висело над головой. Ефим взял собаку и отправился, удивляясь по дороге странному все же характеру этого типа - то сам хочет общения, просит заходить, а звонишь - вроде бы и не рад. В комнате "доктора", как и в прошлый приход Лаптева, царил беспорядок, а на столе он, казалось, даже увеличился, прибавились какие-то совсем уж бессмысленные вещи, например ржавый детский совок и грязный дед-мороз из ваты. Чай пили опять на тахте, и сегодня эскулап ни о чем не расспрашивал. Обвязанный шарфом, одетый в два свитера (рукава нижнего неряшливо торчали), он, поминутно борясь с налетающим, как ураган, кашлем, тем не менее весь вечер болтал точно заведенный, держа на коленях разомлевшую Динку. Сегодня он разглагольствовал о любви. Развивал довольно бредовую, им самим, конечно, разработанную теорию, что любовь, мол, это нечто вроде магнитного поля, окружающего, как скафандр, того, кого любят. - Понимаете, - информировал он, тараща на Ефима свои и без того выпученные глаза, - в идеале необходимо, чтобы каждого человека хоть кто-нибудь любил. Другой человек или животное - неважно. Главное, чтобы любил сильно, - тут он наклонился и поцеловал собаку между ушами, - и в этом случае тому, кого любят, ничто не грозит, никакие несчастья. Силовые линии поля не пропустят их, отобьют. Или уж, в крайнем случае, смягчат. - Для этого вы и вручили мне собаку? - усмехнулся Ефим. - И для этого тоже. Но не так просто, не так однозначно, mon ami. Динка - это талисман, волшебный пес. "Повело, - тоскливо подумал Ефим, - пошло-поехало. То силовые линии, теперь - волшебный пес. То мытьем, то катаньем хочет внушить, что мои успехи упали с неба, вернее, не с неба, а из его рук. Каждый человек - сам кузнец своего счастья. Как говорит отец: "Не потопаешь, не полопаешь". Лаптев вдруг спохватился, что Эмиль давно молчит и смотрит на него грустным изучающим взглядом. "Черт бы его побрал, вдруг отгадал, о чем я думаю, и скажет сейчас какую-нибудь гадость!" Но телепат не сказал ничего, отвернулся. Он гладил Динку, чесал у нее за ухом, потом долго откашливался. - Конфет не принесли? - спросил наконец и, не успел Ефим ответить, махнул рукой и устало уронил: - Ладно. Это я так, не берите в голову. Ефим почувствовал, что пора идти, и стал прощаться, Эмиль не задерживал. Непонятный это был человек и нелепый, сам не знал, чего хотел. Очевидно, ему просто нужно было выговориться, изложить свои доморощенные теории, а кому - неважно. Скорее всего, слушатели выдерживали не больше одного сеанса, сбегали и требовалось вербовать новых. 7 Наступил Новый год. Ефим Федосеевич встретил его дважды: сперва дома, в десять часов, в обществе Антонины Николаевны и Динки; ели специально изобретенный пирог с лимоном и пили шампанское, которое купил Лаптев по случаю прогрессивки. Вместо обычных двадцати процентов дали тридцать. Скажите, пожалуйста, почтеннейший Эмиль, как вас там по батюшке, - может быть, решение администрации выплатить сотрудникам института лишние десять процентов - тоже результат вашего колдовства? Между прочим, старшего инженера Е.Ф.Лаптева на днях официально утвердили руководителем темы и написали представление на ведущего. Очень хотелось бы знать - это тоже вы или все-таки следствие кое-какого, пусть ничтожного, экспериментаторского таланта некоего жалкого химика? Каждый - сам кузнец, вот какие дела... Новогоднее пиршество у Володи Рыбакова прошло блистательно. Среди приглашенных, кроме прикормленного, уже знакомого Ефиму киноартиста, был еще американец, очень забавно и мило говоривший по-русски. Помнится, речь за столом зашла о собаках: Рыбаков со смехом уговаривал Ефима поменять его дворнягу на королевского пуделя, а Наталья Бессараб приняла все всерьез и с пьяной страстью стала кричать, что, если Фимка совершит такую подлость, она выкинет его установку и все банки с натрием с пятого этажа. Американец, слушавший с вежливой улыбкой эту дискуссию, принял в ней участие: у его родителей в штате Индиана, оказывается, тоже есть собака, немецкая овчарка, очень злая. - German shiper, - важно произнес Лаптев. - О, не совсем так, - поправил американец с ослепительной улыбкой, - немножко другое: sheep dog, а как ты сказал, это на русский - "немецкий моряк". И продолжал рассказывать про свою овчарку: - Лэрри хотел кусить меня. Не очень, ну... так и так. У него была кость. Он лежит верху лестницы перед спальной родители. Они уже там, а я - низу смотрел тиви... Когда я хотел лечь спать, Лэрри боялся, что я хотел взять кость. Конце концов, нужно было мой отца взять кость, и он спросил Лэрри свою спальную. Сестра бегала в свою комнату, я низу - туалет, запер дверь, и как мать пережила, не знаю. Следующий день - ничего, Лэрри как обычно любил меня. Американец громко захохотал, гости тоже, Ефим со смеху чуть не подавился цыпленком-табака. Ему почему-то было очень приятно беседовать с американцем о собаках. Потом слушали Высоцкого, последние записи, потом опьяневшая кинознаменитость тихим голосом читала Рильке. Под утро Наташа категорически потребовала танцев, а то скучища, интеллектуалы чертовы, больше в жизни не приду, и не зовите! Плясала она здорово, в основном с американцем. А он, осовевший было от нашей водки, - кто это выдумал, что они умеют пить? - живо взбодрился и прямо прилип. Рыбаков чинно танцевал со своей востроносенькой женой. Вообще замечено: дома он бывал совсем не такой, как в институте, - солидный, вальяжный, эдакий хлебосол-семьянин. Ефим тоже станцевал с Наташей раза три. Она молчала, стеснялась, наверное, - все-таки начальство, а может, раскаивалась, что в начале вечера назвала его Фимкой. Кто их, женщин, поймет. Но одно-то было вполне очевидно Ефиму: он Наташе нравился, пожалуй, больше всех этих. Поэтому, уверенно ведя ее под музыку старомодного вальса, он, сохраняя на лице полную индифферентность, слегка пожал ее руку. И тотчас получил ответное пожатие. "Антонина, конечно, давно спит и видит десятый сон..." - невпопад подумал Ефим. После танцев пили кофе, артист опять порывался читать, но его не слушали, начали расходиться. Одеваясь, Наташа посмотрела на Лаптева, и он сразу ее понял. На улицу они вышли вдвоем, сбежали по лестнице, пока другие гости, галдя, пытались вызвать лифт. Было еще темно, падал снег. Наташа тихо шла рядом мелкими из-за высоченных каблуков шагами. Ефим нарочно не взял ее под руку, хотел посмотреть, что будет. Но она не решалась, шла, помалкивала. Ждала. Ефим понимал это и ломал голову: не предложишь - обида будет смертельная, а как предложить?.. Видела бы его сейчас Светлана - идет по улице мужчина, которым она пренебрегла, которого за человека не посчитала, использовала, чтобы кому-то там насолить, а насолив, тут же и выкинула, как пустую папиросную пачку, идет он по улице и ведет к себе домой такую красотку, на которую все оборачиваются, - вон, парень с гитарой аж шею вывернул, а сам, между прочим, с дамой. - Куда это ты, Фима, заруливаешь? - вдруг каким-то сонным голосом спросила Наташа. - Мне, например, налево. "Обиделась, - понял Ефим, - девушки любят, чтобы им говорили слова, а то потащил к себе ночевать, как будто это само собой разумеется. Пусть они в душе давным-давно согласны, а все равно надо делать вид, дать возможность поломаться, так, слегка, для самоуважения..." - Наташа, - четко произнес он, останавливаясь и беря ее за руку, - Наташа, я прошу тебя стать моей любовницей. Чего угодно мог ожидать Лаптев в ответ на свое предложение: сдержанной стыдливости, притворной обиды - мол, "я вам не такая", - деловитого согласия и даже смущенного отказа - мало ли какие могут у девушки быть обстоятельства, - но того, что произошло, он уж никак не предвидел и даже в первую минуту решил, что Наташа, скорее всего, сошла с ума. Секунду она широко открытыми глазами смотрела на него, потом взялась за грудь, тихо сказала: "Ой, не могу", зашаталась, потом затряслась, согнувшись, и слезы потекли по щекам, смывая синюю тушь. - Ну, ты даешь! - повторяла она. - У-ми-ра-ю... Лаптев испугался как следует: дура, казалось, сейчас упадет на тротуар и забьется в конвульсиях. Он стоял молча и оцепенело ждал. Наташа внезапно прекратила свою пляску святого Витта, судорожно вздохнула и, аккуратно промокнув ресницы носовым платком, тихо спросила Лаптева: - Так ты говоришь - "стать"? Тут припадок повторился, но продолжался на сей раз недолго и без слез. Однако Ефим успел за это время прийти в себя и решить, что - пошла она на фиг, неврастеничка, он, можно сказать, из джентльменских соображений, он вообще любит другую женщину... И при этом рисковал, потому что а вдруг бы она согласилась? Возник бы роман между начальником и подчиненной, что, как говорится, совсем не способствует... Тем не менее он на это шел, а она, вместо того чтобы оценить, устроила идиотскую истерику. - Неплохо бы иметь чувство юмора, Наталья Николаевна, - сказал он ядовито, - ха - шутка! В смысле - смех. - Это другое дело, - очень серьезно и как бы даже с сочувствием сказала Наташа, - надо предупреждать в таком случае. Всю остальную дорогу они молчали, иногда Наташа искоса поглядывала на Ефима и сразу отворачивалась. "Поздно, матушка, - мстительно думал он, - все понимаю: жалеешь, что глупо себя вела, надеешься, что я это замечу. А я - не замечу. Таких красоток на Невском - штакетником, только свистни - любая прибежит". Лаптев так никогда и не узнал, разболтала Бессараб в институте про этот инцидент или нет. Могла, конечно, разболтать, чтобы похвастаться. Но могла и промолчать, если рассчитывала, что Ефим повторит свое предложение. Девчонка просто набивала себе цену, не в любовницы к нему она метила, а замуж! Рыбаков после встречи Нового года стал называть Ефима "герой-любовник", вечно подмигивал, отпускал рискованные шутки, решил, очевидно, что у Лаптева с Натальей что-то было. Ну, как же - танцевали, ушли вместе. Счастливый человек - все-то у него просто и понятно, а на самом деле ничего не просто и совсем не понятно - ведь живет же где-то на своем Урале Светлана. Как живет? Что делает? Если верить теории Эмиля про любовь, похожую на скафандр, и про силовые линии, которые отгоняют неприятности, то, надо думать, живет она хорошо... 8 В январе события помчались друг за другом с пугающей скоростью. Десятого числа Лаптеву дали "ведущего", а двенадцатого был техсовет по результатам первого этапа его работы, где Ефим сделал короткое, но весомое сообщение. Пока говорил, все время видел себя со стороны - как он ходит с указкой вдоль своих развешанных на стене таблиц и графиков, как уверенно, без бумажки, рассказывает, как четко отвечает на вопросы. А что ему, в самом деле, путаться и мандражить? Реакция с металлическим натрием впервые пошла у него, у Лаптева. Впервые. Естественно, все последующие выступления были на тему "наш большой успех", в заключение выступил начальник и час говорил, тоже напирая на "мы", "наша" и "у нас", строго судить его за это не стоит - все мы люди, все человеки, у всех честолюбие. После техсовета жали Лаптеву руку, даже Мустыгин, хотя он половину времени провел в коридоре - в просторном зале техсовета ему то и дело становилось душно и страшно, и он выбегал за дверь подышать. Рыбаков, любящий, как известно, быть женихом на всех свадьбах, по случаю успеха лучшего друга вырядился в кожаный пиджак, подарок американца. Лаптеву он сказал, что считает для себя большой честью служить с ним в одном офисе, и надеется, что будущие биографы этого замечательного ученого упомянут где-нибудь в сносках и его, Рыбакова, скромную фамилию. С этого дня вместо "героя-любовника" Лаптев для него стал "то академик, то герой". Восемнадцатого января Ефиму Федосеевичу было предложено начать потихоньку оформлять командировку в Москву - конференция открывалась первого февраля. Володя Рыбаков обещал все хлопоты с билетами на "Стрелу" и с гостиницей взять на себя. "Устроимся в Советской, у меня там приятельница администратором, не таскаться же через весь город куда-нибудь на ВДНХ". Несчастный Мустыгин, вздыхая, ехать отказался, он не только в клетушке купе, но даже в салоне ТУ-134 чувствовал себя как в гробу. Когда замдиректора подписал командировочное удостоверение, а доклад, любовно перепечатанный Наташей, был выучен почти наизусть, Лаптев счел своим долгом позвонить Эмилю. Тот отнесся к его звонку как-то кисло, к себе не позвал, о делах не спросил, зато настырно интересовался Динкой: как она, сколько гуляет, что ест и т.д. и т.д. Ефим, подавив раздражение, подробно ему отчитался, и "доктор" сказал: - Плохо. Прогулку необходимо увеличить минимум на час в сутки, собаке надо двигаться. Что вы, в самом деле, не можете раз в неделю выехать с ней за город? Эх вы... "кузнец"... "Выехать!" Советчик! Да как раз на выходные у Лаптева накапливается столько дел, что успевай поворачиваться. По хозяйству - это раз, что он, свалит весь свой быт на Антонину? Хватит того, что она руководит уборкой и кормлением собаки. С первого января по воскресеньям плавательный бассейн - это два, потом встречи с приятелями - три, а пригласить знакомую девушку в кино надо? Все-таки он мужчина, а не только собаковод. А театр и Филармония? А - читать? Все это Лаптев, как мог спокойно, объяснил Эмилю. - Собака гуляет вполне достаточно, три раза в день, - сухо закончил он, - а уж где - в лесу или в саду, в конце концов, для нее значения не имеет. Сварливый тон пучеглазого благодетеля, его въедливые вопросы про рыбий жир, который, дескать, удавись, а ежедневно подливай собаке в миску, выговор Лаптеву за то, что он ничего толком не знает о собачьем рационе, так как - о ужас! - передоверил его соседке, идиотские подкусывания - а какие, мол, такие невероятные спектакли посещает Лаптев и что за бестселлеры он читает, может быть сказку Пушкина о рыбаке и рыбке? - и другой подобный нудеж так в конце концов разозлили Ефима, что он, чтобы не обхамить парапсиха, решил переменить пластинку. - Как там насчет Красной книги? - спросил он. - Че-го? - каркнул Эмиль. - Занесли вы меня в книгу или все еще держите в блокноте, как в предварилке? - Какие еще книги? Какие блокноты? - Голос Эмиля звучал брезгливо и злобно. - Что вы глупости болтаете? Отнимаете только время, а меня люди ждут! Неприятный тип. Его, видите ли, люди ждут. Лаптев готов был дать на отсечение руку, что никаких людей нет, опять вранье. Вот она, плата за чашку холодного чая и шизофреническую беседу! Если бы у Лаптева не случился тогда такой неудачный день, он никогда не поддался бы на эту глупую провокацию. Прямо гангстеризм какой-то! Духовное тунеядство! Воспользоваться трудной минутой, а потом присосаться, как клещ, дышать невозможно, будто кто-то держит тебя за горло, давит и нашептывает: "Не забудь - ты всем мне обязан, ты - в долгу, без меня ты никто и ничто". Видали - коллекционер благодарностей! А сам? Лаптев безропотно взял у него абсолютно ненужную собаку, теперь ходит, тратит на выслушивание его болтовни время - время, которого не то что мало, а нету, элементарно - нету! Регулярно звонит, наконец. А в ответ - этот нарастающий нажим, это бесцеремонное влезание в душу. Можно подумать - у него что-то просят или когда-то просили, сам затеял этот балаган с колдовством и собакой. Как были вы, Ефим Федосеевич, тряпкой, так, видно, и остались. Не умеете врезать. Рыбаков сумел бы. И чего же всем кому не лень не садиться вам на шею? Вот и Антонина Николаевна, та тоже в последнее время стала хуже татаро-монгольского ига: то советы примется давать, когда ее не просят, то - куда ходил да с кем ходил. Ей, конечно, скучно, одинокий человек, Лаптев с Динкой ей вместо семьи, но надо же понимать, бабушка, что у нас с вами разный уровень и, как ни приятно пить чай в вашем обществе и слушать склеротические рассказы о детстве, когда "жизнь была светлой, как родниковая вода", надо и меру знать, не каждый же день, правда? Тридцать первого января вечером Лаптев должен был выехать в Москву. Тридцатого ему в институт позвонил киноартист и сказал, что приглашает его и Рыбакова сегодня к шести часам на студию: будут показывать картину, в которой он только что отснялся. - Это еще не официальный просмотр, - сказал артист измученным голосом, - кроме съемочной группы будет всего человек восемь. Так я жду. И Володьке передайте. Не успел Лаптев положить трубку и дойти до своего стола, как его позвали опять. Услышав голос Эмиля, которому он своего рабочего телефона никогда в жизни не давал, Лаптев сразу разозлился. - Зайдите ко мне сегодня вечером, - не здороваясь, отрывисто приказал Эмиль. - Сегодня вечером я занят, - холодно и твердо ответил Лаптев. - Ах так. А если я, допустим, болен? Лежу один, некому сходить в аптеку за лекарством? Голос был провокационно-издевательским, сильным и звучным. Болезнью тут и не пахло. - Повторяю, я занят. - Чем, позвольте вас спросить? Это было уже прямое нахальство. Надо ставить точку. И Лаптев тихо произнес: - Вот что, уважаемый эскулап: а не пошли бы вы... Если вам обязательно требуется плата, я пошлю вам бутылку коньяка Камю. Бандеролью. В трубке раздались отрывистые короткие гудки. - Кого это ты послал? - осведомился подошедший Рыбаков. - Крут, батюшка, крут. В голосе прямо - железный металл. Лаптев кратко объяснил, что привязался какой-то шиз и набивается в друзья, малопримечательная история, а вот другое дело - сегодня показывают фильм, надо быть на студии к шести часам. Фильм оказался посредственным, а знакомый артист играл в нем просто плохо - напыщенно и фальшиво. Однако пришлось говорить комплименты и пить после просмотра водку. На обратном пути, уже у самого дома, Лаптев Задумался и чуть не наткнулся на слепого. Слепой был маленький и тщедушный, в затюрханном пальтеце и шапчонке, наехавшей на самые глаза. Он медленно и как-то совсем неслышно двигался вдоль дома, шаря рукой по стене. Обычной в таких случаях палки, которой стучат о мостовую, у него не было, поэтому Лаптев, шагавший довольно быстро, чуть не сбил его с ног. Но, слава богу, в последний момент заметил и отпрянул, даже лица не успел разглядеть, мелькнуло что-то бледное, маленькое, как бы даже размытое. Мелькнуло - и пропало. Лаптев, не сбавляя шагу, прошел мимо. И вдруг, отойдя на несколько шагов, вздрогнул. Содрогнулся от непонятно откуда идущего тревожного ползучего чувства. "Может, я его видел раньше? Нет. Не помню. Да и какая разница - видел или нет. Ладно. Сейчас - вывести собаку, потом посмотреть еще раз доклад и спать. Завтра ехать". Но противное ощущение не исчезало, скреблось, как мышь, ползало, до самой ночи шуршало и хрустело челюстями и только во сне отпустило. 9 Пропала собака. Это было непостижимо - вечером Лаптев вывел ее перед сном; когда вернулся, Антонина Николаевна уже спала - света в ее комнате не было, - Ефим, как всегда, запер входную дверь на задвижку и крюк, а утром открыл глаза и не увидел Динки. Ее не было на обычном месте в углу, и Ефим решил, что псина кусочничает в кухне при Антонине. Однако соседка все еще спала, а собаки не оказалось ни в коридоре, ни в кухне, ни в ванной комнате, куда Лаптев заглянул уж так, на всякий случай. Тогда он подумал, что старуха ночью взяла собаку к себе и теперь вконец избалованное животное валяется у нее в ногах на кровати. Успокоившись, он начал бриться, как вдруг услышал из коридора голос соседки: - Дина! Дина! Бака! Бача моя! Через секунду в дверь постучали, и Антонина Николаевна, заглянув, горестно сказала: - Не хочет. Я ей колбаски приготовила, а она не идет. - Разве Динка не у вас? - удивился Лаптев. Потом они искали собаку вдвоем. Заглядывали во все углы, в стенной шкаф - Антонина Николаевна боялась, что Динка заболела и забилась куда-нибудь: "Животные, знаете, не любят, чтобы видели, когда им плохо, это у людей все напоказ". Очень скоро стало очевидно - в квартире собаки нет. Лаптев сидел в кухне на табуретке, он уже опоздал на работу, надо срочно бежать, иначе будет скандал, на десять часов назначено совещание как раз по поводу его завтрашнего выступления на конференции. Напротив стояла, скрестив на груди руки, Антонина и, глядя на него с отвращением, говорила: - Вы явились вчера поздно ночью, где-то, конечно, выпили, не спорьте, вы это делаете все последнее время, пошли с собакой гулять и потеряли ее. Не спорьте! К ужасу Лаптева, старуха вдруг начала рыдать, у нее дергалась голова и тряслись руки, но времени на объяснения и утешения у него не было, он побежал на работу. Собаку надо будет поискать вечером, наверняка бегает где-нибудь около дома. Но как она оказалась на улице? Антонина Николаевна так горячо обвиняла его... минуточку! Не слишком ли горячо?.. Эта ее привычка проснуться ни свет ни заря и выносить мусор... Именно сегодня-то как раз и не хватало этой галиматьи с собакой! Вечером поезд, ничего не собрано. - Нашли Динку? - вот был первый вопрос, которым встретила Антонина Николаевна вернувшегося после работы Лаптева. В вопросе звучала откровенная ненависть и не было смысла - прекрасно видела, что Ефим пришел один. А ведь перед этим он добросовестно обошел все соседние улицы и дворы, спрашивал мальчишек и пенсионеров - никто не видел рыжей собачонки с широкой плоской спиной. Допрашивать соседку было глупо - как будто она признается! Так что пришлось Лаптеву с испорченным - очень кстати! - настроением гладить себе рубашку, собирать портфель, вспоминать, не забыл ли чего, - бритва тут, зубная щетка тут, папка с докладом... вот болван, чуть не оставил на столе! Билет на "Стрелу" он аккуратно убрал в бумажник, туда же - приглашение на конференцию, пересчитал командировочные. Как будто все, а времени до поезда еще полно, сейчас восемь, а из дому выходить самое раннее в одиннадцать. И Ефим решил пойти поискать Динку еще раз. От Эмиля можно ждать чего угодно, да и старуха со свету сживет из-за этой собачонки. В прихожей на столике, где телефон, он вдруг заметил записку. Разлапистым почерком Антонины там было выведено: "Пока вы вчера пьянствовали, звонила ваша супруга. Будет звонить сегодня в половине одиннадцатого". Ну, дела! Объявилась! Потрясенный Лаптев бросился назад в комнату, кинул пальто на диван и зачем-то выхватил из портфеля электробритву... Погоди. А что, собственно, произошло? Почему она? Узнала, услышала наконец про его дела на работе... но ведь она - в Свердловске... Да мало ли кто мог рассказать?.. Приехала к матери, а тут кто-то видел его на улице с киноартистом... Спокойно. Возможно, рассказали и про Наташку, был же он с ней тогда на просмотре, а такие, как она, сразу обращают на себя внимание. И тогда Светка... Возьмите себя в руки, Ефим Федосеевич! По крайней мере пусть эти руки не трясутся так мелко и противно. Никакого бритья! Это твой звездный час, и ты обязан встретить его как мужчина. Не сидеть тут с бритвой, уставясь на часы, а хладнокровно пойти и отыскать свою собаку, которую выпустила старая ведьма. Ты - руководитель научной темы, ведущий инженер... Но она же была в Свердловске... Лаптев надел пальто и шапку, медленно - руки все-таки еще дрожали - застегнулся на все пуговицы и твердой походкой вышел из комнаты. Когда он проходил мимо открытой двери в комнату Антонины Николаевны, оттуда громко сказали: - Уезжаю к сестре в Шапки. На неделю. Квартира пустая, пусть обворуют, мне наплевать! "Ну и катись!" - мысленно ответил Лаптев. На улице шел густой вязкий снег, он сразу же залепил пальто и шапку, начал таять, и холодные струйки поползли по лбу и щекам. Лаптев шел наугад, даже особенно не глядя по сторонам, смешно было надеяться найти кого-нибудь в этой снеговой каше. Было уже около девяти, через полтора часа она позвонит. Ни одного вопроса он не задаст ей. Ни одного упрека. Спокойно выслушает... И вдруг Лаптев понял, что идет к нему, к Эмилю. Все верно: вон за тем поворотом - переулок, где стоит дом в палисаднике. Мысли Лаптева болтались где попало, а ноги делали дело, вели его по единственному адресу, куда, скорее всего, прибежала заблудившаяся собака. - Пожалуй, еще не захочет отдавать, будет нудить, что не уберег... Когда он вошел в подъезд... там было так темно, лампочка не горела, свет падал только с улицы и, когда Лаптев открыл дверь, ему показалось - он видит на каменном полу чуть заметные мокрые следы собачьих лап. Он долго звонил, потом стучал. Не открывали. Где же этот больной страдалец? Вчера вон не мог в аптеку сам пойти... Может быть, спит? Лаптев взялся за ручку и тряхнул дверь, нажал плечом, и она вдруг открылась прямо в темную прихожую, из которой потянуло нежилым холодом. - Есть кто-нибудь? - крикнул Лаптев. Было тихо. - Хозяин! - еще раз позвал он. Никто опять не откликнулся, но в глубине квартиры что-то как будто шевельнулось. Скрипнула половица, послышались шаги, и вдруг из темноты в глаза Лаптеву ударил белый свет карманного фонаря. Непроизвольно он прикрыл лицо ладонью, а когда отвел руку, фонарь уже светил мимо него на лестницу. Негромкий и совершенно незнакомый женский голос спокойно спросил: - Что вам угодно здесь? - Я ищу собаку. Вы не видели? Она могла прибежать сюда. Светло-рыжая, почти желтая, глаза... Женщина молчала, и Лаптев тоже замолчал. Луч фонаря беспокойно рыскал по лестничной площадке. - А где Эмиль? - спросил Лаптев. - Что такое?! - надменно сказала женщина. - При чем здесь Эмиль? Вы - кузнец своего счастья. И довольно с вас. Полоснув Лаптева по лицу лезвием своего проклятого фонаря, она взяла его за плечо и с неожиданной силой толкнула с порога на лестницу. Дверь тотчас захлопнулась, грохнул засов, и Лаптев остался один в темноте и тишине. "Все в том же духе, - с яростью подумал он, - опять мистерия: мрак, шаги в коридоре. И привидение с карманным фонарем". Он вышел на улицу. Снег уже не падал, пахло весной. Пройдя палисадник, Лаптев оглянулся и вдруг увидел: а дом-то темный, света нет ни в одном окне. Он всмотрелся, напрягая глаза, - во втором этаже, там, где живет Эмиль, кажется, открыто окно. А в соседнем нет стекла. И внизу два окна забиты досками. Мертвый дом, назначенный на слом. Но постой! Эмиль звонил вчера утром, велел прийти. А две недели назад я сам ему звонил, сюда, по этому номеру. И осенью заходил. А тут такой вид, будто все жильцы выехали год назад. Запустение... А та женщина? И вдруг совершенно явственно услышал далекий собачий лай. Он шел из черной глубины оставленного дома, и Лаптев бросился назад. Прыгая через две ступеньки, он мгновенно взлетел на площадку, кинулся к знакомой двери и навалился на нее. Дверь не подалась. Тогда, не помня себя, почему-то дрожа всем телом, Лаптев изо всех сил рванул дверную ручку. Он колотил в дверь ногами, толкал ее, тряс, дергал. Наконец раздался сухой треск, точно отодрали прибитую гвоздями крышку посылочного деревянного ящика, дверь распахнулась, Лаптев бросился вперед и сразу ударился о что-то холодное и твердое. Застонав, он отпрянул, протянул руку, и она неожиданно уперлась в стену. Не веря себе, Лаптев полез в карман, нашел спички, чиркнул. Старая кирпичная стена, глухая, тронутая плесенью. Спичка погасла. Внезапно почувствовав страшную слабость и головную боль, Лаптев прислонился к этой стене, минуту стоял в темноте, машинально потирая ушибленный висок, а потом медленно стал спускаться. Голова болела все сильнее. На улице он взглянул на часы, было десять, через полчаса позвонит Светлана, через час ему на поезд... Но она ведь может позвонить и раньше! Возможно, она звонила из Свердловска, междугородный разговор могут дать в десять сорок, а могут и в десять пятнадцать... А что, если Антонина Николаевна передумала ехать к сестре, на ночь глядя?.. Конечно, сперва: "Я не обязана вести переговоры с вашей бывшей женой", надо попробовать объяснить, что только всего и нужно - отложить разговор на полчаса. Неужели откажет? Это - вопрос жизни и смерти, она ведь не зверь в конце концов, собак вон любит, а тут - человек. Лаптев бежал через улицу к телефону-автомату. Он бросил в щель аппарата две копейки, схватил трубку, прижал к уху и другой рукой потянулся к диску. Но номера набрать не успел. В утробе аппарата вдруг громко захрипело, как в старых стенных часах, которые готовятся отбивать полночь, Лаптев замер, держа палец в отверстии диска, а хрипение внезапно смолкло, и из трубки послышался голос: - Ну что вам еще, Ефим Федосеевич? - голос был тихим и серым. - Не пора ли наконец оставить меня в покое? Ходите, ищете... Я устал и болен. - Эмиль! - закричал Лаптев. - Эмиль, постойте! Где Динка? - Нет у меня больше сил, поймете вы или нет. Пьян, если уж вам угодно, - тоскливо сказал Эмиль, - так что извините, если что не так. И, как честный человек, спешу довести до вашего сведения: болен я тогда не был. Сказал, чтобы... одним словом - тест. Не нужны мне ваши натужные визиты и беготня в аптеку с перекошенной физиономией. Все это - эрзац. Коньяк и ассигнации в коробках с конфетами. Тоска! А я имел в виду совсем другое. Быть благодарным - это счастье, Ефим Федосеевич, это - как любовь, простите за банальность... Да что вам говорить! Неудачник я, мистер Лаптев, карась-идеалист и последний романтик. Дурак, одним словом. Коллекционирую дырки от бубликов. Ну да ладно... А соседка ваша, которой вы в данный момент звоните, удаляется от нас с вами в вагоне электропоезда со средней скоростью восемьдесят километров в час. - Где собака, Эмиль? Вы слышите? Где Динка? - Вот кретин: "собака, собака"... А зачем она вам, собака-то? Некрасивая, старая, лапы короткие, похвастаться нельзя... А я опять проиграл. Вот и прощайте. В трубке щелкнуло, звуки вальса "На сопках Маньчжурии" ни с того ни с сего хлынули в ухо ошеломленного Лаптева. Плавные и округлые, мгновенно заполнили они до краев стеклянную будку автомата. Ничего уже не пытаясь понять и объяснить себе, Лаптев вышел на улицу; он опаздывал, вскочил в первый попавшийся трамвай, проехал три остановки, подождал минуты две своего автобуса, не дождался, озяб и быстрыми шагами направился через пустой, заваленный снегом сад к набережной канала. Незамерзшая вода была черной, белели покатые берега. Ветер усилился, тряс деревья, стоящие вдоль набережной, только что осевший на ветках снег пластами съезжал вниз. Узкоплечая щуплая фигура внезапно выросла перед Лаптевым. Он стоял посреди тротуара, человек в нелепой шапке, нависшей, как сугроб, над маленьким бледным лицом. Вчерашний слепой. Лаптев шагнул в сторону. Слепой - тоже. Безобразные голые веки были похожи на пельмени. Тонкий голос выговорил: - Гора с горой не сходятся, Лаптев, а Магомет с Магометом - всегда сойдутся. Это - как закон. И тут Ефим понял: он украл Динку, кто еще? Предлагал деньги, целые пачки, тысячи! Сам не понимая, что сейчас сделает, Лаптев рванулся к человеку, тот не шелохнулся, только распухшие веки медленно приподнялись и черные грустные глаза внимательно взглянули на Лаптева. Он сделал еще шаг навстречу этим глазам, поскользнулся, взмахнул руками и рухнул на тротуар. Правая нога неловко подвернулась, он дернулся от боли, скрипнул зубами. А когда, с трудом поднявшись, осмотрелся, никого поблизости не было, только осыпался с деревьев мокрый снег. Медленно, прихрамывая на подвернувшуюся ногу, Лаптев двинулся дальше, и тут снова впереди что-то мелькнуло. Он не мог ошибиться - рыжая шерсть, острые уши, темные выпуклые, грустные глаза. Мелькнуло, опять мелькнуло... Он побежал, задыхаясь, хватая открытым ртом мокрый воздух, опять упал, ударился локтем, вскочил... Не было впереди никого! Не было. Тупой, тяжелый, как булыжник, порыв ветра внезапно ударил откуда-то сбоку, толкнул Лаптева в плечо, сбил с него шапку, и она, крутясь колесом, покатилась с берега вниз, к воде. Лаптев сделал шаг с тротуара и тотчас провалился в мокрый снег по щиколотку. Шапка, на глазах погружаясь, уже плыла по черной воде. Чуть пошатываясь, ни о чем больше не думая, Лаптев брел к дому без шапки, в расстегнутом пальто. Останавливаясь, как старик, на каждой площадке, поднялся по лестнице, опустил руку в карман и тут же вспомнил, что ключ в бумажнике, что после той истории с дырой он всегда носил ключ в бумажнике - для верности. Уже понимая, что сейчас произойдет, он полез в карман пиджака. Бумажника не было. Бесстрастная, точно мертвая, выплыла мысль, что Антонины Николаевны нет, не будет до утра. И завтра не будет. А на часах уже десять тридцать пять. За дверью зазвонил телефон. Лаптев вздрогнул. Телефон звонил непрерывными отчаянными звонками, истошно кричал, задыхаясь, точно на помощь зовет. И наконец, коротко всхлипнув, затих. Все кончилось.