Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Ледяной телескоп".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------




   Где-то уже за полночь я успокоился и стал засыпать.
   Весь вечер мне звонил Кобальский, наш местный фотограф.  Просил  помочь
ему. Все задавал какие-то странные вопросы: на  ходу  ли  мой  автомобиль,
умею ли я плавать, не занят ли буду завтра утром.  Я  спросил,  чем  же  в
конце концов могу быть полезен. Он забормотал, что-де так сразу всего и не
расскажешь, тем более о чем говорить, если помочь я не согласен... И вдруг
спокойно так  предлагает:  если  я  ему  помогу,  он  принесет  мне  алмаз
величиной с арбуз. Ну что на это скажешь? Я нагрубил ему. Пообещал надрать
ему уши, если он позвонит еще. И лег спать.
   Я не мог отключить телефон, так как ждал междугородного звонка от  дяди
Станислава.  Дядя  занимался  археологическими  исследованиями  где-то   в
Хорезмском оазисе и много лет у нас не появлялся. И вот накануне я получил
от него  письмо-телеграмму  с  предложением  во  время  моих  студенческих
каникул принять  участие  в  экспедиции  -  в  поиске  развалин  какого-то
занесенного песками замка Шемаха-Гелин. О своем согласии я  и  должен  был
сообщить ему по телефону.
   Будто назло дождавшись минуты, когда уже невозможно поднять отяжелевшие
веки, телефон зазвонил опять. "Наконец-то дядя Станислав!" - подумал  я  и
вскочил с постели.
   - Да, да! - крикнул я в трубку. - Алло! Максим слушает.
   - Максим, вас снова беспокоит Кобальский. Умоляю, не  бросайте  трубку!
Послушайте, не будьте так наивны и упрямы. Если вы согласитесь мне помочь,
я сейчас же принесу вам то, о чем упоминал. Итак, вы решились?
   - Представьте себе - спал! И ничего не решал!  -  сердито  закричал  я,
преодолевая сонную хрипотцу, и закашлялся.
   Сообразив, скорее смутно почувствовав, что дело тут нечистое,  что  это
не просто какое-нибудь шутейное надувательство, я сказал!
   - Вообще-то я, конечно, согласен вам помочь. Но понимаете, тут с минуты
на минуту  должен  позвонить  дядя  Станислав.  И  мне,  наверное,  срочно
придется выехать на ту сторону Каракумов.
   - А-а... - протянул Кобальский. - Дядя Станислав... Станислав Грахов?
   - Да, он мой дядя.
   - Отличный человек, должен я сказать. Мне приходилось  работать  в  его
экспедиции... - не то вспоминая, не то о  чем-то  раздумывая,  сказал  он.
Голос его отдалился, он с кем-то стал  разговаривать  вдалеке  от  трубки.
Насколько я уловил из обрывков долетавших до меня фраз, речь  шла  о  том,
что я вроде бы не знаю древнегреческого алфавита, а  кто-то  самонадеян...
Понять что-либо определенное из этого вздора было невозможно.
   Голос его исчез. Он положил трубку. Раздосадованный, я снова лег спать.
Долго ворочался с боку на бок. Сон не возвращался.  Я  лежал  с  открытыми
глазами и думал, вспоминал, что мне известно о Кобальском.
   В наши края он приехал недавно. Кроме фотографии, он еще  интересовался
голографией. Один из приятелей как раз на днях говорил мне, что Кобальский
сделал какое-то эпохальное открытие. Я, как и многие другие,  этим  устным
сведениям о какой-то голографии серьезного значения не придавал.
   Минут через сорок, когда я уже снова засыпал, опять  раздались  звонки.
Я,  словно  оглушенный,  тупо  слушал  далекий  телефонный  трезвон  и  не
поднимался. Скоро телефон звонить перестал...
   Как я узнал много позже, это и был звонок от дяди Станислава.





   Не знаю, сколько прошло времени после телефонного звонка, на который  я
так и не отозвался.
   Кто-то настойчиво, негромко стучал в дверь. Я открыл глаза. Было раннее
утро. Я вскочил с постели, выбежал в прихожую.
   - Кто там? - раздраженно спросил я.
   - Открывай, Максим!
   - Это еще кто? - удивился я.
   - Дядя Станислав, кто еще может быть!
   - Вы приехали?!. - Я торопливо открыл дверь.
   Перед порогом стоял коренастый мужчина. Он был настолько толст,  что  у
меня на миг даже возникло опасение: сможет ли он протиснуться в дверь. Его
обтягивал зеленый в белую полоску костюм - сам по себе обширный, но тесный
для своего владельца.
   Обняв меня, он принялся восклицать:
   - Максим!! Так вот ты какой!.. На-ка чемодан, волоки. Вот так  парнище:
в два раза выше меня!..
   - Я ждал звонка, а вы сами приехали... - радостно лепетал я.
   - Вот, из Ашхабада проездом в Хорезм, - говорил  он,  широко  улыбаясь,
шумно распинывая в прихожей обувь. - Ух, устал!..  А  дома  никого?  Один!
Спешу, Максим. Спешу, как мелкий бес на шабаш. В Хорезм, в Хорезм!..
   Внешний вид  дяди  Станислава,  его  бодряческая  манера  держаться  на
некоторое время смутили и даже разочаровали меня. Размышляя  о  его  почти
квадратной фигуре и о неимоверных складках на загривке, я следовал за ним.
Дядя погрузился в хилое, жалобно заскрипевшее кресло.
   - Ах, ты и вымахал, юноша!  -  улыбаясь,  восторженно  глядя  на  меня,
хлопнул он по подлокотникам широченными ладонями. - Двенадцать лет ведь не
видались? Как хоть вы тут живете?
   Я сел на диван, зажал руки между коленями, зевнув, сказал:
   - Ничего... живем нормально. Володя  дня  через  три  приедет.  Отец  с
матерью позавчера к тете Альбине уехали... А у меня каникулы начались...
   - Ну вот что! - шлепнул, как припечатал, дядя ладонью по  подлокотнику.
- Марш спать! Я смотрю, ты только и знаешь зевать. Вот и будем  сидеть  да
зевать.
   - Да я ведь тоже почти всю ночь не спал. Один тут привязался звонить.
   - Кто такой? - готовый немедленно защитить меня, сурово спросил дядя.
   - Кобальский тут один, фотограф...
   - Выключил бы телефон - и делу конец! Как отключается телефон-то?.. Тут
все наглухо у вас: провода прямо из стены...
   Я пошел на кухню за ножом. Вернулся, а он провод уже оборвал.
   - Звонить некому, - удовлетворенно проговорил он. - И без  сумасшедшего
фотографа обойдемся.
   - А как, дядя Станислав, развалины замка Шемаха-Гелин? - спросил  я.  -
Вы поиск не отложили?
   - Дня через два поедем с тобой. Может, и Володя поедет...
   Он из посудного шкафа достал две  рюмки.  Из  чемодана  извлек  большую
бутылку коньяку. Налил граммов по сто, и мы выпили за встречу.  Когда  мне
стало весело и легко, он налил еще. Как я ни отказывался, он заставил меня
выпить. Разговор у нас как-то не клеился.
   Скоро дядю сильно разморило, и мы разошлись по комнатам.
   Я лежал у себя и курил. Мне было  хорошо,  спать  не  хотелось.  Кругом
тишина. Телефон молчал. Я все удивлялся, что этот крепыш мой дядя. Вот  уж
не представлял его себе таким. Мало-помалу я стал ловить  себя  на  мысли,
что дядя Станислав мучительно кого-то напоминает. Но кого?
   Погасив очередную сигарету, я лег на спину и закрыл глаза. Так пролежал
минуты  две,  как  вдруг  мне  представилась   могучая   спина   фотографа
Кобальского. Он вроде бы стоял в какой-то комнате смеха перед зеркалом,  в
котором его отражение было раза в два сплюснуто и растянуто в  стороны.  И
самое  неприятное  во  всем  этом  было  то,  что   искаженное   отражение
Кобальского было не чем иным, как вполне нормальным отражением моего  дяди
Станислава Грахова!
   Я вскочил с постели.
   - Дядя Станислав!! - крикнул я. - Дядя!!.
   - Максим, что такое? - донесся сразу  же  меня  успокоивший,  уверенный
голос. - Что случилось?
   Я вошел к нему в комнату. Он лежал на кровати.
   - Кто-нибудь звонил? - повернувшись, добродушно спросил он.
   - Да нет. Дядя Станислав, вы же оборвали провод.
   - Кто-нибудь стучал? Так открой дверь! Чего бояться?
   - Дядя, мне показалось, что вы похожи на Кобальского...
   - На какого Кобальского? Что за белиберда, Максим!  Ну  иди  спи.  Днем
разберемся.
   Я долго лежал в постели -  курил,  разглядывал  старую  фотографию,  на
которой, кроме меня, карапуза, и других, был и он, молодой дядя Станислав.
Да, за такое время все сильно переменились...
   В далекую дверь негромко, продолжительно постучали. Я поднялся, пошел и
открыл дверь.
   На крыльце,  освещенный  только-только  что  взошедшим  солнцем,  стоял
фотограф Кобальский. Его подбородок покрывала та седоватая щетина, которую
еще нельзя назвать бородой. На нем был серый, в  широкую  полоску  костюм.
Прижимая рукой к телу, он держал что-то довольно объемистое, завернутое  в
коврик с национальным орнаментом. Он переложил, скорее по животу перекатил
сверток в левую руку, протянул мне правую и сказал:
   - Добрый  день,  Максим!  Разрешите  представиться  визави.  Кобальский
Станислав Юлианович...
   И тут нечто большое, прозрачное выскользнуло у  него  из-под  руки.  Он
прижал к телу пустой коврик, неудобно повернулся и замер.
   Округлая хрустально-прозрачная  глыба  льда  упала  к  нашим  ногам  и,
оставаясь  все  такой  же  чистой,  блистательно  сухой,  по  пыли  тяжело
откатилась к середине  дворика.  Она  так  сверкала  в  лучах  всходившего
солнца, что я инстинктивно заслонился рукой, наверное боясь повредить себе
зрение.
   Посреди дворика ясно, полуденно светясь, лежал огромный, чистейшей воды
алмаз! Стоило мне лишь чуть  сдвинуться  с  места,  и  он,  как  казалось,
поворачивался  в  лучах  раннего   солнца   другой   гранью.   Потрясающая
прозрачность его тела свидетельствовала о  его  несомненных  достоинствах.
Бог мой, и сколько же в нем было каратов?
   - Никто не увидит? - быстро, опасливо спросил Кобальский.
   - Нет, - очнувшись, ответил я. - Никто.
   Гость в два прыжка оказался около алмаза,  вскинул  над  ним  коврик  и
накрыл. Все это смахивало на фокус факира. И было слишком  необычным,  для
того чтоб быть правдой.
   - Что это такое? - толком не  осмыслив  всего  происходящего,  задал  я
довольно дикий вопрос.
   Кобальский развел руками и коротко ответил:
   - Алмаз. Точнее,  бриллиант  в  сорок  пять  тысяч  каратов.  Может,  в
пятьдесят-шестьдесят тысяч...
   - Сорок пять тысяч каратов??
   - Да, Максим. И он твой. Возьми его себе, - шепотом сказал он.
   Что визитер замышлял? На что рассчитывал? На мое замешательство? Я и  в
самом деле был в  замешательстве.  Но  вовсе  не  потому,  что  мог  стать
обладателем невиданной драгоценности.  Мне  на  этот  пудовый  "бриллиант"
наплевать было. Даже если в нем и пятьдесят тысяч каратов.
   По правде сказать, я понятия не имел, алмаз это или кусок какого-нибудь
простого минерала. Если кусок заурядного минерала,  мигом  смекнул  я,  то
ранний гость явился с каким-то незамысловатым обманом. Если  же  настоящий
алмаз, да такой огромный...
   Тогда все понятно...
   И больше всего сейчас меня занимал вопрос: "Почему он показал его  мне?
Что за смелость? Откуда у него этот "бриллиант"?"
   Прежде всего надо было выяснить, алмаз ли это...
   В  этом  и  заключался  тонкий  расчет  Кобальского:  вызвать  во   мне
исследовательский интерес, чтоб увлечь, "зацепить меня". Но этого я еще не
понимал. Зато сразу понял другое: лишь для виду разыгрывает он простачка -
этакого щедрого гостя.
   Так что мне ничего пока не оставалось, как прикинуться наивным и жадным
парнем.
   - Возьми его себе, - прервав затянувшееся  молчание,  повторил  богатый
гость. - Я не шучу. Бери!..
   - Зачем?.. - растерянно сказал я. - Я не могу его... так просто  взять.
Да и зачем он мне?
   - Почему просто?! - поднял гость брови. - Не  просто,  а  за  небольшую
услугу, которую ты мне окажешь. Клянусь богом, за пустяк!
   - Забыл... - действительно на  миг  забыв,  что  я  взялся  разыгрывать
простака, сказал я. - Алмаз могут увидеть. Тут ко мне дядя приехал...
   - Дядя? Ну что ж. Не показывай ему алмаз - вот и все!
   Кобальский быстро, прямо на дворовой пыли завернул  невиданной  красоты
камень в коврик, и мы вошли в дом.
   - Нет, не сюда, - шепнул я богатому гостю. - Там дядя  Станислав  спит.
Идите за мной.
   Мы прошли в отдаленную, в прошлом году пристроенную к дому  комнату.  Я
прикрыл дверь.
   Кобальский положил драгоценную глыбу на пол. Я спросил:
   - А это взаправду алмаз? Может, это просто кусок горного хрусталя?
   Мое сомнение вызвало в нем целую бурю негодования.
   - Молодой человек! - шумно зашептал он мне в лицо. - Найди в своем доме
или во всем  этом  городишке  ну  один-единственный  предмет,  при  помощи
которого ты смог  бы  оставить  на  этом  бриллианте  хотя  бы  вот  такую
царапину!.. - И он двумя пальцами измерил перед моим  носом  нечто  совсем
невидимое.
   - А что, если я ваш алмаз разобью?
   - О-о! - отшатнулся и застонал он. - Ну ради бога, разбей! Нет, это  же
будет просто смешно! Смешно!!
   Я  надел  брюки,  выбежал  во  дворик.  Нашел  в  сарае   большой,   на
расхлябанной ручке молоток и вернулся.
   Я стал перед алмазом на колени, несколько раз перевернул его с грани на
грань. Найдя наиболее удобную плоскость, я  замахнулся,  глянул  вверх  на
фотографа и спросил:
   - Бить?
   - Бей! Ну бей!..
   Я изо всех сил ударил молотком по прозрачному бесцветному телу. Упругая
инерционная противосила с поразительной легкостью швырнула молоток  вверх!
В молниеносном рывке рукоятка  выскользнула  из  руки.  Над  моей  головой
молоток почему-то отлетел в сторону, ударился о стену и загремел по  полу.
Я завалился на  бок,  едва  не  упал.  И  в  это  мгновение  увидел,  как,
сраженный, падает Кобальский! Я бросился к несчастному фотографу. Он лежал
без движения. Я с ужасом обнаружил, что молоток угодил ему прямо в голову:
на границе виска и лба обозначилась бескровная, странная глубокая вмятина.
Я расстегнул ворот его рубашки, ослабил пояс.  Да,  да,  где-то  ведь  был
нашатырный спирт...
   Нашатырный спирт в чувство пострадавшего не приводил. Я взял  фотографа
за руку, чтоб прощупать пульс. Рука была тяжелая и малоподвижная. А  вдруг
он мертв? Я покрылся испариной. Нет, отверг я это страшное  предположение.
У него только сотрясение мозга. Надо немедленно вызвать врача. А пока  что
ему нужен покой, полный покой... Может быть, разбудить дядю?.. И он увидит
распростертого на полу человека и этот алмаз? Легко  представить,  что  он
подумает обо мне...
   Я был в состоянии аффекта и не совсем  ясно  представлял  себе,  что  я
делаю: в одно мгновение завернул злосчастный алмаз в коврик  и  выбежал  с
ним во двор. Увидел заступ, схватил его и бросился в сад. По пути алмаз то
и дело выскальзывал и падал, а я его поспешно поднимал и снова заворачивал
в коврик... Отбежал подальше от дома и быстро начал рыть яму  под  большой
айвой.
   Я копал и копал, как вдруг меня кто-то окликнул.
   Перед хилой оградкой, разделявшей наши усадьбы, - в трех шагах от меня!
- стоял старик Рахмет, наш сосед.
   - Доброе утро, Максим! - привычно улыбаясь, закивал он мне.  -  Смотрю,
смотрю, а ты все копаешь да копаешь.
   - Салям, Аннадурдиев... - как в тумане бросил я ему.
   - Никогда, Максим, так рано я тебя в саду не видел. Никогда.
   - И я тебя, Рахмет, не видел.
   - А как ты меня увидишь? - засмеялся старик.  -  Я  рано  встаю,  а  ты
всегда поздно... Что ты, Максим, собираешься делать?
   - Хочу пересадить тенелюбивое растение.
   - Посреди лета хочешь пересадить деревце? Да еще утром?..
   - Значит, Аннадурдиев, так надо!  -  не  разгибаясь,  грубо  ответил  я
старику.
   - Не понимаю, зачем ты копаешь под самой айвой? - удивился он.
   - Я же, Рахмет, тебе сказал, что это тенелюбивое растение!!
   - Но ты, Максим, порубишь корни айвы!..
   Мы препирались с ним, может,  минут  пять.  Мне  давно  уже  надо  было
вернуться в дом, к пострадавшему, а я, похрустывая корнями, не разгибаясь,
упорно продолжал копать яму просто потому, что старик не  уходил.  А  надо
было сдернуть с алмаза коврик - и  пусть  Аннадурдиев  увидит,  какое  это
тенелюбивое растение! И сказать, что я натворил.
   - Максим, зачем ты копаешь такую глубокую яму? Ты  же  совсем  погубишь
айву!
   - Слушай, Рахмет, не твое дело! Надоело болтать. Уходи! "Почему рано? -
передразнил я его. - Почему летом?.."
   - Ай, Максим!.. Ай, Максим... - качая головой, затянул старик. -  Какой
ты стал... А я думал, студент будет совсем культурный человек...
   "А ведь эта глубокая яма, - подумал я, -  может  стать  доказательством
того, что рыл я ее, чтоб закопать в ней фотографа".
   Как  ни  странно,  появление  Аннадурдиева  отрезвило   меня.   Шоковое
состояние почти прошло.
   Я бросил лопату и побежал в дом.
   - Ну и хитер, оказывается, паршивец!.. - услыхал я дядин голос. - Ну  и
молодец! Ох и молодец!.. Неужели что-нибудь понял?..
   Я вошел в комнату. Дядя на коленях стоял перед неподвижным  Кобальским.
Он быстро и, как показалось мне, настороженно глянул на меня.
   - А-а, это ты, Максим... Я даже не слыхал, как ты вошел.
   - Я босиком, - растерянно ответил я. - Про кого это вы, кто паршивец?
   Нарушив тягостное молчание, дядя спросил:
   - Откуда он здесь, этот несчастный?..
   - Это фотограф, который  всю  ночь  звонил  мне...  У  него  сотрясение
мозга...
   - Какое там сотрясение!.. - в отчаянии качая головой, простонал дядя. -
Вот этим страшным предметом... ты его по голове?
   - Молоток отскочил от алмаза... - сказал я. -  Надо  вызвать  врача.  И
позвонить в милицию...
   Я снял трубку.
   - Обожди, обожди, дружок... - Приблизился ко мне дядя, взял  трубку  из
моих рук и положил ее на рычаг. - Ты видишь, провод у  стены  соединен?  Я
звонил, вызвал врача. А в милицию звонить не надо! В  нашем  горе  милиция
ничем нам не поможет.
   Дядя склонился над телом, потрогал его.
   Я тоже прикоснулся к руке  несчастного.  Она  была  твердой  и  странно
неподатливой, но очень теплой.
   - Он совсем не холоден, - сказал я. - Только бы побыстрей приехал врач.
Я пойду... Надо сказать хотя бы старику Рахмету.
   - Максим, ты этого не сделаешь. Ты представляешь, на сколько меня здесь
задержат? И вообще... А мне нужно в Хорезм!
   - Вы говорите о замке Шемаха-Гелин?.. - лепетал я.
   - Да. Я посвятил поиску развалин замка Шемаха-Гелин всю свою  жизнь.  И
теперь, на склоне моих лет, когда победа уже близка, все может рухнуть.
   - При чем здесь развалины, когда такое несчастье!..
   - Послезавтра расскажешь все, как было. Только не втягивай во  все  это
меня! - раздраженно потребовал он.
   - Как это послезавтра, если сосед Рахмет видел, что я в саду копал яму!
И вообще я ничего не хочу скрывать!
   - Ты копал яму? - насторожился он. -  Правильно!  Твой  дурацкий  алмаз
нужно спрятать. Иди и поскорей закопай его в ту яму. Да поглубже! Чтоб его
никто не видел и не нашел, пока я не уеду. Вот ведь недаром  говорят,  что
незарытый  алмаз  часто  приносит  несчастья...  Да,  кстати...   Проверь,
действительно ли это алмаз. Попытайся чем-нибудь оставить на нем царапину.
Или разбей его. Если разобьешь, значит, это не алмаз. И нам  нечего  будет
бояться, будто мы фотографа ударили из-за его алмаза. Тогда  и  закапывать
нечего!.. Да пошевеливайся, надо узнать, что это  такое  он  принес.  А  я
врача пока тут подожду.
   Я взял молоток, вышел из дому и направился в сад, к большой айве.
   "Как же так, - лихорадочно соображал я, -  что  же  происходит?..  Дядя
утверждал, что вызвал по телефону врача, а  сам  теперь  просит  подождать
хотя бы до завтра, не сообщать в милицию. Ясно, что и без моего звонка его
задержат. Значит, врача дядя не вызвал?.. Но ведь кому-то он звонил?"
   Я едва соображал.
   И зачем теперь закапывать алмаз? Как без него объяснить причину тяжелой
травмы  фотографа  Кобальского?  И  тогда  получится,  что  удар  молотком
произошел не в результате инерционной противосилы, а из-за каких-то тайных
побуждений - моих или дядиных...
   Да алмаз ли это в самом деле?
   Подошел  к  большой  айве.  Алмаз  был   полуоткрыт.   Значит,   старик
Аннадурдиев видел, что завернуто в коврик. Но, может быть, второпях я  так
его и оставил, полуоткрытым?..
   Я быстро завернул алмаз, отошел за дерево. Прозрачный камень  скользнул
из коврика, упал на землю.
   Да, ничего подобного мне встречать еще  не  приходилось.  Переворачивая
глыбу с боку на бок, я видел, как в ее  глубине  переливаются  причудливые
волны  глубоко  разреженного  и  концентрированного   света.   На   ребрах
непрерывно вспыхивали и гасли белые и цветные искры.
   Надо было чем-нибудь твердым оставить на грани алмаза царапину. А,  вон
он, кристаллический скальный осколок. Я  схватил  кремень  и,  напрягаясь,
стал тереть им по гладкой поверхности - ни единой  царапины,  несмотря  на
все мои усилия." Кремень скользил по  зеркально-гладкой  плоскости  словно
деревяшка по стеклу. Я убеждался в этом и в пятый и  в  десятый  раз:  да,
похоже, это был настоящий  алмаз,  а  не  обломок  какого-нибудь  дешевого
минерала. Не желая мириться с безусловным фактом, надеясь на  чудо  -  что
это не алмаз, а что-то так себе!.. - я  принялся  изо  всей  силы,  ничуть
больше не опасаясь старика соседа, лупить по  драгоценному  камню  тяжелым
молотком, и тот безостановочно  ударялся  о  плоскость  и,  увлекая  руку,
молниеносно, высоко летел вверх.
   За этим занятием они меня и застали. Легко ли себе представить - оба!
   - Максим, он жив! -  подбегая  ко  мне,  восклицал  дядя  Станислав.  -
Смотри, кто идет! Он живой! Живой!..
   - Вы целы?! - не помня себя от  радости,  вскочил  и  закричал  я  -  И
невредимы?? Это же чудо! Неужели это возможно? Вы живы-здоровы!
   - Хоть бы что! - подходя ко мне, улыбаясь, выпалил Кобальский. - Жив  и
здоров, кость от кости!
   - Вот хорошо-то! - радовался я. - Но с вашими ушами что-то сделалось?!.
   В самом деле, уши у Кобальского, как мне казалось, стали меньше,  а  по
краям, по контуру, они словно бы чем-то были изъедены.
   - А, ерунда... - задумчиво потрогав себя за ухо,  махнул  он  рукой.  -
Следы  ботулизма.  Многократно  случалось  отравляться  органикой.  Да   и
обмораживать приходилось. Ну так что, в путь?
   - Да, да, конечно! - с радости,  что  он  цел  и  невредим,  закивал  я
головой. - Я рад вам помочь.
   -  Автомобиль  у  вас  на  ходу,  плавать  вы  умеете,  -   резюмировал
Кобальский. - Но есть одно "но": человек, который согласится  оказать  мне
помощь,  должен  быть  разумным  и  покладистым,  а  не  легкомысленным  и
вздорным, каким, например, ты, молодой человек, показал себя ночью,  когда
я тебе звонил.
   -  Мой  племянник,  -  широко,  дружелюбно  улыбаясь,  воскликнул  дядя
Станислав и локтем подтолкнул меня в спину, -  в  грязь  лицом  больше  не
ударит! Да и набрасываться на вас с молотком не будет!..
   Дядя захохотал, мы тоже засмеялись.
   - Куда мы поедем? - спросил я.
   - Сначала отъедем от города  километров  на  пятнадцать,  до  глиняного
холма, где, ты знаешь, проходит линия высоковольтной электропередачи. Туда
для эксперимента надо отвезти оптическую установку.
   - И это все?
   - Это главное. А потом... Потом двинем  к  Каспию,  напрямик  к  заливу
Кара-Богаз-Гол.
   - Вы с ума сошли! - удивился я. - Напрямик  до  Кара-Богаз-Гола  больше
полтысячи километров, а вы хотите по пескам и такырам добраться до берега.
У меня ведь старый "Москвич", первого выпуска.  Он  в  хорошем  состоянии,
но...
   - Ну это уж мое дело, молодой человек, доберемся мы или не доберемся, -
самонадеянно возразил Кобальский. - Думаю,  что  все-таки  доедем!..  -  И
засмеялся, глядя на дядю.
   - Да и отец, - засомневался я, - за такое дальнее путешествие  меня  не
похвалит. Машину он бережет...
   - Автомобиль останется целым и невредимым, - заверил меня Кобальский. -
Уверяю вас! Дальше, от холма, мы поедем на твоем  автомобиле...  ну  не  в
полном смысле слова, что ли... Итак, по рукам?  -  решительно  спросил  он
меня.
   - "По рукам! Я не заставлю вас ждать, - твердо ответил я.
   - Итак, минут через двадцать на углу, где аптека и ателье.
   Мы  скрепили  уговор  крепким  рукопожатием.  Дядя  Станислав  широкими
ладонями обхватил наши  сжатые  руки,  молча,  поощрительно  потряс  их  и
решительно пошел в дом - досыпать.
   Конечно, я понимал, что поспешность и подозрительная щедрость фотографа
вызваны острой необходимостью скрыть или ликвидировать какие-то прорехи  в
его таймом замысле. Я лишь позже понял,  что  "слишком  многое"  из  своих
намерений он рассказывает мне для того, чтоб скрыть  самое  главное.  Меня
его эксперимент у холма очень заинтересовал, но и хотелось остаться  дома,
потому что, словно невыносимый зуд, меня одолевало  нетерпение:  побыстрей
избавиться от ошибочного, досадного представления, какое сложилось у  меня
о дяде. "Не может быть, - все  твердил  я,  -  что  дядя  Станислав  такой
беспардонный человек... Конечно, я  сам,  можно  сказать,  ночь  не  спал,
отчего и раздражен - вот и  кажется,  будто  от  дяди  несет  развязностью
нравственно нечистоплотного человека... Но  он  ведь  с  дороги,  устал  и
поэтому тоже раздражен. А сильней всего, конечно, дядю  и  меня  вывел  из
равновесия по моей же вине происшедший несчастный случай с Кобальским..."
   Да,  необходимо  было  остаться  дома  и  днем  наконец  увидеть   дядю
Станислава таким, каким я его знал по рассказам отца и матери.
   Но слишком велико было искушение разгадать Кобальского. Эта деятельная,
"широкая  и  щедрая"  натура  своим  размахом  заинтриговала  меня   самым
основательным образом. Я смутно догадывался, что его невероятная  щедрость
лишь жалкие крохи со стола сокровищ совсем иного рода. Похоже,  более  чем
интересным и  многое  объясняющим  обещал  быть  эксперимент  у  холма  за
городом.
   "Да,  -  подумал  я,  -  неплохо  было  бы  пригласить  к  холму   дядю
Станислава..."
   Я  мигом  собрался.  Взял  в  дорогу  кое-что  поесть  и  выкатил  свой
старенький "Москвич". Я все колебался:  куда  положить  алмаз.  Испробовав
немало  мест,  решил  наконец  свою  невиданную   драгоценность   закопать
где-нибудь в сарае.
   Расхлябанную  дверь  пришлось   несколько   раз   сильно   толкнуть   и
пробороздить ею по  чему-то  визжащему  и  громыхающему,  прежде  чем  она
открылась. Было чему удивиться: земляной  пол  перед  дверью  был  завален
грудой каких-то черепков коричневато-серого  и  грязно-желтого  цвета.  На
груде лежал молоток. Черепков было  ведер  пять-семь.  Я  не  мог  понять:
откуда взялись здесь эти обломки,  ведь  рано  утром,  когда  я  бегал  за
молотком, их тут не было!
   Я по скользящим черепкам стал пробираться в глубь сарая, чтоб  спрятать
там алмаз. Под моими ногами черепки слегка расползлись... и  вдруг  я  под
ними увидел что-то  зеленое.  Я  бросил  алмаз  и  стал  расшвыривать  эти
странные обломки. Какая-то материя,  тряпка...  Я  ее  вытащил.  Это  были
зеленые диагоналевые брюки... Потом вытащил ботинок, шелковую сорочку, еще
один башмак с двумя носками в нем, майку и что-то еще. Сам собой  возникал
вопрос: где же человек, который, может, совсем недавно носил все это?
   Я побежал в дом. Дядя не спал. Он поливал комнатные цветы.
   - Дядя Станислав, - решительно спросил я, - что все это значит в  конце
концов? Что там за черепки в сарае?
   - Это мои археологические трофеи. А что?..
   - Такая груда трофеев?.. А чья под обломками одежда? Может  быть,  тоже
трофеи?..
   - Максим, - невозмутимо остановил меня дядя, - спроси-ка, пожалуйста, о
какой хочешь одежде у своего фотографа Кобальского.  Стыдно,  Максим,  так
вот, ни за что ни про что тиранить!.. Не успел дядя приехать, а тут!..
   Я выбежал из дому. Вместе с чужой одеждой положил в  багажник  алмаз  и
выкатил машину на улицу. "Уж лучше, - решил я,  -  съездить  к  холму  без
дяди".
   - Ты куда, Максим, собрался? - проходя с палкой по улице, спросил  меня
Аннадурдиев.
   - За кудыкины горы, дедушка Рахмет, - грубо ответил я старику.
   - Не надо так, Максим. Не надо...
   - Да что ты сегодня заладил: что да куда? На Каспий, Рахмет, поехал  я.
На "Москвиче" на Каспий! Представляешь? - съязвил я.
   - На Каспий? Значит, ты поедешь через Ашхабад?
   - Нет, напрямик к Кара-Богаз-Голу.
   - По пескам? Ай да Максим!  Вот  молодец!  А  я  думал,  ты  заедешь  в
Ашхабад. Ты ведь знаешь, там мой племянник живет. Думаю, вот Максим...
   Я нажал на педаль газа, машина рванула и покатила вниз по улице.
   Говорят, неспособность удивляться есть первый признак посредственности.
Не знаю, не думаю. Но на этот раз моя "способность" относиться к каким  бы
то ни было удивительным вещам и редким явлениям спокойно-безразлично  едва
не обошлась мне слишком дорого.
   Фотограф вечером еще, после  первого  телефонного  звонка,  упоминал  о
какой-то "новейшей  генетике",  вопросами  которой  он  якобы  практически
занимается. Тут бы только, отправляясь к глиняному холму, и  вспомнить  об
этом! Но я, кажется, готов был к встрече со всеми чудесами на свете, давно
все знал...
   А достаточно было взглянуть хотя бы на чудовищных  размеров,  чистейшей
воды алмаз, чтоб ахнуть от удивления!
   "Но... Может быть, такие алмазы уже давно есть, -  упорно  твердило  во
мне что-то, - и удивляться тут особенно нечему, а  досужее  любопытство  -
дело, известно, малосерьезное..."
   Забавно - даже как бы странно! - но  кое-чему  удивиться  мне  все-таки
пришлось.





   Кобальский ждал меня у бетонного столба на  углу,  где  были  аптека  и
ателье. Он коротко отчитал меня за опоздание.
   Наискось на  другой  стороне  улицы  перед  открытыми  воротами  стояла
довольно странная тележка  на  четырех  велосипедных  колесах.  В  тележке
высилась  наспех  сколоченная  из  старых  заборных  и   мебельных   досок
прямоугольная вертикальная рама. Из рамы торчал огромный  плоский  футляр.
Еще в тележке лежал здоровенный,  со  всех  сторон  заколоченный  фанерный
ящик.
   Я сдал назад, подъехал к тележке.  Мы  молча,  быстро  прицепили  ее  к
автомашине и немедленно отправились в путь.
   Всю дорогу мой пассажир что-то  рисовал  и  высчитывал.  Комкая,  совал
исчерченный лист в портфель, доставал чистый и, покусывая губы,  продолжал
в том же духе. Далеко за городом, когда мы повернули так, что солнце стало
бить нам прямо в глаза, я обратил  внимание  на  нездоровую  серость  лица
Станислава Кобальского. Седоватая щетина на  его  подбородке  была  не  то
клоками выстрижена, не то торопливо, неряшливо выбрита. А уши!.. На это  я
мельком обратил внимание  еще  рано  утром.  Но  тогда  они  не  были  так
изъедены, как сейчас.
   Когда отъехали от города, я как можно спокойнее сказал:
   - А знаете что, Кобальский.  В  сарае  под  черепками  я  нашел  чью-то
одежду. Полный комплект.
   - Ну и что? - фыркнул он.
   - Ничего. Это ваша одежда. Я вас видал в ней не один раз.
   - Не знаю, не знаю!.. Ерунда всякая! Это зачем же я,  интересно,  стану
прятать свою одежду в вашем сарае? Глупо ведь! И знаете, что я вам  скажу.
Со своим дядей и разбирайтесь, откуда в вашем сарае взялся полный комплект
моей или чьей-то там одежды.  Странные  вы  какие-то  оба.  То  по  голове
молотком, то черепки, то одежда!..  Не  шумели  бы  вы  лучше.  А  то  все
виноватых где-то ищете...
   Я замолчал. Ну и дядя: сказать мне было нечего.
   Наконец свернули с дороги и через полчаса  остановились  неподалеку  от
глиняного холма, прямо под  высоковольтной  передачей.  Отцепили  тележку,
сняли футляр и извлекли из него голубого  стекла  зеркало  площадью  около
трех квадратных метров и такую же большую дымчатую  линзу,  закованную  во
внушительным, изящно выполненный металлический обруч. Эту линзу установили
прямо под проводами, там, где был наибольший провис. С боков закрепили  ее
двумя наклонными штативами. Метрах в семидесяти от линзы таким же  образом
установили  зеркало  -  как  оказалось,  состоявшее  из  двух  половин,  -
установили так, чтоб солнечные лучи, отражаясь от синей поверхности правой
половины, падали прямо в линзу. Таким  образом,  глиняный  холм,  линза  и
зеркало находились на одном луче  зрения.  Несколько  в  стороне  от  этой
оптической  оси  Кобальский  на  торец  поставил  призму.  Гоняя  меня   с
трехметровой линейкой, он при помощи теодолита все  тщательно  выверил,  а
затем рядом с линзой установил два эмалированных ящика. Это были  какие-то
преобразователи. Отходящие от них нетолстые изолированные провода  он  при
помощи грузиков набросил на два провода высоковольтной  электропередачи  -
по одному на каждый. Я только удивлялся, как его при этой  манипуляции  не
убило. Толстые провода от преобразователей он подключил к двум  гнездам  в
обруче линзы, расположенным на краях ее  горизонтального  диаметра.  Видно
было, что преобразователи (выпрямители переменного тока,  сообразил  я)  и
шедшие от них провода с увесистыми, туго пружинящими  медными  штырями,  -
предельно простые, самодельные приспособления, изготовленные, может  быть,
самим Кобальским. Это  насильственное  соединение  исключительно  тонко  и
изящно сработанной линзы с  небрежно,  поспешно  собранными,  домодельными
приспособлениями напоминало чем-то Пегаса, запряженного в  плуг.  Тут  все
как-то  очень  уж  не  клеилось  одно  с  другим.  Прежде  всего  выпирала
торопливость,   сиюминутность   -   мошенническая   торопливость!..    Эти
безобразные  штыри.  На  каждом  здоровенный  болт,  при  помощи  которого
крепился кабель. И дело было в конце концов не в  эстетике  и  гармонии...
Меня волновало другое: не слишком ли велика будет  для  линзы  сила  тока?
Однако я не ввязывался. Не мое дело, конечно.  Откуда  мне  знать?  Может,
именно так и надо.
   Все было готово, как я понял.
   - Теперь вот что: садись-ка, Максим, в свой автомобиль  и  въедь  во-он
туда, где  я  черту  сделал...  Стань  в  нем  между  зеркалом  и  линзой,
параллельно им.  От  линзы  автомобиль  должен  находиться  на  расстоянии
примерно десяти метров. Гляди все время в мою  сторону.  Когда  я  подниму
руку, заведешь мотор. И только  тогда  в  пределах  одного  метра  начнешь
ездить вперед и назад. Беспрерывно. Метр назад, метр вперед. Понял?
   Он тут же открыл правую  дверцу  автомашины  и  каким-то  цепким  клеем
изнутри приклеил к ветровому стеклу  небольшую,  вдвое  больше  спичечной,
открытую коробочку из плотного белого картона.
   - Станислав Юлианович, а вы не повредите мне здоровье?
   - Ну что ты! - коротко, снисходительно возмутился Кобальский. -  Опасно
находиться лишь по ту сторону нейтрино-вакуумной линзы. А от зеркала  этой
масс-голографической  установки  при  этой  простой  процедуре  вреда   ты
получишь не больше, как если б с полчаса позагорал на берегу  моря.  Да  и
ультразвук, который в ту  сторону,  к  холму  источает  линза,  совершенно
безвреден.
   - А что же вы сами не садитесь за баранку?
   - Да ты пойми: вся беда в том, что я не умею  плавать.  При  всем  моем
могуществе мне этому и в десять дней не научиться. Да и с автомобилем я не
смогу так ловко обращаться, как ты. И кроме того, человек,  который  будет
сидеть в автомобиле, должен  быть  покладистым,  умным,  добросовестным  и
образованным. Видишь, целый ряд условий. И ты всем им отвечаешь. Гордись!
   - Да, "гордись"!.. - скептически хмыкнул  я,  пытаясь  понять,  что  он
затевает. - Ну, допустим, умею я плавать. Какое тут это имеет значение?
   - Огромное, Максим! И что значит "допустим"? - рассердился он.  -  Если
не умеешь плавать, можешь отправляться ко всем чертям!..  Дело  серьезное.
Ну чего ты боишься? Не бойся, говорю, никакого вреда ты не получишь.
   Я пошел к машине, сел в кабину,  завел  мотор  и  въехал  на  указанное
место. Заглушил мотор и стал ждать.
   Кобальский  включил  оба  преобразователя  и  побежал  к   зеркалу.   Я
внимательно следил за ним. Не знаю, что он там сделал, но  только  зеркало
по всей своей плоскости переменило синий цвет на темно-красный. Было такое
впечатление, что теперь оно сплошь залито тяжелым расплавленным  металлом.
Кобальский, поглядывая на солнце, слегка поворачивал зеркало то в одну, то
в другую сторону. Прошло минут пять. Мне стало не  по  себе.  Несмотря  на
утро, воздух уже сильно раскалился, и вокруг с каждой минутой  становилось
все жарче и жарче. В наглухо закрытой машине еще и от  разогретого  мотора
веяло духотой.  Эксперимент  мне  определенно  не  нравился.  Меня  сильно
беспокоило раскаленное, с пурпурными бликами зеркало,  но  больше  того  -
черно, угольно потемневший за ним Кобальский. Зеркало по краям, по обручу,
слегка дымило. Когда я уже  собирался  было  открыть  дверцу  и  выйти  из
машины, он махнул мне рукой. Я нажал педаль стартера. Мотор  с  трудом,  с
какой-то необычной, странной неохотой завелся  и,  несмотря  на  приличный
газ, едва-едва набирал обороты. Переключая передачи, я в  пределах  одного
метра стал ездить то вперед, то назад.
   Через некоторое время я глянул направо и сквозь прозрачную теперь линзу
увидел, как из-под одной стороны холма  вырывается  сизоватый  дым.  Холм,
вздрагивая, как бы осыпаясь, двигался назад. Посмотрев сквозь линзу  минут
через пять, я очень ясно увидел, что на месте холма - или вместо холма!  -
появился и, как  бы  передразнивая  меня,  каждый  раз  в  противоположную
сторону,  назад  и  вперед  двигался  мой  автомобиль.  Мне  же  неотвязно
казалось, что это неяркое отражение автомобиля в полированной  поверхности
линзы, пока я не  смекнул:  ведь  зеркальное  отражение  должно  двигаться
параллельно, в ту же сторону, что и отражаемый предмет.
   Я продолжал ездить туда-сюда в пределах того же  метра,  пока  ко  мне,
выключив преобразователи, не подбежал Кобальский.
   - Все, довольно! - удовлетворенно крикнул он. - Все нормально. Спасибо,
Максим!
   По его требованию я отъехал  в  сторону.  Заглушил  мотор  и  вышел  из
машины. И тут я обратил внимание на то, что вижу как  бы  двумя  зрениями:
ясно вижу окружающее обычным образом и откуда-то издали и свысока  -  тоже
отчетливо, но бледным, неярким наслоением -  вижу  обширное  пространство,
среди которого мы находились... Вторым зрением, не различая деталей, видел
внизу и довольно далеко маленького Кобальского, себя,  свой  автомобиль  -
все это за линией электропередачи. Видел все это  "неплотным"  зрением  из
кабины своего старенького "Москвича".
   - Кобальский, у меня что-то со зрением случилось! - растерянно  крикнул
я. - Галлюцинации какие-то, миражи... Что вы со мной сделали?
   - Ерунда! Это не мираж. Второе зрение даже удобно,  ты  быстро  к  нему
привыкнешь. Вот увидишь. И перестанешь его замечать.
   - Ну да, "удобно"!.. Оно путает внимание.
   - Побыстрей помоги мне упаковать установку, - увлеченно,  не  глядя  на
меня, коротко бросил Кобальский. - А  это  смутное  зрение  у  тебя  из-за
него...  -  И  удовлетворенно  добавил:  -  Ничего:  лучше  Большого  Кеши
получился... Парень что надо! Не то что Кеша - плавать умеет!..
   Он надел толстые резиновые перчатки и стал сдергивать с  высоковольтной
линии проводки, которые недавно набросил. Я посмотрел,  куда  он  небрежно
кивнул.
   На том месте, где был глиняный холм, стоял другой, такой же,  как  мой,
автомобиль. Я думал, что это еще какое-нибудь  отражение.  Ничего  не  мог
понять,  пока,  отвлекшись  от   другого,   совершенно   самостоятельного,
неплотного зрения,  мне  не  удалось  соотнести,  соразмерить  с  чем-либо
величину стоявшего вдали  автомобиля.  Саксауловые  деревца,  ютившиеся  с
северной стороны холма, которого теперь и в помине не было, по сравнению с
автомобилем  были  настоящими  былинками.  Тот,  другой   автомобиль,   до
неправдоподобности увеличенная  копия  моего  настоящего,  был  не  меньше
восьмиэтажного дома. Какой-то частью, долей целого, я ощущал себя там,  за
рулем, с мыслями  и  намерениями,  соответствовавшими  тамошней  ситуации,
слушал, как работает мотор, видел перед собой приборный щиток...
   Там, в полукилометре от нас, дверца гигантского старенького  "Москвича"
отворилась. Наружу показалась одна нога, потом другая  (мне  не  верилось,
что я все  это  вижу).  Слегка  согнувшись,  человек-исполин  выбрался  из
автомобиля, встал во весь свой потрясающий рост. Он был точь-в-точь в моей
одежде, во всем так похож на меня, что я не мог  отделаться  от  ощущения,
будто вижу себя в  каком-то  циклопическом  зеркале  или  на  удивительном
объемном экране.
   Появление колосса, который был почти вдвое выше гигантского автомобиля,
не то что удивило меня, а буквально потрясло. Автомобиль  -  это  еще  так
себе: небывало большая машина, и только. Но огромный человек... Не статуя,
не каменное изваяние, а живой человек со всеми тонкостями движений. Скорее
я сам был похож  на  одеревеневшего  истукана.  Мои  чувства,  способность
понимать в тот момент находились в  каком-то  неопределенном,  пограничном
состоянии:  мой  обычный  жизненный  опыт   упорно   противился   признать
физическую, телесную реальность гиганта. Я цеплялся за  стихийное,  слабым
ключом бившее из подсознания сомнение - что все это не так, что не следует
верить  глазам  своим.  Сомнение  в   истинности   своих   ощущений   было
одновременно и  зыбкой  надеждой  рассудка,  что  вот-вот,  еще  несколько
мгновений, и суть оптического эффекта, и уловка Кобальского -  все  станет
ясным.
   Я был ошеломлен.
   Кто это был там? Я?..
   Да, это был я. Другой, огромный я, и никто иной.
   Мой близнец-исполин с такой  силой  захлопнул  дверцу  своей  громадной
автомашины, что от взрывоподобного удара мы с Кобальским на миг замерли.
   - Поосторожней нужно, - раздраженно,  негромко  заметил  Кобальский.  -
Старайся предвидеть результаты действий.
   Я не совсем понял его: почему он обратился ко мне?
   Великан глядел в нашу сторону. Другим, неярким, но отчетливым зрением я
видел, как он видит нас. Теперь мне это неплотное второе зрение  не  очень
мешало: я знал, что это такое, а раз знал, то и быстро  стал  привыкать  к
нему.
   Содрогая землю и оставляя в ней глубокие ямы-следы, исполин  подошел  к
нам. Он остановился по ту сторону высоковольтных  проводов,  присел  перед
нами. Его лицо, руки имели естественный, приятный цвет - все полнейшая моя
копия, включая одежду, обувь, только копия устрашающе увеличенная...
   Может быть, оттого, что я не ждал его  слов,  я  испуганно  отшатнулся,
когда, как сдержанный, близкий гром, раздался его рокочущий бас:
   - Забавно как...
   Я повернулся и увидел его лицо в устрашающей близости.
   Он с улыбкой, с искренним любопытством разглядывал нас.
   - Какой я маленький... да удаленький... - тихо, рокотно  засмеялся  он.
Речь его раскатывалась так медленно, что его слова  поначалу  было  трудно
понять.
   Я кое-как, все еще не освоив происходящего,  в  замешательстве  помогал
Кобальскому упаковывать зеркало и  линзу  в  плоский  футляр,  а  сам  все
поглядывал на исполина и одновременно его зрением  с  высоты  с  интересом
разглядывал  Кобальского,  себя,  маленькую  автомашину.  Его  ироническое
любопытство раздражало меня.
   - Нас ведь могут увидеть, когда поедем.  А,  Станислав  Юлианович?..  -
после короткого молчания рокотно спросил он.
   Он сказал то, что подумал и только что хотел сказать Кобальскому я.
   И не ему, а мне Кобальский совсем негромко ответил:
   - Ничего. Поедем по самому бездорожью. Я  знаю,  по  пескам  и  такырам
можно проехать незамеченным.
   - Пустыня не так безлюдна, как  вы  думаете,  -  возражая  Кобальскому,
пророкотал исполин. - Там могут встретиться пастухи со стадами овец.
   - Это не беда,  -  закрывая  замки  футляров,  между  прочим  продолжал
Кобальский, - нет ничего проще, чем объехать стадо. А  пастухам  никто  не
поверит:  мираж!  Да,  кстати,  Максим,  будь  поосторожней:  смотри,  эти
высоковольтные провода не порви.
   На слова Кобальского иногда отвечал мой двойник-исполин, иногда я  сам.
А то часть реплики говорили одновременно. Когда же фразу начинали  вместе,
я тут же осекался: его голос заглушал мой, да и говорил он медленнее меня,
и я по быстро приобретенной привычке соглашался с тем, что остальные слова
договаривал он, потому что смысл наших высказываний почти всегда был  один
и тот же. Почти, но не всегда, успел я заметить...
   Вначале я намеревался вернуться домой. Однако теперь все  оборачивалось
таким неожиданным образом, что не быть свидетелем дальнейшего было  просто
неразумно. Тем  более  Кобальский  убедительно  просил  "довести  дело  до
конца". Он опасался, что  мой  двойник-великан  вдруг  станет  действовать
слишком независимо и тогда можно было бы  прибегнуть  к  моей  решительной
воле. Я не размышлял и согласился сопровождать его,  хотя  конечный  смысл
всей этой его затеи был мне непонятен.
   Мы  все  собрали  и  подъехали  к  циклопическому  автомобилю.   Наспех
перекусили. Мой близнец тоже поел.
   В его сумке все было подобно нашему, только  огромное:  огромные  куски
хлеба, сочные помидоры величиной с добрый валун,  глыбы  халвы  и  прочее.
Посреди поспешной трапезы я просыпал соль и отправился  было  к  исполину,
сидевшему метрах в тридцати от нас, но Кобальский тут же  меня  остановил,
сказав, что вся та пища все-таки великанская, что есть ее нам  ни  в  коем
случае нельзя.
   Достав из саквояжа  рупор,  Кобальский  прокричал  колоссу,  чтобы  тот
осторожно поставил тележку с футляром и наш автомобиль в свой,  на  заднее
сиденье, а нас поднял в  коробку,  которая  была  перед  ветровым  стеклом
внутри кабины. Все было сделано  в  два  счета.  Я  никогда  не  испытывал
большего страха, чем в тот момент, когда великан-двойник протянул  ко  мне
свою руку. Он большим и указательным пальцем взял меня под мышки, поднял и
на огромной высоте, как букашку, пронес в открытую  дверцу  циклопического
автомобиля. Держал он меня очень бережно, я ощущал  это  по  дрожанию  его
пальцев.
   Я боялся, что он или раздавит меня, или из-за своей вполне естественной
осторожности уронит с огромной высоты.  Я  как  мог  правой  рукой  сверху
обхватил его указательный палец, а  перед  самой  дверцей  не  выдержал  и
крикнул: "Осторожно, осторожно!  Смотри  не  урони  меня.  Подставь  снизу
ладонь левой руки..."
   Он от моих слов расхохотался, меня замотало в  его  дрожащей  от  смеха
руке. "Значит, - подумал я, - он даже не подозревает о моем страхе  и  мои
слова для него были полной неожиданностью, раз он так рассмеялся".
   - Печально было бы, - смеясь и кашляя, громоподобно  проговорил  он,  -
неприятно было бы уронить самого себя... Чего ты боишься?  Я  ведь  и  сам
знаю, что с такой крошкой-малявкой надо быть поосторожней!  Что,  не  так,
что ли?
   Я понял, что он достаточно самостоятелен и заметно безразличен ко  мне,
раз так заразительно смеялся, когда мне было далеко не до смеха. Да и  это
его ироническое "крошка-малявка" мне совершенно  не  понравилось.  Он  вел
себя так, как  часто  по  отношению  к  другим  вел  себя  я:  без  лишних
"сантиментов". Да и что следовало мне от него  ожидать?  Ведь  он  был  я,
другой я со всеми особенностями моего характера, только огромный,  сильный
и такой  демонстративно  независимый,  насмешливый.  Меня  беспокоило  его
безразличие  ко  мне,  а  потому  смущала  и  величина.  В  нем  сразу  же
обнаружилась готовая к действию моя заносчивость, только преувеличенная: я
такой могущественный! И тут я поймал себя на  мысли:  вот  как  неожиданно
проявились - да еще, наверное, и не так могут обернуться  против  меня  же
самого! - некоторые черты моего характера. Тысячекратно  в  моем  близнеце
обеспеченные силой, эти мои личностные свойства теперь  таким  неожиданным
образом подавляли все мое существо.
   Безусловно, моя  масштабная  копия  обладала  качеством  индивидуальной
цельности, уже приобретала свой личный опыт и, конечно, постепенно  должна
была становиться все более и более самостоятельной, со  временем  во  всех
отношениях все менее и менее похожей на меня. Но перемениться так  быстро,
перестать замечать меня так искренне - это для меня было  слишком  большой
неожиданностью.
   Не напрасно Кобальский искал и во мне нашел  человека  добросовестного,
покладистого, безбоязненного. Ну и с целым  рядом  других  достоинств  (не
считая того, что я еще умел плавать и водить автомобиль!).  Теперь  я  его
понимал: насчет моего ума и  прочего  такого  он  явно  иронизировал.  Для
Кобальского было важно, чтоб человек, которого он выбрал для осуществления
своего замысла, был самонадеянным, заносчивым и в то же время покладистым.
Смышленый фотограф был уверен, что я  для  него  открытая  книга.  Он  был
убежден, что со мной "вся игра сделана". Мне казалось, что я знал себя. Но
попробуй отговори исполина от предстоящей поездки...
   Я размышлял не больше минуты и пришел к выводу:  исполин  относится  ко
мне точно так, как я обычно относился  к  другим.  Ведь  я  для  него  был
другой.
   "Выходит, - подумал я, - что к нам в конечном счете относятся так,  как
мы относимся к другим? Да, но, конечно, не всегда".
   Все это так, но сейчас-то я имел дело не просто с выводом, от  которого
можно отмахнуться, а  с  отразившейся,  отлетевшей  от  меня  моей  сутью,
которая была воплощена в огромную массу и обладала колоссальной силой...
   Что теперь - уйти, убежать от своего самодействующего  отражения?  Нет,
конечно, теперь на произвол Кобальского свою копию я оставить не мог.  Да,
я боялся: колосс мог натворить бед.
   Озадачивал он меня и своими физическими качествами. Я  не  хуже  многих
других, знающих физику и  биологию,  понимал,  что  при  таком  увеличении
объема и массы моя копия  должна  просто-напросто  раздавить  себя  -  или
рассыпаться, или расползтись. Его ноги, казалось, не должны были выдержать
вес   всего   его   тела...   Но   этого   не    происходило.    Очевидно,
физико-биологически его тело обладало  особыми  свойствами.  И  невиданную
упругость, прочность его тела изначально обеспечивал сам способ создания -
именно при помощи масс-голографической установки.  Исполин  был  легок  на
ходу, хотя, когда шел, оставлял заметно вдавленные в  землю,  все  о  нем,
казалось, говорившие следы. Речь  его  была  медленной,  рокочущей,  голос
самого низкого регистра - понятно,  органы  его  речи  не  могли  издавать
колебания с такой же частотой, как и обыкновенный человек. Наши  слова  он
воспринимал почти как писк. Да и сила звука нашего голоса  была  для  него
почти на пороге слышимости.  Поэтому-то  и  пользовался  Кобальский  своим
рупором. Хотя все, что он хотел сказать исполину,  он  мог  сказать  прямо
мне,  и   тот   все   бы   знал.   Но   Кобальский   всячески   форсировал
самостоятельность моего двойника...
   Не помню, как  оказался  я  в  толстостенной  картонной  коробке  перед
ветровым стеклом. Через минуту рядом со мной был и Кобальский.
   Исполин сел в свой циклопический автомобиль. Завел мотор. Под нами  все
задрожало. Огромная машина тронулась с места и покатила. Мы  с  Кобальским
стояли в коробке перед самым ветровым стеклом. Крепко  ухватившись  руками
за борт, всматривались в быстро, очень быстро  убегавшую  под  невероятный
автомобиль пустыню.
   С правой стороны, где находилась наша коробка, окно  было  закрыто.  Но
при такой скорости машины встречные воздушные потоки  где-то  находили,  и
немалые, щели - в них гудело и  свистело,  заглушая  стук  мотора.  А  еще
сильнее, почти невыносимо для нашего слуха,  брякала  и  звенела  какая-то
"железка" внизу  под  ногами  водителя.  Хоть  уши  от  всего  затыкай.  Я
оглянулся - за машиной все позади закрывала пыльная вихревая завеса.
   Исполин  зорко  вглядывался  в  открывавшееся  перед  нами   бездорожье
раскаленной пустыни. Иногда притормаживал или  слегка  сворачивал  и  гнал
дальше. Был осторожен. И я скоро перестал опасаться, что  нашим  воздушным
вихрем разнесет какую-нибудь отару.
   Руководствуясь картой,  исполин  водитель  вел  свою  машину  по  самым
безлюдным местам - к пустынному восточному берегу Каспийского моря.  Скоро
двигатель циклопического автомобиля забарахлил, и исполин битых  несколько
часов ремонтировал его.
   Перед вечером, миновав северные границы залива Кара-Богаз-Гол,  наконец
оказались на безлюдном берегу моря.





   Прошло не меньше часа, прежде чем мы, разъезжая на огромном  автомобиле
по равнинному побережью, нашли  то  место,  где  несколько  дней  назад  у
Кобальского произошла досадная осечка.
   С его слов мне  стало  известно,  что  недавно  несколько  "энтузиастов
науки" (в их числе и Кобальский) при сложных и странных обстоятельствах  с
довольно-таки большой высоты уронили в море какой-то ледяной  телескоп.  И
вот теперь этот таинственный инструмент лежал где-то на дне, километрах  в
десяти от берега, и его необходимо было срочно достать.
   Наш гигантский автомобиль развернулся и остановился в  двухстах  метрах
от берега.
   Исполин заглушил мотор. Мы с Кобальским выбрались из коробки, спрыгнули
на аккуратно подставленную ладонь моего двойника. Он открыл дверцу и вылез
из машины. Когда мы с его опущенной ладони сошли на землю, то увидели, как
прочь от нас по берегу  изо  всех  сил  бегут  два  человека.  Легко  себе
представить  их  состояние,   когда   они   увидели   чудовищно   большой,
разъезжающий  по  берегу  автомобиль,  а  потом  еще  и   его   владельца.
Успокаивать их, объяснять им, конечно, ничего  не  следовало:  они  и  так
слишком были потрясены увиденным.  Долго  еще  другим,  неплотным  зрением
моего двойника я с высоты видел,  как  двое  бежали  по  берегу,  а  потом
повернули прочь от моря, в пустынные пространства.
   Кобальский сразу же  потребовал,  чтоб  исполин  из  своего  автомобиля
извлек тележку, в которой стоял футляр с масс-голографической  установкой.
Тот осторожно достал тележку и поставил ее недалеко от воды.
   Мы тоже подошли поближе к воде. Исполин,  чтоб,  как  и  мы,  отдохнуть
после утомительной дороги, прилег на берегу, и Кобальский ему,  а  не  мне
принялся все объяснять, давать указания и советы. Мой двойник  внимательно
слушал инструкции и в знак понимания и согласия кивал головой.
   Несмотря на мое резко отрицательное отношение к новым шагам Кобальского
(потому что он скрывал от меня суть своего замысла), мой огромный  близнец
собирался принять самое активное участие в  извлечении  телескопа  со  дна
моря.  Меня  удивляло  его  слишком  уж  независимое  поведение:  в  своих
намерениях и поступках он руководствовался  прежде  всего  своими  личными
соображениями!.. Да, он был другим, не тем же самым, чем  был  я.  Он  был
огромным и сильным и мог сделать то, чего никогда не смог бы сделать я. Он
телескоп со дна моря достать мог, а я нет. И это внешнего порядка различие
делало различными и мотивы нашего поведения. Но главное было в другом.
   Он меня удивлял, ставил в тупик своим поведением до  тех  пор,  пока  я
вдруг не понял, в чем суть нашего с ним различия.
   Мне вдруг стало  ясно:  в  нем  остался  прежний  я!  В  нем  неизменно
оставался тот я, который был еще сегодня утром, вчера, позавчера... Он был
копией с того прежнего меня, перед которым великан еще не появился и когда
во мне еще не могло возникнуть чувство ответственности за его поступки.
   Я не спеша шел по отлогому берегу. Находясь уже в километре от  них,  я
слухом двойника все еще воспринимал голос Кобальского, слышал каждое слово
его инструкций и советов. Его голос раздражал меня, и, чтоб заглушить  эти
неприятно звучавшие слова, я стал насвистывать.
   - Послушай, Максим, - через некоторое время сказал мне двойник. - Ты бы
хоть свистеть перестал. Ты мешаешь мне слушать объяснения. Мне  ведь  надо
знать, где и как доставать телескоп.
   - Напрасно ты, - ответил я ему, - с таким рвением берешься достать этот
телескоп. Сначала надо узнать, что это за инструмент такой.  И  почему  он
оказался на дне... Может быть, его нельзя доставать. Хватит  и  всех  этих
зеркал, алмазов и...
   - И всевозможных масштабных копий? - улыбнулся исполин.
   - Нет, я не против твоего появления. Напрасно ты так...
   - Ты чего-то боишься, что ли?
   - Нет. Это не боязнь. Как это ни странно, близнец, но хотя ты и  точная
моя копия - я не то же, что и ты... Мы разные. В тебе я прежний. А  сам  я
переменился, как только появился ты.
   - Что он говорит? - спросил Кобальский исполина.
   - Так, ничего особенного, - ответил тот.
   - Где он сейчас? Он что, решил уйти, что ли?
   - Он там нашел какие-то черепки. Огромные кучи черепков.
   Да, исполин был прав: здесь  на  берегу  я  увидел  множество  глиняных
осколков  -  больших  плит  и  маленьких  черепков,  прежде  составлявших,
очевидно, нечто огромное целое. Это были не то поржавевшие, не то глиняные
обломки каких-то сложных деталей. Внимательно все вокруг  рассматривая,  я
обнаружил в нескольких местах  довольно  большие  обрывки  тонкой  плотной
ткани. Еще чуть  подальше  за  торчавший  над  осколками  ремешок  вытащил
раздавленный  портативный  радиоприемник.  Громыхая  плитами,  скользя  на
осколках, я по  краю  этих  странных,  будораживших  воображение  развалин
пробрался на солнечную сторону. И здесь сразу же наткнулся  на  коричневый
портфель. Я подумал о тех двух, которые  убежали,  как  только  на  берегу
появился циклопический автомобиль. Но едва ли портфель бросили они.
   Я немедленно вернулся к исполину и Кобальскому.
   - Ну вот что, Станислав Юлианович. Телескоп мы доставать не будем, пока
не узнаем, что здесь произошло несколько дней назад, - сказал я. - Недавно
здесь произошла катастрофа?
   - Да ничего тут не произошло, - спокойно ответил  Кобальский,  -  и  не
надо так шуметь. А телескоп пора уж доставать! Время не терпит.
   - Нет, он доставать его не будет! - твердо сказал я. - Мне, Кобальский,
еще  у  глиняного  холма  следовало  выяснить,  что  вы  замышляете,   что
затеваете.
   - Я  должен  его  достать,  -  возразил  мне  исполин.  -  Нельзя  себе
позволить, чтоб уникальный инструмент разрушился в  морской  воде.  И  ты,
Максим, напрасно чего-то боишься. Да, у страха глаза велики... Я же на все
это смотрю несколько иначе. Ведь я, без ложной скромности, так силен,  что
сумею постоять и за себя и за тебя.
   Он поднялся. Осторожно, так, чтоб рубашкой или брюками не  задеть  нас,
быстро разделся и пошел в море. Я сел в тень его гигантской  одежды,  чтоб
оттуда наблюдать за ним.
   Оставляя за собой волнистый, бурлящий след,  он  уходил  все  дальше  и
дальше по медленно понижающемуся дну. Как только он вошел в воду, я ощутил
острую свежесть в ногах, и чем дальше он уходил, тем выше  по  моему  телу
взбиралась прохлада, словно накатывала снизу странная холодная тень. Зайдя
в воду по грудь, он поплыл, и я  ощутил  бодрость  и  прилив  свежих  сил.
Где-то перед горизонтом он проплыл к югу, на плаву остановился,  посмотрел
в сторону далекого берега. Другим, его  неплотным  зрением  я  видел  (как
будто бы и не так далеко из-за особенности его зрения, но и в то же  время
далеко), видел на берегу циклопический автомобиль и то место, где были  мы
с Кобальским.
   - Примерно здесь... - сказал мне Кобальский. - На  том  месте  и  пусть
поныряет.
   - Там глубоко? - спросил я.
   - Нет, для него не так глубоко. Не больше двухсот метров.
   - На такой глубине его ведь раздавит. И кстати, я все  хотел  спросить,
почему исполин не разваливается, когда ходит? Ведь  тело  с  такой  массой
должно иметь совсем не такие опоры-ноги - более толстые и мощные.
   - Потому что упругость его тела огромна, совсем не такая, как,  скажем,
у тебя... И она скорее не структурного свойства, а функционального.  Здесь
происходит некоторое по внешней видимости как бы нарушение строгих законов
механики... Как образование формы  нового  тела  при  масс-голографическом
копировании, так и закладка его глубокой структуры проходят, как я считаю,
сложный ряд превращений от стадии обычной плотности исходного  вещества  к
стадии вязкой упругости. И упругость достигается тем большая,  чем  больше
время экспозиции.  Чем  глубже  структурированне,  тем  большую  глубинную
энергию вещества, из которого  копия  состоит,  высвобождает  та  энергия,
которая была затрачена на создание масс-голографической копии...  То  есть
от времени экспозиции и качества исходного материала, взятого на  создание
копии, зависит и время действия... Ну ее нестарения, или продолжительности
жизни... Ты извини. Не время сейчас об этом говорить, некогда...
   В это время исполин погрузился в воду, перевернулся и головой вниз стал
опускаться ко дну. Ощущение у меня было какое-то необычное,  удивительное:
то мне устойчиво казалось, что это именно я, "сам я", приближаюсь ко  дну,
а исполин сидит на берегу - огромный, каким  и  был;  то  все  наоборот...
Ощущение было примерно такое, какое  бывает,  когда  известная  улица  или
дорога где-то и окружающие предметы, к которым подойдешь или  подъедешь  с
непривычной  стороны,  оказываются  расположенными  "не  в   том,   не   в
действительном"  направлении.  И  никак  "не   поставить,   не   обернуть"
окружающее в верном направлении. Пока какая-то реалия, штрих,  связывающий
представления  с  действительным  миром,  вдруг,  в  мгновение   ока,   не
восстановят справедливость...
   Меня охватывала прохлада - все более острая с приближением  исполина  к
дну моря. Чем глубже он погружался, тем холодней становилось мне.  У  меня
захватывало дух. Да и дышал-то я принужденно, прилагая немалые усилия.  И,
несмотря на частые и глубокие вдохи и выдохи,  я  испытывал  все  признаки
асфиксии, легкого удушья, как будто мне не хватало воздуха.
   - Ну как, достиг он дна? - спросил меня Кобальский.
   Я в ответ лишь отрицательно покачал головой и глядел на  него,  стиснув
губы.
   - Достиг дна? Ничего нет?..
   Я молчал, почему-то ничего не мог сказать.
   -  А,  ну  понятно!  Ваша   связность...   Дыши   принудительно!   Чего
задыхаешься-то? - засмеялся он.
   Когда исполин, отфыркиваясь, вынырнул, я сказал:
   - У дна, оказывается, холодная вода.
   - Ничего, ничего! - успокаивал меня Кобальский. - Привыкнешь.
   Через полчаса мне стало  холодно.  Я  давно  вышел  из  тени.  Чтоб  не
замерзнуть еще сильней, снял рубашку  и  с  удовольствием  подставил  тело
солнечным  лучам.  Теперь  две  крайности  -  холод  и  горячие   лучи   -
одновременно обжигали мое тело. И холод преобладал, очевидно, потому,  что
исполин  был  слишком  велик  по  сравнению  со  мной  и  поэтому  во  мне
"концентрировалось" слишком много холода. У меня уже было такое  ощущение,
что я болен.
   Поиски телескопа продолжались до самого позднего вечера.
   Хотя я почти весь день ничего не делал, к закату я смертельно устал.  В
тело влилась какая-то  свинцовая  тяжесть.  Исполин  не  обращал  на  меня
внимания и без  устали  продолжал  нырять.  Я  не  знал,  что  мне  теперь
предпринять.  Заставить  его  вернуться  на  берег  я  никак  не  мог.   А
недомогание все усиливалось...
   Наконец  телескоп  был  найден.  К  величайшей,   неописуемой   радости
Кобальского.
   С немалым удивлением увидел  я,  как  из  моря  с  большим  ярко-желтым
цилиндром в руках выходит мой двойник. С цилиндра  свисали  стропы,  а  за
стропами, наполняясь водой, тяжело парусил  купол  огромного  зеленоватого
парашюта.
   Удовлетворенно, счастливо улыбаясь,  исполин  осторожно  неподалеку  от
воды опустил драгоценную ношу, отошел и устало сел.
   Телескоп, колонна длиной около восьми и диаметром не менее трех метров,
был ярко-желтого цвета, очень яркого, как лепестки подсолнуха. В  глубине,
в обоих торцах цилиндра покоились очень толстые стекла. По  крайней  мере,
так это виделось, что очень толстые стекла.
   На мгновение прижимая  ладони  к  желтым  бокам  телескопа,  путаясь  в
стропах, Кобальский раз пять обежал вокруг внушительного прибора.  Обмирая
от восторга, съезжая на дискант, он то и дело повторял: "Холоден, холоден,
крошка!..  Жив...  Жив,   неслыханный   гость!.."   Как   сумасшедший,   с
восторженной улыбкой заглядывая то в одно, то в другое  стекло  телескопа,
он принялся обрезать и откидывать стропы.  Потом  сел  посреди  раскисшего
парашютного купола, спиной к солнцу;  согласно  кивая  головой,  вспоминая
что-то, стал любовно  глядеть  на  совершенные  формы  прибора.  Но  скоро
вскочил и, решительно подступая ко мне, потребовал, чтоб я отошел прочь, в
сторонку.  А  сам,  поглядывая  на  заходящее  солнце,  с   преувеличенным
вниманием, с боязливой осторожностью немедленно принялся закрывать  стекла
телескопа хрустящими  листами  черной,  светонепроницаемой  бумаги.  Затем
большим ножом отрезал от парашюта два обширных куска,  аккуратно  набросил
их на оба торца, охватил связанными обрезками толстого  шпагата,  завязал.
Он  категорически  потребовал  ни  в  коем  случае  не  открывать   стекла
телескопа. Лучше всего просто не подходить к нему, потому что-де это  есть
не  какой-нибудь  там  обычный   телескоп,   а   совершенно   оригинальное
приемопередающее  оптическое  устройство  и  что  при  неумелом  обращении
экзотический   прибор   может   стать   крайне    опасным    для    жизни.
Перевозбужденный, он носился вокруг еще с полчаса  -  заклинал  меня  быть
благоразумным да гнал "в сторонку". Наконец мало-помалу успокоился.
   Я предложил немедленно отправиться в обратный путь. Кобальский  наотрез
отказался. Он заявил, что все слишком устали, чтоб  можно  было  с  полной
уверенностью и спокойной совестью на таком огромном автомобиле отправиться
в ночное путешествие по  пустыням,  которые  не  абсолютно  безлюдны.  Мой
близнец поддержал его. Тогда я, до  предела  напрягая  голос,  потребовал,
чтоб исполин вытащил из своего мой автомобиль.  Кобальский  был  и  против
этого, сказал лишь, что у меня нет никакой  необходимости  глядя  на  ночь
ехать куда-то по бездорожью. Так что выполнить мое требование мой  близнец
отказался. Да и легко было его понять: я  чувствовал,  как  неимоверно  он
устал.





   Я проснулся, когда была глубокая ночь. В первое мгновение никак не  мог
сообразить,  где  я,  что  со   мной.   Первые   отрывочные   воспоминания
неправдоподобных событий прошедшего дня,  фрагменты  тяжелого  сновидения,
темная  ночь  вокруг,  дыхание   неподалеку   спящего   исполина,   словно
продолжительные, ритмичные порывы сильного ветра, все спуталось. И  прошло
немало времени, пока все не стало на свои  места.  И  вот  почему:  я  был
болен, очень болен. Оказывается, я  здорово  простыл,  когда  мой  близнец
нырял в холодные морские глубины: концентрация пониженной температуры  для
моего тела была слишком велика. Меня сильно лихорадило. Кроме того, все во
мне ныло от неимоверной усталости. Спать совсем не  хотелось,  но  и  ясно
мыслить никак не давало непривычное полудремотное  состояние.  И  особенно
сбивали с толку  стремительные  наплывы  каких-то  малопонятных  картин  -
полусвязанных с фрагментами недавних событий... Я  безуспешно  пытался  их
как-то истолковать, разобраться в  последовательности.  Подумал,  что  это
начинается лихорадочный бред... В конце концов понял: да это же сновидения
моего двойника! Я видел сон наяву. Не свой  сон.  Приятного  в  этом  было
мало: сны близнеца только мешали  мне  верно  ориентироваться  в  реальном
мире.
   Море было невидимо и неслышно. Все вокруг спало. Спал  исполин.  Где-то
спал Кобальский. Я поднялся, поблуждал вокруг, подошел к телескопу и, чтоб
хотя бы немного удовлетворить свое  любопытство,  решил  открыть  одно  из
стекол. Но которое - меньшее или большее? Да не все ли равно? Я подошел  к
меньшему   торцу,   приготовился   снять   кусок   ткани    и    надорвать
светонепроницаемую бумагу. Чтоб нащупать узел бечевки,  я  ладонью  другой
руки оперся о боковую  поверхность  цилиндра  -  и  через  мгновение  руку
рефлекторно отдернул: телескоп был холоден, как лед. Я отошел  в  сторону,
и, пока колебался и ходил вокруг, загадочный  цилиндр  мало-помалу  усилил
знобящее, сковывающее психику дыхание, которое  и  прежде,  пусть  не  так
явно, беспокоило меня. И очевидно, это  своеобразное,  физически  ощутимое
поле, которое излучал телескоп, создавало во мне такое впечатление, что он
лежит неподвижней, чем какой-нибудь камень на берегу.
   Вспомнив, что  этот  прибор,  по  словам  Кобальского,  лишь  отдаленно
напоминает телескоп и в действительности  является  необычным,  совершенно
оригинальным  приемопередающим  волновым   устройством,   вспомнив   почти
униженную просьбу фотографа ни в коем, ни в коем случае не  открывать  его
после захода солнца, я вернулся на прежнее место и лег. Кобальский  теперь
стал мне еще антипатичней, чем прежде. И не столько потому, что я  не  был
посвящен в его секреты. Меня бесило другое: в орбиту своих тайных замыслов
он вводил еще и этот совершенно уникальный телескоп.  В  моем  воображении
проносились всевозможные картины: как он  использует  совсем  неожиданные,
неизвестные мне  свойства  этого  загадочного  цилиндра.  И  подобного  же
содержания сновидения исполина то и дело вклинивались в мои  представления
и суждения.
   Через некоторое время  я  решительно  поднялся  и  бесшумно  подошел  к
телескопу. Сбоку у большего торца нащупал узел  шпагата  и  развязал  его.
Стянул кусок полузамерзшей, едва сгибавшейся материи,  затем  предательски
захрустевшую, плотную бумагу. Я постоял некоторое время сбоку, а потом, не
прикасаясь к цилиндру, осторожно заглянул в его торец. Разумеется,  ночная
темень не позволяла что-либо различить. На неопределенном расстоянии  лишь
улавливался слабый, размытый  отблеск  в  стекле.  Так  простоял  я  около
минуты. Размышляя о требовании Кобальского ни в коем случае  не  открывать
стекол, я перешел на другую сторону этого же  трехметрового  торца,  потом
стал прямо перед ним. Я был метрах в  двух  от  едва  заметных,  мерцающих
бликов, когда вспомнил, что с противоположной стороны телескоп не открыл.
   - Вот чудак! - негромко воскликнул я. - А еще смотрю!..
   Я еще продолжал вглядываться в странные блики, как кто-то  передо  мной
из  темноты  совершенно  неуважительно,  явно  напрашиваясь  на   скандал,
нахально спросил:
   - Что, темно?! Темно, темно! А охота увидеть, кто это там! А? Да никого
там нет, и ни черта ты не увидишь, хоть лопни. И я тебя  не  вижу!  Ты  не
видишь меня, а я тебя. Кха!..
   - Вы что?? Вы кто такой?.. - спросил я и резко, сердито добавил: -  Мне
тут нечего смотреть! И не на кого.
   -  Бессовестный!  И  не  стыдно  сочинять?  -  с  откровенно  фальшивой
серьезностью пристыдил он меня и захохотал.
   - Послушайте, вы!!. - Я повернулся, ожидая, что вот-вот из-за телескопа
появится Кобальский. Я готов был толкнуть его на песок, потому что все его
художества и сюрпризы уже изрядно надоели мне.
   - Ну куда поперся! -  услышал  я  грубый  окрик,  когда  сделал  шаг  в
сторону, чтоб выйти навстречу Кобальскому. - Думаешь, будешь болтаться  по
берегу, так толк будет? И не думай!!!  Пора  уже  тебе  понять,  что  дело
крышка. Все пропало. Все! Ты это можешь себе уяснить?
   - Послушайте, откуда вы говорите?? - понимая уже, что  это  никакой  не
Кобальский, в крайнем удивлении спросил я. - Почему  вы  там  сидите?  Вам
что-то известно?.. Вы кто такой?
   - Мне все известно. Известно, что тебе конец! Конец нам - и баста! Тебе
и мне.
   - Да скажите же, пожалуйста, что вам известно?!
   - Что тебе крышка. А больше ни-че-го. Как же!..  Надо  было  тебе  сюда
ехать. Прямо позарез! На ледяной телескоп интересно  посмотреть.  Главное,
ничего не известно. Ну ни-че-го! Что за телескоп? Почему  ледяной?  Что  к
чему тут все?.. Ну да, оптически принимать и оптически передавать! Как  же
еще!..
   - Да вы кто такой? - возмутился я, подошел  и  пальцами  прикоснулся  к
стеклу - стекло было холодное, как лед, но отнюдь не запотевшее!
   - Я?.. Дядя твой! - горько, искренне засмеялся он. - Поверь  мне,  дяде
своему родному.
   - Дядя?? Дядя Станислав?! - всматриваясь в  причудливые  блики,  громко
воскликнул я.
   - Нет, тетя! - печально и  совершенно  серьезно  возразил  он.  -  Тетя
Альбина...
   Я отступил шага на  два  и  за  тенями  и  бликами  -  в,  глубине,  за
толстенным стеклом, во вполне обозримом пространстве -  разглядел  смутную
фигуру, пятерней чесавшую в затылке. Мне стало не по себе.
   - Вы напрасно так шутите,  -  мирно  сказал  я,  в  глубине  души  имея
странную убежденность, что именно он должен помочь мне.
   - Шутишь ты.
   - Что мне делать?
   - За тебя Кобальский все сделает. Фотограф!
   - А за вас?
   - Ты.
   - Да будьте же вы человеком! И что все это значит?!. Вы что  ополчились
все против меня? Это что тут такое начало происходить в конце концов?
   - Что начало происходить?.. - вроде бы хохотнул он. - Это начало твоего
бесславного конца - вот что такое тут происходит, вот что все это  значит.
Конец. Твой и  мой...  Самое  ужасное  наступит  утром.  Кончишь  ты  свои
последние часы следующим образом...
   Я больше не стал его слушать и как во сне пошел прочь.
   - Куда побрел? - грубо крикнул он мне вслед.  -  Иди  сюда!  Поговорить
надо. Все скажу тебе. Уж лучше черное знание,  чем  неведение!  Произойдет
трагедия здесь утром. Потом, уж без тебя, все  будут  думать  и  говорить:
погиб трагически... Ах, если б он знал, с чем он  имеет  дело  и  что  его
ожидает, то подстелил бы соломки. Да только не подстелишь - сгорела она!..
Так давай-ка  перед  крушением  жизни,  перед  катастрофой  бесстрастно  и
бесстрашно обдумаем все детали  последних  минут  жизни...  Итак,  всласть
наговорившись со мной ночью, в моем лице имея некоторую  сострадающую,  но
несгибаемую персону, ты станешь искать выход, станешь лихорадочно...
   - Вы бездушный, грубый человек! - сердито выпалил я в стекло телескопа,
за которым, уверенный в своей безнаказанности, фиглярничал  этот  паяц.  -
Нельзя же так говорить, когда другому не по себе,  когда  другой  один  на
один тут с этим плутом...
   Мне показалось, что я страшно замерз. Что-то сковывало меня. Я бросился
прочь от телескопа и в десяти шагах перестал слышать этого возмутительного
человека.
   Во тьме я нашел свой плащ, отошел в сторону, лег и закутался. Я прошлую
ночь почти совсем не спал, но и теперь какой там сон! Что же это было?.. С
кем я разговаривал? Конечно, сновидения близнеца тут были ни при чем.
   К телескопу я решил больше не подходить. Так стекло и оставил открытым.
Холодный как лед цилиндр произвел на меня сильнейшее впечатление: понятно,
это в его недрах тот удивительно бесцеремонный человек  проповедовал  свое
энергичное бездушие. Всякий интерес к телескопу у  меня  пропал.  Осталась
смешанная с растерянностью озадаченность, да возникло смутное опасение  за
развитие дальнейших событий здесь, на берегу. Ну а если неизвестный шутил,
то чересчур уж злыми были его развеселые выпады.
   Не помню, как я уснул.
   ...Где-то часто, непрерывно стучало. От этого я и проснулся.  Стук  все
усиливался, приближался.
   Я сбросил с  головы  плащ,  сел.  Воздух  уже  начал  прогреваться.  На
востоке, далеко над пустыней только что взошло солнце...
   По сизой глади моря к берегу шла большая моторная лодка. В  ней  сидело
несколько человек.
   - Теперь все станет на свои  места!  -  вслух  подумал  я,  вскочил  и,
полусонный, почему-то побежал к берегу. Оглянулся, вижу:  следом  за  мной
бежит Кобальский...
   Мотор смолк. Лодка с ходу выскочила на отмель.
   - Друзья мои, наконец-то!.. - опережая меня, как  бы  сквозь  радостные
слезы восклицал Кобальский.
   Из лодки вышли трое. Первым - интеллигентного вида, ушастый мужчина лет
пятидесяти. Все трое были одеты в одинаковые голубовато-серые  брезентовые
полуплащи. Те, двое, в сапогах, ушастый - в черных туфлях.
   - Не возьму в толк, - с явным намерением сделать приятное,  неторопливо
спросил ушастый Кобальского, - вы есть Станислав Юлианович или... один  из
пальцев его руки?
   И он негромко, мягко засмеялся.
   - Нет, шеф, - серьезно сказал Кобальский, - я Эпсилон. Один из  пальцев
его мудрой руки.
   - Ну это все равно, дружище! Так, так... Значит,  все  ребята,  которые
здесь, из "древнегреческого алфавита". Очень хорошо.  Уверенность  в  себе
только поможет нам.
   Кобальский полез было обниматься, но ушастый мягко от него отстранился.
   - Увы! - вздохнул Кобальский. - Ни Станислав Юлианович,  ни  Иннокентий
Павлович в условленное место не пришли. Я ждал их долго.  И  мы  вынуждены
были отправиться к берегу без них. Ведь нельзя же ставить под удар  и  эту
решающую попытку. Бессмысленный риск!
   - Безусловно! - вскинул шеф головой. - И должен вам  заметить,  слишком
искушать свою судьбу я не намерен. И больше никаких ракет. Слишком, знаете
ли, модно!.. Не перестаю удивляться, как это вы, потерпев две  катастрофы,
почти все остались в живых!.. Разумеется, не собирался я лететь  вместе  с
вами и на этот раз. Но обстоятельства слишком переменились. Теперь пожилой
нумизмат должен лететь.
   - Что-нибудь случилось, Георгий Николаевич?..  -  забежав,  став  перед
осанистым "нумизматом", испуганно, участливо спросил Кобальский.
   Георгий Николаевич вопросительно взглянул на пеня.
   - Он наш, - предупредительно заверил его Кобальский.
   - Вы же знаете, - неопределенно протянул нумизмат, - в свое время  были
шалости: разного рода недозволенные граверные работы...
   - Ну и что?
   - Как что, любезный?.. Разве не обеспечили мои оттиски успешные научные
изыскания Станислава Юлиановича? Конечно, если  бы  раньше  был  заполучен
поразительный масс-голограф, можно было бы не пачкать руки краской.
   - Ну и что: пошли по следу?
   - По-моему, идут. Пока очень далеко... Необходимо  лететь,  -  вздохнул
он. - И на  этот  раз,  со  мной,  побег  будет  совершен  более  надежным
способом...
   Я стоял в некотором отдалении, глядел на лодку и слушал, о чем  говорят
Кобальский и "нумизмат". Смотрел, как двое других прибывших  выгружают  из
лодки какие-то ящички, сумки и портфели, рыболовные снасти, еще что-то.  И
пытался представить себе, понять весь план злоумышленников.
   Готовился побег за границу, третий после двух неудачных, понял я.
   Значит, та груда не то поржавевших, не то глиняных черепков, на которую
я наткнулся в полутора километрах от нашей стоянки, когда шел по берегу, и
была свидетельством первой катастрофы. Как было известно их ушастому шефу,
они пытались взлететь на ракете. Но ракета, похоже, почему-то  тут  же  на
берегу развалилась. Очевидно, через некоторое время они отправились в путь
на другой - и рухнули в море вместе с  поразительным  телескопом...  Такие
отчаянные попытки!
   - А кто этот молодой человек? - кивнув в мою сторону,  спросил  ушастый
нумизмат. - Ведь своих друзей необходимо знать.
   - Да не обращайте вы на него внимания! - сказал и сплюнул в мою сторону
Кобальский. - Парень никакой опасности для нас  не  представляет.  Хоть  и
заносчив, но и покладист, как телок. Полетит с нами: не  стоит  ему  здесь
"помогать"... Нам же будет лучше, если он здесь не останется.
   - Ну что же вы, Станислав!.. А я вас так понял:  что  он  наш.  Что  он
копия, что тоже из "древнегреческого  алфавита".  Придется  парню  лететь,
может быть... Где вы его взяли?
   - Да нет, он не из "алфавита"! Это Максим Грахов, племянник хорошо  мне
известного  Станислава  Грахова,  которому   принадлежала   та   бесценная
старинная карта.
   - Там за авто лежит колосс. Кто его прототип?
   - Вот этот же недоросль. Парень кое-что  умеет  делать.  И  авто  есть.
Поэтому мы решили им воспользоваться. Мы-то ведь плавать не  умеем.  Да  и
Большой Кеша, понятно, тоже не умеет...
   - Сколько времени может продержаться его копия? Она не опасна?
   - Нисколько, шеф. Ну, во-первых, колосс, как и его прототип, самонадеян
и пацана особенно-то не  слушал.  Я  только  что,  перед  вашим  приездом,
осмотрел его. Он уже потрескался. Раньше своего автомобиля.  Вы,  конечно,
понимаете,  что  продолжительность  его  жизни  находилась   в   известном
пропорциональном отношении  ко  времени  экспозиции.  Время  экспозиции  я
выбрал точно, даже  чуть  уменьшил.  Все  было  продумано  до  мелочей!  С
точностью до часа...
   - Хорошо. Но надо было сделать так, чтобы колосс и его  авто  оказались
рядом. Еще лучше, чтоб он  уснул  в  нем.  Ведь  этот  материал,  пожалуй,
наиболее подходящ для нашей  не  очень  мощной  энергетической  установки.
Правда, материал еще почти живой! - засмеялся ушастый.
   - Вы правы, шеф! Максим, - вдруг обратился Кобальский ко мне, - что тут
зря стоять рот разинув? Не прислушивайся и не расстраивайся. Ну-ка, помоги
лучше Альфу и Бету. Оттащите все подальше  от  воды.  И,  пожалуйста,  как
договаривались, без этих дурацких конфликтов.
   Я  беспрекословно  принялся  перетаскивать  все  эти   сумки,   ящички,
рыболовные  снасти,  рюкзаки...  И  не  потому,   конечно,   что   я   был
"покладистым, как телок".
   - Альф и Бет! - коротко приказал нумизмат тем двум, прибывшим в  лодке.
- Позаботьтесь, пожалуйста, об этих двух саквояжах. На  тот  случай,  если
сюда нагрянет кто-нибудь...
   - Но где же Гамм? - спохватился Кобальский.
   - К сожалению, Гамма, - скорбно  покивал  нумизмат  головой,  -  как  я
понимаю, нашего лучшего пилота, мы потеряли. Он был слишком неосторожен  и
так нелепо только что свалился за борт лодки...  И  конечно,  из-за  этого
вашего ужасного удельного веса сразу же - хотя и отлично  умел  плавать  -
пошел ко дну. Очень неприятно. Ах! Утонуть у самого берега!..
   Те, которых называли Альфом и Бетом и которые все время молчали,  взяли
по сумке и вдоль берега отошли метров на двести. Потом я видел, как они не
то  ножами,  не  то  просто  руками  рыли  две  ямки,  закапывали   сумки,
маскировали следы своей работы...
   Оба они, один тонкий и  высокий,  другой,  наоборот,  очень  толстый  и
низкий, мучительно мне кого-то напоминали. Но кого?.. И вдруг,  подумав  о
том, почему именно Альф, Бет, Гамм (альфа, бета, гамма?..), понял: да  это
же оба Кобальские - один вариант сплюснутый, а другой вытянутый!.. Значит,
все они, кроме  пожилого  нумизмата,  и  есть  парни  из  так  называемого
"алфавита"?
   Перетаскивая мелкую кладь, я прислушивался к разговору.
   - ...Выходит, как  я  понял,  мы  полетим  не  на  ракете?  -  тоскливо
допытывался Кобальский.
   - Нет! - решительно заверил его Георгий  Николаевич.  -  Хватит  и  тех
двух, на которых вы пытались улететь. Отдадимся-ка на этот раз  во  власть
самого простого и давно испытанного способа. Очень жаль  только,  что  так
нелепо погиб опытный Гамм. Но попытаемся! Я уверен, что на знания и тонкое
чутье Бета положиться можно. Так вот. Полетим мы на  самолете!  Мы  сейчас
привезли раз  в  сто  уменьшенную  копию  реального  поршневого  самолета,
который достаточно прост в управлении и надежен в полете.
   - То есть, - в недоумении  пожал  Кобальский  плечами,  -  вы  привезли
модель самолета?..
   -  Не  модель,  мой  друг,  а  копию  настоящего  самолета.  Ко-пи-ю!..
Уменьшенную копию, созданную при помощи масс-голографа.
   - Значит, та, другая линза, - радостно воскликнул Кобальский, - и  есть
уменьшительная линза? И Станислав-Зеро научился с ней работать?..
   - Да, очевидно, - с удовлетворением подтвердил его мысль Георгий.
   - А мы, парни из "алфавита", даже и не знаем, что  Зеро  работает  и  с
уменьшительной линзой.
   - Не обижайтесь на него, Эпсилон! - мягко попросил Георгий. -  Чего  уж
хорошего ждать, когда все знают все. И все умеют. Пусть уж он один...
   - Да, да... - собственным мыслям рассеянно кивнул Кобальский. -  Мы  бы
все, все ребята из "алфавита", могли  бы  непосредственно  знать,  что  он
работает с уменьшающей линзой и что именно создает... Но  -  увы!  -  наша
сердечная связность уже сильно ослабела. Теперь мы все заняты только своим
личным опытом. А об опыте друг друга только смутно догадываемся"...
   - И кстати! - вспомнил Георгий. - Тот самолет, на котором  мы  полетим,
получится усовершенствованным. С прекрасными глушителями.
   - Но лететь  на  самолете!..  -  ужаснулся  Кобальский,  забегая  перед
медленно, взад-вперед вышагивающим шефом. - С  ума  сойти!..  Самолет  над
пограничными водами запросто могут сбить!
   - Разумеется, мы полетим не сейчас, а поздно вечером. Полетим низко над
морем, очень-очень низко.
   - Но здесь  опасно  до  вечера  оставаться!  -  вскипел  Кобальский.  -
Подумать: целый день на виду у...
   - У неба, - уверенно заметил нумизмат. - Посреди двух пустынь.
   - Ну я не думал, что вы так неосторожны, шеф.
   - А я не предполагал, что вы так наивны, Кобальский, - властно  прервал
нумизмат фотографа. - Вы что, так себе это и представляли: сначала  мы  на
самолете будем разгуливать под облаками, а потом среди бела дня  пересечем
границу?
   - Ночь не скроет самолет от локации... - скулил Кобальский. - Опять  не
то!.. Ох, засели мы тут, кость от кости!..
   - Мы полетим низко над морем, очень низко. Когда станет темно. И потом,
нельзя же лететь без Станислава и Иннокентия.
   - Я понял, - больше для виду  возмутился  Кобальский,  -  вы,  шеф,  не
доверяете "древнегреческому алфавиту"!
   - Друг мой, всецело доверяю! И я, конечно,  вас  понимаю,  Эпсилон:  вы
торопитесь в спокойной обстановке восстановиться как следует. Кстати,  как
вы себя чувствуете?
   - Отлично, шеф! Думаю, отлично выдержанное вино!
   - Ну с богом! - улыбнулся Георгин-нумизмат. - Кобальский, какие  у  вас
есть соображения: почему до сих пор не появились  здесь  Станислав-Зеро  и
Иннокентий?
   - Ну, может быть, опять  какие-нибудь  неприятности  с  Большим  Кешей.
Из-за этой гнусной кочерыжки, я считаю, не улетели мы и во второй раз,  на
большой ракете... Вам трудно представить, что  с  нами  стряслось!  Ракета
из-за него потеряла равновесие. Ведь в кочерыжке  больше  двенадцати  тонн
весу! Да и ростом он около десяти метров... Он испугался высоты, что ли...
Ему сдуру показалось, что едва-едва оторвавшаяся ракета стала заваливаться
на бок. Чтоб, как он думал, восстановить равновесие, он сместился с центра
тяжести... Дальше - больше...  И  пошло,  и  понесло  нас  мотать!  Ракета
действительно в конце концов потеряла равновесие...  -  Кобальский  тяжело
вздохнул:  -  Все-таки  толстяк  -  двойник  старого,  пожилого  человека.
Возможно, Иннокентий Павлович Уваров прекрасный гомеопат и нужный для  нас
человек, но все-таки брать его в качестве прототипа для укрупненной  копии
неразумно. Станислав-Зеро  был  уверен,  что  будет  иметь  дело...  ну  с
мудростью, что ли, с осторожностью пожилого человека. Ведь  телескоп  надо
было перемещать, из подземелья как-то вытаскивать!.. Этот коротышка - наша
беда. И вот Станислав Юлианович и, конечно, Иннокентий Павлович  пустились
на все хитрости и увели Большого Кешу к разрушенному  замку  Шемаха-Гелин,
чтоб чем-нибудь занять там  эту  обузу.  А  сами  они  должны  были  вчера
появиться  в  условленном  месте.  Эх!  Если  бы  кочерыжка  не  был   так
непредусмотрительно хорошо выдержан! Но кажется, он не начнет  разрушаться
и через год. Это прямо какое-то бедствие! Что с ним делать, неизвестно...
   - А они не пытались коротышку поставить за линзу? -  спросил  нумизмат,
взглянул в мою сторону и почему-то осекся.
   - Старый гомеопат не так глуп! Не  менее  смекалист  и  кочерыжка.  Да,
буквализм в копировании - большой недостаток...
   - В том-то  и  дело.  Да  и  вообще:  разве  можно  прибегать  к  таким
варварским способам, чтоб  только  избавиться...  -  брезгливо  проговорил
нумизмат и тут же переменил тему разговора: -  Я  бы  хотел  взглянуть  на
телескоп, на котором, сдается, вы все если  не  помешались,  то  близки  к
тому.
   Они повернулись к неподалеку лежавшему телескопу.
   - Он что, позолочен?
   - Нет! - охотно пояснил  Кобальский.  -  Просто  он  такого  необычного
ярко-желтого цвета... Мерзавец! -  круто  обернулся  он  ко  мне.  -  Это,
конечно, ты обнажил объектив? Везде сует нос. И не смей за нами шляться!..
   Они, как самоуверенные собственники, неторопливо пошли к телескопу.
   Альф и Бет были заняты двумя сумками, все еще зарывали их.
   Я быстрым шагом отправился к  исполинскому  автомобилю,  который  стоял
метрах  в  четырехстах  от  телескопа.  Цвет  автомобиля  за  ночь  сильно
переменился. Прежде он  был,  как  и  мой,  коричневого  цвета,  а  теперь
приобрел ядовито-оранжевый оттенок. Он слегка разрушился,  осел,  сохранив
еще прежние очертания. Подойдя ближе, я увидел, что теперь это были  всего
лишь глиняные обломки потрескавшегося, расколовшегося  монолита,  готового
рухнуть и обратиться в бесформенную груду. Кое-где  еще  виднелись  тускло
поблескивающие, с виду металлические части. Изредка  некоторые  из  них  с
какого-то мгновения прямо на глазах начинали быстро словно бы  ржаветь,  и
та же деталь, не изменяясь  в  конфигурации,  превращалась  в  формованный
кусок плотной, сухой глины. Стекла, там, где еще торчали осколки, были уже
совершенно непрозрачными.
   Я подбежал к исполину, лежавшему недалеко за автомобилем. Подошел к его
голове. Его волосы были  покрыты  коричневатым  налетом.  Я  тронул  один,
толщиной со спичку, волосок. Он сломался,  упал  и  рассыпался  на  мелкие
глиняные штрихи.
   Исполин открыл глаза.
   Я в недоумении спросил!
   - Что с тобой происходит?
   - Я очень простыл вчера, - прошептал он. - Мне нездоровится...
   - Что ж, - печально спросил я, - и твоему автомобилю "нездоровится"?
   - Не знаю...
   - Ты просто очень устал. Лежи, пожалуйста, спокойно. Отдохни. Мне жаль,
что ты...
   - Перестань! - прошептал он. - Я буду жив, пока жив ты.
   "А когда умрешь ты, - неосторожно подумал я, - умру и я?.."
   - Нет, - уверенно, твердо сказал он,  и  на  его  лице  появилась  тень
улыбки, - мы будем жить. Долго. И не так уж мы с тобой плохи! -  прошептал
он. - Вовсе нет!..
   Мало что видя перед собой, я побрел к автомобилю моего  двойника,  чтоб
обдумать, как извлечь из него свой.
   Я часа три провозился в развалинах циклопического  автомобиля,  пытаясь
вызволить свой, настоящий. В сравнительно тонких глиняных стенах надо было
пробить три бреши, из ломаных плиток сделать настил, прокатить  автомобиль
через бреши и столкнуть его... В принципе я на нем еще мог уехать.
   Но все делалось не так скоро, как я вначале предполагал: в слоях  глины
еще попадались  металлические  прожилки  и  тонкие,  словно  бы  жестяные,
пластинки - что-то вроде бесформенной ажурной сетки.
   Пришел толстый Альф. Я как раз из бреши  сталкивал  разломанные  плиты,
глянул вниз и увидел его. Широко расставив короткие толстые  ножки,  он  с
любопытством и в то же время безучастно наблюдал за мной.
   - Помоги мне, - попросил я его.
   - Нет, - покачал он головой, - нельзя. Иди, тебя зовет сеньор.
   - Какой еще сеньор?
   - Эпсилон-Кобальский, - засмеялся Альф. - Парень,  ты  зря  стараешься.
Автомобиль они тебе не отдадут.
   Я из пробоины спрыгнул на землю, с рубашки и  брюк  стряхнул  въедливую
пыль и с ненавистью сказал:
   - Думаете, всех обвели вокруг пальца? И меня придавили? Ошибаетесь!
   - Пошуми, пошуми, - улыбаясь, посоветовал Альф, - легче будет! Пошуметь
что поплакать. А придавили... тебя не все.
   Мы направились с ним к берегу, где лежал телескоп.
   Я еще раз подошел к исполину. Он на  мои  слова  больше  не  отзывался,
лежал неподвижно, как изваяние.





   В десяти шагах  от  телескопа  горел  костер,  на  двух  камнях  стояла
какая-то посудина.
   Они что-то варили!
   На краю зеленоватого парашюта,  которым  теперь  был  накрыт  телескоп,
сидели Георгий-нумизмат и Кобальский. Бет кашеварил неподалеку  у  костра.
Альф зачем-то отправился к лодке.
   -  Максим!  -  улыбаясь,  пригласил  меня  нумизмат.  -   Присаживайся,
пожалуйста. Снедь, как видишь, небогатая. Но будем рады всякому  хлебу!  А
там Бет подаст нам и чай. Есть надо всегда -  и  для  того,  чтобы  помочь
друзьям, и для того, чтоб бороться с врагами. Этот завтрак или сблизит нас
до дружеского рукопожатия, или разведет на  дуэль.  Но  дело  не  в  этом.
Представь, Максим, какая забавная неожиданность: ребята не могут  все  это
потреблять! А я не могу есть один. Как неволя! Ну так что, пир?
   - Давай, парень, не чванься, - с прищуром, глядя куда-то вдаль,  сказал
Кобальский. - Людей надо уважать. Сядь и ешь - возможна  тяжкая  работа...
Работать будем все. И ты. Такой запыленный и усталый.
   Я внимательно оглядел фотографа. Его уши стали  еще  меньше.  Седоватой
щетины на подбородке почти не осталось, казалось, он только что  торопливо
побрился. Верхняя часть его  лица  и  руки  покрылись  пупырчатым  налетом
какой-то странной ржавчины. Кончик  носа  был  теперь  словно  срезан  или
приплюснут...
   Откуда-то доносился далекий торопливый рокот. Поискав глазами  источник
звука, мы километрах в  пяти  или  семи  от  нас  высоко  в  небе  увидели
вертолет.  Он  летел  мимо,  в  сторону  моря.  Если  б  они  увидели,   с
вертолета!.. Но вертолет улетел.
   - Начали летать... - недовольно процедил Кобальский. - Ох и напрасно мы
тут ждем!.. Отберут все до ниточки. Сами себя погубим!
   Я сел к "ковру" и принялся за еду.
   - Увидал вертолет - и сразу лопать... - злобно выпалил Кобальский в мой
адрес. - Сразу видно, как обрадовался!
   - Пусть ест, - остановил его нумизмат. - Пригласил молодого человека я.
   - От него всего можно ждать! Это же, конечно, он ночью открыл  объектив
телескопа, хотя я категорически запретил это  делать.  Везде  сует  нос!..
Говорить с отражением вздумал! Но, слава богу, похоже, только с  плоскуном
потрепался.   Это   хорошо!   Полезно.   Плоскун   тебе   мозги   вправил.
Представляю... Иди еще с ним поговори! - засмеялся он. Помолчал и  Георгию
сказал: - Хорошо, что недоросль не открыл ночью окуляр. А то я не знаю, до
чего бы они с опережающим договорились,  до  чего  додумались...  У  него,
видите  ли,  -  повернул  он  ко  мне  свою  озлобленную   физиономию,   -
непреодолимая потребность рассуждать! Он, видите  ли,  любознательный.  Во
все вникает!
   - Да перестаньте же, Станислав!  -  взмолился  нумизмат.  -  Мелочность
погубит вас, ей-богу! Да что это вас так возмущает, что  человек  пытается
рассуждать! Пусть рассуждает. Пусть он скажет что-нибудь  полезное.  А  вы
умейте взять из-под руки, - продолжая не  спеша,  скучно  жевать,  говорил
нумизмат. - Станислав, мне необходимо знать, как вы, точнее, как подлинный
Станислав Юлианович наткнулся на кубический  грот  и  проник  в  хранилище
инопланетян. Ни Бет, ни Альф и - увы! - ни Гамм за неимением  времени  так
толком мне и не объяснили, как он оттуда выбрался.
   - Да как они  вам  расскажут  и  объяснят!  -  с  искренним  сожалением
вздохнул  Кобальский.  -  Все  они  получились  немного  неудачными.   Как
говорится,  первые  блины  комом!  Посмотрите  на  Альфа.  Это   настоящая
нескладуха. Колобок какой-то плоский, да и мысли у него такие же  плоские,
я бы  сказал...  Да  и  Бет  такой  же  пасынок  фортуны.  Гамм,  конечно,
поудачней, но и он, как и Альф  и  Бет,  выдерживался  далеко  не  столько
времени, сколько требовалось для полной агрегации создаваемой копии. Да  к
тому же в первоначальной установке слишком много  приходилось  возиться  с
фокусировкой. Сами видите: один сплюснут, другой вытянут, у  третьего  еще
что-нибудь... Но главное - материал! На  изготовление  этих  вот  ребят  в
основной массе были использованы древесный уголь, глина, битум и аммиачная
селитра.  Как  оказалось,  физически  они  вышли  покрепче   меня,   хот-я
выдерживались всего минут по сорок...
   - Ну а вот именно вы? - спросил нумизмат.
   -  Я  есмь  Эпсилон-Кобальский,  как  вы  знаете,  Первичный,  исходный
материал моего тела состоял из  голубоватого  каолина,  белил,  поваренной
соли и талька.
   - Каолин и тальк?
   - Да, все белое! - самодовольно подтвердил Кобальский. - Выдерживался я
в фокусе установки  около  трех  часов.  Три  часа  неподвижно  сидел  мой
подлинник, наш прототип Станислав-Зеро.
   - Если вы Эпсилон, - спросил нумизмат, - то  согласно  древнегреческому
алфавиту, я полагаю, перед вами должен быть еще и Дельт?
   - Да, был, но увы!..
   - Почему "увы"?
   - Его убил вот этот варвар! - кивнул в мою сторону Кобальский.
   - Убил?
   - Да, молотком ударил по голове, когда тот пришел рано утром к  нему  в
дом с алмазом. С огромным бриллиантом!
   - Какой жуткий  мальчик!  -  удивленно  посмотрев  на  меня,  брезгливо
протянул нумизмат.
   - Да, - кивнул Кобальский. - От такого молодчика всего можно ожидать. А
надо вам сказать, что плут Зет еще до Дельта рано утром  появился  в  доме
этого парня в качестве его родного дяди Станислава Грахова,  чтоб  оказать
на недоросля давление. Мальчик сам сообщил нам ночью, во время разговора с
ним по телефону, что ему срочно откуда-то должен  позвонить  его  дядя.  А
дальше все просто. В доме один Максим Грахов,  там  в  качестве  его  дяди
появляется бестия Зет, обрывает провод телефона, вроде бы чтоб  Кобальский
не мешал ему спать: этот его  дядя  ведь  действительно  мог  позвонить...
Потом появляется сам Кобальский, то есть  Дельт,  с  алмазом.  Ну  и  вот,
парень и сразил Дельта молотком. Да прямо наповал. Пока недоросль  носится
там  с  алмазом,  мне  звонит  Зет:  Эпсилон,   срочно   приходи,   будешь
фигурировать в качестве Кобальского, ибо Дельт отошел навсегда.  Мы  же  с
Дельтом, как известно, две капли воды. Только вот уши... Мальчишка заметил
это. Уши действительно могли меня подвести. Прибежал я, а тело Дельта  уже
схватилось  словно  крутой  алебастр.  Мне  же  в  одно  мгновение   нужно
переодеться в его одежду (кому-то ведь надо ехать к холму!), а мы не можем
снять с него пиджак и рубашку. Брюки, конечно, просто... Понесли мы Дельта
из дома,  чтоб  в  сарае  как-нибудь  снять  с  него  верхнее.  Торопились
сильно... Этот молодчик ведь в любую мину мог бросить алмаз и вернуться из
сада. Увидел бы все и побежал  бы  в  милицию  признаваться...  Ну,  мигом
притащили мы тело Дельта к сараю. Желаем с телом войти, а дверь  по  земле
скребет,  плохо  открывается.  Зет  и  уронил  тело...  Раскололось   оно,
разбилось на мелкие черепки. Сняли мы пиджак и рубашку, а осколки в  сарае
оставили... Так он и останки обнаружил! - с ненавистью  взглянул  на  меня
Кобальский. - У-у, проныра!.. Кое-как убедил  Зет  смышленого  племянника,
что это археологические трофеи...
   - За Зетом есть еще кто-нибудь? - спросил нумизмат.
   - Нет, Зет последний среди нас, насколько я знаю. К сожалению, он  есть
производное от жалкой самодеятельной попытки  коротышки  Альфа  сделать  с
себя хорошую, удлиненную копию. Вполне естественно,  что  нескладуха  Альф
перестарался: получилась на удивление такая хитрая и зловредная бестия! Уж
мы все натерпелись с этим Зетом. Он давно должен был появиться  здесь,  но
его нет. Дьявол один ведает, что он еще  предпринял.  И  знаете,  для  его
изготовления бедолага Альф использовал всего лишь песок, серу и речной ил.
По-моему, он стал таким пройдохой  из-за  органических  примесей,  которые
содержатся в иле. Но вас, я  уверен,  интересует  не  это.  Так  вот,  наш
прототип, истинный Кобальский-Зеро - а он, безусловно, для нас есть  Зеро,
как среди всех меридианов есть исходный нулевой меридиан! - одно  время  в
качестве  археолога-любителя  занимался   изысканиями   в   песках   южнее
Хорезмского оазиса.
   - Простите, я перебью вас, Эпсилон... - остановил Георгий  Кобальского.
- У  меня  со  Станиславом-Зеро  как-то  не  заходил  разговор...  Вопрос,
конечно, деликатный, и я ни у кого из парней из "алфавита" не  решился  бы
спросить об этом. Но видя, что вы. Эпсилон,  человек  мужественный  и  без
предрассудков...
   Кобальский с жаром потребовал:
   - Конечно, Георгий!  Задавайте.  Я  постараюсь  ответить  на  все  ваши
вопросы!
   Нумизмат некоторое время находился в нерешительности, молча жевал.
   - Не слишком ли вас много? - макая в соль кусочек мяса,  с  равнодушным
видом наконец спросил он.
   - Кого? - не понял Кобальский.
   - Парней из "алфавита". От Альфа до Зета.
   - А-а... Вот вы о чем!..  Но  представьте  себе,  шеф,  даже  во  время
операции в доме этого мальчишки половина нас была очень кстати. В то время
как Альф, Бет и  Гамм  всячески  способствовали  вашему  прибытию  на  эти
пустынные берега. Да еще волокли все сюда всеми правдами и неправдами...
   - Не обижайтесь на меня, друг Эпсилон!
   - Разрешите, шеф, заметить, что обидеть  меня  невозможно.  Почему  нас
много?.. Видите ли, мы, парни из "алфавита", не долгожители.  Вот  причина
этого "демографического взрыва". Двое из нас, заметьте, уже погибли.  Один
из-за этого рокового удельного веса. Да и плавать-то не умел...  Другой...
Честно сказать, удар, какой  нанес  молотком  Максим  Грахов  Дельту,  для
обыкновенного человека смертельным не мог  быть.  Мы  все  знали,  что  уж
кто-кто, а Дельт не долгожитель. Да и он это знал... Вся беда в  том,  что
скопирован он был без достаточно  продолжительной  экспозиции.  В  ужасной
спешке. Уж о какой там нормальной агрегации тела могла идти речь. Так вот,
Дельту надо было при помощи масс-голографа  восстановиться  хотя  бы  дней
через пять. Но все спешка, неотложные затеи,  дела,  дела...  Бедняга  все
грозился уйти в пустыню... А как получилось, что нас оказалось много?.. Ну
как! Вначале открытие: вот  оно  что  да  как!  То  да  се...  Потрясающие
возможности. Копирование чего угодно! Вначале копирование вещей, начиная с
алмазов и золота... Затем дерзновенный замах на живое.  Между  зеркалом  и
линзой посадил Зеро пичугу в клетке. А материалом для копии взял -  и  это
ли не дерзость! - обыкновенную воду в кубометровом целлофановом мешке.  Из
воды образовалась пичуга величиной с кондора. Зеро побежал, открыл большую
клетку. Птица выпорхнула и полетела, но метров  через  сто  рассыпалась  и
рухнула мгновенным дождем. То же и с большой клеткой. Растеклась она. Вода
плохо поддается структурированию... Дальше - волнительный соблазн  сделать
копию с себя. И появляется Альф. Но слишком короток и толст он. Установили
Зеро с Альфом линзу строго вертикально. Из другой  массы  появляется  Бет.
Тонок. Из-за бокового поворота линзы. Ночью  точно  по  образу  и  подобию
Станислава Юлиановича Кобальского был создан абсолютной схожести  двойник.
Разумеется, по имени Гамм. Так уж повелось. Но!.. Но!..  Но  оказалось,  к
немалому удивлению и огорчению  Зеро,  что  Гамм  немыслимо  самонадеянный
скептик, невыносимый спорщик. Он, видите  ли,  знает  больше  всех,  имеет
самые верные понятия о том, кому как жить. Этакая  морализующая  заноза...
По-моему, в голове Гамма занозой непогрешимого идеала засел опережающий из
телескопа. Вообще технология "новейшей генетики" постоянно дает какие-либо
крены... Конечно, о мертвых дурно не  говорят.  Но  этот  умник  Гамм  был
невыносим. Что было дальше?.. Имела место возмутительная выходка Альфа:  в
тайне от всех он создает копию с самого себя. И появляется  пройдоха  Зет.
Есть мнение, что Альф намерен был  расширить  эту  свою  самодеятельность.
Дабы при помощи своих будущих сателлитов в дальнейшем оттиснуть других  от
телескопа и прочих сокровищ. Вот как превратно и самонадеянно заговорили в
нем мысли и намерения самого Зеро. Разумеется, самодеятельность  эту  надо
было решительно пресечь. И  Зеро  учинил  Альфу  выволочку.  Замечательную
выволочку! Инцидент заставил Станислава-Зеро  отчетливо  увидеть,  что  он
одинок - ну едва ли не сирота среди неблагодарных подобий... Глядите: Альф
ершист;  Бета  не  поймешь,  странный...  Гамм  -  великий  умник;   Дельт
собирается  в  пустыню;  Зет  -   пройдоха,   плут.   Самовлюбленность   -
единственное, что их объединяет. Да, Зеро был один.  И  тогда  по  великой
необходимости появился подобный и верный ему - я, Эпсилон. То,  что  надо.
Человек, жизненно необходимый Станиславу-Зеро. И для любого алиби,  и  для
чего угодно!..
   - Да, трудно предвидеть последствия! - вздохнул нумизмат.
   - Это еще ладно!.. - махнул  рукой  Кобальский.  -  А  как  можно  было
предвидеть  то,  что  со  Станиславом-Зеро  произошло   в   песках   южнее
Хорезмского оазиса?.. Одно время он подвизался в группе, руководимой дядей
вот этого молодца - Станиславом Граховым. И там у них имела хождение  одна
странная, неопределенного возраста карта. На  этой  карте  значилось,  что
юго-западнее Хорезмского оазиса находятся развалины древнего  укрепленного
замка Шемаха-Гелин. Мы развалин не находили ни на новых картах, ни в самих
Заунгузских Каракумах. Тогда я старую карту как бы  потерял.  Ведь  я  мог
один найти засыпанные песком остатки замка Шемаха-Гелин  и  стать  автором
находки со всеми вытекающими  последствиями.  Я,  то  есть,  конечно,  мой
прототип... Станислав-Зеро,  искал  замок  точно  в  том  месте,  где  тот
когда-то и был. И он в конце концов нашел - нашел  не  то,  что  искал,  и
пережил ужас, какой редко кому выпадает в удел...





   Кое-что    из    подробного     и     темпераментного     повествования
Эпсилона-Кобальского запомнилось мне -  некоторые  яркие  картины  и  живо
звучавшие в его сумбурном признании куски  диалогов.  Врезалось  в  память
самое главное - то, чему я словно бы сам был свидетель...
   Однажды,  как  обычно  с  нехитрым  инструментом,  будучи  один   среди
барханов, Станислав Юлианович Кобальский-Зеро увидел, что попал в  зыбучие
пески. Его ноги медленно и верно стали погружаться в песок. Разумеется, он
сразу же попытался выбраться, но  лишь  упал  и  начал  тонуть  в  горячем
песке... Нет нужды описывать его переживания, о  которых  доподлинно  мало
что известно. Он целиком погрузился в песок,  стал  задыхаться  и  потерял
сознание... Вернулось сознание к Кобальскому после того, как он  ударился.
Спустя некоторое время он упал с высоты двадцати семи метров,  но  остался
не только жив,  но  и  совершенно  невредим,  потому  что  упал  на  склон
песчаного холма, а может быть, еще и потому, что  упал  в  бессознательном
состоянии. Придя в себя, он подумал, что находится в склепе. Что  еще  мог
подумать археолог-любитель! Здесь было почему-то довольно светло  -  точно
как в поздний пасмурный вечер. Никакого источника  света  нигде  не  было.
Приподнявшись на склоне небольшого песчаного холма, Станислав-Зеро увидел,
что находится в пустом  кубическом  помещении,  в  искусственном  гроте  с
какой-то ярко-желтой, не доходящей до потолка колонной посредине.
   Кобальский-Зеро сполз с песчаного холма, находившегося метрах в пяти от
стены. Еще не придя в себя от  недавнего  удушья  и  падения,  трепеща  от
мысли, что никогда не  сможет  выбраться  отсюда,  но  уже  и  восторгаясь
потрясающей находкой, он в некотором отдалении обошел колонну. Высотой она
была около восьми метров. Диаметр у основания три метра, вверху  не  менее
двух. Поверхность колонны  была  матовая,  ярко-желтая  -  очень  яркая  и
странно-холодная - почти  как  лед.  У  стены,  противоположной  той,  где
находился песчаный холм, Кобальский-Зеро увидел  три  истлевших,  иссохших
скелета. На двух еще сохранились остатки одежды.  На  взгляд  Кобальского,
один несчастный оказался заточенным здесь  лет  триста  назад,  другой  не
менее тысячи и третий лет семьдесят-восемьдесят назад. Очевидно, все,  кто
здесь  оказывался,  цепенея,  подумал  Кобальский,   отсюда   никогда   не
выбирались. Поспешая убедиться в противном,  он  несколько  раз  тщательно
обследовал стены, углы, пол... О, до потолка не дотянуться - серым светлым
прямоугольником он парил на высоте почти тридцати метров.  Установить,  из
какого материала построен этот монолитный грот, ему так и не удалось. Даже
лезвием бритвы не смог он оставить ни малейшего следа на стене. Прошло три
часа, а ему казалось, что всего лишь минут двадцать. Чтоб в дальнейшем  не
сбиться со времени, он уже раза три пытался  заводить  часы,  но  пружина,
конечно, была закручена До отказа.
   Прямо над ним в потолке зияла полуметровая, отсекающая угол  расщелина.
Почему  из  нее  песок  высыпался  лишь  едва,  а  Кобальский  упал,  пока
неизвестно. В принципе, может быть, это и легко  объяснить.  Ведь  странно
только на первый взгляд, что муха бегает по потолку,  а  водяной  паук  по
воде...
   На вторые сутки узника подземелья осенило:  может  быть,  под  колонной
есть ход? При помощи бритвенного  лезвия  он  установил,  что  колонна  не
монолитна с полом! Тогда под одну из сторон  этого  цилиндра  он  молотком
стал забивать некоторые бывшие при нем металлические предметы, начиная  от
скребка и вплоть до ножа и монет. А  потом  под  торец  принялся  набивать
песок. В результате его упорнейших усилий  цилиндр  наклонился  настолько,
что он мог его столкнуть на кучу песка.
   Никакого хода под ним не было.
   Но он увидел кое-что другое: в обоих торцах ярко-желтого цилиндра  были
мощные, как виделось, очень толстые стекла - с одной стороны выпуклое, а с
другой сильно вогнутое. Конечно,  Станислав  сразу  же  подумал,  что  это
какой-то оптический прибор, очевидно, телескоп, и одно из стекол,  диаметр
которого два метра, окуляр, а другое, трехметровое, объектив.
   Дело, однако, не в этом. Став  на  песчаном  холме  перед  двухметровым
окуляром и некоторое время  вглядываясь  в  него,  Кобальский-Зеро  секунд
через двадцать в глубине цилиндра увидел свое отражение - объемное, четкое
и  яркое,  контрастно   освещенное   невидимыми,   очевидно,   внутренними
источниками света. Кобальский-Зеро сразу почувствовал какую-то необычность
в  этом  своем  отражении.  Вначале  он  обратил  внимание  на   некоторую
асинхронность их движений. Через несколько минут уже  было  очевидно,  что
отражение все более и более опережает жесты самого Кобальского. Было такое
впечатление, что Кобальский-Зеро со все  большим  запаздыванием  повторяет
движения  своего  контрастного  отражения.  И  мало-помалу  Станислав-Зеро
совсем отстал от него.
   - А, черт!  -  ругнулся  Кобальский,  полагая,  что  так  превратно  он
воспринимает обыкновенное зеркальное отражение. -  Проклятая,  дьявольская
жажда... Вот и галлюцинации уже!
   Отражение издалека сказало:
   - Это, Станислав, не галлюцинации.
   - А?!. И не бред? Я тебя слышал?
   - И не бред. Надо подумать, как выбраться отсюда.  Не  следует  попусту
терять время, дружище.
   - Да, да, не следует терять время!.. -  торопливо  согласился  Зеро.  -
Ведь можно же что-нибудь придумать!
   - Конечно, можно! - воскликнуло отражение. - Это  только  кажется,  что
создалось абсолютно безвыходное положение. Пришло же тебе  в  голову,  как
свалить этот цилиндр! А те трое, у стены, так и погибли. А еще раньше  те,
что в углу...
   - Но те, что у стены и в углу, погибли! Что же я смогу?..
   - Подожди, не волнуйся, но и не теряй напрасно  времени,  -  остановило
Кобальского отражение.
   - Я не пойму, - сказал Станислав, - кто ты? Я, что ли?
   -  Да,  конечно.  Точнее  говоря,  твое,  тебя  опережающее  отражение.
Опережающее не просто во времени, но  и  на  векторе  твоих  положительных
возможностей. Многие из которых в тебе лежат только в потенции. То есть во
мне реализованы вероятные, в некотором будущем вполне осуществимые сильные
стороны твоей натуры. И пока что осуществлены они  во  мне  (не  просто  в
твоем зеркальном отражении,  а  в  содержательном  отображении)  благодаря
этому  телескопу.  Сам  же  ты  в  действительности  пока  что   остаешься
прежним...
   - Оставь, оставь!.. - махнул Зеро рукой.  -  Я  едва  понимаю,  что  ты
говоришь...
   - Да почему я?.. - улыбнулось отображение. - В сущности,  это  говоришь
ты. Просто ты пытаешься убедить себя, что не  понимаешь  моих  слов.  Тебе
лень думать. С годами твой ум стал празднолюбивым.
   - А твой? - с неприязнью спросил Зеро.
   - В том-то и все наше различие - в той мере,  с  какой  ты  и  я,  твое
отображение, стремимся  к  умственному  напряжению.  Но  заметь,  все  мои
основания лежат в тебе, в скрытых богатствах твоей натуры.  Согласись,  ты
всю жизнь во многом старался видеть прежде всего дурное, злое и вредное. И
поэтому слишком часто  сам  пользовался  недостойными,  в  конечном  счете
недейственными средствами: ведь рано  или  поздно  оказывалось,  что  твоя
очередная добыча - барахло, успех мнимый, а весь образ жизни ненормальный,
уродливый. И тебе иногда  становилось  жаль  себя...  По-хорошему,  просто
жаль. И ты  с  еще  большим  упорством  снова  принимался  хитрить,  грубо
одурачивать и деликатно облапошивать простоватых встречных и поперечных...
Вместо того чтоб свой образ жизни  построить  на  созидании  положительных
ценностей.
   - Это несправедливо! - конечно же, возмутился Зеро. - Почти все, что ты
говоришь, ложь!
   - Ты всю жизнь убеждал себя, что это ложь.
   - Довольно!.. Все ясно. Это какое-то хитромудрое надувательство!
   - Самого себя, - спокойно продолжало отображение. - Но  сейчас,  в  эти
критические часы, ловчить бессмысленно.  Не  перед  кем.  Здесь  ты  один.
Поэтому не теряй времени: привычно не ищи очередной легкий, даровой способ
достичь цели. Обманывать некого. Только обманешь себя.  Постарайся,  сумей
извлечь и призвать к действию те  качества  своего  ума,  которые  некогда
человека  сделали  человеком  и  которые  не   знают,   как   прислуживать
плутовству. Подумай! Времени так мало...
   -   Послушай,   отображение!..   -   вдруг   загорелся   Станислав-Зеро
неизвестным, а может быть, давно им забытым душевным огнем. - Значит, я не
так безнадежен, раз ты, мое отображение, так вот говоришь?..  И  из  всего
того правильного, что ты говорил, и мне кое-что принадлежит? А?..
   -  Почему  кое-что?  -  неожиданно  засмеялось   отображение.   -   Все
принадлежит тебе. Все твое!
   - Ну а почему же не я сам... - замялся Зеро, - почему  сам  не  мог  до
этого додуматься и сказать себе?
   - Да просто потому, что многое положительное, по-человечески ценное  ты
сам в себе с годами  завалил  хламом  собственных  хитроумных  уловок.  Но
человеческое  в  неодичавшем  человеке  никогда   не   умирает.   Как   ни
самозабвенно вытравлял ты в себе скромные богатства души и сердца, как  ни
отшвыривал  все,  что  не  было  вещественным  и  дорогостоящим,   искомое
благодушие не наступало. Потому что ты преуспел. Возделал в себе  пустыню.
Думать было некогда. Пустыню надо было чем-то заполнять. Отчего и пустился
ты еще давным-давно на лихорадочный  поиск  сомнительных  ценностей,  дабы
неустанно  заменять  то,  что  однажды  было  утрачено  как  будто  раз  и
навсегда... И вот этот удивительный цилиндр, неживой  молчаливый  барабан,
стремительно извлекает из тебя подспудный потенциал.  Все  лучшее,  что  в
тебе осталось.
   - Потрясающе!.. - возбужденно восклицал Зеро. - Совершенно необычно. Но
как отсюда выбраться? Не представляю! Расщелина вон где,  тридцать  метров
до нее... И неизвестно, какой толщины слой песка над ней и на какой высоте
барханы...
   - Только не впадай в отчаяние! - спокойно потребовало отображение. - Не
лишай себя способности трезво и продуктивно мыслить.
   - Ты слишком уж пилишь меня, - с тайной надеждой на участие,  а  скорее
на помощь, протянул Станислав-Зеро. - Это похоже на тиранию.
   - Это тирания восхождения, - заметило ему отображение. - Давай  обсудим
все. Итак, как можно из грота выбраться?
   - Да, да!.. Как же выбраться?!
   Эти бурные размышления - монолог ли, диалог ли?  -  продолжались  около
часу и ни к каким неожиданным открытиям не привели. Но зато  был  продуман
(возможность  такого  подхода  к  этой  области   труда   сильно   удивила
Кобальского) план размышлений и  намечен  поиск  характерных  особенностей
грота.
   Около часу, смертельно уставший от непрерывной работы мысли, пораженный
всем происходящим, пролежал  Станислав-Зеро  у  подошвы  песчаного  холма.
Выпил из фляжки остатки воды - всего глотка два. Настроение его все больше
ухудшалось, в состоянии подавленности он  больше  не  мог  себя  заставить
что-нибудь еще предпринять. Что же делать?!. Еще раз  -  в  двадцатый  или
тридцатый!  -  пристально  вглядываясь  в  монолитные,  идеально   ровные,
зеркально гладкие стены, обойти по периметру грот?..
   И вдруг его осенило: ведь у этого цилиндра  есть  еще  одно  стекло,  с
другой стороны!
   - Балбес! -  сказал  Зеро,  вскочил  на  ноги  и  бросился  к  другому,
трехметровому торцу. Стал перед стеклом.
   Через несколько секунд за толщей стекла  появилось  плоское  отражение.
Станислав сделал несколько неопределенных жестов и скоро увидел,  что  его
отражение все больше и больше отстает от его собственных движений.
   -  У  меня  только  что,  -  сказал  Станислав-Зеро,  -  был  диалог  с
опережающим отражением. Мы  продумали  план  размышлений.  И  главное,  не
следует впадать в панику и считать, что мое положение безнадежно.  Уверен,
что этот интеллектуальный усилитель поможет мне...
   - Кха! Усилитель!.. - после непонятной заминки выбросив над собой и тут
же в знак глубокого скепсиса и глубокого равнодушия ко всему происходящему
резко опустив полусогнутую руку, громко, сердито вскричало это отображение
Кобальского-Зеро. - Удивительный телескоп!..  Приемопередающее  оптическое
устройство!.. Оно поможет тебе. Убедит тебя, что положение  твое,  конечно
же, не безнадежное, что тебе просто повезло - неслыханно повезло! -  когда
ты бухнулся в этот каменный мешок. Ты и околевать тут будешь с улыбкой  на
лице, лепеча, что  выход  из  грота  есть.  Есть,  есть!..  Да  что  толку
болтать-то языком! - отончив губы, с презрением  выпалило  отображение.  -
Вон те трое уже выбрались на барханы. Кое-что усилили! Один несчастный уже
больше тысячи лет тут сохнет, а которые в углу, так их  трухе  черт  знает
сколько  тысячелетий.  И  какой  там,  к  дьяволу,   усилитель!   Да   еще
интеллектуальный!.. Скоро ты будешь лежать рядом  с  ними.  Скоро!..  Все.
Конец! Пойми ты это.
   - Подожди, подожди! - с трудом прервал  Станислав-Зеро  затяжной  порыв
грубых нотаций. - Что ты там взялся праздновать труса!
   - Что, уже наслушался того бодрячка? Приободрился!
   - Да, - твердо сказал Зеро, - я должен  выбраться  отсюда  прежде,  чем
потеряю способность здраво рассуждать. Поэтому нам необходимо в  ближайшие
часы продумать план...
   - "Продумать"!.. Что?! В какой угол лечь,  что  ли?  Ах,  тень  ты  моя
трехмерная, тень горемычная... Как ты еще скудоумна!  Знай  же:  мало  что
может быть иллюзорней трехмерного  пространства!  И  нет  ничего  реальней
плоскости! А еще реальней линия на плоскости! А еще...
   - Нет, - спокойно прервал его Зеро, - ты заблуждаешься. Не я твоя тень.
   - Да уж не я ли твоя?.. - захохотало отображение.
   - Ты мое отстающее отражение.
   -  Я  его  отстающее  отражение,  -  с  брезгливой  жалостью  протянуло
отражение. - Глядите-ка, я кость от его  кости,  да  только  он  опережает
меня! Это и видно. Опередил! В глупости несусветной. Заруби себе на  своем
трехмерном носу: из воображаемой замкнутой  фигуры  выбраться  невозможно.
Никогда!
   - Почему, плоскун, ты решил, - немного уже раздражаясь, спросил Зеро, -
что грот абсолютно замкнут?
   - Да потому хотя бы, - скривило рот отображение, - что ты, как голодная
крыса, давненько носишься по этой чудесной яме - о трех  измерениях!  -  и
все еще не выбрался. И не выберешься. Запомни  мои  слова!  Ладно.  Открою
тебе главный секрет... По причине, которая известна только мне  одному,  я
оказался в роковом затруднении, в совершенно безвыходном  положении.  Тебе
этого не понять. И вот эта-то моя безысходность для тебя, моей  трехмерной
тени,  и  представляется   не   чем   иным,   как   замкнутым   трехмерным
пространством, а именно в виде этого грота. Но если б ты хоть на  миг  мог
себе представить, как ясно уразумел я, что мне окончательная крышка, то по
твоей коже поползли бы мурашки.
   - Уже ползали, -  шмыгая  носом,  вытирая  с  лица  пот,  бодро  сказал
Кобальский. - Больше не поползут! Ну и что ж теперь делать? Ничего, да?
   Тот, не уловив перемены в тоне  собеседника,  с  прежним  самонадеянным
упоением продолжал:
   - Сядь, тень, на иллюзорную песчаную кучу. Посиди с достоинством. И все
вспомни. Приведи в порядок свое прошлое. Пора! Ибо ситуация могильная.
   - Выход надо искать! - забыв, с кем говорит, вспылил Зеро. -  И  найти,
раз утверждают, что из любого затруднения человек  может  найти  выход.  И
довольно! Я не  желаю  копаться  в  твоих  примитивных  сомнениях.  Так  я
действительно погибну здесь. Прощай. И навсегда.
   - Зачем же так круто?
   - Видишь ли, такой субъект мне не по нутру.
   -  Ну  почему?..  -  искренне  удивилось  отображение.  -  Из-за   моей
правдивости, что ли?
   - Ты погряз в болоте. О том, как отсюда выбраться, ни единой  мысли.  У
меня нет времени, болтун. Уж  извини,  я  должен  действовать!  Но  ты  же
никогда этого не поймешь!..
   Тягостная, нудная беседа длилась еще  с  полчаса.  Зеро  никак  не  мог
отвязаться  от  прилипчивого  плоскуна.  Когда  же  он  почувствовал,  что
холодный как лед телескоп с  еще  большей  интенсивностью  начал  излучать
сковывающие волны, он стал пятиться от стекла. Странно  плотные,  медленно
плывущие волны легко пронизывали тело.  При  прохождении  очередной  волны
казалось, что  тело  на  несколько  мгновений  замораживается,  становится
ледяным. Каждая  волна  где-то  за  спиной,  далеко  за  пределами  грота,
разбивалась и бисерным эхом летела обратно. Еще  больше  дробясь  в  теле,
эхо-волна плотной рябью возвращалась в объектив телескопа.
   Ощущение было неприятное, и Станислав решительно отошел в сторону.  Еще
минуты две вдогонку ему неслись потоки упреков и оскорблений.
   Он лег на теплый склон песчаной кучи. Пора  было  отдохнуть,  прийти  в
себя от впечатлений, разобраться во всем. Не пролежал и минуты -  вскочил,
подошел к окуляру телескопа,  потому  что  без  опережающего  трудно  было
привести мысли в порядок да и чтоб, как съязвил он про себя,  "поплакаться
в жилетку" опережающему,  сказать,  с  каким  паникером  и  гробокопателем
только что имел жестокую схватку, и,  кажется,  выстоял,  оставив  того  в
растерянности и полном одиночестве...
   Опережающий  Станислава  Юлиановича  Кобальского-Зеро  появился  секунд
через  двадцать.  На  этот  раз  не  просто  в  некоем  ярко   освещенном,
неопределенном пространстве, а в небольшом  светлом  зале,  перед  широким
открытым окном, за которым свисала зеленая  ветка,  и  дул  ветер,  и  был
летний полдень... Зал Кобальскому был  странно  знаком,  так  знаком,  что
щемило сердце, но он не мог точно вспомнить, где и при каких таких светлых
обстоятельствах  давным-давно  его  видел.  Впрочем,   в   данный   момент
особенно-то вспоминать было и некогда.
   Да и возможно ли вспомнить состоящие из одного лишь света свидетельства
далекого детства или улыбчатые приметы ранней юности?
   Без обиняков опережающий спросил:
   - Полагаешь, отстающий остался в полной растерянности?
   - Ну, не ручаюсь... - слегка  смутившись,  признался  Зеро.  -  Зато  в
одиночестве. Навсегда.
   - Э  нет,  единородный!  -  выставив  перед  собой  ладонь,  словно  бы
преграждая доступ всем сомнительным суждениям Зеро, сказал опережающий.  -
Оставлять его нельзя. Ни на час,  ни  на  минуту.  Ни  на  секунду  нельзя
забывать о нем.
   - Нельзя? - поперхнулся Зеро, - оставлять...
   - Понимаешь ли, его не выбросить из головы, не спихнуть, не спровадить,
не забыть! - хоть махни на него рукой, хоть бейся головой об стенку...  Но
боюсь, если мы не избавимся от него, мы не останемся в живых.
   - Так как же избавиться?!
   - Ты должен его победить.
   - Я??. Да он сведет меня с ума! Нет, это пытка... Так ты возьми его там
в оборот, опережающий!
   - Плоскуна нельзя оставлять наедине  с  собой.  Единородный,  здесь,  в
телескопе, я не смогу с ним встретиться.
   - Никак не можешь?
   - Только через тебя.
   - Ну, ну... Понимаю. Но я не смогу с ним сладить!.. - Кобальский-Зеро в
изнеможении сел на пол. Опершись на выпрямленные, выставленные назад руки,
тупо глядел в светлый, обширный окуляр, за  которым  легко,  непринужденно
стоял опережающий.
   - Когда осилишь его, - твердо сказал опережающий, - я буду полон сил. И
уж тогда мы непременно найдем выход из грота. Главное вот что...
   - Ну, ну!..  -  часто,  глубоко  дыша,  облизывая  пересохшие  губы,  с
нетерпением потребовал Зеро дальнейших разъяснении.
   - Твои разговоры с  отстающим  отображением  не  должны  быть  долгими.
Каждая следующая - все короче. В долгой беседе он тебя  может  "затянуть".
Понимаешь? Когда начинается озноб, отойди  на  мгновение  и  обдумай  свои
аргументы. От слишком долгой беседы отстающий растет и крепнет.  Разговоры
с ним должны быть короткими и интенсивными. Но  без  эмоций!  Главное  для
тебя - доводы разума. Синтез - вот в чем зерно твоей победы.
   Немного стесняясь непривычных в его употреблении слов, Зеро сказал:
   - Значит, в диалоге с плоскуном надо сводить мысль к пафосу  созидания?
Выбраться из грота - цель. Цель требует  созидания.  Конкретного  синтеза.
Все должно быть подчинено цели - ясной, полной  задаче.  Самому  главному,
любой степени трудности. Даже, казалось  бы,  невозможному.  Прежде  всего
непоколебимая уверенность, что цель будет достигнута!
   - Прекрасно! - сказал опережающий. - Итак, к созидательной преамбуле  -
и все больше сокращай разговоры с ним. Чтоб льдина под ним таяла.
   - Но, - тяжело вздохнул Зеро, - на таких высотах я с ним не потяну.  От
его изобретательных, цветистых выплесков ум за разум заходит.
   - Не забывай, единородный, о своем времени, которое в этом гроте  летит
слишком быстро. Победи своего отстающего. Важно, чтоб он от тебя  отставал
все меньше и меньше.
   - Теперь я вспомнил этот зал, - сказал Зеро, - зал, где ты  находишься.
Это было очень давно. В то время я впервые был по-настоящему влюблен...  В
тот день в этом зале ждал ее... С человеком, который спас ей жизнь...
   Сколько бесед провел Кобальский-Зеро с отстающим, он не помнил -  может
быть,  семь,  может,  одиннадцать...  Плоскун   был   повержен,   как   ни
изворачивался, к каким хитроумным уловкам и художественным силлогизмам  ни
прибегал. Когда Кобальский с победным видом, с нескрываемой уверенностью в
себе появился перед объективом телескопа в  предпоследний  раз,  отстающий
попросил пощады, умолял оставить  его  в  покое.  Через  некоторое  время,
физически  обессиленный,  Кобальский  подошел  к  объективу  еще  раз.  Но
отстающий вообще не появился... Довольно  долго  в  глубине  телескопа  он
видел бессловесную полупрозрачную тень.
   Многого  ли  добился  Кобальский,  победив  отстающего?  Казалось   бы,
одержана "победа над ветряной мельницей". Но это было не так.
   Он приобрел ранее неизвестную ему уверенность в себе  и  уверенность  в
том, что ход из грота должен быть.
   С методическим  упорством  и  тщанием  ученого,  с  целостным  видением
художника он принялся за работу.
   Дециметр за дециметром, сантиметр за сантиметром он исследовал пол - ни
единого штриха. То же самое и там, где была песчаная куча (весь песок  уже
был перенесен  в  другое  место).  Он  стал  исследовать  стены.  И  после
изнурительнейших, едва  ли  не  микроскопических  осмотров  на  монолитной
плоскости южной стены обнаружил тончайшую вертикальную линию -  разрез.  А
через два часа в полутора метрах от первой нашел  вторую.  Он  стал  между
линиями и плечом попытался вдавить эту часть стены. Его попытки оставались
тщетными. Мало-помалу он стал понимать и их  бессмысленность.  Нажимать-то
плечом и руками на стену?!. Отчаяние и убежденность, что  это  единственно
верное действие - таким оно казалось, может быть, потому, что он не  знал,
что еще предпринять, - снова и снова заставляли его возвращаться к той  же
попытке... И вот прямоугольная  часть  стены  легко  стала  углубляться  в
монолитное целое! (Как потом оказалось, непрерывное усилие должно  длиться
не  меньше  восьми  секунд.)  Не  помня  себя  от  радости,   упираясь   в
прямоугольник руками, Зеро медленно входил в углублявшуюся нишу. Он прошел
около  трех  метров,   как   вдруг   продвижение   прямоугольника   вглубь
прекратилось.  Узник  прилагал  отчаянные  усилия,  чтоб  сдвинуть  его  с
места... Он глянул вверх и  увидел,  что  над  прямоугольником  образуется
проем - прямоугольник медленно опускался. Пол под ногами Зеро быстро пошел
вверх. Станислав хотел было броситься обратно, но вовремя  сообразил,  что
неизвестность более для него перспективна, чем ставший привычным  каменный
мешок. Секунд через пять Зеро увидел, что поднимается на чаше неких весов.
Другая чаша перед ним опускалась. Когда плоскости поравнялись, он  перешел
на ту, которая опускалась. Еще несколько секунд, и поднимавшийся за спиной
параллелепипед закрыл собой вход в грот. Остановился  и  тот,  на  котором
стоял Зеро. Вправо уходил  светлый  прямоугольный  подземный  ход...  Надо
сказать, что для того, чтобы проникнуть в грот,  где  находился  телескоп,
необходимо воспользоваться другим принципиально  таким  же  ходом,  как  и
первый. Они рядом. Но найти второй значительно трудней... Туннель ведет на
юг. В четырехстах метрах от первого, глубоко под  барханами,  есть  другой
грот. Он раз в тридцать больше первого. Пол его расчерчен на двадцать семь
больших цветных квадратов и прямоугольников.  На  каждом  стоит  один  или
группа предметов. И пока что точно неизвестно, что они собой представляют.
Но, конечно,  довольно  точно  известно,  чем  является  двадцать  седьмая
установка,  которая  стояла  на  голубом  прямоугольнике,  где-то  там  на
окраине, в углу Большого грота. Понятно, речь идет о  масс-голографическом
множителе... Кое-что стало известно и о двадцать шестом объекте.  Это  был
большой  подвижный  клубок  словно  бы  дождевых  капель,   висевших   над
желто-зеленым квадратом. Этакий подвижный рой объемом примерно в  четверть
кубометра...
   Кое-какие представления сложились у Кобальского-Зеро и о двадцать пятой
установке. На белом квадрате  находится  большой,  ослепительно  белый  по
краям, матовый диск с толстым, туманным столбом посредине.  Боковые  грани
этого неопределенного цвета столба пространно расплывчаты - чем  дальше  к
краю, тем становятся прозрачнее, светлеют и сходят на нет.  Диаметр  диска
около тридцати метров.  Определить  его  можно,  только  глядя  извне,  со
стороны... Станислав-Зеро, как обычно,  соблюдая  наивысшую  осторожность,
сначала со всех сторон исследовал край диска,  раз  десять  обошел  вокруг
него. Абсолютно ничего примечательного. Оставалось взглянуть  на  туманный
столб поближе, "потрогать руками" - пройти  сквозь  него  и  заодно  точно
измерить диаметр диска. Зеро  закрепил  один  конец  измерительной  ленты,
разулся и босиком направился к другому краю. Вскоре тридцатиметровая лента
кончилась. Зеро оглянулся и увидел, что находится довольно далеко от  края
диска, а туманный  столб  оставался  на  прежнем  расстоянии  от  него.  С
нетерпением исследователь побежал к столбу. По  сторонам  все  мало-помалу
отдалялось. Он оглянулся - все далеко, за белым  горизонтом...  Он  быстро
шел к столбу еще часа три, но ни на йоту не приблизился к  нему.  По  мере
продвижения к центру диска воздух  становился  все  разреженней,  а  столб
темнее. Наконец Зеро остановился, с минуту  вглядывался  в  неопределенную
глубину столба. Взгляд его потерялся и... он испытал сильнейшее чувство  -
"ужас бесконечности".  И  Зеро  повернул  обратно,  поспешил  к  горизонту
обширного, почти бескрайнего белого поля...
   Из Большого грота подземный ход длиною около семи  километров  ведет  к
развалинам малоизвестного мазара Урбекир-Баба.  В  конце  подземного  хода
есть водоем. В нем отвратительнейшая, но совсем  безвредная  вода...  А  в
развалинах Урбекир-Бабы  есть  заброшенный  колодец  с  такой  же  вонючей
водой...  Из  водоема,  который  находится   в   конце   семикилометрового
подземного  хода,  довольно  легко  можно  перенырнуть  в  колодец.  Ну  и
обратно...





   О   злоключениях   Станислава   Юлиановича   Кобальского-Зеро   Эпсилон
рассказывал часа три.
   Словно сожалея о том, что он с таким жаром и подробностями все  выложил
нам и не оставил ни малейшей тайны,  Эпсилон-Кобальский  глядел  на  море.
Сидел, обхватив колени руками, сопел и молчал. И все  думал,  думал  и  по
временам вздыхал. Очень ему хотелось рассказать, и он рассказал. А  зачем?
Ну это еще ладно: рассказал... А вот как рассказать о  всей  долгой  жизни
Кобальского, которая была и его прошлой жизнью и  которую  он  помнил.  За
которую он вроде бы и в ответе, хотя сам, лично Эпсилон, тогда и не жил. А
прожито не так, совсем не так... И не вернуть и не переладить все.  Вот  и
выпалил про этот грот, и сил не стало, пусто...
   Может быть, он совсем о другом думал. Но, по-моему, об этом...
   Георгий-нумизмат тоже молчал, только изредка менял  позу,  лениво,  как
старый волк, глядел по  сторонам;  лежа  на  боку,  что-нибудь  трогал  на
"трапезном ковре". Жевал.
   В глаза друг другу мы не глядели, будто  совершили  какой-то  постыдный
поступок. Только раз перехватил я взгляд нумизмата, открытый, пристальный.
   Я нарушил молчание:
   - Лучше нам всем вернуться. И вам ни к чему лететь  куда-то  и  увозить
то, что не продается.
   Они оба продолжали молчать.
   Через минуту я спросил:
   - Станислав Юлианович, а что это такое все-таки, ледяной телескоп?
   Не сразу, нормально, по-человечески он сказал:
   -  Станислав-Зеро  считает,  что  это   своеобразная   телепортационная
установка... - скромно прокашлялся. - Некогда на Земле были  инопланетяне,
которые при помощи этого телескопа в виде сигналов улетели обратно к  себе
домой. Понятно, там у них, на планете, при помощи такого же телескопа (или
подобного   устройства)   сигналы   преобразуются   в   живые   физические
структуры... А опережающее  и  отстающее  отображения  -  это  всего  лишь
эпифеномен, частное следствие  одного  из  свойств  телескопа,  а  именно:
совершать информационные преобразования...
   - Вашей эрудиции можно позавидовать, - сказал я Кобальскому.
   - Эрудиция - ерунда! - снова оживляясь, убежденно ответил  он.  -  Весь
разум человека - вот это драгоценность! А одна  эрудиция...  -  Он  лениво
махнул рукой. - Вот тот крепкий фанерный ящик мы везем... В  нем  что?  Не
знаете? В нем тот рой, о котором я упоминал. Правда, штука удивительная!..
Станислав-Зеро от того роя капель - а это вам не  какие-нибудь  вульгарные
капли! - научился почерпывать  такие  знания!..  Все  зависит  от  первого
вопроса. Ответ роя тоже и ответ, на который у тебя  обязательно  возникнет
несколько вопросов. И тебе надо выбрать - задать один, а не сыпать  градом
вопросов. Потому что обязательно получишь такой ответ, который  вызовет  у
тебя слишком много вопросов. И трудно будет  выбрать  один...  Тут  всегда
задача - углубиться в проблему, свести диалог с роем  "в  клин",  то  есть
быстрее получить однозначный ответ...  Главное,  что  все  потом  помнишь!
Конечно, прежде чем занимать внимание роя, самому надо кое-что знать.  Или
надо иметь проблему, загвоздку. Если бы не этот рой, Станислав-Зеро так  и
не понял бы, что это такое - я имею в виду масс-голограф -  и  как  с  ним
работать.
   - Рой, значит, что-то вроде ледяного телескопа? - спросил я.
   - Дудки! - сердито обернулся он ко мне. - От телескопа эрудированным не
станешь. Хоть сто лет перед ним стой. Так,  по-человечески  умней,  мудрей
будешь... А рой дает эрудицию колоссальную! Особенно если  самому  кое-что
подчитывать.
   - Да, - сказал я, - есть такие орешки,  которые  и  ледяному  телескопу
будут не по зубам.
   - Ты это что имеешь в виду? - зло  насторожившись,  тихо  спросил  меня
Кобальский.
   -  Я  хочу  сказать,  что  если  б  Станислав-Зеро  махнул   рукой   на
опережающего, он давно уже околел бы в гроте.
   - Максим считает, что он среди нас опережающий, - глядя мимо меня,  как
будто бы совершенно равнодушно  проговорил  нумизмат.  -  А  мы  "орешки",
которые все еще заблуждаются.
   - Я считаю, Георгий Николаевич, - сказал я, - что  в  гроте  Кобальский
кое-что понял. Но его упорно и  умело  сбивают  с  толку.  Как  только  он
выбрался из грота...
   - То есть? - резко спросил он.
   - То есть?.. А то и есть, что побег и вывоз не выгорят.
   - Почему же?
   Я засмеялся.
   - А-а!.. Все Кобальские  кое-что  поняли.  А  я  теперь  одинок.  Ну  и
хитер!.. - предельно сдержанно протянул нумизмат.
   - Не понял... - сказал Кобальский.
   - Льет воду... Разве ты, Станислав, не чувствуешь, как он  гладит  тебя
по голове.
   - Меня гладить - руки отсохнут! - возмутился Кобальский.
   - Боюсь, он всех вас собьет с толку.
   - Так надо разрядить атмосферу. Ну и что ты тут нам объяснял, гражданин
опережающий, а?..
   - Я хотел сказать, - равнодушно проговорил я, - что Станислав Юлианович
Кобальский-Зеро сюда не приедет: в свое время опережающий  оставил  в  нем
неизгладимый след.
   - Да мы с ним две капли воды! - объявил Эпсилон.
   - Ну... две не две... - покачал нумизмат головой. - А терять голову  не
стоит. Она вам, Эпсилон, еще пригодится. Все те объекты из Большого  грота
надо  вывезти  как  можно  быстрее.  Сегодня  увезем  масс-голографическую
установку, телескоп и рой... Вы, Максим, знаете все. Не лететь с нами  вам
теперь ну... никак нельзя! Стоят все эти вещи баснословные  деньги.  И  вы
обделены не будете. Обещаю...
   - Захватывает дыхание, - восторженно вдруг зашептал мне  Кобальский,  -
лишь стоит хотя бы  смутно  представить  себе  все  невероятное  богатство
хранилища!  Слишком  всего  много!..  Что-то   можно   оценить   хотя   бы
приблизительно: что сколько миллиардов стоит. А сколько, скажи, стоит  тот
белый диск на белом квадрате?.. На том диске, если  угодно,  располагается
"модель" бесконечности!.. Цена всем вещам баснословная!
   Пришел Бет с чаем. Налил нумизмату и мне. Поставил бутылку с пуншем.
   - Не нравится мне  это  сибаритское  чаепитие!..  -  недовольно  сказал
Кобальский. - Вон там опять вертолет летит. Засекут нас тут с  телескопом.
Все отберут.
   - Запомните! - предупредил нумизмат, наливая в  чай  пуншу.  -  Все  мы
астрономы.   Спецы   по   солнечным   пятнам.   Главное   -   смелость   и
самоуверенность! Ясно?.. И не чудить! - повернулся он ко мне.
   "Мешанина в голове у Эпсилона, - сидел и думал я. - То  верно  понимает
ценность человеческого разума. То словно бы  сам  теряет  разум,  твердит:
сколько же миллиардов стоит телескоп..." А нумизмат  был  непоколебим:  не
подошел ни к объективу, ни к окуляру телескопа. Боялся.





   По  отлогому  берегу,  по  бездорожью  на  ревущем  мотоцикле   к   нам
приближался какой-то человек.  Заглушил  мотор,  положил  мотоцикл  набок,
подбежал к нам.
   Это был... дядя Станислав!
   - Дядя!.. - крикнул я и вскочил на ноги, но тут же осекся,  потому  что
хорошо знал, да только на миг забыл, что "дядя" всего лишь плут Зет.
   - Поди прочь, щенок! - злобно огрызнулся он и решительно  направился  к
Кобальскому, то есть к Эпсилону.
   - Спокойно!.. - сказал "дяде" шеф.
   - Ты почему не дождался меня  у  глиняного  холма?  -  коротко  спросил
"дядя" у Кобальского.
   - А ты мне сказал?!. - отворачивая лицо, спросил тот.
   "Дядя" сильно ударил Кобальского в висок. Тот упал.  Тяжело  подымаясь,
закричал:
   - Альф, на помощь! Бет!.. - и "дяде": -  Что  ж  ты  сразу  с  нами  не
поехал?!.
   - А кто бы дома  замел  следы?  А?..  Все  бросили!  Набрали  кое-каких
сокровищ - и хватит?
   - Сам  же  собирался  прикатить  к  берегу...  -  нагловато  возмущался
Кобальский. - А сам...
   На шум подбежал Бет, потом Альф.
   - За что ты его? - спросил Альф "дядю".
   - За то, что глуп!
   Альф ударил "дядю" по лицу. Тот пошатнулся, но на ногах устоял, тут  же
развернулся и коротким ударом Альфа сшиб.  Альф  упал  лицом  вниз  и  так
остался лежать, лицом вниз.
   Бет побежал к лодке.
   - Вернись, Бет! - приказал нумизмат. - Не смей!..
   - Где наш Зеро? - спросил "дядя" нумизмата.
   - Это я у вас у всех должен спросить, - тихо, грозно сказал нумизмат, -
где именно находится Станислав Юлианович Кобальский, мой друг?
   - А гомеопат?
   - И об этом должен я у вас  спросить  и  спрошу.  Максим,  -  обратился
нумизмат ко мне, - иди повозись в развалинах. Успокой  нервы.  Я  покамест
побеседую тут... Крайне необходимо!
   - Простите,  шеф,  -  подавленно  произнес  "дядя".  -  Третья  попытка
все-таки и...
   Я поспешил оставить их. До чего опротивели мне их физиономии и  надоело
слушать  их  планы!  Уже  оценили,   сколько   стоит   ледяной   телескоп,
масс-голограф и рой несчетного числа каких-то капель!..  Как  какие-нибудь
ростовщики, барыги или перекупщики: "сколько стоит"!.. Сколько стоит небо.
Почем печаль, зелень травы, память. В  какую  цену  мечта.  Сколько  стоит
радость, леса всей планеты... Прикидывают... Поглядели б они сами на  этот
парад ушей!
   Мне  было   ясно,   что   душой   "выгодного   дельца",   вдохновителем
"коммерческого" побега являлся  нумизмат  Георгий  Николаевич.  Попытаться
образумить его, склонить к отказу от бегства, убедить его, что его взгляды
на жизнь неверны, сказать, что он попросту мелкий воришка, который  взялся
продавать то, что не  может  быть  ни  продано,  ни  куплено,  потому  что
принадлежит всему человечеству, - все это говорить  ему  было  бесполезно.
Бежать он решил во что бы то ни стало, потому что рыльце у него уже было в
пуху. По его же  словам,  бывали  в  его  жизни  "шалости":  разного  рода
недозволенные граверные работы, в связи с  которыми  приходилось  "пачкать
руки краской", случалось  тревожить  в  курганах  "спящих"  скифов,  да  и
интерес к "уникальным мелочам незабвенной старины" затянулся...
   Едва ли мог я образумить и Эпсилона, тем более в постоянном присутствии
его шефа. Да и времени было мало.
   Я был убежден, что появись здесь настоящий Кобальский, все  можно  было
бы повернуть. У меня  не  оставалось  сомнений,  что  истинный  Кобальский
куда-то бежать от найденных им интереснейших сокровищ  уже  не  хотел.  Из
хранилища и не вылазил, все изучал...  Да  и  не  мог  человек  после  тех
прозрений, которые пришли к нему в гроте, после возвращения к человеческой
порядочности, настолько  сильно  снова  попасть  под  влияние  в  общем-то
пустопорожнего нумизмата и пуститься в авантюру...  Видно,  так,  поначалу
увлекся: вот-де продадим за миллиарды!..
   Все ждали его, но он не появлялся.
   Надо было действовать. Времени оставалось мало. Вечером они  собирались
лететь.
   И я решил переломить Альфа и Бета. Найти бы только  удобный  момент.  Я
был уверен, что, уж во всяком случае, Альф  не  горит  желанием  лететь  и
возьмет мою сторону. А предпринять надо  было  следующее:  сломать  модель
самолета, на увеличенной копии которого злоумышленники собирались  лететь.
Если не Альф, то это должен был сделать я. И в крайнем случае, чтоб  побег
вообще был невозможен, расколоть зеркало масс-голографа. Варварство?  Зато
был бы цел телескоп, который они уже едва не загубили.
   Я подошел к развалинам, вскарабкался по обломкам плит  и  через  пролом
проник  в  автомобиль.  Пробрался   через   одну   дыру,   через   другую.
Выпрямился... и вдруг отшатнулся, замер.
   Перед большим третьим отверстием, в столбе солнечного света, в  котором
неподвижно парила легчайшая золотая пыль, стоял человек. Его одежда, руки,
лицо - все было запорошено желтовато-оранжевым налетом. В руках  наперевес
он держал ломик. Вид у мужчины был  устрашающий.  Глубоко  запавшие  глаза
горели, как мне вначале показалось, лихорадочным светом.  Не  выпуская  из
рук ломика, мужчина рукавом стер с лица пот и сказал:
   - Не бойся. Я Гамм.
   - Вы не утонули? - удивленно воскликнул я.
   - Ну разумеется... Только не кричи, не говори громко. А то  все  это...
разом тут рухнет.
   - Гамм, это вы сделали такой пролом?
   - Да... Чтоб выкатить твой автомобиль. Все равно мне  пока  что  делать
нечего. Жду, когда они соберутся лететь. Парень, я помогу тебе. А пока что
не ссорься с ними.
   - Хитрецы вы все.
   - Не все. И Альфу можешь доверять, но... Но! - поднес он к своим  губам
палец.
   - Так вы не за них?.. Не с ними?
   - "Не за них..." - этак успокоительно  хмыкнул  он,  отступил  и,  едва
видимый  за  золотым  -  в  солнечном  луче  -  столбом  пыли,  сел  перед
пространным полумраком.
   - Значит, - осторожно поинтересовался я, - среди  ребят  из  "алфавита"
раскол?
   - Совсем нет! Не "раскол" из-за какого-нибудь мелочного несогласия... А
трудное возвращение некоторых из нас к  истинным  человеческим  ценностям.
Да, вот так-то! Ты понимаешь?.. В самом Станиславе-Зеро  очень  уж  сильна
была двойственность. И очень жаль, что плоскун -  это  вечно  скептическое
ничтожество - получился таким выразительным. Так вот, мы с  Альфом  решили
помочь Станиславу-Зеро. Я избавлю его от шефа и от гомеопата.  Жду,  когда
Зеро появится здесь.
   - Появился один Зет.
   - Я знаю. Странно, что все еще нет Станислава-Зеро и гомеопата.
   - Когда Зеро прибудет, я найду, что ему сказать, - убежденно заверил  я
Гамма. - Слишком смело? Но я возьму на себя роль опережающего! Без всякого
телескопа. Уверен, мне удастся переубедить его. А через него  Эпсилона  и,
может, Зета. Чтоб сорвать вывоз сокровищ! А если не удастся, я  вступлю  с
ними в открытую борьбу. Вот увидишь. Гамм! Ты, конечно,  поможешь  мне?  И
Альф. Может быть, и Бет... Я сломаю модель самолета. Или  разобью  зеркало
масс-голографа. И они не улетят.
   - Максим, это, конечно,  смелый  шаг.  Но  делать  этого  пока  что  не
следует. Подождем появления Зеро. Когда он будет здесь, ему  от  разговора
со мной не отвертеться. Как  опережающий,  я  это  сделаю  лучше  тебя.  Я
вытравлю из него плоскуна, если он в нем снова окреп. А тогда он  заставит
Эпсилона и Зета сделать кое-что полезное для нас!  Если  же  это  -  будем
готовы ко всему - не удастся, обрушим на них другую  силу.  Есть  у  меня,
Максим, еще один план. И разреши мне пока что о нем не распространяться...
Пытался  я  их  образумить  с  этим  их  бессмысленным  вывозом  сокровищ.
Осторожно так пытался. Не поняли. Увидел  во  мне  откровенного  врага.  И
Георгий столкнул меня за борт лодки. Незаметно для Альфа и  Бета.  Хорошо,
что недалеко от берега... А что касается Станислава-Зеро, то еще  в  гроте
опережающий очень доходчиво объяснил ему, что божок  плутовства  и  обмана
лишь гасит в  человеке  полузабытый  душевный  огонь!  Следовательно,  сам
Станислав-Зеро уже многое понимает. Ведь это же  его  опережающий  говорил
ему!.. Я, Максим, например, точно знаю, что на всякой  могиле,  где  будет
покоиться романтика плутовства,  вырастет  только  одна  травка  -  полынь
забвения. Ну да ладно!.. А тебе я помогу. Это точно. Если, конечно, сам не
сумеешь от них уйти... Очень-то не рискуй. А теперь надо  заняться  делом.
Твой  автомобиль  может  еще  пригодиться.  Будем  работать   и   негромко
разговаривать. Мне есть что тебе рассказать.  Послушай,  вот  смех!..  Как
поначалу бросились мы изготавливать глыбы драгоценных камней!.. Ха-ха! Как
все размечтались!..
   Не один час провозились мы с  Гаммом,  пытаясь  до  внешнего  отверстия
докатить мой автомобиль. Под собственной тяжестью оседали и то в одном, то
в другом месте частями обрушивались остатки  глиняного  сооружения.  Перед
вечером в передней части с грохотом обвалилась крыша. И мы с Гаммом  вовсе
не опасались, что нас здесь придавит навсегда,  если  рухнет  все  это,  в
тридцать метров, рыхлое строение. Странно: ни тени страха у меня не  было,
чувство осторожности не то что притупилось, а и вовсе исчезло.
   Бет притащился сюда еще в первой половине дня, следом  за  мной.  Минут
через двадцать после драки. И сразу как взобрался на неподалеку неподвижно
лежавшее тело моего двойника, так весь день там, на солнцепеке, проторчал:
караулил, чтоб я не убежал. Походит, походит по руке, потом сядет на плечо
и  сидит,  сидит,  с  безразличным  видом  наблюдая,  как   разваливается,
осыпается автомобиль.





   Вечером пришел Альф и позвал  Бета,  а  мне  посоветовал  от  глиняного
автомобиля убираться подальше...
   Когда мы шли к берегу, я тихо, так,  чтоб  не  слышал  Бет,  спросил  у
Альфа:
   - Вы нашли тело Гамма?
   - О Гамме не беспокойся, - шепнул он мне на ухо. - Он оттуда уйдет...
   - Когда они будут копировать  самолет,  -  сказал  я,  -  надо  сломать
модель...
   - Кто это сделает? - спросил Альф.
   - Я сделаю.
   - Глупости. За это они просто убьют тебя.  Не  торопись.  Гамм  кое-что
придумал. Кое-что, Максим, зависит и от тебя.  Если  ты  не  захочешь,  то
самолет не улетит. Понимаешь: если очень не захочешь!
   - А это не примитивный обман?
   - Ты видел Гамма, - спокойно продолжал Альф. - Говорил с ним. Если ты и
теперь считаешь, что он плоскун,  то  поступай  как  знаешь.  Гамм  -  это
человек! Настоящий опережающий. И Бет уже почти склонился на нашу сторону.
И Эпсилон мечется, да времени у нас нет. Шеф его завертел. А Зет - что сам
нумизмат. С ним придется повозиться... Ну приотстань теперь...
   Мне сразу же приказали отойти подальше в сторону, метров на шестьдесят.
   Беглецы уже заканчивали устанавливать зеркало, линзу и  призму  -  весь
масс-голограф. Оптическая  ось  множителя  была  направлена  на  развалины
автомобиля. К нейтринно-вакуумной линзе был подключен  кабель,  шедший  от
лодки, где находилась энергетическая установка. Между линзой и зеркалом на
невысокой треноге Бет и нумизмат установили действующую  модель  самолета,
которую они собирались увеличить. Как только модель застрекотала, сразу же
в лодке пронзительно засвистела турбина. Мало-помалу  глиняный  автомобиль
стал разрушаться. Я побежал к угольно-темному Кобальскому, стоявшему около
темно-красного прямоугольника, - зеркало словно плавилось и  едва  заметно
дымило по краям. "Дядя" догнал и сбил меня с ног.
   Я поднялся и крикнул:
   - Что вы делаете? Ведь в глиняном мой настоящий автомобиль!
   - Мне очень жаль, - лениво хмыкнул Кобальский, - но  от  него  там  уже
ничего не осталось.
   - Так почему же вы вчера не дали мне вытащить его оттуда?
   - Чтоб ты, Максим, не удрал на нем. Это  было  бы  совсем  некстати,  -
осклабился  Кобальский,  и  я  увидел,  как  из  его  напрягшихся   морщин
посыпалась, дымками полетела глиняная пыль.
   Нумизмат, выжидательно выпятив челюсть,  играя  желваками,  внимательно
глядел туда, где только  что  были  развалины  циклопического  автомобиля.
Рядом с ним стоял и что-то ему говорил "дядя".
   Минут через двадцать на месте  возникшего  холма,  сдувая  пропеллерами
тучи  пыли,  показался  гигантский  двухмоторный  самолет.  Длинный   Бет,
очевидно исполнявший в этой компании обязанности второго пилота, побежал к
новому летательному аппарату.
   Вскоре огромный самолет, непривычно тихо гудя моторами, переваливаясь с
боку на бок, отполз в сторону.
   Таким же образом, как  и  самолет,  компания  быстро  соорудила  мощный
передвижной кран, чтоб погрузить телескоп.
   - Зет и Альф, - приказал  нумизмат,  -  лодку  затопите.  Бет  займется
погрузкой телескопа...
   И тут наше внимание привлек рокот где-то недалеко летящего самолета.
   Все остановились, замолчав, подняли лица.
   Самолет летел с юго-востока, не очень высоко. Пролетел недалеко от нас,
сделал круг. На другом круге, почти беззвучно, проплыл над нами и удалился
в сторону моря, на юго-запад.
   - Вот и дождались захода солнца, - нарушил Эпсилон тягостное  молчание.
- Дождались заката...
   - Только без паники! - твердо сказал нумизмат.
   - Самолету просто негде здесь приземлиться,  -  громко,  тем  же  тоном
обреченного продолжал  Эпсилон.  -  Как  раз  в  свое  время  здесь  будут
вертолеты. Нам крышка...
   - Да не паникерствуйте же, Эпсилон! - мягко пристыдил его  нумизмат.  -
Всегда  в  таком  деле  больше  всего  вредит   паника.   Всем   сохранять
спокойствие! Это приказ. Как я сказал, полетим только после захода солнца.
Все за работу!.. Максим, - с деланной  улыбкой  обратился  он  ко  мне,  -
помогите, пожалуйста, затопить лодку.
   Что было делать? Станислав-Зеро не появился. Гамм  ждал  его  напрасно.
Заверял меня Гамм, что в крайнем случае он  обрушит  на  беглецов  "другую
силу"... Но уже  непохоже  было,  что  он  сможет  что-нибудь  сделать.  Я
действительно верил ему и не обвинял его.
   Понятно,  стоянку  злоумышленников  засекли.  Ну  а  вдруг  им  удастся
улететь?.. Телескоп еще ладно... Но чтоб они увезли масс-голограф... Я был
настроен решительно против этого. Быстро подошел к стоявшему  за  зеркалом
Кобальскому и сказал:
   -  Вы  негодяй,  Кобальский!  Хоть  вы  и  приготовлены  из  каолина  и
поваренной соли... Из всего белого!
   Я  каблуком  с  такой  силой  ударил  по  зеркалу,  что   фотограф   за
расколовшейся натрое плоскостью  согнулся  вдвое  и  завертелся  на  одном
месте.
   - Связать его, Альф!.. - фальцетом закричал он.
   На меня навалились, словно на тигра. Больше всех  усердствовал  "дядя".
Бесчеловечно заламывая мне руки, он бурно сопел и все повторял:
   - Ну и глуп племянник!.. Ох и дубина!..
   Со связанными руками я лежал на самом краю  берега,  затылком  в  воде.
Изредка ленивая волна накатывала  на  лицо.  Приподнимая  голову,  я  едва
умудрялся дышать.
   И тут на берегу, как я  понял,  появился  еще  кто-то.  Собиралось  все
воронье!
   Я все пытался сесть. Наконец мне это удалось.
   Не знаю, каким уж образом, как добирался, но появился здесь и  гомеопат
- Иннокентий Уваров. Он был невысокого роста, худощав и широк в плечах,  с
усиками. Легко одет - в белой запыленной рубашке с подвернутыми до  локтей
рукавами, в светло-серых брюках.
   Уваров был взволнован.  Сбиваясь,  что-то  рассказывал  нумизмату.  Все
сбегались, обступали его.
   - Значит, сегодня Станислав Юлианович здесь не  появится?  -  глядя  на
Уварова широко открытыми глазами, задумываясь, процедил Георгий-нумизмат.
   -  Как  он  появится??.  -  в  глубоком  недоумении  пожимая   плечами,
растерянно и в то же время внимательно, снизу вверх поглядывая то на шефа,
то на кого-либо из "семейства" Кобальского, повторял гомеопат. - Нет,  как
он в таком случае может появиться?..
   - Вы почему, Кеша, нам вопросы задаете? - возмутился Эпсилон.
   - Что случилось? - подбегая к компании, тяжело дыша,  спросил  до  того
разглядывавший куски зеркала "дядя".
   - Кочерыжка зарыл нашего Зеро, - за всех быстро ответил Альф.
   - Зарыл нашего Зеро?!.
   - Это, конечно, ужасно... - растерянно разводил гомеопат руками.  -  Не
знаю, как я это  переживу.  Мы  со  Станиславом  Юлиановичем  сколько  раз
объясняли этой тумбе: "Ты, малыш, знаешь, что из хранилища все должно быть
вывезено, все до капельки. Как ты понимаешь, для этого, минуя колодец, под
мазаром надо сделать другой ход. Широкий ход.  И  пока  что  замаскировать
его". Но эта глупая двенадцатитонная тумба совершенно превратно истолковал
наше указание. Представляете, обрубок совсем  неправильно  меня  понял.  Я
сказал, чтоб он принялся за работу после полудня. А  он  начал  с  утра!..
Когда  Станислав  еще  работал  в  хранилище  с  инопланетными  объектами.
Ужасно!..
   Гомеопат сел, картинно уронил голову.
   - Кеша, - спросил его "дядя", - а почему здесь появились вы?
   - А чем я хуже вас?!  -  резко  подняв  голову,  возмущенно  воскликнул
гомеопат. - Видите ли, они полетят, а я должен где-то занимать тумбу, чтоб
он снова не увязался за ними!
   - Так надо было разрыть ход, чтоб вышел Зеро! - распалялся "дядя". -  А
то ведь странная получилась "маскировка" хода...
   - Я и приказал тумбе!.. Разроет он... А Станислав  улетит  в  следующий
раз. Сейчас же надо немедленно увозить масс-голограф и  телескоп,  пока  у
нас все не отобрали.
   - Нам надо остаться, - подавленно произнес Альф, - а то Зеро  без  воды
погибнет там. Надо ему помочь.
   - Конечно! - сказал гомеопат.
   - Мы все, кто из "алфавита", - отрезал "дядя", - полетим. Мы  не  можем
остаться без масс-голографа. Три куска зеркала  можно  склеить.  Нам  пора
восстанавливаться. У Эпсилона вон уже нет  ушей...  Останетесь  здесь  вы,
Кеша, раз Зеро оказался засыпанным по вашей вине.  Да,  да,  ведь  Большой
Кеша ваша копия! Вам легче с ним работать...
   - Моя, моя... - забормотал гомеопат, помолчал, а потом спокойно сказал:
- Кстати, должен всех вас поставить в известность. Хотя огорчать вас и  не
хотелось. Не сказать не могу. Дело в том, что Станислав-Зеро плохо  к  вам
относится, ко всем: "от альфы до омеги". Он против  вашего  существования.
Это правда.  Лучше  улетайте,  друзья...  Сам  он,  по-моему,  лететь  уже
передумал.
   - Ложь это! - взволнованно вдруг вскричал  Альф.  -  Они  с  кочерыжкой
умышленно завалили нашего Зеро! Все ясно!
   - Не так ли? - спросил Уварова до того молчавший нумизмат. - Решил  ты,
Иннокентий, всех устранить и стать единоличным владетелем масс-голографа и
телескопа? А? И рой тебе нужен?..
   - Да вы что?! - вскочил гомеопат. - Вы  с  ума  сошли?  Зачем  мне  так
много?.. Мне из сорока миллиардов хватит и одного миллиона.
   - А ты скромник! - с брезгливой улыбкой заметил ему нумизмат.
   И тут все,  кроме  нумизмата,  что  называется,  понесли  гомеопата  на
кулаках. Страшно было смотреть...
   И тут я увидел кое-что другое.
   Из-за  самолета  не  спеша,  вразвалку  шел  к  нам  огромный,  толстый
"гомеопат"! Я сразу понял, что это "тумба", как свою копию называл Уваров.
Большого Кешу сбоку рельефно освещало заходящее  солнце  и,  хотя  он  был
далековато, виден был отчетливо. Ростом он был около десяти метров и очень
толст. Конечно, в нем были все двенадцать тонн.
   - Это он, что ли?!. Кочерыжка!.. -  закричал  Георгий-нумизмат.  -  Все
гибнет!..
   Избиение гомеопата мигом прекратилось.
   Стало тихо. Лишь слышно было, как шмыгает носом поколоченный Уваров  да
скрипит, издали  похрустывает  под  подошвами  медленно  шедшего  толстяка
песок.
   - Вздумали без меня удрать, - чуть скривив  губы,  презрительно  сказал
огромный толстяк и остановился метрах в сорока от нас.
   - Вздумали! - за всех резко ответил ему Эпсилон-Кобальский. -  В  конце
концов тебе-то что там делать?
   - А вам? - спросил толстяк. - Вам что?
   -  Мы  выполняем  приказ  Станислава-Зеро.  Масс-голограф  и  телескоп,
который  стоит,  может  быть,  сто  миллиардов,  должны  быть  сегодня  же
вывезены! Можно подумать, ты об этом впервые слышишь!.. Тебя  же  на  днях
вывезем на большом самолете. Этот с тобой на борту не взлетит. Ты  слишком
тяжел.
   - Так я стал  слишком  тяжелым?  -  медленно  подступая  к  нам,  более
решительно заговорил толстяк. - Они выполняют  приказ  Зеро!..  А  вас  не
волнует то, что Зеро против нашего существования  -  моего  и  всех,  всех
ребят из "алфавита"? То-то он постоянно был против моего полета с вами.
   - Кто это тебе сказал? - спросил "дядя" толстяка. - Кто сказал, что  он
против нашего существования.
   - Тот, кому это известно, - мой прототип. Я  сделал  все  так,  как  он
сказал. Разрушил мазар и...
   - Засыпал Зеро? - ужаснулся Альф.
   - Разумеется...
   - Замолчи, глина!! - рявкнул Иннокентий-гомеопат. - Я тебе приказал все
правильно сделать!.. А ты  заторопился  сюда!..  -  Он  вскочил  на  ноги,
возмущенно    потрясая    перед    собой    кулаком,     забегал     перед
Георгием-нумизматом.
   - Надо всем остаться и освободить Зеро, - сказал Альф.
   - Оставаться немыслимо, - возразил нумизмат. - Я нахожусь в критических
обстоятельствах... Полет отменить нельзя.
   - Разве это моя копия?! - мотая головой, воздевая руки к  небу,  петлял
на пятачке и слезно вопил гомеопат. - Это недоразумение!..  Друзья,  я  не
должен - не могу! - отвечать за слова лживой, дефектной копии...
   - Остановитесь, Иннокентий! - сказал нумизмат. - Вы не можете лететь  с
нами. Вы останетесь... Устами Большого Кеши говорите вы, мой друг.
   При этих словах гомеопат остановился, перестал вопить и шмыгать  носом.
Вдруг совершенно спокойно сказал:
   -  Тумба,  тебе  надо  лететь  с  масс-голографом.  Чтоб   своевременно
восстановиться. Я полечу с тобой. Обещаю восстановить тебя. Не  жди,  пока
развалишься. Не слушай их.
   - Мы полетим оба, - обращаясь ко всем  присутствующим,  сказал  Большой
Кеша. - Или никто. Можете сделать самолет в два раза больше.  Приступайте.
Время есть.
   - Разбито же зеркало!.. - с сожалением воскликнул робкий Бет.
   - Это какое-то проклятье! - злобно, сквозь  зубы  процедил  нумизмат  и
быстро стал ходить взад и вперед. - Бет, скажи, с Большим Кешей  на  борту
этот самолет взлетит?
   - В принципе да, - не задумываясь, ответил длинный Бет.
   - Тогда летим. Кстати, Эпсилон, - с  возмущением  и  досадой  в  голосе
спросил нумизмат Кобальского, - и зачем это вы  соорудили  этого  Большого
Кешу?
   - Ну это же понятно: чтоб из хранилища вытаскивать тяжелые сокровища...
Ну а потом оказалось, когда надо было достать телескоп со  дна  моря,  что
Кеша умеет плавать не лучше, чем булыжник... Пришлось создать исполина,  -
виновато вздохнул Кобальский.
   - Да-а, размахнулись. Какая удивительная щедрость!..
   Большой Кеша первым пошел к самолету.
   - Эпсилон, - шепнул "дядя", - возьми осколок зеркала.  Я  чуть  поверну
линзу, чтоб не задеть самолет...
   - Я понял, - коротко бросил Кобальский. - Все в сторону. Бет, в  лодку.
Запусти установку.
   Кобальский (так уж по привычке называл я Эпсилона) с  большим  осколком
зеркала быстро стал в нужное место. Я видел, как  из  разрезанных  пальцев
его левой руки по большому обломку зеркала струйкой  текла  кровь.  Но  он
этого не замечал.
   "Дядя" мертвой хваткой зажимал рот гомеопату.
   Большой Кеша за линзой резко вскрикнул и отскочил в  сторону,  пальцами
правой руки держась за локоть левой. Минуты две он с недоумением глядел на
нас.
   Все тихо, медленно, словно растекаясь, запятились к воде.
   "Сейчас, - подумал я, - Большой Кеша начнет всех ловить и  топить".  Но
нет. Он не спеша подошел к телескопу и стал непрерывно бить по нему ногой,
пяткой. Бил методично, сопя, постанывая при каждом ударе.
   За несколько минут он раскрошил его вдребезги.
   Взглянул на нас и, побледневший, молча пошел к самолету.
   Все были ошеломлены.
   Первым пришел в себя Кобальский.
   - Что вы сделали?!. -  то  обращаясь  к  Иннокентию,  то  бегая  вокруг
полупрозрачных кристаллических глыб, кричал он. - Невозможно поверить! Как
мы  боялись  довериться  этому   человеку.   О,   какой   ущерб...   Какая
катастрофа...
   Он подбежал к растерянному, уныло стоявшему гомеопату.
   - Послушай, старый, глупый Кеша, ты превратил в необратимую груду такую
вещь!
   - Это не  я,  Станислав.  Я  ведь  все-таки  не  он...  -  оправдывался
гомеопат. - И я не обязан отвечать за его действия.
   - Его руками это сделал ты, вандал. Ты! Ты в руины превратил  бесценное
сокровище. Бес-ценное!! В руины, в руины!.. Вон они!
   Эпсилон осекся.
   Притих весь этот базар, все  повернулись  к  разрушенному  телескопу  и
стояли с отвисшими  челюстями  -  как  какие-нибудь  дикари  глядели,  что
происходит с его остатками.
   Ярко вспыхивала то одна, то другая  прозрачная  желеобразная  глыба.  С
очередной вспышкой каждая из них горела все дольше. Наконец все они  стали
светить непрерывно и ровно. Их мягкое, с люминесцентной прохладой свечение
ясно  выделялось  в  потоке  вечернего  солнечного  света.  Секунд   через
пятнадцать  над  кристаллическими  глыбами  возникла  яркая  и   трепетная
световая полусфера. Вдруг мы оказались в ее пределах. Словно круг по воде,
она с нарастающей скоростью белесым фоном разлетелась вокруг нас.  Так  же
возникли  вторая  и  третья  сферические  волны.  Через  минуту  или  две,
очевидно, где-то отразившись, первая волна возвратилась  довольно  темным,
не ночным, а  таким  прозрачным  сумеречным  фронтом.  Чем  ближе,  теснее
смыкалось  вокруг  нас  световое  пространство,  тем  тусклее  становилось
солнце, словно само небо стало  огромным  темнеющим  стеклом.  Стало  чуть
прохладнее...
   Мы увидели, как сумеречная  полусфера,  миновав  нас,  медленно,  будто
темно-прозрачное  облако,  сжималась  над  неясно  видимыми  желеобразными
глыбами.  Все  более  сжимаясь,  полусфера  потрескалась,  раскололась  и,
растекаясь словно вода, распределилась  между  полупрозрачными  осколками,
как впиталась.
   Но вокруг нас светлей не  стало.  Диск  заходящего  солнца  был  виден,
однако оставалось  такое  впечатление,  что  солнце  только  что  ушло  за
горизонт.
   "Что они есть, эти осколки?" - думал я. Я был уверен,  что  только  что
был   свидетелем   дазарного   эффекта   -   усиления   тьмы   посредством
стимулированного  поглощения  света,  а  раз  телескоп  был  разрушен,  то
проявились лишь какие-то остаточные свойства...
   Беглецы довольно быстро пришли в себя. Собираясь в путь, они шумели еще
с полчаса. Как на вороньем базаре.
   Погрузили все в  самолет.  И  осколки  телескопа,  и  масс-голограф,  и
фанерный ящик с роем,  и  все  свои  вещи.  Скоро  в  огромном  салоне  со
связанными руками рядом с грудой светлых глыб оказался и я. Ныла  разбитая
голова. Где же Гамм? Когда же, как  выручит  он  меня  из  беды?  Я  плохо
соображал. По  отрывочным  разговорам  понял,  что  компания  намеревается
пересечь границу морем, где-то на юге страны. Конечно, я был  уверен,  что
неизвестный, странный самолет своевременно будет обнаружен  в  воздухе  (а
может быть, уже был обнаружен, и не напрасно кружил здесь самолет и дважды
пролетал вертолет). Но ведь вместе  со  злоумышленниками  так  нелепо  мог
погибнуть и я. Конечно, в немалой  степени  и  я  был  кашеваром  и  пусть
невольно способствовал этому пиру двойников.
   Уже вот-вот должно было сесть солнце, и отчаявшиеся злодеи готовы  были
взлететь. Долго искали центр тяжести, где  бы  сесть  Большому  Кеше.  Бет
раздумывал, командовал, а Большой Кеша, сидя на полу,  двигался  по-салону
между огромными креслами то назад, то вперед. Наконец, по их мнению, центр
тяжести был найден.
   Когда стали задраивать тяжелую дверь, оказалось, что Альфа  в  самолете
нет. "Предатель удрал!" - коротко констатировал "дядя".
   "Значит, события обернулись не так, как предполагал Гамм?.." -  подумал
я.
   Бет ушел в пилотскую кабину. Скоро самолет задрожал, сдвинулся с места.
Пилот выруливал на ровную площадку.
   Я не знал, что мне предпринять, и,  закрыв  глаза,  пытался  что-нибудь
придумать. Но что? Броситься к пилоту, когда самолет полетит "над морем?..
Ну и что из этого? А где же Гамм? Погиб в развалинах, из которых так ловко
соорудили этот самолет?..
   Самолет все быстрей катил по чуть всхолмленной площадке.
   К этому времени я о ножку кресла перетер веревку, которой были  связаны
мои руки. Сделать это было совсем нетрудно, потому что самолет внутри  (да
и вообще весь он представлял собой странное зрелище)  был  сработан  очень
грубо: ведь он являлся в сотни раз увеличенной моделью  со  всеми  ее,  во
столько же раз увеличенными шероховатостями. До чего неуютен был  огромный
салон с двумя циклопическими  лампочками  в  потолке!  Громоздкие  кресла,
похожие на нелепые, внушительных размеров диваны, отбрасывали резкие тени.
Сидевших на этих громадных диванах злоумышленников не было  видно,  отчего
самолет казался пустым. Все какое-то неживое, без человеческого дыхания, и
поэтому невозможно было отвязаться от уверенности, что самолет не взлетит.
   Если б мне помогли! Но  кто  знал,  где  я  теперь  нахожусь?  Кажется,
Рахмету Аннадурдиеву я сказал, что на машине собираюсь на пустынные берега
восточного Каспия. Да еще нагрубил  старику...  А  сам  жду  его  участия,
помощи. Когда у Аннадурдиева умерла сестра, я не смог  сходить  на  почту,
чтоб в Ашхабад послать телеграмму их  племяннику,  потому  что  очень  был
занят: как раз вулканизировал камеры и ставил дверцу в багажник...
   Теперь моя участь зависела, кажется, только от Аннадурдиева, и  я  ждал
его помощи! Вот как...
   И передо мной вдруг ясно открылось как будто бы и  давно  понятное,  но
едва ли до этого мгновения во всей полноте осознаваемое мною представление
о действительно добрых взаимоотношениях  между  людьми,  об  отзывчивости,
которая поистине является самым драгоценным достоянием человека.
   Мгновенно в сознании пронесся рой других мыслей, как одно слово: почему
ночью я не подошел к другому стеклу, не исследовал весь телескоп  хотя  бы
внешне, не испытал обе его  стороны?  Из-за  робости?  Сдрейфил,  послушав
распоясавшегося  пустозвона  плоскуна?  А   оказывается,   паникер-плоскун
являлся вообще делом десятым. Конечно же, в результате  диалога  со  своим
опережающим отражением я мог бы утром принять самое верное решение,  найти
блестящий выход из создавшегося положения  (то-то  Кобальский  пугал  меня
телескопом, "предостерегал" от заглядывания в  стекла!).  Удивительно,  но
теперь сожалел я о своем ночном упущении не только поэтому. Жаль было, что
не  увидел  я  себя,  пусть  в  неправдоподобно  одностороннем,  но   зато
безупречном виде.  (Даже  из  проходимца  Кобальского  умудрился  телескоп
выудить немало хорошего, когда тот встал перед окуляром!..) И это не  было
праздным любопытством. Главное, мне очень не хотелось походить  на  своего
отстающего. Но таким я уже не мог быть!
   В  который  раз  уже  в  моем  воображении  возникала  одна  и  та   же
стереотипная картина... Вот если бы!..
   Самолет все быстрей катил по чуть всхолмленной  пустынной  степи.  И  я
видел его как бы со стороны. Видел, как он поблескивает в лучах заходящего
солнца.
   Толчки шасси и качания самолета неожиданно прекратились. Я подумал, что
мы взлетели.
   В  двери,  ведшей  в  пилотскую  кабину,  появился  и  что-то   крикнул
взволнованный "дядя".
   - В чем дело?! - громко, раздраженно спросил его нумизмат.
   "Дядя" подбежал и угодливо выпалил:
   - Там человек!.. А за ним стоит...
   - Ну так и что же!!. - в ярости вскочил нумизмат на ноги.
   - Он бежит навстречу самолету...
   - Взлетайте, черт вас всех возьми! - теряя самообладание, закричал шеф.
- Кто вам разрешил останавливаться из-за какого-то там?!. Взлетайте, Зет!
   И, оттолкнув "дядю",  мимо  смирно  сидевшего  на  полу  Большого  Кеши
побежал по большому, как ангар, салону к пилотской рубке. За ним  метнулся
Кобальский. "Дядя" бросился за Кобальским, я - за "дядей".
   Метрах в трехстах прямо  навстречу  самолету  бежал,  медленно,  тяжело
переволакивая ноги, какой-то человек. Он то и дело  поднимал  над  головой
полусогнутую руку и, видно, что-то кричал нам.
   Дальше, в километре от нас,  левее  бегущего  человека,  с  работающими
винтами стоял вертолет. Между бегущим  человеком  и  вертолетом  я  увидел
другого человека. Тот, изредка, на мгновение останавливаясь, может, что-то
крича, бегом возвращался к вертолету...
   В этой слишком напряженной для меня, драматической ситуации я  поначалу
не обратил внимания вот на что... В первые мгновения я не мог  понять:  то
ли мне это кажется,  то  ли  я  действительно  вижу  бегущего  к  самолету
человека еще и другим, неплотным зрением - вижу чуть со стороны  неплотным
зрением моего двойника-исполина. И благодаря особенности его бинокулярного
зрения  я  четко  и  ясно  видел,  что  к  самолету  бежит  старик  Рахмет
Аннадурдиев!..
   Но я знал, что исполин не то что подняться,  а  и  видеть  происходящее
вокруг него давно уже не мог. И я догадался, что это у меня  что-то  вроде
галлюцинации: я видел как раз  то,  что  очень  хотел  увидеть,  и  именно
старика Рахмета. Ведь только  один  он  знал,  куда  я  вчера  рано  утром
отправился. Уж кто-кто, только не старик сосед мог здесь появиться...
   - Да это же какой-то старик! - нарушив тягостное молчание наблюдателей,
с предельным возмущением в голосе констатировал нумизмат. - Взлетайте! Вас
любое насекомое может остановить, трусливые зайцы! Вперед!
   Самолет взревел и двинулся прямо на бегущего старика...
   Все они гурьбой (тут в своей сильно запыленной белой рубашке толкался и
широкоплечий, с побитым лицом Иннокентий Уваров),  все,  как  по  команде,
двинулись из кабины. Понятно, чтоб ничего не видеть...
   Я посторонился, чтоб пропустить их. Эпсилон, то есть Кобальский, как  я
про себя его называл, со  слепой  яростью  набросился  на  меня.  Сильными
толчками  и  ударами  он  погнал  меня   в   хвостовую   часть   самолета,
приговаривая:
   - Это ты еще что-то придумал... И с этим стариком!.. Знаю я...  Попоешь
ты у меня еще!.. Сейчас ты у меня споешь в ящик!.. Сыграешь!
   В этой суматохе они даже не обратили  внимания,  что  руки  у  меня  не
связаны.
   Самолет все быстрей катил по чуть всхолмленной степи. И  мне  казалось,
что это именно я так вот, со стороны, вижу, как он  поблескивает  в  лучах
заходящего солнца.
   -  Слишком  долго  не  взлетаем!  -  оглядев  всех  свирепым  взглядом,
раздраженно не то спросил, не то просто оказал нумизмат.
   - Не очень-то равнинная  здесь  местность!..  -  Тоном  голоса  как  бы
указывая на пустячность этого досадного, но и  единственного  затруднения,
громко объяснил Кобальский.
   Все злоумышленники сгрудились вокруг Большого Кеши - там, где был центр
тяжести, по их мнению.
   Громадный Большой Кеша сидел  на  полу.  Глядел  куда-то  вперед,  даже
головой не крутил. Глядел и ничего, наверно, не видел,  а  только  ждал  -
внимательно и напряженно ждал, как вот-вот самолет взлетит. Жаль его было.
И не только страх его мучил, но  и  то,  что  самолет  все  никак  не  мог
оторваться от земли. Из-за него не мог, из-за его веса.  Конечно,  столько
тонн!.. А эти все, с нормальным весом, столпились вокруг него и,  конечно,
думают об этих лишних тоннах...
   Георгий-нумизмат вроде бы не  спеша  прошел  под  рукой  Большого  Кеши
(которой тот крепко держался за спинку безобразно большого кресла-дивана),
приблизился к иллюминатору, на дрожащем полу  приподнялся  на  цыпочках...
Вдруг он резко отшатнулся и голосом, в котором исчезли все  звонкие  тона,
почти хрипом, не у кого-нибудь, а так, вообще, спросил:
   - Что он??. - И грозно и отчаянно: - Кобальский! Почему он  живой?!  Он
бежит за самолетом!
   Я отчетливо со стороны видел,  как,  поблескивая,  катит,  все  быстрей
катит самолет, в котором был и я.
   Фотограф, стремительно перелезая через ноги Большого  Кеши,  запинаясь,
бросился к левому борту.
   Большой Кеша, со страху широко раскрыв два блюдца-глаза,  схватился  за
поручни кресел, попытался встать в проходе.
   - Сядь, идиот! - рявкнул на него Кобальский. - А то опять рухнем!
   Все, кроме Большого Кеши, прильнули к иллюминаторам.
   Наискось, со стороны, за самолетом бежал мой близнец-исполин!
   "Дядя"  бросился  в  пилотскую  кабину,  очевидно,  чтоб   сообщить   о
происходящем Бету.
   - Станислав, вы еще раз ошиблись? - приставив пистолет к животу бедняги
фотографа, грозно спросил нумизмат.
   - Это же невозможно!.. - совершенно потерявшись,  быстро,  отрицательно
замотал  Кобальский  головой.  -  Невозможно...  Колосс  ведь  еще   утром
потрескался и начал рассыпаться!
   Он на миг закрыл глаза, выпятил нижнюю губу и дунул вверх по  лицу.  Из
морщин вырвалось, взлетело облачко желтой пыли.
   - Иннокентий! - рявкнул нумизмат.  -  Скажи  пилоту,  чтоб  он  свернул
вправо и поддал газу.
   - Георгий, - смирно пояснил гомеопат, - в авиации это невозможно: пилот
сломает правую плоскость. Мы ведь еще не взлетели.
   - Кобальский, пять секунд! Что можно сделать?
   - Секунд через сорок мы взлетим, - сказал гомеопат.
   - Кобальский, три секунды! - твердил нумизмат.
   - Колосс должен развалиться раньше, чем вы меня убьете! Он держится  на
чем-то невероятном!.. Фу!
   - Еще две секунды.
   - А!!. Да, да! Вот! - то и  дело  сдувая  с  лица  пыль,  Кобальский  с
радостной, омерзительной гримасой бросился ко мне. - Не представляй это!..
   - Что?!. - в паническом негодовании заорал нумизмат, не понимая, что же
именно надо предпринять.
   - Пусть Максим не представляет себе, что колосс бежит  за  самолетом!..
Максим, представь, вообрази, что твой двойник упал!
   - Немедленно! Ну!! - сообразив, в чем дело, бросился ко мне и  наставил
на меня пистолет нумизмат.
   - Пусть он,  -  выкрикнул  Кобальский,  -  говорит,  что  колосс  упал!
Говорит, говорит, и тогда он не сможет думать о  противоположном!..  Пусть
все время приговаривает, что исполин упал.
   - Станислав, - сказал я ему, - у вас уже осыпались уши. Посмотрите, как
глубоки ваши морщины.  Попытайтесь  побыть  человеком  хотя  бы  несколько
минут.
   - Молчать!! - закричал нумизмат. - Или говори, или я стреляю!
   - Молчать!! - заорал на меня Кобальский. - Не заговаривать зубы!.. - Он
отвратительно выругался.
   - Да, он бежит к морю, - бездумно сказал  я,  наперекор  своим  словам,
всеми силами  души  стараясь  вообразить,  представить  себе,  как  словно
огромная тень гонится за самолетом мой близнец-исполин и во что бы  то  ни
стало стремится его догнать. - Он бежит изо всех  сил!..  -  прошептал  я,
речью помогая представляемой картине. - Догнать! Непременно!..
   Сердце мое бешено колотилось. Всем своим существом  я  чувствовал,  как
трудно бежать моему огромному близнецу. Он едва-едва  нес  себя.  При  его
огромных размерах, при скорости бега, равной скорости  летящего  самолета,
сопротивление воздуха для него было слишком ощутимым. Да еще ступни  из-за
громадности веса по щиколотку  увязали  в  земле...  Ему  было  невероятно
тяжело. Уже смертельно ныло все его тело, но мое  сердце  помогало  биться
его сердцу.
   - Что он шепчет, этот негодяй?!. - зеленея от  злости,  глядя  на  меня
неподвижными бляхами глаз, спросил нумизмат. - Я прикончу его!..
   - Не надо, шеф! - остановил его Кобальский. - Ведь из-за него в колоссе
снова вспыхнула жизнь!.. А если мы убьем этого мерзавца,  то  его  двойник
станет действовать автономно. Слишком самостоятельно!  Пусть  этот  Максим
представит, что...
   - Представляй и ты! - потребовал нумизмат. - Все представляйте!
   - Это  бесполезно...  -  плаксиво  возразил  Кобальский,  вдруг  быстро
подставил руку и поймал свой отвалившийся нос.
   - Ну!.. Представляй! -  дулом  пистолета  сильно  ткнул  меня  в  грудь
нумизмат. - Ясно вообрази... - (грубое ругательство),  -  что  он  рухнул!
Представь, как он с грохотом рассыпался!.. На куски!..
   А мне вдруг вспомнился, будто назло, наперекор  словам  этого  ценителя
редких монет,  ярко,  в  один  миг,  всплыл  в  памяти  тот  драматический
случай... Может, это исполин вспомнил ту минуту -  тяжелую  минуту,  почти
отчаяние. Как два года назад, сдирая кожу на руках и ногах, я взбираюсь по
скалистой горной круче, чтоб успеть; еще минуту, несколько метров,  подать
руку, сверху подать руку, потому что человек  повис  на  одних  руках  над
пропастью, только бы успеть!..
   А  тут  этот,  вместе  с  самолетом  волокущий  всех  в   пропасть,   с
зелено-коричневой бледностью  на  физиономии,  сильно  вспотевший,  хрипло
требовал:
   - Представляй!..
   - Я представляю, - сказал я.
   Сказал и изо всех сил ударил по правой  руке  нумизмата.  Его  пистолет
улетел куда-то далеко за кресло. Я стремглав мимо Большого Кеши бросился в
нос самолета. Влетел в пилотскую кабину. Захлопнул за собой тяжелую дверь,
задвинул внушительных размеров, как и все здесь, нелепую, будто  амбарную,
задвижку.
   Бет недоуменно на короткий миг повернулся ко мне. Я знал, от  положений
какого рычага зависели обороты винтов этого самолета (видел, какое  именно
движение сделал Бет, когда двинул самолет на Рахмета Аннадурдиева).
   А в дверь стучали, будто  тридцать  дьяволов  стучали  своими  дубовыми
головами... И тут же стали ударять. Чем-то  тяжелым.  Били  очень  сильно,
словно торцом бревна, которое раскачивали на  руках  человек  двадцать.  Я
подумал: "Это Большой Кеша... Наверное, лежа на спине, продвинулся  вперед
и теперь бьет ногой в дверь. Если самолет и взлетит, -  мелькнула  у  меня
мысль, -  то  из-за  переместившегося  вперед  многотонного  Кеши  тут  же
врежется носом в землю..."
   Моя схватка с Бетом длилась с минуту. Бет,  к  сожалению,  был  намного
сильнее меня. Но, как бы там ни было насчет силы, в  борьбе  за  положение
рычага мне все-таки удалось сделать все, чтоб самолет значительно  потерял
скорость разбега.
   Хотя неравная борьба с  Бетом  требовала  от  меня  всех  физических  и
душевных сил, от моего внимания ни на миг не ускользали и другие, пожалуй,
более важные события: что и как видел, какие усилия предпринимал  исполин.
И самым главным, окрыляющим меня фактом было то, что расстояние между  ним
и самолетом сократилось до полукилометра...
   Дверь выломали...
   Они ввалились все разом, едва не столкнув  Бета  с  пилотского  кресла.
Видно, Большой Кеша и не двигался с  места,  сидел  все  там  же,  посреди
самолета. Значит, это они так стучали. Вчетвером. Я до сих пор понятия  не
имею, чем, каким таким бревном выломали они крепчайшую дверь.  Действовали
они так энергично, решительно и дружно,  что  у  меня  даже  в  памяти  не
осталось, как выбросили они меня из  кабины.  В  один  миг.  Как  мешок  с
опилками.
   С разбитой головой я тут же вгорячах вскочил на ноги.
   - Уведи его в  хвост...  -  бездушно  сказал  нумизмат  Кобальскому.  -
Навсегда. И чтоб я больше не возвращался к этому вопросу!..
   - Иди туда... А я за тобой... - с жутким безразличием в голосе приказал
мне Кобальский.
   ...Как сквозь туман, по более частым, ощутимым ударам шасси я заключил,
что самолет катит все быстрей и быстрей.
   Но и исполин, не ощущая своего тела, ничего  не  зная  о  своих  силах,
мчался за самолетом во весь дух!
   Только благодаря неожиданному появлению старика Рахмета и моей  схватке
с Бетом самолет не взлетел на несколько минут раньше, когда исполин был от
него слишком далеко...
   Беглецы наконец почувствовали, что самолет оторвался от земли и  плавно
полетел.
   Кобальский и испуганный Большой Кеша с облегчением переглянулись.  Чтоб
дать нам пройти, Большой Кеша, сидя, осторожно подвинулся.
   - Сиди тихо, а  то  опять  рухнем...  -  следуя  за  мной,  сказал  ему
Кобальский и легко, прерывисто вздохнул.
   Может, через минуту все сотряслось от сильнейшего толчка,  а  потом  от
другого. Момент неопределенности длился  секунд  десять.  Некоторое  время
исполин бежал с самолетом в руках. Еще через  несколько  секунд  на  месте
задней части фюзеляжа с треском и грохотом открылось в синее вечернее небо
огромное зияющее отверстие...
   Когда  я  очнулся,  была  ночь.  Откуда-то  несло  гарью.  Я  едва  мог
пошевелиться. Ничего... все-таки жив!
   Утром  я  увидел,  что  нахожусь  недалеко  от  разрушенного  самолета.
Поднялся и, кое-как передвигая ноги,  пошел  к  нему.  Недалеко  от  груды
самолетных развалин в позе безмятежно спящего лежало  каменно-неподвижное,
будто изваяние, тело моего освободителя. Нетрудно было догадаться, что это
он извлек меня из самолета и отнес в сторону.
   Недалеко от меня на берегу моря стоял вертолет.
   За обломками самолета разговаривали. Я подумал, что  это,  может  быть,
кто-то из компании Кобальского, ребята из "алфавита".
   Над грудой черепков показался человек.
   - О, смотри! - закричал Рахмет Аннадурдиев. - Вон Максим! Живой!!.
   В трех шагах от него, скользя по громыхающим плитам, торопливо поднялся
еще кто-то. Я сразу же догадался, что это мой дядя Станислав. Конечно,  он
совсем не был похож на самозванца Зета.
   - Жив?! Цел?.. - бежал ко мне и кричал он.
   - Дядя Станислав?.. Станислав Грахов? - спросил я его, как только он  в
радостном недоумении остановился передо мной.
   - Ну конечно!.. Максим!! Что тут произошло?! Что за черепки  вокруг?  И
что за Будда там лежит?
   -  Долго  рассказывать,  дядя  Станислав...  -  преодолевая   слабость,
проговорил я и сел на землю. -  Но  теперь  все  в  порядке.  А  настоящий
Кобальский никуда не денется... Только не умер бы на этот  раз  от  жажды,
без воды... Дядя Станислав, надо искать  не  замок  Шемаха-Гелин,  который
занесен песками... Вначале надо прийти к мазару Урбекир-Баба. Там  колодец
есть. В колодце очень вонючая вода... Зато через него можно  проникнуть  в
огромный подземный грот. Его построили когда-то эти...  Там,  глубоко  под
песками, на двадцати шести прямоугольниках и квадратах... А, да... Мазар и
колодец разрушены Большим Кешей...
   - О чем ты говоришь?.. Максим! - насторожился дядя, слушая мой лепет. -
Какой Большой Кеша?..
   - Там хранилище инопланетных...
   - Ах, Максим, Максим! - укоризненно качал головой старик Рахмет. -  Вот
видишь: голодный, говоришь что попало, и дядя тебя не понимает!..
   - Да ну тебя, дедушка Рахмет! - благодушно махнул я на старика рукой. -
Сам потом увидишь.
   - Ну и что там, в гроте-то?.. - посмеивался  дядя  Станислав.  -  Спишь
ведь на ходу! Устал, голодный, наверное, не спал... Вставай, Максим.  Идем
в вертолет. Хватит о гротах!
   - Вы представляете, -  из  какого-то  туманного,  мягкого  и  приятного
полузабытья  твердил  я,  -  вы  только  представьте   себе:   там   лежат
инопланетные сокровища! Конечно, ледяной телескоп - это была самая большая
драгоценность, - я вздохнул. - И больше его  нет.  И  масс-голографической
установки нет... Но там еще двадцать шесть  квадратов  и...  И  на  каждом
такой потрясающий предмет! Высплюсь, и мы сразу поедем,  да?  Вот  здорово
будет! Но надо поторопиться:  там  живого  человека  погребли.  Станислава
Кобальского...
   - Кобальского? - удивился дядя. - Да откуда он тебе известен?..  Ну  да
довольно! Вернемся-ка сначала домой.
   Я встал. Вогнутым зеркалом,  как  колыбель  неба,  передо  мной  лежало
огромное море.
   - Можно, я искупаюсь? - сказал я. - А то усну. - И засмеялся.
   - Иди! - кивнул дядя. - Только недолго...
   - Максим!!. - донеслось откуда-то издалека.
   Я обернулся. К нам из  пустынного  утреннего  пространства  быстро  шел
Альф.
   - Альф, привет! - крикнул я.
   - Альф?.. - протянул дядя.
   - Это один из них, - весело сказал я. - Он  ничего,  нормальный.  Альф!
Правильно сделал, что не сел в самолет.
   - Вчера вечером я  все  видел,  как  было...  -  подойдя  к  нам,  тихо
проговорил Альф, повернулся к дяде и к старику Рахмету и сказал: -  Доброе
утро!  Нам  надо  поспешить.  Там  может  погибнуть  человек...  В  гроте.
Станислав Кобальский.
   - Я им сказал, Альф. А Гамм погиб...
   - Нет, он не погиб.
   - Не погиб?..
   - Вечером Гамм придет,  -  тихо  проговорил  Альф,  печально  глядя  на
развалины недавнего самолета, на неподалеку  каменным  изваянием  лежащего
исполина.
   - Как все произошло, Альф? - озадаченно спросил я.
   - Если коротко, - сказал он, - то очень просто. Ты, Максим,  не  думай,
что я струсил и не сел в самолет. Я должен был помочь Гамму. Твой  близнец
исполин поднялся благодаря твоему желанию и  словам,  которые  ему  сказал
Гамм. Ты действительно не хотел  лететь.  И  исполин  смог  очнуться...  А
броситься за самолетом его заставили,  вернее,  убедили  слова  Гамма.  Он
настоящий опережающий!
   Альф снова с сожалением посмотрел на развалины самолета, на  мелькающих
между ними пограничников.
   - Жаль, что все они погибли, - сказал я. - И жаль, что  разбит  ледяной
телескоп. Все в прах...
   - Нет, нет!  -  поспешно  заверил  меня  Альф  и  отрицательно  помотал
головой. - В прах превращена копия телескопа. Настоящий  ледяной  телескоп
лежит  засыпанный  песком  около  одного  приметного  бархана.  От  мазара
Урбекир-Баба до того бархана всего несколько километров. Я знаю, где он.
   - Вот и прекрасно! - сказал я.

Last-modified: Fri, 22 Sep 2000 06:24:56 GMT

Оцените этот текст: