Владимир Покровский. Танцы мужчин
---------------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Покровский
НФ: Сборник. научной фантаст.: Вып. 35 -- М.: Знание,
Date: 19 Feb 2002
Полный вариант (почти в 2 раза больший, чем в ХиЖ)
---------------------------------------------------------------
НИОРДАН
Было то время, которое уже нельзя назвать ночью, но еще и не утро:
солнце пока не взошло, однако звезды померкли, На фоне серого неба
громоздились друг на друга ветви небоскребов "верифай". Дайра, который
большую часть жизни провел в Мраморном районе, где господствовал
псевдоисполинский стиль, до сих пор не мог к ним привыкнуть. Особенно дико
выглядели окна горизонтальных ветвей, глядящие вниз. Два окна над его
головой бросали на асфальт восьмиугольники света; в одном из них прямо на
стекле неподвижно стоял мужчина в длинных до колен шортах. Пятки его были
красными. Где-то на соседней улице, возвращаясь с пробежки, устало цокала
копытами прогулочная лошадь, из дома напротив Управления приглушенно
доносился инструментированный храп модной капеллы "Фуррониус". Да еще в ушах
шагала усталость.
-- Ну все, -- сказал Дайра, вынимая из машины автомат и оба шлемвуала.
-- Вы еще посидите в дежурке, а я домой.
-- Я в машине останусь, -- отозвался Ниордан (от усталости он
похрипывал). -- Вдруг что.
Никакой необходимости ждать тревоги в машине, когда остальные все равно
в дежурном зале, не было, но с Ниорданом никто не спорил. Даже мысли такой
не возникало ни у кого. Ниордан повернул к капитану бледное, вечно
настороженное лицо, как бы ожидая ответа. Дайра смолчал. Ниордана ценили, он
был надежен, однако связываться с ним никто не хотел.
-- Если что, я до пол-одиннадцатого дома буду, -- и Дайра пошел посреди
улицы, цокая подошвами в такт лошадиным шагам. Он держал автомат за ремень,
и тот время от времени чиркал прикладом об уличное покрытие. Со спины Дайра
казался багровым, хотя в одежде его не было ничего, хотя бы отдаленно
напоминающего красный цвет. Ничего, кроме креста. Но крест, как и
полагается, находился на животе.
Остальные зашевелились.
-- Мы, значит, "посидите", а он домой. Во как! -- раздраженно пробасил
Сентаури, вытаскивая из машины свое грузное тело. -- Ему, значит, можно. А
мы, получается, пиджаки.
-- Вы злитесь оттого, что всю ночь не спали, -- тощий и длинный Хаяни
вылез вслед за ним и стал рядом, разминая затекшие ноги. -- Ведь он
провожает... Я хочу сказать, ему действительно надо уйти.
Сентаури угрюмо и неразборчиво буркнул что-то в ответ, и, не прощаясь,
они ушли. Ниордан и головы не повернул. Он смотрел вперед, положив на руль
тонкие, выбеленные ночью руки. Он был горд, Ниордан, по-королевски
невозмутим.
Когда улица опустела, он затемнил заднее и боковые стекла, протянул
вверх левую руку и, не глядя, нащупал свою корону, висящую на обычном месте,
у волмера. Изумруды и бриллианты венчали каждый ее зубец, на нее нельзя было
смотреть без восторга. Ниордана всегда удивляло, что скафы, работающие с
ним, -- люди, в сущности, вполне достойные и ничуть не низкие, не в
состоянии видеть аксессуаров его второй, настоящей жизни. Он подержал корону
в руках, насладился теплом и весом сияющего металла, осторожными,
уважительными движениями водрузил на голову. Потом снял с крючка мантию и
стал нацеплять ее на себя, привычно извиваясь в кресле и разглаживая каждую
складку. Очень неудобно надевать мантию, сидя в низкой патрульной машине,
однако Ниордан каждый раз проделывал это с грацией мультипликационной лани.
Затем он снова положил руки на руль и принял еще более величественную
позу. Корона давила на голову, а мантия была слишком жаркой для этого
времени года, и Ниордан подумал, что неплохо бы издать приказ о летней
королевской одежде. В воздухе висело предчувствие дневной духоты, было очень
тихо.
Стали гаснуть разноцветные фонари, один за другим, словно сумасшедший
фонарщик тушил их, касаясь выключателей на бегу.
-- Френеми! -- тихо позвал Ниордан. И сразу послышался мягкий,
спокойный, родной до истомы голос:
-- Я здесь, император.
Ниордан взглянул на соседнее сиденье, где пять минут назад находился
Дайра. Темный силуэт был теперь на том месте. Угадывались сложенные на
коленях тонкие руки, смутно поблескивали глаза, пристальные, умные, все
понимающие глаза его советника. Его друга.
-- Мне трудно, Френеми.
-- Ты ненавидишь их, император.
-- Они уже не бойцы. Каждый из них отравлен собой. Или, что еще хуже,
другим человеком.
-- Но, император, у тебя сила. Ты мудр, ты можешь заставить их делать
то, что они должны делать.
-- Они не понимают меня. Они не пожелают хотя бы серьезно выслушать.
Они считают, что я...
-- Одно твое слово, и мы заставим их...
-- Нет! -- Ниордан зло мотнул головой. Помолчал. -- Нет, Френеми. Сюда
моя власть не распространяется.
-- Сплоти их.
-- Скажи, как дела в государстве?
-- Плохо, император. Без тебя трудно. Заговорщики стали чаще собираться
в доме на площади.
-- Проберись к ним. Сделай их добрыми. Отними у них силу,
-- Но без тебя...
-- Ты ведь знаешь, отсюда мне нельзя уходить. Здесь -- важнее.
-- Да, император. Только ты можешь сразиться с болезнью. Страшно
подумать, если она проникнет в твои владения.
-- Страшно. Мне так трудно, Френеми.
-- Сплоти их, император! Сплоти! Сплоти!
В тот год стояло настолько жаркое лето, что даже деревья в Сантаресе
были горячими. Весь город пропитался запахом раскаленной органики. Небо у
горизонта сделалось желтым, и стали желтыми лица изможденных толстяков. Это
был какой-то непрекращающийся уф-ф-ф. А потом прошел циклопический дождь. Он
в течение получаса затопил все улицы, и машины натужно зудели, тяжело
раздвигая мутную воду. Но даже дождь воспринимался как горячий душ. Молнии
змеились по всему небу, штыками впивались в здания, стоял непрерывный треск
и грохот. Потом началась форменная парильня -- озона дождь не принес.
Рубашки мгновенно мокли и уже не могли высохнуть, голоса звучали задушенно,
отяжелевший воздух устал переносить звуки. Утром, еще до восхода, в открытые
окна вливалась давящая жара -- некуда от нее деться. И все-таки, повторял
про себя Мальбейер, все-таки лето, все-таки не мороз и не этот ужасный снег,
я так люблю лето, атавистически люблю лето, потому что с детства во мне
живет лентяй, который терпеть не может, выходя из дому, возиться с верхней
одеждой.
Мальбейер, грандкапитан скафов, был бледненький, скудный на красоту
человечек с чахоточно-белой кожей и прищуренными глазами. Однако
спокойствия, присущего щуплым людям, в нем не было, а было что-то
вкрадчиво-напряженное, потно-кадыкастое, сильное и угловатое. Во всех его
движениях проскальзывала фальшь, но фальшь не подлая, а наоборот, очень
искренняя. Казалось, он совершенно не умеет вести себя, но признаваться в
этом не хочет и очень старается скрыть свое неумение.
Когда Мальбейер оставался один, он преображался: взгляд становился чуть
сумасшедшим, не из-за каких-то, простительных, впрочем, психических
нарушений, просто грандкапитану нравился такой взгляд (вправо и вверх, с
хитринкой, с намеком на готовую вспыхнуть загадочную улыбку); движения
приобретали не то чтобы стремительность -- торопливость: он всполошенным
тараканом начинал носиться по кабинету, обтекая многочисленные стулья и
огромный Т-образный стол, заваленный многомесячными завалами никому не
нужных бумаг. Передвигался он скачками, чуть боком, по-крабьи, на бегу
что-то хватая и перекладывая; как чертик возникал почти одновременно в самых
неожиданных местах кабинета -- тот давно превратился в основное место его
обитания, пропитался его запахами, наполнился его одеждой, посудой и
электроникой. Он и спал-то чаще всего здесь. Свой дом на окраине Сантареса
Мальбейер не любил и посещал весьма редко, хоть и предпочитал он оставаться
один, полное одиночество его угнетало.
Сейчас Мальбейер стоял у окна и заинтересованно вглядывался в
изломанный желтеющий горизонт.
-- Скоро солнце, -- сказал он неожиданно громко и повторил шепотом: --
Скоро солнце.
В Управлении стояла тишина, только в одном из дальних коридоров хлопали
двери. Мальбейера уже второй месяц мучила бессонница, и перед каждым
рассветом он слышал это хлопанье. Он долго пытался сообразить, что оно
означает, но ничего путного придумать не мог, а спросить у других каждый раз
забывал. А с неделю назад не выдержал и решил посмотреть. В коридорах было
темно, приходилось идти на ощупь. Потом блеснул свет, и в отделе
медэкспертиз грандкапитан увидел дежурного -- бодрого скафа-пенсионера с
огромными усами и палкой в руке. Тот застыл, держась за дверь, вид у него
был спокойный и вопрошающий. Мальбейер одарил его своим загадочным взглядом
и брякнул неожиданно для себя;
-- Все грабим? Шучу, шучу.
Дежурный не отреагировал. Секунд десять они молчали, потом Мальбейер
вежливо кашлянул и ушел. И сразу хлопнула дверь.
По дороге назад Мальбейер заблудился, и это было очень удивительно для
него -- человека, который знал здание чуть ли не лучше самого архитектора,
Сейчас, вспомнив эту сцену, он через нос фальшиво расхохотался и, качая
головой, прошептал:
-- Просто комедия!
Но тут же его осенила новая мысль. Он резко отвернулся от окна,
вгляделся в голубеющие сумерки кабинета и ринулся к столу. Загрохотало
кресло, пронзительно взвизгнул выдвигаемый ящик. Мальбейер синим мешком
склонился над ним, ожесточенно работая локтями.
-- Надо, надо еще раз. Ну-ка?
Мальбейер включал магнитофон. Как и всякий уважающий себя (а главное,
мнение о себе) сантаресец, он имел личностный, т. е. настроенный на хозяина,
интеллектор, которому мог бы просто заявить о своем желании, однако
магнитофон грандкапитан предпочитал включать сам. Во всем мире не было вещи,
которую он любил бы так, как эту красивую матовую игрушку. Магнитофон всегда
содержался в идеальном порядке, кассеты расставлены по гнездам и аккуратно
надписаны. Редкий каллиграф, Мальбейер гордился своим почерком и не терпел
печатных надписей. По натуре он был кропотливейшим из педантов, но именно
кропотливость мешала ему проявлять педантизм во всем -- на все просто не
хватало времени. Он считал, что лучше не убирать совсем, чем убирать
кое-как, и поэтому кабинет его всегда находился в ужасающем беспорядке.
-- ...(Вытянув шею, равномерно моргая белесыми ресницами) мой
магнитофон. Как мягки, как податливы твои грани! Я не нападаю, я нежно
приближаюсь к тебе. Деликатное, легчайшее нажатие пальца на ребристую
поверхность чуть пружинящей кнопки, неслышный, едва осязаемый щелчок -- все
вдруг преображается! В такие минуты мое могущество беспредельно! Мгновение
-- и затемняется окно, сумрак уступает место тьме. Еще мгновение -- нет! --
всего только доля мгновения -- и тьма рассеивается, превращается в
призрачный, почти лунный свет. Э, куда там лунному! Таинственными и
непрочитанными кажутся кипы книг, ставший сиреневым подоконник превращается
в край света -- мы одни. Шуршащая крупяная мгла окутывает меня. На стене
желто горят четыре экрана. Все предугадано, как нельзя нигде предугадать в
жизни. Ты один, кто не обманет меня.
Ты ждешь, мой друг, ты ждешь моего приказа, мы замкнули пространство
вокруг себя, и не существует другого мира, кроме того, который через секунду
покажешь ты, надежнейший, понятнейший из друзей. Прислушайся, я возлагаю на
тебя пальцы, я приказываю тебе, ты беспрекословно и точно последуешь моей
воле.
Мой друг, мой друг, мне нужен тот эпизод, где они говорят о вакансии.
Пусть включены будут все четыре экрана, пусть звук будет тихим, а
изображение остановится в том месте, которое я укажу...
На всех четырех экранах он видит комнату с разных точек -- кабинет
директора Управления. За низким, темновато-оранжевым столом -- пятеро. Все
они одеты в тон столу, и Мальбейеру это кажется чрезвычайно важным (ему
часто кажутся важными ничего не значащие детали). Он не может понять, в чем
конкретно заключается важность, и потому недовольно морщится.
Итак, пятеро. Сам директор, высокий, семидесятидвухлетний старик,
начинающий терять спортивную форму. Он из Лиги Святых, той самой, которая
первой начала полвека назад борьбу с импато, о честности и монашеской
чистоте ее членов ходили в свое время легенды. С ним два его однокашника,
заместители; один лысый, другой, как и директор, седой. Двое других между
собой неуловимо похожи: подтянутостью, щегольством, жесткими взглядами,
деловыми жестами, молодостью. Они из новой когорты. Оппозиционеры.
Эмпрео-баль и Свантхречи, начальники отделов.
Директор. (Породистое лицо в белом шлеме волос, твердые морщины,
кустистые брови. Устало прикрывает глаза.) И последнее, кхм. Вы знаете, о
чем я говорю. Да, вакансия. Кхргхрм! Коркада-баль был очень хорошим майором
и отдел его... кхм... но он был... старик. Он даже тогда не был юношей,
когда все начиналось. Мне грустно, что он... умер, но... кхм... должен
признать, ему было трудно. Он не годился для своей роли. Он был...
слишком... негибок. Слишком многое изменилось, кхм, все мы, вся... Лига
Святых... с трудом справляемся... Многое нам не нравится... Кхм. Кхм. Но что
делать. Это... закономерно. Вот. Вся эпитафия. Теперь надо решать, кому...
кхм... отдать место. Ваши предложения?
Несколько секунд все молчали.
-- Обрати-ка внимание на того, молодого, -- сказал интеллектор, и
Мальбейер шикнул на него раздраженно. Он часто с ним ссорился.
Лысый заместитель. (Тоже длинный, тоже мощный старик, умные
доброжелательные глаза, подвижные руки.) Что тут думать? Мальбейер, кто же
еще? И обсуждали мы его, разве не так? Он давно созрел для этого места.
Конечно, Мальбейер.
Эмпрео-баль. (Поднимает, как школьник, руку; улыбчив, цвет лица
медно-красный; чем-то похож на лягушку. Ехиден, умен. Собственно, дураков
среди этой пятерки нет.) Я против.
Директор. Отчего же? Мне кажется... кхм... кандидатура вполне... Мы
давно знаем... этого... кхм...
Эмпрео-баль. Мальбейер -- атавистический пережиток, разве вы не видите?
Вечные тайны вокруг него, интриги какие-то, все ходят недовольные,
передрались... Да у меня куча материалов! Не-ет, я против. Он вам устроит!
Директор. Кхм!
Седой заместитель. (Огромные веки, бульдожья челюсть, взгляд
мутноватый, пальцы дрожат. Булькающий бас. Шестьдесят восемь лет.) Я что-то
слышал подобное, но не поверил. Не верю и сейчас. Интриган? У нас? В
Управлении? Чушь какая-то!
Лысый заместитель. Вы что-то путаете, друг Эмпрео. Может быть, он и
чудаковат немного, но... Да ну что вы! Я его знаю прекрасно! Честнейший,
кристальнейший человек! Его сколько раз проверяли. Не может этого быть,
правда? Он и живет здесь, в Управлении. Вы разве не знали?
Эмпрео-баль. Тем не менее, я предложил бы другую кандидатуру.
Лысый заместитель. Он и отпуска никогда не берет. Так и живет в своем
кабинете. И на трудные случаи выезжает. Жизнью рискует. Разве не так?
Директор, Да, так ваша кандидатура, друг Эмпрео?
Эмпрео-баль. Видите ли, мне довелось хорошо узнать одного капитана, он
работает у Мальбейера. Некий Дайра.
Директор. Ну как же, Дайра-герой, кто не знает Дайру-героя!
Человек-монолит.
Лысый заместитель. Но позвольте, он всего капитан! Смешно! Можно ли
сравнивать!
Эмпрео-баль. Дорогой мой, мы выбираем не чин, а человека. Дайра создан
для этой должности, заявляю вам как профессионал.
Лысый заместитель. Нет, я все-таки за Мальбейера. Дайра какой-то. С
чего?
Седой заместитель. А что, я бы рискнул. Даже интересно. Я ведь тоже
знаю этого человека. Возможно, Эмпрео-баль не так уж и неправ. Этот
Мальбейер, он, конечно, очень подходит, но слухи! А Дайра чист и предан. И
дело знает.
Директор. А ваше мнение, друг Свантхречи!
Свантхречи. (Поднимает голову. У него лицо только что отсмеявшегося
человека, смотрит на лысого заместителя.) Так, значит, вы не знали, что
Мальбейер -- самый гнусный, самый суетливый из всех интриганов?
Лысый заместитель. Клевета, уверяю вас, кле-ве-та.
Свантхречи. Вы, значит, со всем вашим знанием людей считаете его
"честнейшим" и даже "кристальнейшим"? (Обращается к директору). Я
поддерживаю кандидатуру Мальбейера.
-- Сто-о-о-оп! -- кричит Мальбейер. Изображение останавливается.
Грандкапитан пристально смотрит на улыбающегося Свантхречи и недовольно
морщится.
...не был коренным сантаресцем, однако прожил в городе достаточно
долго, чтобы любить и признавать только его. Тот незначительный факт, что он
появился на свет где-то на юге, сыграл большую роль в его столь неожиданно
повернувшейся и страшно закончившейся жизни. Чем больше становился он
"коренным жителем", тем меньше город проявлял желания признать его таковым.
С самого детства Томеша донимали высказанными и невысказанными упреками в
том, что он чужак: и говорит не так, и делает не так, и лицо у него не
такое, и вообще все у него не такое. К этим упрекам прибавляли обычно и
другие -- даже не упреки, а скорей, насмешки, не злобные, но едкие: "Я весь
изрыт ими, весь болю", -- сказал о себе Томеш после того, как стал импатом.
Родись он здесь, он бы не скрывался, когда заболел, он бы пошел к людям за
помощью и, может быть, все бы как-нибудь обошлось.
Всю жизнь Томешу казалось, что скрыта в нем огромная сила, хотя на
самом деле он был слабый и временами до трусливости нерешительный человек.
Эта сила была предметом его тайной гордости и составляла основной смысл его
существования. Способностей у Томеша было много, однако талантами он не
блистал, поэтому переход от пустой мечтательности к мечтательности, если так
можно выразиться, практической давался ему с трудом:
бедняга никак не мог понять, в какую же сторону разовьется его сила,
если она все-таки проснется. В двадцать пять лет он вдруг понял, что
разучился петь, писать, отупел и вообще обмяк. Внезапно обнаруженная пустота
сильно подкосила Томеша, и он в первый, может быть, раз серьезно задумался,
а существует ли она, эта его огромная сила. С тех пор мечтания его стали
унылыми и затаенно безнадежными. Примерно тогда же он женился, что было
неприязненно и даже презрительно воспринято друзьями.
Жена его, в девичестве Аннетта Риггер, была на пять лет старше Томеша и
являла собой тип сильной, властной до деспотичности, умной и чрезвычайно
раздражительной женщины. Три бурных, злобных и нервных года совместной жизни
совершенно истрепали Томеша, и бывшие знакомые часто при встречах не
узнавали его (хотя, возможно, это неузнавание было порой чуть нарочитым и
представляло собой несколько видоизмененную форму полупрезрительной
насмешки). Тем не менее, Томеш самым искренним образом считал свой брак
очень удачным.
Томеш Кинстер был врач. Он выбрал медицину после долгих раздумий и с
некоторым разочарованием в душе. Он отказался от искусства, философии и
математики ради мечты навсегда избавить человечество от импато, даже больше
-- подарить ему импато без тех трагических последствий, к которым в
большинстве случаев приводит эта болезнь. Только так -- ни больше, ни
меньше.
Кафедры импатологии в Университете не существовало! все ждали, что с
минуты на минуту, по крайней мере через год-два, с болезнью будет покончено,
и поэтому, дескать, незачем заводить кафедру, ждали чуть ли не поколениями,
со все возрастающей надеждой. Однако импатологи были, и была
исследовательская группа, попасть в которую мог далеко не каждый Курс
импатологии, рассчитанный на пять последних семестров, отличался
чрезвычайной информативностью, однако рецептов излечения не давал -- их пока
вовсе не существовало. Курс интеллектики, действительно расширенный, даже,
пожалуй, более широкий, чем это нужно медикам, читался тогда отвратительно
(женоподобный профессор Марциус, страстный и косноязычный, плохо разбирался
в предмете, однако никто из профессората не считал себя достаточно
компетентным для официальной подачи претензии) и тоже пользы не приносил.
Единственным плюсом являлось то, что выпускники Группы получали направление
в центральные импато-клиники.
Томеш попал туда не из-за особых талантов, а просто так, почти
случайно. Это казалось ему чудом, а чудеса происходят с определенной целью,
в этом их отличие от событий обыкновенных, которые есть следствие причин. С
такой иррациональной уверенностью и жил Томеш, пока не потерял и ее.
Разочарование пришло почти сразу же после того, как он окончил Университет и
попал в Старое Метро, главную клинику города. Люди один за другим гибли на
его глазах, гибли страшно, а он ничего не мог сделать, даже не понимал
толком, почему они погибают. Импатология относится к тем немногим отраслям
медицины, работа в которых из-за невозможности помочь больному сводится к
надзирательским функциям: излечившиеся бывают, но излеченных нет. Поэтому
нет удовлетворения. Юношеский пыл скоро гаснет, люди погружаются в.
информационную рутину, становятся раздражительными, ленивыми, каждый ищет
способ оградить себя от чувства вины, чувства своей ненужности, винит
других, окутывает свою деятельность секретами и лишними усложнениями,
заумной терминологией, ложью. Они представляли собой сплоченный клан сухих,
аккуратных, непроницаемых и болезненно ранимых людей, всеми средствами себя
рекламирующий и скрывающий убогость того, что происходит внутри.
Томеш не понимал их. Он то восхищался ими, то презирал: доброта и
злоба, самоотверженность и подлость, равнодушие и неосторожно приоткрытая
глубокая боль, тупость и внезапная глубина суждений, и все в каждом. Да он
просто боялся этих людей! По натуре не философ и не борец, он в конце концов
не выдержал и ушел.
Он перебрался в отдел истории импатологии и занялся "бесперспективным"
творчеством импатов, то есть творчеством, от которого отказалось даже
искусство, но все же творчеством, и даже носящим иногда печать гениальности.
И вот парадокс: Томеш прижился здесь, хотя прекрасно понимал, что история
импатологии -- тоже плод амбициозности ненавидимого им клана, еще один
панцирь, скрывающий пустоту.
Унылый мечтатель, он всегда был уверен, что кончит жизнь рано и
нехорошо. Он убедил себя, что, как ни остерегайся, в конце концов
обязательно заразишься. Опасения сбылись, но, к своему удивлению, заразился
Томеш не на работе, а скорее всего в ресторане, где они с женой обычно
обедали. Потом он часто вспоминал об этом ужине, настойчиво перебирал все
тогда происшедшее, но в голову приходили ничего не значащие подробности, а
самого главного -- откуда пришла зараза -- он вспомнить не мог. Многие
импаты провидят будущее, иногда уже на второй стадии болезни, однако
прошлого им понять не дано. У них есть только то, что попало в их память
раньше.
Томеш сознавал, насколько это ненужно -- искать виновного, но все-таки
искал, подчиняясь, может быть, иррациональному приказу изнутри, из останков
искалеченного подсознания, снова и снова, по кругу: мягкий посудный звон...
вежливый говорок автомата... смешок в соседней кабине... густой запах
пищи... мимолетная улыбка жены, вызванная удачной остротой... его
преувеличенный восторг по поводу этой улыбки... одновременно мысль: у нее
приказ даже в линии ушей!.. Жирный кусок хлеба на краю стола...
рукопожатие... рукопожатие?! Нет, нет, не там... извилистый путь от стола к
двери... потом блеск уличной травы... сразу видно, что здесь не бывает
машин: там, где проезд разрешен, трава причесана в направлении движения и
разлохмачена по центру... разговор о детях... усталость, подсвеченная
листва, чей-то далекий смех, птичий гомон... казалось, идут они не по улице,
а по нежно освещенному коридору... что-то комнатное.
Томеш почему-то был твердо уверен, что заражение произошло именно тогда
-- или по пути домой, или в ресторане, куда по средам приходили послушать
наркомузыку его сослуживцы и куда тайком от Аннетты пробирался он сам,
потому что Аннетта не любила, когда Томеш занимался чем-то, что не было
непосредственно связано с ней.
...Желтый свет фонарей на лианах, будто только что родившиеся запахи.
Аннетта шла чуть впереди и говорила не оборачиваясь. Волосы ее светились,
платье казалось совсем не таким, как два часа назад, -- легкомысленным не по
возрасту. Теперь оно было неотделимо от нее, Аннетта словно летела. Но в
легкости ощущалось преодоленное окостенение -- мешал голос, чересчур
взрослый, и когда Томеш понял это, он задержал дыхание и еле заметно
поморщился.
Мелочи, мелочи, все это так неважно! Вот поднимаются на второй этаж,
открывают дверь, входят. Она поворачивает к нему голову. Гордость. Затаенный
приказ.
Томеш в ответ загадочно улыбается.
-- У меня появилась неплохая идея, -- говорит он.
-- Правда?
Уже тогда можно было понять, что с ними произошло. Но им казалось --
это продолжение улицы.
Они вошли в огромную холодную спальню. Он обнял ее, неуверенно, и
Аннетта не отстранилась, хотя раньше терпеть не могла и намека на ласки.
Вдруг поддалась и сама удивилась, и что-то проскрипела презрительно, просто
затем, чтобы не сразу сдавать позиции. Точеный шаг, незнакомый,
притягивающий поворот головы. Только тогда, в тот после улицы раз так было,
потом -- всегда другое, не счастье, а только эта, болезненная порция
счастья, они потом всегда хотели убить друг друга, но возникали блокировки,
не те, что у здоровых, -- те пропали, -- а логические, страшные, грррруммм!
Она лежала с Томешем бесконечно, омерзительно голая и (как сказал
Томеш) омерзительно прекрасная. От наслаждения хотелось вытянуться на
километр. В темноте четыре смутно-белые руки, толстые жаркие змеи.
-- Что же это такое? -- спросила Аннетта.
-- Да, -- шепнул Томеш. -- Я так и не помню уже. Исполинские теплые
губы. Тераватты нежности. Боль. Бархатная грудь, разлившаяся по телу, чуть
намеченная выпуклость живота. Он обнял ее, она сказала -- раздавишь, шепнула
-- раздавишь, дохнула только. "Ммммм, -- сказала она, -- ммммм".
Все, все было тогда -- и радость, и голод, и злость, и начавшееся
презрение, отвращение даже, но все это и все, что вокруг, слилось тогда в
потрясающую симфонию и даже не тогда, а вот именно после. Подозрение на
болезнь еще не пришло, а как бы появилось на горизонте, слишком уж было им
хорошо, чтобы думать о чем-то, и странно было Томешу, что он, всегда
ставивший выше всего эстетические наслаждения, а плотские радости
воспринимавший, как многие воспринимают -- с жадностью, с жаром, но отдавая
себе отчет, что это всего лишь физиологическое отправление организма, как бы
стыдясь, что он вдруг сконцентрировал свою жизнь именно на таком простом и,
даже странно, великом удовольствии, и причислил испытанное в ту ночь к самым
значительным, самым тонким, самым счастливым переживаниям, которые пришлись
на его долю.
И они заснули потом, а через час одновременно проснулись. Как от удара.
Мягкого, пьянящего, в грудь. Нет, им не хотелось повторения. Хотелось им так
много, даже непонятно чего. Просто лежали, глядя в потолок.
-- Мне это не нравится, -- соврал Томеш, и Аннетта поняла, что он хочет
сказать, и в знак согласия на секунду прикрыла глаза. Эйфория. Первый
отчетливый признак. Могущество и счастье, оттененные смертью. Они обнялись.
-- Интересно, -- еле шепнул он. -- Мы, наверное, можем летать. Это
может делать почти каждый импат. Это просто.
В комнате без света, с затененными окнами, в абсолютной тишине они
приподнялись над постелью.
-- Я часто думал, что ты меня ненавидишь, -- сказал Томеш, но звук его
голоса был таким грубым, что он осекся.
Эйфорию неизбежно сменяет депрессия. Сначала сникла Аннетта. Она села
на пол и застыла, страдальчески искривив рот.
-- Зажги свет.
Томеш не слышал. Он был как мощный органный аккорд.
-- Зажги свет! -- закричала Аннетта.
-- Подожди.
-- Зажги свет, -- она заплакала.
Поведение импатов прогнозировать очень трудно, однако решение Томеша и
Аннетты пойти на месячное затворничество все-таки вызывает удивление. Среди
импатов такие случаи крайне редки. Первые часы после эйфории, часы удара,
сообщают больному мощный суицидальный импульс, который обычно превозмогается
желанием выйти к людям. Предельно интенсивная и насыщенная работа
импатического мозга губит многие тонкие связи, необратимо искажает
психический баланс и наполняет импата нерассуждающей агрессивностью, которая
глушит тягу к отъединению от всего окружающего.
Сам Томеш объяснял все очень просто: появилась возможность исполнить
мечту, требовалось только обдумать все как следует, и значит, скрыть себя от
людей. Он знал, что это неверное объяснение, но так ему было удобнее.
Аннетта с видимым облегчением предоставила все решать мужу, и странно -- тот
не удивился.
Утро следующего дня они провели у телефона -- сообщали на работу и
знакомым, что приглашены в путешествие. Они затемнили окна, и теперь ни
звуки, ни свет, ни запахи наружу вырваться не могли.
Они почти не говорили друг с другом, а к вечеру второго дня это стало
просто ненужным -- включалась телепатия. Затем пришло предвидение. Сначала
это было угадывание чувства, которое они испытают в будущем, потом стали
проявляться детали, детали складывались в события, что являлось первым
признаком омертвения разума -- мысли мешались, их было очень много (бомммм,
говорил про них Томеш), каждая казалась значительной, представлялось
чрезвычайно важным не упустить ни одной, и постепенно мир мыслей
автономизировался, оставляя сознание пустым, бессмысленным и пассивным; оно
вообще не отдавало бы никаких приказов телу, если бы не частые вспышки
ярости, ярости импатической, какую не может испытать здоровый человек. Это
было не сумасшествие, что-то другое.
Они изменились внешне. У Аннетты стали расти лицо, ладони и ступни. У
нее появился огромный нос, складчатые веки, длинная челюсть, множество
морщин (кожа на лице росла быстрее, чем остальные ткани). На всем ее теле
ниже груди закурчавились черные волоски. Томеш вытянулся, одежда стала до
смешного короткой, а лицо, наоборот, сжалось, стало маленьким и злобным. Они
разбили все зеркала. Они готовы были убить друг друга.
Каждый день приносил что-нибудь новенькое. Так, Томеш однажды стал
инвертом. В то утро он проснулся, как всегда, раньше Аннетты, сел в кровати
(грязные, желтые простыни, тусклый свет из ванной, музыка -- теперь у них
все время играла музыка, потому что они боялись тишины еще больше, чем
темноты, Аннетта лежала, уткнувшись лицом между стеной и подушкой, ее густые
волосы только и видны были Томешу, но и этого хватало) и посмотрел на жену.
Тут же раздался уже обычный великий боммммм кажущихся мудрыми мыслей, из
которых выделилась одна: запомнить. Запомнить, как все сейчас расположено,
как волосы Аннетты разбросаны по подушке, какие цвета и звуки, и как он сам
сидит, спустив на пол босые ноги, как глядит он через плечо на дорогую,
ненавидимую до дрожи, любимую свою женушку, запомнить, чтобы заморозить все
это, и вставить в рамочку и повесить на вернисаже, и чтобы все проходили и
поворачивали к нему свои наглые здоровые рожи, чтобы все смотрели на то, как
он обращает сморщенное лицо к жене, как смотрит на нее -- пусть любуются! --
а потом он взглянет на них и сплюнет, и слюна потечет по портрету вниз, к их
ногам. Ноги. Боммммм поутих, и Томеш вдруг понял, что это очень неприятно --
босиком по полу, начал было удивляться (раньше нравилось) и прервал
удивление, так как вспомнил, что сегодня он стал инвертом. Теперь он часто
вспоминал свое будущее, ставшее настоящим.
Полярности поменялись местами, приятное стало горьким, неприятное
притягивало. Инверт. Любопытный и редкий случай, вот бы обрадовались
импатологи.
Потом он бродил по замусоренной квартире, кряхтя и морщась, то включал
музыку, то выключал, пропускал через себя ток, лил на голову горячую воду,
постоянно боролся с желанием выколоть себе глаза, прыгал, кричал, прятался в
шкафы, пробовал читать, но не мог: после каждого слова ему чудились запятые.
Жена лежала в постели и ждала, когда он к ней придет, и сама себе не верила
и говорила: "Я удивляюсь". Ее трясло. Но он пришел к ней, и по пути
вспомнил, что так и должно быть, что мир устроен именно так, чтобы,
измучившись, муж вернулся к своей жене. Боль и радость в равной пропорции.
Единственное, что осталось, хотя бы это. Но ничего не осталось.
Через полчаса он впал в беспамятство и очнулся только на третий день.
Он открыл глаза, увидел, что сидит и стучит кулаком по колену, а жена в
другой комнате, и понял, что произошла обратная инверсия.
Аннетта, для которой болезнь явилась концом всего, к тому же концом
совершенно неожиданным, злилась и вяла. Раньше у нее не было ни одной
свободной минуты; постоянные встречи по службе (она работала инструктором в
Управлении Коммуникаций), по обществу "Женская Волна", поездки, выставки,
все это вырабатывало определенное отношение к Томешу, который все свое
свободное время сидел дома в халате и читал. Мысль о том, что до болезни ее
жизнь была заполнена, в общем-то, пустотой, не то чтобы не приходила ей в
голову -- она, скорее, трансформировалась в идею более высокого порядка,
которая, если облечь ее в слова (до чего не доходило), выглядела бы так: да,
пустота, но ведь ничего другого большинству и не достается, только не все
это понимают; не в том дело, что пустота, главное -- это приятно, даже
полезно и уж, конечно, ради этого стоит жить.
А теперь приятную пустоту заменила гложущая смертельная боль. Из
прошлого остался один Томеш, да и тот -- непонятно, Томеш ли он. Раньше
Аннетта относилась к мужу, словно к собственной вещи: с оттенком презрения,
с заглушенной и деловитой любовью, даже с гордостью адской (терпеть не
могла, когда его хлопали по плечу), она и мысли такой не допускала --
расстаться с ним, хотя и говорила про это довольно часто. А теперь все
кончилось, и уже непонятно было, кто кому принадлежит. Жизнь Томеша,
наоборот, приобрела новый и важный смысл: вялые, туманные и нереальные планы
вдруг получили опору, внутренняя мощь, которая во время "до" не давала ему
покоя, вырвалась наружу (а внутри стало тошно и пусто), подчинила единой
цели, исполнение которой он видел в будущем так же ясно, как видел
расслабленное инфантильное существо с уродливым багровым лицом, бывшее
когда-то его женой. Он часто думал, не обманывает ли его мозг, не подменяет
ли предчувствие фантазией, но всякий раз математически (и это настораживало
его) приходил к одному и тому же выводу -- все случится именно так, как он
помнит.
Каждое утро после тщательной инспекции потерь и приобретений своего
организма он встряхивал головой, как бы отрешаясь от всего, что нависало над
ним, пыталось проникнуть внутрь, именно "как бы", потому что отрешиться не
получалось. Он чувствовал, как жена лежит отвернувшись, как уговаривает себя
заснуть, как она боится нового дня, чувствовал, что придет день и Аннетта
умрет и вслед за ней он умрет тоже (иногда пропадало предощущение
достигнутой цели). Это предчувствие было неустранимо, ни на секунду не мог
он отвернуться от смутных картин своей смерти и смерти Аннетты, не картин, а
комплексов ощущений, ощущений расплывчатых и многозначных, хотя и совершенно
определенных, определенность которых терялась в наслоениях чувств и мыслей,
когда-либо вызывавшихся -- в прошлом ли, а будущем -- опять-таки тем же
самым предчувствием.
...Сыплется боль... мягкая, как летнее воспоминание о снеге... тяжело
колышется темная штора... множество лиц, почему-то обнаженных... великий,
величайший бомммм... все тускло, все сразу же убегает из поля зрения...
стоит только всмотреться... это ощущение будущей смерти тонким слоем
обволакивало каждое его движение, каждую мысль, каждое восприятие: матовая
стена с узорами, покалеченный интеллектор, мерцающий глазками то сиренево,
то желто, одиноко стоящий под столом, ненужный, потому что до работы с ним
не доходило -- Томеш предпочитал думать сам (поглаживая виски, пристально
вглядываясь в облачно-синюю поверхность стола, мучительно кривясь, поминутно
вскакивая в очередном приступе ярости, вскрикивая коротко и по-птичьи)...
Это ощущение будущей смерти не мешало ему, а придавало жизни
осмысленность, оттенок трагизма, благородства и чистоты. Бывали даже часы,
когда он искренне мог сказать: "Я живу хорошо".
Ко дню своей смерти он набрал великолепную коллекцию из тридцати
четырех, может быть, не самых счастливых, но все же драгоценнейших дней,
которые составляли теперь основную часть его воспоминаний. (Аннетта
временами пыталась вспомнить, что было "до", однако больной мозг отдавал
воспоминания неохотно в жутковатом обрамлении; если ей вспоминалось детство,
то обязательно улица Монтебланко, с черно-белой архитектурой, без травы, без
деревьев, разграфленная заносчивыми столбами озонаторов, в тот предвечерний
час, когда люди охотно кажутся трупами, а у матери смятые белые губы и глаза
в темных кругах... Юность представлялась Аннетте лицом сумасшедшего старика
Альмо, который гнался за ней по лестнице, а тяжелая дверь в идиотскую мелкую
шашечку не поддавалась совершенно, и все мертвые, искаженные образы:
падающие трубы и распростертые улицы, и мороз, и многозначительные слова...
Тогда она напрягалась, чтобы не закричать, или, наоборот, нападала на
Томеша, изо всех сил трясла его за плечи, кричала ему что-то настолько
невнятное, что даже он не понимал, и Томеш постепенно всплывал из своего
глубока (рот отъезжал к правому уху, глаза зажигались) и начинал ее бить --
методично, под ребра, и негде, негде было спрятаться, ни в прошлом, ни в
будущем, ни в настоящем.)
В последние дни квартира пришла в негодность: разрегулировался
кондиционер, и приходилось плавать во влажном воздухе; под потолком было
невыносимо жарко, на полу выступил иней, граница тепла и холода, очень
резкая, проходила на уровне поясницы, мебель была изломана и покрыта бурыми
пятнами невесть откуда взявшейся пыли; в большом количестве развелись
дрозофилы; осколки, обломки, брошенная изорванная одежда, следы зубов, пятна
на стенах какие-то подозрительные; и запах, запах!
Вечером предпоследнего дня (уже известно было, что предпоследнего)
неожиданно пришло счастье, выискало трещину, расширило ее и напало на
Томеша. Так много было его, что досталось и Аннетте. Она подняла свою морду
в клочьях слезающей кожи, хрипло хохотнула и схватилась за голову. Дикая
скрежещущая музыка, которая терзала ее на протяжении вот уже двух недель,
вдруг изменила тональность, и хорошо было бы напеть ее, но голос не
слушался. -- Папа, -- сказала она. -- Хвост.
Томеш блаженно щурился не столько от неожиданного иррационального
хищного счастья, сколько от того, что не входило оно в предсказанный,
подсмотренный мир, не было к тому никаких предчувствий. А значит, появлялась
надежда.
-- Красивей тебя на свете нет, -- сказал он отвыкшим голосом. --
Бомммм.
Но уже взбиралась в это время на крышу соседка с нижнего этажа,
придерживая длинную юбку; чуть сгорбившись, кралась она по ступеням, по
темному перегретому чердаку к мутному квадрату окна, туда, где на крыше
торчали четыре гриба энергоприемников. К горячему притронувшись пальцем,
зашипела и тут же забыла про боль, утвердилась в догадке, обернулась назад,
прислушалась (и с каждым ее движением счастье сжималось, уползало
неотвратимо в липкую свою трещину): колеблющиеся лица искажены, воздух
теряет плотность, все глаза на нее. Вот спускается она тенью (Томеш замер,
Аннетта бурно трясется), вот поднимает она руку к вызову, и вот вызов после
месячного перерыва размалывает бурую тишину:
-- К вам гости! К вам гости!
Соседка прислушивается, хотя знает прекрасно, что ничего услышать не
сможет.
-- К вам гости! К вам гости!
Держась за горло, Аннетта смотрит на Томеша. Он закрыл глаза и скривил
губы, между бровями появились две вертикальные складки.
-- Я не выдержу, -- сказал Томеш, а губы слушались плохо. И соседка
закричала, услыхав его голос, и белкой ринулась вниз, а Аннетта сказала
мужу, что надо бы ее как-то остановить, а он подумал, что да, обязательно
надо, однако с места не сдвинулся, только побелел у него лоб, а у нее еще
сильней задрожали пальцы. Было жарко, но импата знобило.
Телефонный звонок... Мальбейер выключил магнитофон. С подозрением глядя
в сторону, дождался третьего сигнала, осторожно поднес трубку к уху и сказал
басом:
-- Да-а?
Потом расплылся в японской улыбке и продолжил уже своим голосом,
впрочем, опять не своим, а слащавым и тонким:
-- Дорогой Сентаури, как я рад вашему звонку! Ну что? Как ваши дела?
Как здоровье?.. Я очень... И у меня тоже... Со мной? Сейчас? Ну конечно! Чем
я могу быть занят в такое... Жду, жду-Есть... Ну, жду!
Через несколько минут Сентаури стоял у него в кабинете, огромный,
бравый душечка-скаф. Он начал без предисловий.
-- Хочу доложить вам, друг Мальбейер, что у начальника моего, у Дайры,
есть сын.
-- Как?! -- вскричал грандкапитан, всем своим видом выражая
безграничное удивление. -- Но этого не может быть! Вас, наверное, обманули!
-- Нет, -- мрачно произнес Сентаури. -- Не стал бы я наговаривать. Мы
делим с ним риск... почти друзья... Но это мне известно из очень надежного
источника.
Мальбейер привстал и замахал указательным пальцем.
-- Нет, не буду и слушать, кто вам это сказал! Это невозможно, это
явная клевета. Дайра! Лучший в моем отряде, такой надежный работник, наша
гордость, ни одного замечания! Да кто вам сказал такое, дорогой мой
Сентаури?
-- Он сам.
Мальбейер вытянул шею, словно прислушиваясь к эху.
-- Он сам. Он. Сам, -- сел, задумался. -- Трудно. Трудно поверить,
дорогой Сентаури. Зачем же он вам это сказал? Ведь он должен понимать,
что... Неписаный закон -- самый строгий. Близкие родственники... Да-а-а. Он,
наверное, очень вам доверяет.
При этих словах Сентаури повел головой, будто проглотил что-то колючее,
и сделал шаг к столу.
-- Вы поймите, не в том же дело, доверяет он мне или нет. Ведь этот
закон, ну о родственниках, он не просто так, ведь сколько случаев было, я, в
конце концов, не имею права скрывать, это мой прямой долг, и не подумайте,
что мне так уж приятно такое докладывать. Я понимаю, я как доносчик выгляжу,
но ведь нельзя же иначе, иначе ничего не получится! Да и как я сам могу ему
доверять, если у него есть сын, если в любой момент...
Он продолжал бы в том же духе и дальше, но Мальбейер прервал его,
всплеснув в восторге руками:
-- Это верно, да, это так -- верно, дорогой мой Сентаури! Не донос, но
разумное предупреждение. Да! Слишком многих мы теряем, слишком многое
зависит от нашей надежности, и тут уж -- да! -- тут уж не до обычной морали!
Я часто об этом думал, часто. Мне просто странно, что такое случилось с
нашим другом Дайрой. Подумать только, Дайра-герой!
Все это произносилось с пафосом почти натуральным, но Сентаури еле
сдерживался, чтобы не поморщиться. У Мальбейера между тем забегали глаза, он
напряженно думал, Сентаури донес о сыне Дайры. Очень чуткий ко всякого рода
стеченьям обстоятельств, Мальбейер почти интуитивно понимал, что отсюда
можно извлечь какую-нибудь замысловатую комбинацию Гранд-капитан гвардии
СКАФ Мальбейер, если и не был интриганом в прямом пошлом смысле слова, то
очень любил создавать "ситуации". В Управлении он был лучшим шахматистом.
В самый разгар риторических упражнений Мальбейер внезапно осекся и с
отцовской, всепонимающей хитринкой поглядел на Сентаури.
-- Но с другой стороны, дорогой Друг, -- продолжил он совсем уже иным
тоном, -- есть и более оптимистичная точка зрения. Ведь сын у него не вчера
родился?
-- Двенадцать лет ему, -- подтвердил скаф.
-- Вот видите, двенадцать лет. А за это время Дайра ни разу не
сорвался, не дал повода и даже, наоборот, стал лучшим из лучших. Так что его
надо, разумеется, держать под контролем, но выводов! Выводов никаких. Ведь
еще никак не проявилось, что у него близкий родственник.
-- В том-то и дело, что проявилось.
-- Проявилось? Когда? Что? ("Так-так", -- подумал Мальбейер.)
-- Сегодня он ушел с дежурства, оставил пост, чтобы проводить сына на
аэродром.
-- А что, сын разве у него живет? -- вскинулся Мальбейер. -- Странно.
-- Нет, не у него. В интернате. У Дайры жена когда-то погибла от
импато. Он сюда на каникулы приезжает.
-- Так-так, -- сказал Малъбейер и подумал: "Так-так". Комбинации
складывались и рассыпались мгновенно, не хватало каких-то деталей и сильно
мешало присутствие Сентаури. Сентаури... Впрочем, он мог бы... Мальбейер
решил пустить пробный шар.
-- Знаете, что мы с вами сделаем, дорогой друг. Мы все-таки не будем
никому сообщать. Но сами с него глаз не спустим. Ведь дело-то серьезное!
-- Ну а я-то о чем толкую! -- истово подтвердил скаф.
-- И как только заметите самую мельчайшую малость -- сразу ко мне. Ведь
тут какая ситуация складывается, -- продолжал Мальбейер
задушевно-доверительным тоном, -- Может быть, вы не знаете, но Дайру прочат
на место Коркады-баль. Сейчас ясно, что допустить такое нельзя -- слишком
опасно. Близкий родственник обязательно всплывет, ведь там проверка так уж
проверка, я и то удивляюсь, как до сих пор наружу не вышло. Тогда ему
придется уйти из скафов, а ведь вы знаете, как трудно бывшие скафы
приспосабливаются к обычной жизни. Сколько горя это ему принесет! Мы с вами
сделаем вот что. Мы создадим ему соперника. И знаете, кого?
-- Кого? -- завороженно сказал Сентаури.
-- Вас.
-- А?
-- Именно вас, дорогой мой Сентаури! Ведь вы ничем не хуже, разве что
позднее пришли к нам. И если вы будете держать меня в курсе событий, то я
замолвлю словечко, а... наш дорогой Дайра, к своему счастью, отойдет на
второй план. Не займет опасного места и ничем не испортит репутации. Вот
какой интересный клубок завязывается!
Пока Мальбейер говорил, Сентаури медленно багровел. Глаза его
выпучились, челюсть выдвинулась вперед.
-- Это что же вроде платы за донос, так что ли? Вы что же считаете, что
я ради выгоды доложил?
-- Нужно ведь как-то оплатить ваше моральное потрясение, -- игриво
ломаясь, засюсюкал Мальбейер.
-- Я?! Оплатить?! Да как вы смеете, Мальбейер?
-- Друг Мальбейер. Друг Мальбейер, мой дорогой.
-- Друг Мальбейер. Я пришел, потому что нельзя иначе, а вы мне взятку
предлагаете.
-- Очень хорошо, очень хорошо, мой дорогой, мой милый, мой честный
Сентаури. Ничего другого от вас я и не ожидал. -- Мальбейер моментально
перестроился, стал строгим и неподкупным. Теперь Сентаури мешал ему думать.
-- Будем считать, что мы не поняли друг друга и простим незадачливому
грандкапитану то маленькую попытку проверить порядочность подчиненного.
Очень вас ценю и верю теперь до самых глубин... до самых глубин! Конечно,
конечно, это ваш долг, ваша святая обязанность и никто не побуждает вас к
низким доносам. Вы скаф, мой милый, скаф, то есть человек высочайшей
ответственности, для вас не должно существовать друзей, близких
родственников, начальства -- только святой долг. Вот ваша точка опоры,
единственная, заметьте! И вы правильно сделали, что пришли ко мне, вы отдали
тайну в надежные руки. И пусть никто больше не знает о нашем разговоре,
самое главное, пусть Дайра не подозревает, пусть он будет спокоен, пусть
думает, что вы ему преданы, ведь он тоже предан, согласитесь, что предан --
предан и вам, и остальным своим коллегам, и делу... не будем его огорчать.
Несмотря ни на что, он очень хороший работник.
-- Я...
-- А теперь кру-угом, мой дорогой Друг, кругом, вот так. Прощайте. И
выполняйте свой долг!
Скаф, смутно чувствуя, что его оскорбили, повернулся к дверям.
Мальбейер проводил его взглядом генерала, только что вручившего орден: он
стоял перед столом, гордо выпятив грудь, одна рука заложена за спину, другая
-- кулаком на бедре.
Между тем начинался день. Тишину стали прорезать еле слышные телефонные
вызовы, то тут, то там завывали лифты, кто-то, покашливая, мягко шел по
коридору. Возник насморочный курьер с пухлым синим пакетом службы
информации. Через несколько минут, извиняясь, он появился снова и добавил
пачку желтых и белых листков. Желтые следовало подписать, а белые требовали
еще и внимательного прочтения. Мальбейер по своему обыкновению рассыпался
перед курьером в любезностях, замахал руками (" Я дам верю! Не буду и
проверять!"), но отпустил только после того, как пересчитал и сверил бумажки
с сопроводительным списком. Срочные подписи и прочтение белых бумаг он
оставил на после обеда, так как по опыту знал -- это самое тихое время в
Управлении, а летом и по всему городу. "Жарко", I -- подумал он и взглянул в
окно. Среди крыш уже горбатилось необычно яркое солнце. И тогда он сказал;
-- Привет вам, уважаемое светило!
Стало заметно, что кабинет насквозь пропылен, и Мальбейер, страстный
поклонник идеальной чистоты, поклялся себе, что, как только разберется с
синим пакетом, тут же примется за уборщиков. Это просто ни на что не похоже!
В Управлении -- и такое. Подумаешь, у них отпуска!
Первые сообщения дали надежду на легкий день. Там была жалоба на
странного продавца ("Пусть ваш сотрудник придет, пусть он только посмотрит
ему в глаза -- ведь парень из тех импатов, которых давно стрелять надо!"),
жалоба на мужа ("В третий раз обращаюсь к вам. Вы -- моя последняя
надежда"), несколько обычных шизофренических посланий -- одним словом,
ничего интересного. Правда, оставалось три телефонных звонка, и от них можно
было ожидать любой пакости.
Прослушав первый звонок, Мальбейер зевнул, но после второго
насторожился. Судя по белому цвету карточки, звонок был записан всего
полчаса назад. Такая оперативность была абсолютно фантастической для
разболтанного, недоукомплектованного и погребенного под рутиной отдела
информации. Содержание карточки настораживало. Некая П. сообщала, что в
квартире над ней происходят странные вещи -- по симптомам типичный и очень
тревожный случай запущенного импато. Мальбейер потянулся было к авральному
телефону, однако решил послушать прежде третий звонок. По сообщению ночного
прохожего, в канализационной системе Римского Района скрывался импат, по
всей видимости, неопасный -- нулевая, максимум первая стадия. Дело
осложнялось тем, что на оба вызова следовало реагировать без промедлений, а
было утро, самое уязвимое время в системе скаф-патрулирования, когда одни
уже отработали, а другие еще не совсем проснулись. Дежурных групп сразу на
все не хватало, требовалось задержать кого-нибудь из ночной смены, по закону
имевшей право из-за усталости не выходить на ответственные операции.
Мальбейер позвонил в дежурный зал и сладким голосом спросил Дайру.
Подошел Хаяни.
-- Э-э, видите ли, -- смущенно забормотал скаф, -- дело в том, что
капитан временно отлучился.
-- Ах, как жаль, как жаль, -- запричитал Мальбейер. -- А я-то надеялся
его застать. Я думал, что время еще не вышло. Вы не знаете, он надолго?
Хаяни промямлил что-то невразумительное. Мальбейер ничего не понял, но
пылко поблагодарил.
-- В таком случае не смогли бы вы, дорогой Хаяни, если вам только не
трудно, подняться на минуту ко мне?
-- Есть, друг Мальбейер! -- отчеканил Хаяни и добавил совершенно
по-штатски: -- В сущности, почему бы и нет.
Вот за это Мальбейер не очень любил Хаяни.
Через десять минут скаф первого ранга Хаяни Эммануил снова появился в
дежурном зале. Вид у него был раздосадованный и виноватый. На вопрос
Сентаури, что случилось, он развел руками:
-- Надо же, стоило только Дайре уйти, и сразу тревога. И если он не
появится, командую я.
-- Ты? -- удивился Сентаури и с укоризной посмотрел вверх
-- Я. Сам не понимаю...
-- Я ему позвоню, -- сказал Сентаури, бросаясь к телефону, под которым
в креслах спали два скафа. Тела их были по-младенчески расслаблены; судя по
грязной и мятой одежде, ночь прошла для них не без приключений.
-- Глупость какая, -- бормотал Хаяни. -- Ничего не поймешь с этим
человеком.
-- Ты про кого? -- спросил Сентаури, набирая код Дайры, но Хаяни ничего
не ответил. Он не мог рассказать другу все о своей беседе с Мальбейером,
Панически взвыл авральный телефон, замигала ярко-красная точка на карте
города, и служебный вариант мальбейеровского голоса, металлизированный, без
интонаций, начал откуда-то сверху сообщать вводные.
Предчувствие родилось во сне, и теперь Дайра, глубоко суеверный, как и
большинство скафов, жалел, что поддался усталости и прилег вздремнуть, пока
спит мальчишка. Он очень устал, Он не спал две ночи: одну проговорил с
сыном, а тот глядел восхищенно и понимающе, а другая пришлась на дежурство,
поэтому глаза у Дайры слипались. Не раздеваясь, он, как пришел, бросился в
постель и тут же уснул.
Ничего особенного ему не приснилось: разговоры, рукопожатия, полеты на
"пауке" с хохочущим Ниорданом и еще этот вечный сюжет, когда его экипаж и с
ними покойник Бэрро, что был до Хаяни, вдруг принимались ловить его, а он
прятался в гулких, пустых комнатах с окнами без признака стекол,
прислушивался к топоту, а потом приоткрывал дверь, и тощая физиономия Хаяни
(обязательно почему-то он!) на длинной уродливой шее просовывалась в проем и
начинала обшаривать закопченные углы комнаты огромными грустными глазами,
между которыми так неестественно топорщился длинный пергаментный нос,
похожий на лезвие. За спиной Хаяни угадывалось копошение, влажные темные
отблески кожи, длинные многосуставные пальцы, вороха шевелящихся волос.
...На этот раз глаза Хаяни были еще тоскливее, а нос еще длиннее, а
последней мыслью во сне было: "С чего я взял, что это Хаяни?" Мысль была
очень мудрой, но додумать ее не удавалось; заворочался мальчишка, и Дайра
моментально открыл глаза, уже полный предчувствием. Долю секунды висела
перед ним комната, которую так важно было запомнить, ее словно нарисовали на
летящем куске густой паутины, а потом паутина растаяла, и он проснулся
окончательно.
Предчувствие не рассосалось, когда он собирал чемодан, аккуратно
складывая разбросанную по стульям одежду, когда бродил по комнатам, еще раз
проверяя, не забыто ли что, собирая повсюду бумаги, запоминашки, подбирая
обрывки бечевок и проводков, расставляя по местам мелкую мебель, тщательно
очищая дом от следов пребывания мальчишки, заставляя дом забыть;
предчувствие не рассосалось, а только усилилось, когда он будил сына, а тот
все не хотел просыпаться, когда он готовил на завтрак гренки с молоком и
яйцом, любимое блюдо мальчишки из того, что легко приготовить (сам-то Дайра
не любил гренки); и когда они сидели на кухне друг против друга, а солнце,
яркое, неутреннее, било Дайре в глаза и пронизывало кухню сухим
антисептическим светом; а мальчишка, один за другим пожирающий гренки,
казался совсем уже взрослым, наверное, из-за напряженности в глазах, хотя у
детей куда больше поводов для напряжения, чем у взрослых, и тогда тоже не
исчезло предчувствие, и Дайра подумал, что добром это не кончится.
И тут мальчишка сказал:
-- Я когда вырасту, обязательно скафом стану.
Это было сказано безо всякой связи с предыдущим, наверное, сама мысль
постоянно сидела у него в голове и готова была выплыть наружу при любой,
хоть даже и далекой ассоциации. И если посмотреть сзади -- белый стол, а над
столом чуть сгорбленная детская спина, ровные белесые пряди волос над
спиной, широкие и угловатые, тоже как будто бы костяные, в своей незрелости
неприятные Дайре и одновременно родные. Осторожный, жеребячий искоса взгляд.
-- Нет уж, -- ответил после паузы Дайра. -- Хватит с них и меня.
Губы мальчика нервно дрогнули. Они были усыпаны блестящими коричневыми
крошками, немигающие глаза напряженно впивались в Дайру.
-- Почему?
-- Хватит с них и меня, -- повторил Дайра, перехватив взгляд сына. И
подавил, и заставил его потупиться. -- Это грязное дело, уж ты мне поверь.
Оно, конечно, святое, но грязнее его ничего в этом свете нет.
-- Почему?
-- Я говорил тебе. Я зря так много тебе говорил. Надо было, наверное,
не вспоминать случаи, а сказать просто, что убивать невинных -- последнее
дело, и хуже может быть только одно -- решать, что с этими невинными делать.
Ведь их можно сразу убить, а можно изолировать, а бывает, что и отпускаем,
скажем, нулевую стадию. А решать это скафам. Ты представить себе не
можешь...
Лицо Дайры, только что бледное, резко покраснело, усы встопорщились,
потому что верхняя губа поднялась, и мальчишка снова уставился на него.
Дайра не выдержал взгляда, не вынес, что сын так спокоен, схватил его за
руку.
-- Слушай, ты представить себе не можешь, что такое быть скафом! У нас
с ума от этого сходят. А те, что не сходят, те... те тоже... тоже! Они все
искалеченные, пойми! Ты не видел. А глазное, хоть бы на кого злиться. Может,
тут самое плохое, что ни одного виноватого нет. Может, за это именно и не
любят.
-- Почему не любят? Любят, -- пробубнил мальчишка.
-- Не любят, сам знаешь прекрасно, зачем? Тут не то главное. Главное,
что виноватых нет, ни одного виноватого, сколько ни ищи.
-- Элдон, -- авторитетно сказал мальчишка. -- Кто как не он?
Дайра осекся. Не само возражение поразило его (оно напрашивалось), а
тон, которым оно было сказано. Он с жадностью вгляделся в глаза сына и к
своему облегчению увидел, что не так уж они спокойны, что в них дрожит
что-то, и что рот мальчика приоткрыт.
-- Элдон не знал. Он хотел, чтобы все сверхлюдьми стали, он счастья
хотел для всех. Разве за это винить? Он и представить себе не мог, что
именно, что единственно у людей проявится резонанс, никто не мог такого
предугадать. Вы ведь проходили, тем такой пакет волн СВЧ. На собаках, на
обезьянах испытывали, а у людей вдруг резонанс! Я не знаю, в чем его
обвинять.
Постепенно лицо Дайры принимало нормальный цвет, а краснота
превращалась в пот. Не вставая с табуретки, он стал шарить по карманам, но
никак не мог найти свой платок, и все не прекращал поисков, потому что искал
машинально.
-- Но ведь его убили за это.
-- Он сам застрелился.
-- Это версия.
-- Он сам застрелился, я тебе говорю. Я его понимаю. Но он не виноват.
Чем дальше, тем легче стать виноватым, вот в чем штука. Скоро и шагу ступить
будет нельзя, чтобы перед кем-нибудь не провиниться.
-- Пап, -- сказал вдруг мальчишка совсем мальчишеским тоном. -- Я
остаться с тобой хочу,
Их глаза встретились -- недобрые глаза отца и умоляющие сына.
-- Нет.
-- Я не хочу в интернат, -- суженные зрачки сына, казалось, сузились
еще больше, веки покраснели, и он заморгал. -- Почему я должен жить один?
Что я...
Дайра хотел ответить, сказать все, что полагается отвечать в подобных
случаях, хотя и не полагается этих случаев допускать. Что скафы вообще не
имеют права жить с родственниками, даже иметь родственников им не
рекомендуется, и если кто-нибудь узнает, то будут крупные неприятности, но
мальчишка мог спросить, почему бы Дайре не бросить работу, которую он с
таким постоянством клянет, и Дайре нечего было бы ответить, разве что
заявить: для мужчины главное -- дело, а семья и прочее -- это все не наше,
это все лишнее, пустое, женские заботы. Мужчина, мог бы ответить Дайра, по
призванию эгоист, и воин, и -- да! -- убийца, если хотите. Это Дайра вычитал
где-то и, собственно, немного видел он там неправды, может, только правда
там и была. На самом-то деле он в это не верил, так было бы слишком все
грубо и просто. Он хотел объяснить мальчишке, что быть скафом --
действительно святое дело, для которого всем можно пожертвовать, но это же
не слова, а правда чистая, но так хочется выйти неискалеченным, пройти
сквозь все зажмурившись, и он сказал, прицелившись глазами в мальчишкин лоб:
-- Ты должен понять, что любить мне тебя нельзя сейчас.
И тут же почувствовал, что сказал пустые слова, от которых впору
поскучнеть моментально, столько раз они говорились, а больше придумать не
мог и даже не знал, что тут можно придумать. Однако мальчишка не поскучнел.
-- А потом?
-- Что?
-- Потом ты будешь меня любить? -- спросил он, умиротворенно соглашаясь
с отцом.
-- Конечно! (Проклятая, неумелая, стыдная нежность!)
-- А как? -- мальчишка словно сквозь обморок спрашивал.
-- Ну как? Целовать буду. Обнимать. Ласковые слова говорить.
-- Как мама?
Они сидели друг против друга, залитые солнцем, мальчишка хрустел
последним гренком, пыль сверкающими точками летала по кухне, и жара вступала
в свои права, а Сентаури в это время бежал к телефону; два импата смотрели
на мраморную поверхность стола и думали: и страшный запах, и выщербина в
столешнице, и соседка, взахлеб рассказывающая про них какому-то мужчине,
который ее почти не слушает, а думает, ну когда же ты кончишь, я уже понял
все, понял, ему смертельно надоела эта закутанная в одеяло перепуганная,
такая сегодня незнакомая женщина, она никак не может остановиться, ее и
обвинить-то ни в чем нельзя, но и оправдать тоже почти невозможно; в то
время как, держа автоматы-оккамы в правых руках, а в левых держа за шнурки
боевые шлемвуалы, гуськом выбегают на жару скафы, как взмывают их "пауки",
как Дайра смотрит на своего сына. Но не было пока у них сил подняться,
сделать несколько простых движений и уйти, пока есть еще время, хотя,
пожалуй, и времени у них не было, а Дайра, так похожий на своего сына,
протянул руку к вдруг заревевшему телефону, и снял трубку, и поморщился от
солнца, и лицо его вдруг покрылось заботой, а лицо мальчика словно ушло в
тень.
И Дайра не ко времени подумал, что это приятно, когда ложь твою
принимают и начинают думать так же, как и ты, но надо было делать что-то с
мальчишкой, а тот ершился. Что я, маленький, что ли? Не надо мне никого. Сам
доеду.
Он старался не показать обиды, а Дайра подыгрывал ему и притворялся,
что все нормально. Он даже поцеловал сына в висок (получилось совсем уж
неловко) и быстро вышел из дома.
На улице было много людей, потому что утро уже кончилось, а полдень не
начался. Они шли торопливо, не замечая сочной зелени под ногами, шли,
держась кружевной тени деревьев, шли, хмурясь и улыбаясь, шаркая и
подпрыгивая при ходьбе; они обтекали Дайру, который замер у своей калитки на
улице, насквозь пробитой солнечным светом, и вот машина со свистом осела
перед ним, и прежде чем войти в нее (скафы одинаково повернули к нему лица,
на которых уже стерты были все выражения), оглянулся назад и даже не то
чтобы посмотрел туда, где сквозь деревья в окне маячила белобрысая,
аккуратно причесанная голова мальчишки, а только дал ему понять, что помнит
о нем и вроде бы как прощается. Мальчишка понял, прижался носом к стеклу, и
Дайре стало очень обидно, что такой вот малыш принужден скрывать свои
чувства, потому что боится выразить их как-нибудь не так и показать себя в
смешном, стыдном свете. Но в следующий миг он отвернулся и забыл о сыне, с
чувством холода и облегчения переключившись на то, что будет делать сейчас,
и странно было видеть со стороны, как он не впрыгнул, не втиснулся, а словно
всосался внутрь машины, что-то сказал водителю, и а тот же момент они взмыли
в воздух и пропали за крышами домов, совершенно бесшумно, а прохожие
остановились и проводили машину глазами, и кто-то крикнул:
-- Паук!
И кто-то проговорил тихо:
-- Паук, паук, будь оно все проклято!
И через секунду все уже постарались забыть о том, что видели, и
заспешили по своим делам, а мальчишка отлип от окна, отошел вглубь и
склонился над чем-то. Несмотря на обиду, он был рад, что поедет без
провожатых.
Пауком патрульную машину прозвали давно, когда импатов еще только
учились искать, то есть лет пятьдесят назад, и Лига Святых состояла тогда из
хорошо подобранных молодцов, а может, они и в самом деле были тогда святыми.
Трудно понять то время. Патрульные машины делали тогда особыми, заметными,
на вид жутковатыми, как автомобили для перевозки радиоактивных отходов. На
капоте, на дверцах и даже на брюхе было намалевано по багровому кресту
(клеймо Лиги Святых). Да и сама форма патрульных машин была необычной (их
тогда выпускали "Промыслы", старое, сейчас почти забытое объединение, о
котором в свое время все знали и не знали только одного -- чем же оно
занимается на самом деле (громадное неуклюжее здание посреди города,
поджарые люди, входящие в маленькую дверь сбоку, вечно запертый стеклянный
фасад, множество ни о чем не говорящих скульптур вокруг -- неизвестные лица,
неизвестные имена, -- пластиковая изгородь, ажурная, но безвкусная, во
многих местах побитая. Здание это снесли лет пятнадцать назад после того,
как однажды там что-то ухнуло, и всех жителей квартала эвакуировали на два
дня без каких-либо объяснений). Пауками их называли не столько из-за
крестов, сколько из-за пузатости и раскоряченных лап с колесами. Сейчас все
идет к тому, что скафа от простого человека и отличить нельзя будет, и
машины сейчас делают обычными, всего и разницы, что в городах, где импатов
еще много, только скафам разрешается летать, а у других автомобилей даже
движки не приспособлены -- в спецмастерских выдирают что-то и пломбы ставят.
Совершенно логичная, справедливая, необходимая мера, и Дайра всякий раз
удивлялся, когда слышал недовольство по этому поводу. Вообще, он заметил,
что люди обычно возмущаются вовсе не тем, чем на самом деле следует
возмущаться. Иногда и возмущаться-то нечем, а все равно плохо.
Над городом было жарко. Движок, только что отлаженный, работал
бесшумно, тихо позвякивали шлемвуалы, повисшие на дверцах, сосредоточенно
посапывал Ниордан (руки спят на руле, лицо презрительное, верблюжье,
полузакрытые глаза, блестящий лоб с глубокими бухтами залысин), притихли на
заднем сиденье Хаяни и Сентаури, и Дайра тоже зацепенел, глядя вперед. Минут
через пять после отлета он сказал:
-- Сына я, считай, проводил, так что сегодня вечером все ко мне.
Город раскинулся от горизонта до горизонта, он казался сложным
графическим рисунком на дне блюда с желтой каймой. Из-под машины быстро
уносились назад разнообразные крыши, кроны деревьев, нескончаемые полоски
улиц, зеркальные, черные, зеленые, матово-серые, и только один дом все
тянулся и тянулся и никак не мог кончиться. Никто не знал его длины, так же
как никто не знал имени его архитектора. Возможно, где-то в архивах и
пылился чертеж с подписью этого сумасшедшего, но слишком уж многие
архитекторы почтили Сантарес своим вниманием, чтобы выделять кого-то из них
особо. Город сумасшедших архитекторов. Блуждающие дома, дома с переменными
формами, растущие дома из органики, стелющиеся фонари, музыкальные тротуары,
площадь Ужасов, Пизанский квартал, и над этим огромная уродливая фигура с
раскинутыми руками, благословляющая безумие, памятник Эно Крастусу --
основателю города. Нигде во всем мире не было ничего похожего, и коренные
горожане гордились этим. Город-страна, который сам себя содержит, кормит,
обогревает, город со своей экстерриториальностью, с пограничными кордонами,
противоимпатной службой СКАФ, которая давно уже из организации превратилась
в организм, родина импатов и скафов, столица искусств, город героев и
юмористов, всенаучный центр, наконец, и сколько там еще можно разлить патоки
вокруг этой вонючей ямы! А дом все тянулся и тянулся, иногда извиваясь,
чтобы обогнуть очередную громаду, и Ниордан отслеживал все изгибы этой
коричневой ленты, то и дело пропадающей среди ярко-зеленых и оранжевых и
пестро разрисованных пятен, среди травяных крыш и черепичных скверов, среди
бассейнов и экохрустальных памятников. Потом вдруг крыша дома вздыбилась,
устремилась к машине, словно угрожая, словно сгоняя ее со своей поверхности,
и закончилась впереди примерно в километре от них высоченным пиком (имитация
под скалу); Ниордан свернул направо, к Римскому Району, туда, где
трехэтажники фирмы "Экономия" резко выделяются среди плоских
домишек-кабинетов и там стоит пятиэтажный квартал, каждый дом которого
огорожен неприступной зеленой изгородью, туда, где для машин места почти
нет, где только велосипеды, массы велосипедов, и монорельс, и многоярусное
Новое метро.
-- Какой, говоришь, дом? -- спросил Ниордан.
-- Пятнадцатый. Восемьсот пятнадцатый. Желтая крыша, -- торопливо, с
готовностью ответил Хаяни, покосившись на Дайру.
-- Тут половина их, желтых. Не разберешь, -- спокойно проговорил
Ниордан, и никто больше не сказал ни слова, потому что все знали: никогда не
заблудится их водитель, ни разу этого не было. За надежность Ниордану
прощали все.
Слева и справа, чуть позади, летели еще машины, и они повторили поворот
Ниордана, и получилось у них так слаженно -- впору залюбоваться.
-- Готовность, -- сказал Дайра, чуть сжимая автомат, лежащий на
коленях, -- Сент, включи-ка датчик.
-- Давно уже, -- прогудел тот.
-- Готовность, есть готовность, готовность, -- разными голосами
отозвался динамик.
Они надели шлемы, скрыли под вуалетками лица и стали похожи на воинов
какого-то тайного ордена.
Когда над дальними крышами нависли сверкающие точки скафовских
"пауков", импаты находились в той стадии нервного окоченения, которая
предвещала судорогу -- пик болезни. Закаменев, они сидели друг против друга
за рабочим столом Томеша и вслушивались в быстро летящих скафов. Одна за
другой перекрывались лазейки, которыми еще минуту назад можно было
воспользоваться.
-- Я не могу, не могу, не могу, не могу, -- подумал Томеш. -- Ни
секунды не просижу.
-- Сиди, -- ответила Аннетта.
Он понял, но ему послышалось "траффи-траффи-траффи-траффи".
-- Умрем, не могу!
-- Сиди, я сама. (Траффи-траффи-траффи-траффи!).
Еще можно спастись. Гулп-глу.
А потом интеллектор неуверенно спросил:
-- Вы живы?
Дом, где скрывались импаты, был старым трехэтажным особняком, из тех,
что в свое время принадлежали "Экономии". Он действительно был экономичен и
почти не требовал энергии на самоустройство. Сейчас в таких домах мало кто
жил -- недолгий расцвет "Экономии" пришелся как раз на самые сильные
эпидемии. Дом был обсажен живой изгородью, и с трех сторон его обступали
точно такие же особняки. Фасад выходил на Монтерру, улицу с разрешенным
проездом, но она со временем превратилась в аллею, и, несмотря на
разрешение, только зеленый новичок мог додуматься до того, чтобы направить
сюда колеса. Дубоплатаны, за которыми сантаресцы ухаживали с терпением,
вошедшим в поговорку, давно уже сцепились кронами над Монтеррой и образовали
ажурный тоннель, куда по вечерам высылали гуляющие парочки всех возрастов,
мрачные клерки, художники с пятнистыми папками и те, которых в последнее
время стали называть андонами -- людьми без профессии. Иногда на Монтерру
выходил длинный ржавый старик с ироническими глазами и чрезвычайно
решительным подбородком. Это была местная знаменитость -- один из последних
Сумасшедших Архитекторов. Сумасшедшего в нем ничего не замечалось -- весьма
здравый старик, зато чувствовалась порода, чего у нынешних молодых не
встретишь. Он громко и гулко привязывался к прохожим, пока не уводил
Кого-нибудь на чай и воспоминания. Тротуар и проезжая часть были покрыты
специальной немнущейся травой, поэтому здесь никогда не было грязи. Раньше
тротуарная трава была действительно тротуарной, то есть почти черного цвета
и длиннее дорожной в полтора раза, но со временем оба вида перемешались, и
цветовая граница стерлась. Сейчас Монтерра была пуста, потому что по сигналу
СКАФ телефонная служба успела поработать, и все жители соседних домов были
эвакуированы.
Предстоящая операция беспокоила Дайру. Захват импатов, которые вот уже
месяц сидят дома, -- дело необычное и, судя по всему, опасное. Инструкция на
этот счет была, но от нее не приходилось ждать проку: как всегда, не хватало
машин. Нужно было поставить по "пауку" на каждой слабой точке вокруг дома --
четыре, не меньше, еще пару подвесить сверху и вдобавок выделить два пеших
десанта -- один с крыши, другой с подъездной двери. Хорошо еще, что в домах
"Экономии" не бывало черных ходов. Самым неприятным местом была задняя стена
дома. Она почти вплотную примыкала к соседнему особняку и в зазор между ними
машина могла вклиниться только боком, что очень опасно -- никогда нет
гарантии, что оконные стекла форсированы. Ниордан повернулся к Дайре.
-- Ну, командир?
Тот ощутил в пальцах привычное покалывание -- нервный всплеск перед
боем.
Аннетта не отрываясь смотрела на Томеша, по лбу которого ползла
дрозофила. Оцепенение ушло. О том, что они знали наверняка, думать не
хотелось. Хотелось жить.
Он тоже искал, он чувствовал, что можно найти лазейку, создать новое
"будет", он перебирал лихорадочно вариант за вариантом, вдруг поймал что-то:
даже привстал возбужденно, оторвал от пола ноги. Непривычное усилие сбило
мысль, и то, верное, ушло из памяти, постепенно, ловко увертываясь от
разглядывания, под конец оставив в виде следа слово "сказал".
Он подумал, ну где же, где же, и Аннетта помогла ему, и он понял. И
недоверчиво посмотрел на нее,
-- Нет, не хочу, спасаться будем вдвоем. Тебе тоже жить надо. Нет. Не
хочу.
-- Врешь, -- сказала она.
-- Ты, Лучше ты.
-- Не успею.
И он ответил ей, соглашаясь:
-- Честное слово, жаль.
-- Нет, хорошо.
Он опустился на пол, пошел к ней и чуть не упал, зацепившись ногой о
раздавленный интеллектор.
...Дайра машинально поднес микрофон к самым губам:
-- Баррон охраняет окно, Дехаан пойдет к фасаду, от каждого "паука" по
двое -- на лестничный десант. Воздушный десант -- наша группа. ДиМарко на
всякий случай повисит над домом.
Подумал, сказал:
-- Так, пожалуй.
-- Угу, -- раздалось сзади.
И сразу две машины пошли на снижение, ревом сирен оповещая зазевавшихся
о начале захвата. Ниордан, не перекладывая руль, вошел в глубокий, как бы
давно запланированный вираж и мягко сел на крышу. Сентаури, который в
обычное время ненавидел его, восхищенно причмокнул. Казалось, они сели на
глубокую зеленую воду.
-- Вы и в самом деле ничего не замечаете? -- тихо спросил Ниордан. На
голове его сияла корона. И никто не реагировал.
В этот момент (всегда так бывало перед захватом) они перестали думать о
том, что ждет их в ближайшие минуты, расслабились и мирно вышли из машины,
Сентаури вдруг вспомнил, что давно пора бы позавтракать. Хаяни под
впечатлением отчаяннейшего мысленного спора с Мальбейером решительно зашагал
к люку. Дайра, сохраняя угрюмую маску, пошел неожиданно для себя к задним
двигателям. Абсолютно без всяких причин -- так он решит позже. Ниордан
остался за рулем, растроганно вглядываясь в себя.
В машине они забыли про жару, и теперь зной обрушился на них всей
тяжестью, облив моментально потом, придавив плечи, превратив воздух в вязкий
аморфный коллодий.
Для десанта крыша была неудобной -- маленькая и с башенками
энергоблоков. На противоположном краю стоял шезлонг с прорванной спинкой.
Дайра тронул правый задний двигатель -- тот был горячий; Сентаури отлепил
вуалетку от потных щек; Хаяни, вцепившись в автомат, шел к люку и не сводил
с него невидящих глаз -- он говорил Мальбейеру, что пусть не рассчитывает.
Ниордан тоже смотрел на люк, но с намного большим вниманием: предчувствие,
как всегда, родилось у него раньше, чем у других. Он совсем не удивился, а
даже как бы и ждал этого, когда раздался глубокий удар, когда люк вспух и с
визгом прорвался. В разрыве появилось что-то круглое и цветастое. Сентаури и
Дайра вскинули автоматы, Ниордан опустил правую руку за гарпунным ружьем,
один только Хаяни все так же решительно шел вперед с удивленным и
похолодевшим лицом. Потом все поняли (они и раньше знали), что это
человеческое тело. Выстрелили, но поздно: цель была уже высоко, слишком
быстро она поднималась к висевшей над ними машин" ДиМарко.
ДиМарко высунул голову из окна и тут же втянул ее обратно -- именно
столько времени прошло между двумя ударами -- о люк и о машину. При втором
ударе Дайра вскрикнул, словно от боли (он явственно услышал треск ломающихся
костей). И второй крик раздался -- не боли, но торжества. Женщина (теперь
было видно, что это женщина, уродливая и старая) резко отскочила от
атакованного "паука" и пошла выше, кажется, хохоча. Машина же, подпрыгнув,
завалилась набок и замерла, будто повиснув на невидимой нити.
Скафы воздушного десанта бросились к своему "пауку". Сентаури, который
не успел отойти далеко, прыгнул на свое место, за Ниорданом. Дайра, не желая
терять времени, прыгнул в кресло замешкавшегося Хаяни и крикнул водителю:
-- Давай!
Ниордан, человек во многих отношениях незаменимый, обладал
феноменальной реакцией. Он скинул корону еще в момент второго удара, и
теперь все внимание сосредоточил на импатке, которая почти исчезла в сияющем
небе. Приказ Дайры прозвучал уже в воздухе.
-- Что же это за степень? -- сказал Сентаури. -- Она не просто летает,
она как пуля. Я таких и не видел.
Их машина рвалась вверх на пиковой мощности, и старуха из точки скоро
превратилась в маленькую скрюченную фигурку с растопыренными руками.
-- Я видел, -- отозвался Дайра. -- Жалко будет, если убьем. Медики не
простят.
-- Оп-пасно! -- поежился Сентаури. -- Представляешь, как она светит?
Импатка начала что-то уж слишком быстро расти (она рассчитала все: и
то, что Дайра станет проверять задние двигатели, а Хаяни не успеет в машину,
и многое-многое другое). Скафы вдруг поняли, что она повернула к ним.
-- С ума сошла, прямо на нас идет. Самоубийца, -- удивился было
Сентаури, но внезапно сделал страшные глаза и заорал Ниордану:
-- Сворачивай! Сворачивай!
"Паук" резко вильнул в сторону, и в тот же момент Сентаури, закусив
губу, выстрелил из гарпунного ружья. Но старуха угадала маневр и тоже
свернула. Гарпун просвистел мимо нее, а затем сильный удар потряс машину.
Полуоглушенный Дайра вывалился наружу из плохо закрытой дверцы. Чисто
инстинктивным усилием он схватился за ручку, его зверски дернуло, и пальцы
чуть не разжались, но вторая рука уже нашарила выемку на гладкой поверхности
дверцы, и он отчаянно заработал ногами, пытаясь добраться хоть до
какой-нибудь опоры. (Аннетта особенно рассчитывала на то, что Дайра
вывалится из "паука" и повиснет на дверце, тем самым выводя из игры экипаж
второй машины.)
От того же удара Ниордан неожиданно для себя выпустил руль и сделал
сальто назад, свалившись сначала на Сентаури, а потом левее, на место Дайры.
Первый раз в жизни он испугался высоты и оцепенел.
Меньше всех пострадал Сентаури, хотя удар и пришелся почти по нему. Он
успел сделать то, что полагалось сделать каждому скафу в его положении, --
зафиксировал тело. Как только прошло ошеломление -- одна-две секунды, он
быстро огляделся и прыгнул к рулю. Импатка, почти уничтоженная последним
тараном, все еще держалась в воздухе и теперь, отлетев порядочно в сторону,
разворачивалась для следующей атаки. Сентаури выровнял машину, однако увести
ее из-под удара уже не мог: здесь нужен был крутой вираж, при котором Дайра
неминуемо сорвался бы. Старуха неслась на машину, а та медленно и ровно
уходила от нее в сторону.
Ниордан, еще не придя в себя, схватил автомат Дайры, и Дайра услышал
характерный щелчок -- перевод с фикс-пуль на смертельные.
-- Гарпун! Гарпун! Черт вас! -- заорал он, сам не понимая зачем.
Резко застрекотал автомат. Судя по звуку, каждая пуля попадала в цель.
Дайра внезапно увидел старуху лицом к лицу, уже мертвую, и вдруг понял,
что никакая она не старуха, а молодая совсем, только страшная очень.
Изувеченная, в крови, она пролетела мимо него, хлестнув по ногам волосами. И
упала.
Красота не вернулась к ней после смерти, и это показалось Томешу
странным. Или несправедливым.
Он вылетел из окна в тот момент, когда Аннетта прорывалась сквозь люк,
-- здесь многое решала одновременность.
Лестничный десант находился уже в подъезде. В расчет его можно было не
принимать. Две машины с полными экипажами отвлекала на себя Аннетта.
Оставалось еще четыре человека на оставшихся двух "пауках". И людей и машины
Томеш изучил досконально, еще когда они приближались к дому. Он знал только
одну возможность спастись. И знание мешало.
Путь к спасению образовался благодаря целой цепи случайностей (сейчас
бы Томеш сказал "детерминированных случайностей", потому что за последние
дни его страсть к наукообразию возросла еще больше), против которых пасовал
даже профессионализм скафов. Одной из таких случайностей было то, что окно
соседнего дома, находящееся напротив спальни импатов, было распахнуто
настежь. Когда Томеш прыгнул туда, скафы -- Баррон и Масетта, руки на
автоматах, вытянутые шеи, прищуренные глаза -- увидели его; он раздвоился:
сам пролетел в открытое окно, двойника на огромной скорости послал между
стен (машина рванулась за убегающим импатом, а Баррон помчался к фасаду
дома, куда влетел второй (если бы окно было закрыто, скафы по звону
разбитого стекла поняли бы, где оригинал, а где копия); было так трудно --
удерживать двойника, не дать ему расплыться, это находилось на грани
возможностей Томеша.
И все же он смог. Оставалось самое трудное. Он знал, что делать, и
все-таки было страшно: фьючер-эффект, феномен анонимного знания того, что
случится с тобой в ближайшее время, ситуация, когда ты механически
повторяешь все, что прочел в будущем, и этим самым сообщаешь себе прошлому,
что нужно делать (комната без мебели, с огромным ковром, жран, две
скульптуры, брошенный ботинок), -- этот фьючер-эффект был тогда еще плохо
изучен, предзнания не могло быть, и все-таки оно было, здесь крылись
какая-то болезненность и ложь, какая-то жуткая двусмысленность (стукнула и
медленно развалилась дверь -- стид-бамбук -- скорость, скорость! --
сопротивление воздуха -- никакой боли -- Баррон на бегу зовет остальных --
Масетта разворачивает машину -- уверен), это стоило размышлений, но как
только начинало казаться, что вот оно, прозрение, тут же раздавался изрядно
надоевший великий боммм (лестница -- дверь -- вот он, Баррон -- смотрит не
туда -- скорость!) и все уходило в болото обрывочных слов и никчемных
мыслишек с намеком на первозданную истину, и начиналась болтовня мозга,
тошнотворная болтовня.
В ту короткую секунду, когда Томеш летел от дома через улицу, через
кусты к другому трехэтажнику, а Баррон вскидывал автомат, а машина с
Масеттой уже выглядывала из-за деревьев, а другая машина, с Дехааном и тем,
другим, бородатым, поднималась на помощь своим скафам, которых только что
ударила. Аннетта, изувечив себя, обезобразив, почти убив, и один скаф, черт
с ним, с его именем... Дайра... мрачный, сухой и почти не испуганный, повис,
как и ожидалось, на дверце, в эту секунду импат отключился от мыслей и с
необычайной четкостью воспринял красоту всего, что его окружало: цвета,
звуки, формы ошеломили его, он ударился в стену, и та рассыпалась, и в
темный пролом, и снова стена, и снова рассыпалась, и никакой боли, ни даже
царапины, он знал об этом заранее.
Баррон, посылая веером сонные пули, ворвался в пролом, Пыль еще не
осела. Внутренняя стена комнаты тоже была пробита и дальше виднелась еще
одна дыра -- наружу. Выходило, что импат пробил дом насквозь, туда, где
должно было стоять оцепление, к пустырю. Мелькнул намек на удивление, но
Баррон подавил его -- не время, "Теперь внимание", -- сказал он себе и
кинулся в следующий пролом. Концентрация внимания -- с этим у Баррона всегда
было в порядке. Он вовремя успел заметить две фигуры, прижимающиеся к стене
по обе стороны от пролома, двух человек, один из которых... (никто другой,
кроме Томеша и Баррона, да еще умершей в этот миг Аннетты, да еще
Мальбейера, который был далеко, даже не догадывался о существовании этого
человека, а на нем строилась вся стратегия побега) один из этих людей был
брат Баррона, Орпаст; и брат, почти мальчуган, стоял, вжавшись в падающий
ковер, в ужасе подняв руки, а с другой стороны, ощерясь, готовился к прыжку
импат с камнем в руке, и Баррон, конечно, понял уловку -- не новичок, но
тело само повернулось к импату, а не к Орпасту, медленно, как во сне, и в то
же время быстро руки сами навели автомат на ложную цель, на копию, на мираж,
и только глаза не предали, скашивались на брата, а тот уже летел к Баррону,
и с трудом медленно-медленно, с силой поворачивая автомат, Баррон уже видел
смерть, Орпаст превращался в импата, а пули дырявили стену, где исчез мираж,
а лотом импат сорвал ему вуалетку (взгляд-ожог, вскипело под черепом) и
Баррон еще не упал, еще чувствовать не перестал, как импат начал его
раздевать, и он падал, падал, разглядывая каждую черточку на таком дорогом
лице быстро чернеющего импата.
...Масетта выскакивал из машины, а Баррон смотрел из пролома и махал
ему автоматом.
-- Что-то там не то, -- сказал он Масетте задушенным голосом. --
Поди-ка!
Сверху падал "паук" Дехаана. Масетта подскочил к пролому.
-- Что там?
И увидел, что перед ним не Баррон, -- ив тот же миг удар, и
беспамятство, и смерть в беспамятстве, в полном одиночестве смерть.
Дехаан не очень понял, что произошло. Он видел, как упал Масетта, как
Баррон прыгнул в машину, он спикировал ему на помощь, но "паук" пошел
вертикально ему навстречу, и пришлось отклониться, а машина Баррона набрала
горизонтальную скорость и скрылась за домами.
Только через две секунды Ментура, напарник Дехаана, закричал
трагическим голосом:
-- Ушел!
И Дехаан, мучительно уходя от столкновения с землей, понял, что импат
вышел из окружения.
Он не имел права посылать на захват экипаж Дайры, тем более он не имел
права назначать его лидером группы захвата, а Дайра, в свою очередь, не имел
права упускать импата, у которого была такая стадия, смертельная, третья,
сверхтретья. Но Дайра сделал то, что должен был сделать, и ни один скаф не
сделал бы больше, ведь никто (кроме Мальбейера) не знал, что у Баррона был
брат, что это слабое его место, И вот теперь все вскрылось, Баррон перед
смертью бредил и в бреду асе рассказал. Однако почти у каждого скафа есть
кто-то, и если, как того требуют Закон и Ответственность, отстранять таких
скафов, то не останется опытных, будут все время меняющиеся новички,
которые, конечно же, не смогли бы справиться с эпидемией. Мальбейер, как и
Дайра, сделал все, что мог, пусть не совсем законно, однако именно то, что
надлежало сделать в такой ситуации. Он не имел права делать то, что сделал,
но права и не делать этого он в равной степени не имел. Собственная роль ему
нравилась, и в то же время создавалось ощущение неуловимой, миазменной
подлости, горьковатой и возбуждающей.
Узнав о провале операции, он потер руки, пробежался по кабинету, охая и
критически прислушиваясь к своему оханью. Затем изобразил на лице сильную
озабоченность, даже отчаяние, и запричитал в телефонную трубку:
-- Ах, какое горе, какое несчастье! Ужас, у-у-у-ужас! Вы не сильно
ушиблись, Дайра, дражайший друг Дайра?
-- Да нет, со мной все в порядке! -- нервно кричал тот. -- Вот Баррон и
Масетта...
-- Да, да, да! Это ужасно! -- На секунду Мальбейер замер, глаза его
лихорадочно бегали по сторонам. -- Вы вот что, Дайра. Я думаю объявить
тотальный поиск. Придется вам, уж не обижайтесь, принять лидерство в
операции.
-- Будет сделано, друг грандкапитан! -- машинально ответил Дайра, ибо
уловил в голосе Мальбейера уставные нотки. Лотом, наконец, задумался. --
Мне? Да зачем тотальный?
-- Я уже объявляю тревогу. Все скафы в вашем распоряжении. Необходимо
как можно быстрее его поймать.
-- Но... но... мы ведь... ночное дежурство! -- С Дайрой редко бывало,
чтобы он так терялся.
-- Послушайте, Дайра, дорогой друг, его непременно надо найти, и лучше
всего, если это сделает ваша четверка. Чтобы... ну вы понимаете.
-- Не понимаю. Мы... Хорошо, не ведь мы и сами справимся, зачем
тотальный?
-- Сегодня, говорят, у вас холостяцкая вечеринка в музыкальной комнате?
-- очень тонко сменил тему Мальбейер. Дайра нахмурился и на секунду закрыл
глаза.
-- Ну как вам сказать... Да.
-- Как это прекрасно, когда люди -- друзья не только на работе! --
зачастил Мальбейер (Дайра разъяренно обернулся к задним креслам машины, где
расположились Сентаури и Хаяни. Те ответили вопросительными взглядами.) --
Ах, я давно мечтаю о чем-нибудь таком! Непринужденная обстановка, милые
лица, музыка, какая-нибудь из тех... чтобы уж р-р-р-р! Вы меня не
пригласите, дорогой Дайра?
-- Вам будет неинтересно.
-- Ну что вы, как это может быть!? Пригласи-и-ите, друг капитан! А?
-- Что ж... -- вздохнул Дайра.
-- Значит, договорились. Все. Объявляю тревогу.
-- Что случилось? -- спросил Сентаури.
-- Меня назначили лидером тотального поиска.
-- Так нас же нельзя!
Дайра пожал плечами.
-- Опять что-то готовит, -- вздохнул Хаяни. -- Мне это не нравится. Не
против ли вас, командир?
-- Из-за одного. Какого-то дурака тотальный поиск! Он сам случайно не
хватанул стадию? А может, я спать хочу! -- Сентаури был разъярен, может
быть, даже больше, чем того требовали обстоятельства.
-- Давно пора тотальный, -- пробормотал себе под нос Ниордан. -- Вон
сколько их развелось. Я их лучше всякого вол-мера чую.
...Носясь по кабинету, Мальбейер громким, взволнованным и наиболее
естественным своим голосом отдавал приказы по бленд-телефону. В тех случаях,
когда он боялся, что голос выдаст его, он прибегал к этому способу связи. И
странно было слышать неподготовленному человеку разлинованную автоматическую
речь, что неслась теперь из динамиков всех скаф-диспетчерских.
...и, не забудьте, включить, все, уличные, датчики, волмера, именно,
все, и, ненадежные, тоже...
...уважаемый, пардье, как, я, рад, вас, черт, немедленно, закройте,
город, дело, видите, ли, в, том...
...друг, шеф-капитан, просьба, к, вам, просьба, не, могли, бы, вы,
объявить, экстренный, сбор... да, да, весь, наличный, состав, это, приказ,
но как, личная, просьба...
...объявить, операцию, тотального поиска, чем, вы, так, удивлены, друг,
роу, капитан, дайра, триста, восемь, его, индекс... да, третьего, вы,
чрезвычайно, догадливы, если, номер, на, тройку, то... именно, дайру, все,
верно, дайру, третья, третья, и, степень, третья, конечно...
Ниордан оторвался наконец от изучения своей короны.
-- Что они говорят?
Словно боясь, что их подслушают, Френеми наклонился к нему и горячо
зашептал:
-- Заговорщики говорят, ваше величество, что народ соскучился по
насилию, что он устал от собственной мудрости. Для того чтобы привести его в
чувство, утверждают они, нужно уничтожить до девяноста процентов подданных.
Тогда, может быть, наступит мир.
-- Это плохая идея, но я ничего не могу ей противопоставить, --
задумчиво проговорил Ниордан. -- Убей их. Впрочем, нет. Пошли каждому из них
предупредительные письма.
-- Боюсь, что и это не заставит их разойтись, ваше величество. Они
ненавидят друг друга, но никогда не расстанутся. Им просто некуда будет
деваться.
-- Иди, Френеми. Я устал.
И когда Френеми растворился в солнечном свете, Ниордан нацепил корону и
повернул голову к Дайре. Глаза сощурены, брови удивленно приподнялись.
-- Не понимаю, -- сказал он всем (а смотрел на Дайру, на застывшее лицо
со сжатыми губами). -- Неужели вы и в самом деле ничего не замечаете?
Когда Мальбейеру сообщили, что Томеш работал в Старом Метро, он
взбеленился:
-- Что-о-о-о-о?! У них врач месяц не приходит к своим больным, а они и
не заметили?
В голосе у Мальбейера появился металл, он почувствовал себя совсем
другим человеком, и гнев ему был очень приятен. Он даже еще громче закричал.
Теперь предстоял опасный разговор со Свантхречи. Мальбейер положил руку
на клавишу и, по инерции пробуя сердитость своего голоса, задумался.
То, что импат ушел, грозило многими крайне неприятными последствиями и
в лучшем случае означало гибель многих беспечных прохожих, которые пропустят
мимо ушей сообщение о тотальном поиске. Это означало долгое напряжение всех
сил эскадрона скафов, а лично для Мальбейера это означало привнесение в его
игры самых неожиданных осложнений.
Свантхречи откликнулся немедленно. На экране видеофона появилось его
четко вылепленное, ухоженное лицо, которое несколько портил юношеский
румянец. Это было одной из странностей Свантхречи -- пользоваться визером,
когда им двадцать лет как никто не пользовался. Странность, впрочем, имела
простое объяснение: подчиненный из чувства вежливости принужден был включать
свой визер, а его прежде надо раздобыть, что само по себе не просто, и таким
образом делал первую самообезоруживающую уступку. Мальбейер визера не
включил -- бленд-телефон таким устройством не оборудован.
Видно было, как Свантхречи скосил глаза на экран (чуть правее) и
недовольно поморщился.
-- Кто?
-- Друг гофмайор, вас осмелился побеспокоить подчиненный ваш,
грандкапитан Мальбейер.
-- Включите визер, -- приказал Свантхречи, и текст приказа заключал в
себе неуловимое превышение власти. Мальбейер усмехнулся, и на другом конце
бленд-телефон сказал "эх".
-- Прошу извинить, друг гофмайор, но у меня работает только
бленд-телефон. Починка займет не меньше двадцати минут, а дело спешное.
-- Что еще случилось?
Служба, которой заведовал Мальбейер, была единственным очагом
внезапностей в отделе Свантхречи, и в глубине души гофмайор мечтал о том
времени, когда ее можно будет упразднить и оставить только сервисные группы.
Правда, в таком случае деятельность отдела лишится смысла, но это не слишком
волновало Свантхречи. Гофмайору недавно исполнилось сорок лет, и он уже
усвоил, что чем меньше смысла в работе, тем легче ею руководить.
-- Только что, друг гофмайор, ушел из-под захвата импат третьей
степени, подозреваемый в предсудороге.
-- Так поймайте его! -- Гофмайор еще не осознал всю серьезность
происшедшего. Серьезнейшая проблема -- предстоящая инвентаризация стекол,
рам и моноаппаратов -- казалась ему в этот момент более важной.
-- Его подозревают в предсудороге, -- повторил Мальбейер и
многозначительно посмотрел в объектив, забыв, что визер выключен.
-- Визер-то выключен! -- хихикнул интеллектор. Он так редко подавал
голос по собственной инициативе, что каждый раз Мальбейер вздрагивал от
неожиданности. Он и сейчас нервно сморгнул и злобно погрозил интеллектору
пальцем.
Свантхречи переваривал ситуацию. Лицо его окаменело, и только еле
заметный прищур показывал, что гофмайор напряженно раздумывает.
-- Ну и что же вы предлагаете?
-- Видите ли, друг гофмайор, времени советоваться у меня не было, и я
взял на себя смелость объявить тотальный поиск.
Адреналиновый шок. Юношеский румянец на щеках гофмайора уступил место
творожной бледности, которая тут же сменилась апоплексическим багрецом.
Свантхречи выключил и снова включил визер.
-- Вы поступили неразумно.
-- Это был единственный выход, друг гофмайор. Свантхречи опустил глаза
и несколько секунд молчал. Но как
только Мальбейер попытался что-то добавить, он пристально и
угрожающе посмотрел в визер и быстро сказал:
-- Зайдите ко мне. Немедленно.
-- Сейчас! Есть! Буду! -- крикнул Мальбейер. Свантхречи поморщился и
выключил телефон.
Сложное, почти хаотически модулированное излучение, идущее от импата,
очень трудно зарегистрировать: уже в пятнадцати метрах оно растворяется в
радиошумах. Единственным средством, позволяющим зафиксировать импата, был
тогда детектор Волмера, но и он отличался малой надежностью. Он мог почуять
болезнь и на двухстах метрах, заверещать панически, а мог пропустить и в
непосредственной близости. Скафы при поиске обычно держали его включенным,
но не доверяли ему. Кое-кто полагался только на интуицию.
Дайра терпеть не мог волмер и включал его только в исключительно
серьезных ситуациях. Поэтому он долго и недоверчиво ел глазами коричневый
динамик на щитке управления, прежде чем сказал Ниордану:
-- Нажми-ка там кнопочку.
По пути к кабинету Свантхречи Мальбейер мысленно перебирал возможности,
открывающиеся вследствие происшествия, в общем-то, легко устранимого, --
побега импата третьей степени. На каждом шагу он останавливался, чтобы
кого-нибудь поприветствовать, умильно (и чуть со скукой) кривился, восклицал
с необыкновенным воодушевлением; "А-а-а! Здравствуйте, дорогой друг! Ну?
Что? Как ваши дела?", -- сочувственно кивал, вскрикивал от ужаса или
радости, смотря по полученной информации, многословно извинялся, что должен
спешить, и, сгорбившись, убегал к следующему рукопожатию.
Те, кто не знал Мальбейера, провожали со снисходительным удивлением его
тощую фигуру с прижатыми к груди кулаками, в грязной неформенной рубашке и
совсем уже неуместных полупижамных брюках. На фоне всеобщей парадности,
царившей в СКАФе, это резало глаза. Впрочем, у некоторых вид Мальбейера
вызывал неосознанную симпатию. Мальбейер был аитиграциозен.
Дверь Свантхречи. Чуть изогнувшись, оторвав левую пятку от пола,
Мальбейер постучал по двери перстнем на указательном пальце, архизлодейски
скосил глаза вбок, прислушался, обольстительно улыбнулся и, не дожидаясь
ответа, вошел.
Кабинет Свантхречи был, как всегда, погружен в сумерки, и только
рабочий стол был освещен низко висящим квадратным плафоном. Все в этом
кабинете -- и вещи, и их расположение, и непараллельность боковых стен, и
вогнутость пола -- раздражало Мальбейера, хотя причину раздражения он не
осознавал. Каждый волен обставлять свой кабинет, как ему заблагорассудится,
В Здании попадались куда более вычурные интерьеры. Здесь, по крайней мере,
чувствовался вкус, и была ясна цель -- принизить входящего и возвеличить
сидящего, Мальбейер не имел ничего против и, рассуждая отвлеченно, готов был
даже одобрить это, однако при воспоминаниях об искаженной перспективе
кабинета Свантхречи, о многочисленных экранах с вечно бегущими по ним
красными и зелеными буквами, о бесстрастном узкогубом лице с глубокими
тенями, девственно чистом столе он кривил рот и прятал руки в карманы.
Все было как всегда. Монументальный и недосягаемый стол, Свантхречи;
сидящий спиной к зашторенному окну, множество горящих экранов, карт, приборы
какие-то непонятные и наверняка здесь ненужные... Во всем, даже в упавшей на
пол корзине для мусора, которая словно тянула к Мальбейеру круглую зубастую
пасть, было то же превышение власти, что и в приказании включить визер.
-- Почему не а форме? -- спросил Свантхречи. Несмотря на средний рост,
он казался глыбой, темной и мрачной.
-- Видите ли, друг гофмайор, я полагаю, что разговор очень срочный, и
поэтому позволил...
-- Полагал, позволил... Немедленно переоденьтесь. Своим видом вы
дискредитируете... дискредитируете...
-- ...весь институт СКАФ! -- подобострастно закончил Мальбейер.
-- Между прочим, именно так.
Но когда Мальбейер направился к выходу, Свантхречи хмуро остановил его:
-- Нет, стойте! Потом переоденетесь. Сначала выслушайте меня.
-- Да, друг гофмайор!
-- Вы прекрасно понимаете, друг гранд-ка-пи-тан, что значит для нас
тотальная облава, вы... Особенно сейчас, когда общественная полиция с нас
глаз не спускает, когда так возросло негативное к нам отношение со стороны
горожан, когда половина состава не обучена и практически беспомощна даже при
локальном использовании, когда катастрофически не хватает активных кадров.
Вы... -- Свантхречи встал. -- Я расцениваю это как провокацию!
-- Друг гофмайор! -- испуганно взмолился Мальбейер.
-- Как провокацию. И не надейтесь, друг Мальбейер, что вы отделаетесь
только увольнением!
-- Ах, ну как же вы все неверно понимаете...
-- Вы думаете, что я не знаю обо всех ваших подпольных грязных играх,
обо всех этих... подшептываниях, подмигиваниях, слушках, шантажиках? Все
знаю! Я просто недооценивал вас, думал, что все, в сущности, на пользу делу
(Мальбейер между тем на глазах серьезнел, и гаерство слетало с него), а
теперь вижу, вы обыкновенный провокатор и мелкий вредный подлец, уж не знаю
с какими, но наверняка с самыми гнусными целями!
Мальбейер, не сводя с начальника прищуренных глаз, пожевал губами.
-- Неужели вас это удивляет? -- спросил он вдруг резким неприятным
голосом. -- Вы ведь сами ждали от меня чего-то именно в этом роде.
-- Ничего подобного я не ждал. Вы уволены.
-- Неправда. (Приторная, страшноватая улыбочка.) Если бы вы
действительно хотели меня уволить, то не стали бы вызывать сюда, обошлись бы
телефоном.
-- Да вы еще хамите! Вы арестованы! -- рассвирепел Свантхречи.
-- Вы не вызываете охрану, вы заметили? И не вызовете. Увы, --
Мальбейер развел руками, -- все игра.
-- Игра? Вы сейчас увидите, какая игра! И Свантхречи протянул руку к
телефонному пульту. Но тут Мальбейер разразился бессмысленной или почти
бессмысленной, во всяком случае, не подобающей моменту тирадой из числа тех,
которыми он так любил ошарашивать собеседников в истерическую минуту спора.
Главное тут было -- серьезность, неправдоподобная серьезность и
неправдоподобная фальшь.
-- Нет правды, Свантхречи, есть только мы с вами. Шантаж -- не удар, а
касание, туше, и вы прекрасно понимаете это. Прав...
-- Ничего не понимаю. Вы о чем?
-- Правда начнется, если вы все-таки вызовете охрану, впрочем, и тогда
она не начнется, будет просто другая игра.
-- Что вы мелете? Вы хоть сами-то сообра...
-- Но игра неизменна! Меняется жизнь, а мы не меняемся, даже
превращаясь непрерывно...
-- Он сошел с ума, -- сказал Свантхречи плафону.
-- Весь мир сошел с ума еще в момент своего рождения.
Са-мосохраненнннниииииееее, друг гофмайор!
-- Да вам не охрану, вам санитаров вызывать надо!
-- И санитаров не вызовете. К тому же ничего страшного не произошло.
Ведь игра! Сейчас найдут импата...
-- Вы уверены? Да все ваши действия, вся ваша бестолковая...
бестолковая... Весь город поднят на ноги. Вы даже отдаленно не представляете
себе последствий даже в случае поимки... Вы ни черта не понимаете,
безответственный мальчишка, что все это значит для СКАФа.
-- Вы имеете в виду борьбу с полицией? -- невинным тоном спросил
Мальбейер.
-- И не только ее... -- Свантхречи осекся. Война, которую СКАФ вел с
общественной полицией за власть в городе, являлась маленькой семейной тайной
административных верхушек и была строго засекречена. Считалось, что
единственное ее проявление -- общеизвестная взаимная неприязнь скафов и
полицейских. -- Откуда вы... ах да! Подслушивающие устройства. Однако вы...
Но раз вы знаете, то -- да! Война. Конфликт. Они раздуют эту историю, да тут
и раздувать-то... они используют ее...
-- Если только мы не опередим их, дорогой друг гофмайор, -- улыбнулся
Мальбейер.
Раскаленный город медленно пробуждался от затянувшейся сиесты. Дома со
вздохами и сухим кряхтеньем распрямляли посеревшие за ночь стены, чистились,
подкрашивались, жадно втягивали сегодняшний воздух, сегодняшние свет, звуки,
запахи, сортировали их, отделяли энергию от информации, изумленно
распахивались или, наоборот, суровели и обтягивались кирпично-красной
металлической бахромой в. зависимости от реакции обитателей на неожиданное
сообщение, которым позволил себе обеспокоить жителей Сантареса доблестный
гарнизон СКАФ, неугомонная памятка о прошлых кошмарах.
-- Облава! Облава!
Бездействующие вот уже шесть лет столбы-волмеры, или гвозди на старом
слэнге, бесшумно выросли на тротуарах, на площадях, в подвесных скверах,
обезобразили стадионы и закраснели разом, и слабо зашипели. В небо один за
другим взмывали "пауки" с запасными скафами, на улицах стало тесно от синих
фургонов для перевозки импатов, эфир наполнился хрипловатыми голосами --
взволнованный галдеж, а котором трудно было разобрать что-нибудь, кроме
общей растерянности и волнения. Давно, очень давно не знал Сантарес
тотального поиска, и хотя болезнь до сих пор уносила ежедневно десятки
жизней, к ней успели приноровиться, она уже не так пугала. И собственно,
никто уже не верил в нее по-настоящему, все видели перед собой только
скафов, привыкли их не любить, не любить иррационально, не отдавая себе
отчета в причинах, однако и к скафам, в общем-то, приноровились -- то же
неизбежное зло, как и импато, их породившее. А теперь кошмар, казалось бы,
прочно забытый, вернулся снова. Люди вслушивались в голос диктора, погибшего
от импато-судороги в последний год Карантина, и говорили друг другу:
-- Облава?
Высветляли окна и смотрели вниз, на опустевшие улицы и видели "гвозди"
(само слово не сразу приходило на ум, а дети спрашивали возбужденно: "Где
гвозди, где, покажи!"); кто-то бежал по траве сломя голову, а кто-то,
возвращаясь с утренней прогулки, задирал к небу голову по вдруг проявившей
себя привычке и невольно ускорял шаг; казалось, даже листва потемнела,
потеряла свой праздничный колер; а лотом над домами зависал "паук" и все
смотрели на него, и ждали: вот взвоет "гвоздь" и "паук" опустится, и скафы,
одетые как средневековые рыцари, выйдут на мостовую и целеустремленно
направятся к твоему дому, а "гвоздь" и в самом деле взвывал, и скафы
действительно бежали, и хорошо, когда не к тебе, а к другому, и в
большинстве случаев обнаруживалось, что тревога ложная, потому что "гвозди"
эти, эти чертовы волмеры, вопят почем зря, но, знаете ли, уж лучше пусть они
повопят впустую, чем промолчат, когда надо вопить, а ведь и такое случалось.
Если не считать Томеша, в Сантаресе к тому времени находилось шестьсот
пятьдесят пять необнаруженных импатов большей частью с нулевой и первой
стадией; вторая была у сорока человек, третья -- у двоих. Только эти сорок
два по-настоящему требовали изоляции или даже уничтожения и только двое были
стопроцентно обречены.
...Кон Давин (двадцать два года, третья стадия) несколько дней назад
чудом избежал захвата и теперь скрывался на втором подземном горизонте
Сантареса, где располагались заводы текстиля и продуктов питания, -- здесь
практически никогда не появляются люди. Болезни его исполнилось двадцать
дней. Он уже пережил первый пароксизм ярости и теперь ожидал второго.
Тотальный поиск застал его вдали от вентиляционной камеры, где он
отсиживался последние двое суток. Голод и жажда выгнали его из убежища.
Четвертый пищевой завод, куда он сейчас направлялся, был недалеко, импат уже
попал в тоннель, по которому двигался конвейер с пустыми упаковками --
когда-то робот-планировщик счел целесообразным разместить производство
продуктов и упаковок на разных горизонтах, и теперь эти две точки соединяла
длинная извилистая нора, практически никогда не освещаемая. Но Кону это не
мешало. Он прекрасно видел в темноте. Конвейер двигался слишком медленно, и
большую часть пути Кон летел.
Тоннель неожиданно кончился большим залом с множеством ниш и входов в
другие коридоры, а конвейер с упаковками (и в этом заключалось самое
спазматическое, как сказал себе Кон) ушел вдруг в пол, в узкую холодную
щель, через которую не мог бы протиснуться и ребенок.
Даром предвидения импат владел всего несколько часов, да и то в
небольшой степени. К тому же в прежней жизни он был весьма логический
человек, поэтому интуиции не доверял интуитивно. Захлебываясь в мыслях, он
теперь метался по залу, пытаясь определить, какой именно из тоннелей
приведет его к Четвертому заводу. Кон постанывал от голода. В одной из труб
журчала вода.
Внезапно труба закашлялась, и в тот же миг шуршание конвейера смолкло.
Стихли и другие шумы, отдаленные и смутные. Все остановилось и начало
остывать.
-- Что-о?! -- закричал Кон. -- Что такое?!
Входы стали бесшумно закрываться чуть подрагивающими металлическими
плитами. Кона бросило в дрожь. Он ничего не понимал, все эти приготовления
пугали его, хоть и не верил он в дар предвидения. Потом в центре зала с
легким хлопком что-то разорвалось (застыл, вытаращил глаза, похолодало, и
темнота сгустилась вокруг), и на полу, словно фантастический болотный
росток, вырос пыльно-красного цвета "гвоздь", теплый кошмар из детства.
"Гвоздь" вспыхнул ярко-красным цветом, заболели глаза, поворчав, взвыла
сирена. Кон отскочил от "гвоздя", и вой стал тише. Потом с лязгом и
скрежетом (запланированным!) раскрылся вход в один из тоннелей, и Кон,
чувствуя, как забурлили в нем ярость и страх, ринулся туда. Но там тоже
полыхал "гвоздь", и снова пришлось зажмуриться. Грохоча, плита опустилась за
ним. Снова сирена, теперь уже впереди.
-- Ведут меня! Ведут! -- кричал Кон.
...снова подобрел.
-- Ах, дорогой друг гофмайор, -- вещал он. -- Не обижайтесь вы на меня.
Вы должны быть счастливы, я создал для вас такую ситуацию.
А Свантхречи ревел, как стартующая ракета, и уже не находил слов для
негодования. Оказывается, это был очень неуравновешенный человек. Чем больше
он неистовствовал, тем больше успокаивался Мальбейер, тем больше обретал
самоуверенность и наглость -- не внутреннюю, не ту, что была с ним всегда и
только прикрывалась рогожкой лебезения, а и внешнюю тоже, замешанную на
доброй улыбке, но нахрапистую, прорисованную в каждой черточке лица, в
каждом изгибе тела, в каждом движении.
-- Да вы успокойтесь, друг Свантхречи (ах как коробило гофмайора такое
обращение!). Вот я вам сейчас все объясню. Предположим, как вы говорите,
импата мы не поймаем.
-- Но ведь вы же не знаете ничего, ведь того, что с этим со всем
связано, и подслушать-то невозможно! А вы со своими картонными играми. Все
гораздо серьезнее!
-- Так вот, предположим, он от нас ушел. Что, как вы сами утверждаете,
не так уж невероятно.
-- Не так уж невероятно! Да почти наверняка так! Скафов на тотальный
поиск не хватает, половина не обучена... Да полиция нас просто съест!
-- Значит, нам надо съесть ее раньше. Не забудьте, я там служил и
прекра-а-асно знаю их повадки и слабости.
-- Как вы это себе представляете? -- с презрением, но уже несколько
тише бросил Свантхречи.
-- Мы будем задавать вопросы. Кто ополовинил состав СКАФа, кто лишает
нас власти, кто требует от нас подчинения, кто, наконец, восстанавливает
против нас город? Кто, как не полиция, виноват в сегодняшнем инциденте?
-- Но ведь не они же!
-- Это мы с вами знаем, а они -- нет. Причем атаковать сейчас, во время
облавы. Принудить их к содействию. Чтобы не они нами командовали, а мы ими.
И тогда...
-- Бред. Наивный и непрофессиональный...
-- И тогда с их помощью мы ловим импата. С большим, заметьте, трудом.
Причем не столько благодаря, сколько несмотря на...
-- А если не поймаем?
-- Полиции не известно, какого импата мы ловим. Их в городе не меньше
сотни.
-- Но ведь эти импаты не в предсудороге!
-- А уж это мы будем определять. Полиции придется поверить на слово.
Свантхречи задумчиво прошелся по кабинету, остановился за спиной
Мальбейера, тот запрокинул голову, чтобы видеть лицо начальства, и от этого
поза грандкапитана, удобно сидящего в кресле, с задранным кадыком, с
привычно умильной миной, стала до того наглой, что Свантхречи с трудом
подавил желание плюнуть в его опрокинутые глаза. Он был молод еще для
большого начальника, этот Свантхречи. Он сказал, то ли спрашивая, то ли
утверждая:
-- Значит, подлог?
-- Увы! -- Мальбейер юмористически развел руками и, не удержавшись,
упал вместе с креслом к ногам гофмайора.
...Джеллаган Делавар, тайный импат-нулевик со стажем два года, носил
старомодную сплошную вуалетку, которую можно было не снимать в местах, где
ношение шлемвуала считается неприличным. Если бы он хоть раз попался в руки
к скафам, то был бы тут же отпущен -- слишком незначительной была степень
его болезни. Но Джеллаган был старик в высшей степени недоверчивый, тем
более что ходили слухи, будто сейчас импато нулевой стадии излечивается, а
как раз этого он и не хотел, так как болезнь приносила ему много радостей.
Джеллаган жил хорошо (люди и не подозревали, насколько хорошо жил
Джеллаган). У него был небольшой домик в три комнаты и даже собственный
двор. Всю жизнь Джеллаган мечтал о такой роскоши, и только под старость,
когда не мечтать положено, а вспоминать, он благодаря самой страшной в мире
болезни добился исполнения своей мечты. Ничего не дало ему нулевое импато --
ни дара предвидения, ни телепатии, и прочих сверхспособностей, которыми
щеголяют порой смертники, ничего, кроме тихой постоянной радости и по-детски
обостренного восприятия. Добрый сказочник дедушка Делавар -- разве есть
ребенок, который его не читал? Радость моросящими струйками омывала его
дряхлое тело, ни на секунду не оставляла его.
Она не исчезла и тогда, когда прозвучал сигнал тревоги. Правда,
вспыхнул страх на секунду, но не скафов боялся старик, его испугало вот что:
вдруг вместе с сигналом появилось перед его глазами неясное видение, что-то
плохое, с ним бывшее в будущем. Он подумал, что подступает-таки к нему
следующая стадия, а значит, надо со счастьем прощаться. Но потом радость
снова взяла свое, и он снова опустился на колени перед травой, перед любимой
своей травой, которую сконструировал кто-то и рассадил в восточной части
города, травой упругой, чистейшая зелень которой так радовала глаз. Залах
земли опьянил его, холодно-влажное прикосновение лаковых стебельков бросило
в дрожь, колени удобно утонули в грядке, и он не заметил, как над улицей
закружил "паук", как, шипя, перед его домом вырос внезапно "гвоздь", словно
призрак ужасный бородача с алебардой, и как вспыхнул малиново и взревел
(старик слушал рев и представлял себе песню чудовища этта, он поднял голову
к небу и вместо скафов увидел лишь горизонт, то единственное, чего уже
больше не было в истерзанном домами пространстве Сантареса -- тонкую
синеющую полоску).
Когда скафы подошли к нему, он улыбался под вуалеткой, Они были так
болезненно прекрасны в своих средневековых нарядах, что просились в новую
сказку. Один из них наклонился и протянул руку к его плечу.
-- Простите. Но рядом с вами датчик волмера зафиксировал излучение.
-- "Гвоздь"? -- спросил Джеллаган, улыбаясь обоим скафам.
-- Да. Мы бы хотели...
-- Но это ведь ложная тревога. Он всегда ревел в эпидемию. Его даже
отключать собирались. Или менять, не знаю. Я все очень хорошо помню. Меня
зовут Джеллаган Делавар.
-- О! -- сказал другой скаф. -- Мой... я хочу сказать, сын моего
знакомого очень хвалил ваши сказки.
И поглядел на напарника. Тот дотронулся наконец до плеча Джеллагана.
-- Вы, наверное, правы. Но нам нужно проверить. Работа! Старик
распрямился, отряхивая колени. Это очень странное смешение чувств -- радость
и панический страх, и панический страх от того, что ты способен по этому
поводу испытывать радость.
-- Конечно, конечно. Э-э-э, пройдемте. Я покажу вам дом.
-- Но... мы бы хотели сначала...
-- Да-да?
-- Удостовериться, что...
Второй скаф крикнул вдруг с раздражением:
-- Да снимите же вы, наконец, свою вуалетку!
...Вырвавшись в город, Томеш сначала захватил одну машину, убив при
этом водителя, затем другую. Он носился по ярко раскрашенным пустым улицам,
стараясь не попадаться на пути "паукам". Однако потом это стало невозможным,
скафы были уже везде, и он не выдержал, бежал от машины, от всего, укрылся в
ближайшем найденном тайнике, поблизости от памятника Первым. Каждый раз,
когда вблизи пролетали скафы, позвоночник пронизывала боль.
...Самым" неторопливым "пауком" в тот час был "паук" Дайры. Он плыл на
высоте пятисот метров. Внизу игрушечным макетом застыл город с пустыми
улицами, с разноцветными дисками парков, с домами, один из которых являлся
частью замысловатого орнамента, очень неоднородного, иногда просто
безвкусного (даже сумасшествие способно на глупости и штампы, на штампы
особенно) и даже для привычного взгляда очень странного: был в этом
орнаменте словно бы стержень, графическая основа, только она никак не
улавливалась, а лишь намекала на свое существование. Никто сейчас уже и не
помнил, что первоначально план Сантареса представлял собой квадрат с
координатной сеткой улиц -- рой безумия в клетке здравого смысла Узоры
Сантареса отличались друг от друга и цветами и формой: то вдруг попадется
ярко-синий квадрат с небрежно вписанным треугольником, а то видишь
замысловатый росчерк грязно-непонятной окраски, которую и цветом-то назвать
противно. Тут же квартал зеркальной архитектуры, нестерпимое сверкание стен,
чуть поодаль -- темно-зеленая с разводами клякса жилого сада.
Откинувшись в кресле, Ниордан глядел перед собой полузакрытыми глазами
и нервно барабанил пальцами по рулю. Дайра полностью отключился от того, что
было в машине, и непрерывно бормотал что-то в микрофон. Свободной рукой он
машинально потирал плечо, ушибленное при падении во время захвата. Сентаури
не отрываясь смотрел на город, хотя что-нибудь интересное он вряд ли мог бы
увидеть; все, что могло бы заинтересовать его сейчас, было скрыто, и он
прекрасно это знал, Но вот глядел, напрягал глаза, шевелил губами, время от
времени смаргивал и встряхивал головой, так что походило на нервный тик.
Хаяни рисовал в блокноте кинжалы и автоматы, временами задумчиво глядел
вниз, и вид у него был бы непринужденный, если бы не подрагивала нижняя
губа.
Постоянной заботой Хаяни было выглядеть как можно фотогеничней. Он
попытался удержать губу указательным пальцем.
-- Ты ведь знал Баррона, Хаяни? -- спросил Сентаури.
-- Как сказать? Здоровался.
-- У него наверняка ведь был кто-то? (Они не успели узнать, что
рассказал Баррон перед смертью.)
-- По-моему, нет.
-- Был. Никак по-другому не объяснишь. Такой непробиваемый. Голыми
руками импатов брал.
-- Да, я читал.
-- Не все в книжках пишут, -- глубокомысленно заметил Ниордан. -- Никто
замечать не хочет. Как нарочно. Обидно, да?
-- Голыми руками. Он их... во как знал. А этот его -- как последнего
пиджака. Наверняка какой-нибудь родственничек имелся. Не иначе.
-- Помолчите, -- прошипел Дайра. -- Мешаете. На заднем сиденье
переглянулись.
-- Ты бы отдохнул, командир, -- после паузы буркнул Сентаури.
Дайра, словно того и дожидался, что кто-нибудь предложит ему отдохнуть,
согласно кивнул и, уже откидываясь в кресле, приказал ДиМарко временно
принять операцию.
-- Пару минут, -- оказал он. -- Ф-фу, устал. Сумасшедший дом.
-- Как вы думаете, командир, -- обратился к нему Хаяни. Он как-то
особенно вежливо, особенно бережно наклонился к нему, и тон его был
вежливый, и глаза, и даже затылок. Только нижняя губа кривилась немного. --
Ну, предположим, убьют последнего импата...
-- Почему именно убьют?
-- Хорошо, -- губа дернулась. -- Вылечат. Сколько, по-вашему, времени
пройдет, пока люди перестанут чувствовать себя голыми без вуалеток?
-- К черту твои вопросы! Надоел. К черту!
-- С такими пиджаками доберешься, пожалуй, до последнего-то, -- сказал
Сентаури.
-- И кстати, что тогда будем делать мы, скафы?
-- Помрем, -- ответил Дайра.
-- Вымрем, -- хихикнул Ниордан, и все с удивлением на него посмотрели.
-- Командир, я серьезно. Импатов становится все меньше, и скафов,
боевиков, в общем-то, тоже. А система растет. Традиции, привычки, эта
неприкасаемость, всякие новые службы, без которых раньше прекрасно
обходились, а теперь, оказывается, никак нельзя. Так-таки все и ухнет в один
день? -- Ты мне лучше вот что скажи, -- Дайра плотно сжал веки;
лицо бесстрастно, непроницаемо, бородатый пергамент. -- Кто сказал
Мальбейеру, что у меня есть сын? Знали только вы трое. Ну?
Вежливо улыбаясь, Хаяни смотрел на Дайру и все никак не мог открыть
рот. Потом Сентаури, не отрываясь от созерцания городской панорамы, тихо
сказал:
-- С чего это? Разве он знает?
-- А ты будто не слышал, как он про вечеринку спросил. Зачем это в
гости набивался? Меня вот главным назначил. Он что-нибудь спроста делает? Да
и разговаривал со мной так, словно бы намекал.
-- Мальбейер глуп, -- заговорил, наконец, Хаяни. -- Он намекает на то,
чего сам не знает, это его манера. Безмозглый комбинатор. Он тут как-то
распинался передо мной, теорию свою объяснял. Взаимная компенсация ошибок.
Мечтает создать такую ситуацию, когда ошибка, ну недосмотр в интриге,
исправляется другой ошибкой, а та, в свою очередь, третьей. И так до
бесконечности. И он чтобы на пульте. Для него важно не то, кто выиграет от
интриги, а то, что она постоянно растет, постоянно все вокруг себя
переиначивает.
-- Ты? Ну признайся! -- с силой сказал Дайра, поворачиваясь к нему.
-- Что "ты"?
-- Ты сказал? Ведь некому больше! Ведь не Сент же, не Ниордан!
Удивительно, до чего Хаяни следил за своей фотогеничностью. Словно все
время смотрелся в зеркало.
-- Да нет, с чего ты взял, командир, почему он сказал? Да и не знает
Мальбейер ничего. Показалось тебе, -- виновато начал Сентаури.
-- Ты? Ведь ты, Хаяни?
Тот фотогенично потупил глаза, фотогенично сглотнул (губа дрожать и
кривиться перестала), фотогенично кивнул и наифотогеничнейшим образом
улыбнулся.
-- Я, командир. Вы уж простите, сам не знаю, как получилось. И не хотел
говорить, а... Можете меня выгнать.
-- А я так и сделаю, -- пообещал Дайра. -- Будь уверен.
Суперчерезинтеллигент.
Он отвернулся и взял микрофон.
-- Да посиди ты без своей операции! -- подал голос Сентаури. -- Не
помрет она без тебя. Ты там командовать будешь, а нам как пиджакам сидеть. И
не поговорить даже. Давай хоть минут на двадцать спустимся, сами половим.
Невозможно без дела. А, командир?
И опять согласился Дайра. Он отложил микрофон, через плечо глянул на
Сентаури.
-- Я, кстати, спасибо тебе не сказал.
-- За что это? -- О, как странно улыбнулся Сентаури!
-- Жизнь спас. Спасибо. Если б не ты...
-- Э-э-э-э-х! Если б не пиджаки вроде Баррона, -- с ожесточением сказал
Сентаури (Хаяни рисовал в блокноте огромный сверкающий нож). -- Если бы...
На сто процентов был у него какой-нибудь родственничек. Как бы иначе он
подловился?
-- Да, битый был скаф.
-- А надо сразу уходить, когда родственник, пиджаком быть не надо, вот
что!
-- Спуститься бы лучше во-о-он к тому памятнику, -- сказал Ниордан.
-- Не вижу я, где там прятаться, -- неуверенно заметил Сентаури.
-- А вы никто ничего не видите. Никогда. Там что-нибудь может и
найтись. У меня чутье. Верно.
-- Давай, -- согласился Дайра, и они вцепились в подлокотники, готовясь
к быстрому спуску.
...Укрытием Томешу служил бездействующий силовой колодец, один из тех,
что ограничивал Памятник Первым. Как и во всех фантомных памятниках, в нем,
конечно, присутствовала сумасшедшинка, но, пожалуй, преобладала глупость.
Глупая выдумка, глупая компоновка, глупая трата средств. Но, как ни странно,
очень многие сантаресцы любили его, даже скульпторы часто приходили сюда.
Некоторые утверждают, что проистекает эта любовь из дефицита в Сантаресе
символов и лозунгов. А Памятник Первым -- это вам и символ, и лозунг,
правда, несколько глуповато-замысловатый. Первый Импат против Первого Скафа.
Скаф -- на постаменте среди сквера, Импат -- всегда сбоку, в кустах.
Собственно, Памятник Первому Импату был из блуждающих -- он перемещался по
площади чуть ли не двести квадратных метров, меняя цвет, размер, даже форму
меняя. Лишь одно оставалось неизменным -- он не спускал глаз с Первого
Скафа, неподвижного фантома со случайной мимикой. Если взгляд Импата всегда
излучал ненависть, вернее, тот сложный и неизменный набор эмоций, который
присущ третьей стадии болезни и за бедностью терминологии называется
яростью, то Скаф относился к своему врагу намного неоднозначней. Лицо его
выражало то любовь, то жестокость, то каменело монументально, а иногда
прорывалась как бы насмешка. Скаф был более человечен, более ясен, а та
непонятность, которую придал ему художник, была куда ближе людям, чем
загадочная, химерическая, неестественная закаменелость черт вечно убегающего
и вечно возвращающегося Импата.
-- Тут и спрятаться-то негде, -- сказал Сентаури.
-- Внимательнее надо, -- отозвался Ниордан. -- Они любят... "...Я
действую на него, и он притягивается ко мне. Вон какой страшный, разбухшие
руки, горб, весь потемнел, неужели и я такой же, я помню, так бывало перед
дождем, дробный шепчущий холод, капельный холод, мзгла. Хорошо, что у нас
нет детей, хорошо. Жаркое небо, еще темней от него, пронизывает, последний
раз вижу. А у того, того! Какое лицо, ну его! Словно почуял, безмясый. Как
исказило его! Страшно и темно вокруг и тени злобные ходят, и люди с
металлическими руками, не вникающие и не желающие вникать. Непонятные
правила даже мне, тем более мне. Не помню, не помню, не помню собственного
лица! Мерзкий, отвратительный город..."
... -- Не люблю этот памятник. До чего ж противный, -- проворчал Дайра.
-- Почему, -- сказал Ниордан. -- Чушки как чушки.
-- Все помешались на сумасшествии. Хватит, Ниордан. Пошли дальше.
Ничего здесь нет.
"...Не заметили меня, рожи, крестоносцы, главное было не думать о них,
плавно, как лодка, вид снизу, вот оно, вот оно, ахххх ты, что-то здесь, я
боялся, не знаю, может быть, я и вправду боялся. Бой, в котором я заран...
Он двинулся, он двинулся на меня, неподвижен! Острый нос, то ли улыбка, то
ли оскал, на того смотрит. Непонятны с детства, страшны, вся жизнь под
знаком, алые, мрачные краски, алчные... нет не алые! Замереть,
распластаться, мимикризировать, не дышать, не излучать, жить, смотрят вниз,
и тот, кто висел, и тот, кто стрелял в мою дорогую жену, всегда
подсознательно не хотел знать ничего. Оказывается, правильно..."
...Хаяни не верил в случайную встречу с импатом. Тот затаился, конечно,
и теперь много дней пройдет, прежде чем вскроют его убежище. Поэтому поиски
его вовсе не занимали. Он затосковал было, но поймал себя на мысли о том,
что тоскует слишком фотогенично, для собственного удовольствия, и резко,
залихватски мотнул головой. Некоторое время он примерял к лицу самые
различные выражения -- бесшабашность, обиду, хмурость, даже подлость
примерил, отчаянную такую подлость, но под конец остановился на ленивом
барском равнодушии. Он небрежно глянул вниз, на уплывающий памятник, тонко
улыбнулся, приподнял брови и, сморщив длинный нос, подумал, что в этой паре
скульптур, несмотря на убогость замысла, есть все же "что-то". Какая-то
искаженность, диспропорция, иллюзия жизни. Вот именно в отсутствии смысла, в
намеке...
-- Сколько раз смотрю на эту парочку, -- сказал он Дайре, -- никак не
надоедает. Ведь правда, красиво?
... -- Кр-р-р-р-а-а-а-с-с-с... красиво! -- ответил Томеш.
...ликовал. Разговор был напряженнейший, и отвлекаться на посторонние
мысли ни в коем случае не следовало. Но он сказал себе все же, я знаю ключ,
в каждом под ролью скрыт ребенок, я даже разочарован, до чего люди просты, и
этот тоже, и чем больше он пыжится, тем больше он ребенок, ведь он сейчас
просто боится меня, мистически боится, как несмышленыш строгого учителя, а
ведь я знаю не больше, чем он, вот чудеса. Тут он оборвал себя и подумал,
что слишком много времени любит тратить на отвлеченные размышления, когда
надо конкретно, однако в этот момент гофмайор Свантхречи вернул его к
действительности. Он спросил:
-- Вы что, заснули, Мальбейер? Опять в его голосе появился приказ.
-- Простите, задумался. Привычка.
Как странно, подумал Свантхречи, как странно он сегодня ведет себя, уж
не сошел ли он и впрямь с ума в этом городе сумасшедших?
Мальбейер изрядно удивил гофмайора, если не сказать, напугал. Он
обнаружил такое знание тайных ходов и подводных течений, которые управляли
действиями командного состава СКАФа, такое умение каким-нибудь глупым
поступком переплетать эти течения и ходы в архизапутанные клубки, что ни
выгнать его, ни согласиться на дальнейшее пребывание в организации не
представлялось возможным.
-- Чтобы собрать сведения, которыми вы располагаете, нужно иметь целый
штат осведомителей.
-- Ну что вы, друг гофмайор, вы подумайте сами, откуда у скромного
грандкапитана такие возможности? Просто держу глаза открытыми и люблю
подумать, вот и все.
-- Недавно вас обсуждали... в связи с одним вопросом...
-- Да-да? -- Мальбейер изобразил вежливое внимание.
-- Говорили там про вас, что вы интриган, что... но я не верил, я
считал, что вы только играете роль интригана, ведь вам лично (да и кому
угодно) все эти ваши комбинации практически ничего не дают. И вся ваша
незаменимость, вся ваша власть -- для чего она?
-- Как? Для новых комбинаций, конечно, дорогой друг гофмайор. Для чего
же еще?
-- Не понимаю вас. Вы блефуете, я уверен.
-- Потому что вы не знаете, что такое интрига. Вы привыкли думать о
ней, как о чем-то низком и недостойном. На самом же деле искусство настоящей
интриги утеряно много веков назад. Все заняты, все что-то делают. Никто не
томится от безделья. А ведь настоящая, классическая интрига предполагает
полную незанятость комбинатора, полную бесцельность действий. Правда, такие
условия в те времена выполнялись крайне редко. Лишь тогда ясна цель, когда
нет впереди настоящей цели, вы понимаете?
-- Продолжайте.
-- Я использую только один вид интриги или, говоря мягче, комбинации,
-- Мальбейер буквально пел. -- Комбинация на предельное усложнение ситуации,
когда невозможно все учесть, а значит, и не надо. Ошибка исправляется другой
ошибкой, с виду бессмысленной, грубой, но это способствует усложнению, а
следовательно, есть необходимый шаг. Цепная реакция, взрыв.
-- Чушь какая-то, -- Свантхречи вытаращил глаза. -- Вам действительно
лечиться надо, Мальбейер! Но тот не слышал,
-- Цель. Какая может быть цель? Непредсказуема цель. Калейдоскоп. Но
только стеклышек все больше и больше. Усложнение -- вот единственное, что
нужно. А представьте, что каждый играет в эту игру!
-- Я серьезно, вам надо к врачу.
-- Сложность только одна. Ситуации склонны затухать. Они, как живые
существа, рождаются и умирают. И бывают бесплодны. Даже, как правило, они
бесплодны. Мне кажется, сегодня первый раз события сложились достойным
образом. Что будет, что будет, Свантхречи!
-- Будет то, что я вас арестую, а облаву остановлю.
-- А-а-а-а-а-а, значит, вы поверили мне? Поняли наконец-то, Свантхречи?
-- Потрудитесь обращаться в уставном порядке! -- загремел Свантхречи,
но высокий фальцет Мальбейера перекрыл его рев.
-- Мальчишка, щенок, ты ничего уже не сможешь сделать! Через час меня
выпустят, а тебя прогонят, только пальцем шевельни против меня!
Свантхречи потерял дар речи и рухнул в кресло. Над ним навис Мальбейер.
Он вдруг напрягся, побагровел, закрутил головой и завизжал что было сил:
-- Запорю подлеца!
Бедный гофмайор после этих слов ощутил невесомость. Он испугался,
причем не какого-нибудь там Мальбейера, нет, ему просто представилось, что
вот он, слабый малыш с мягким тельцем, лежит на спине, а кто-то большой,
грозный и непонятный собирается сделать с ним что-то ужасное. Детские
страхи.
-- Кто... кто... -- просипел Свантхречи.
-- Это я, все я, ваш друг Мальбейер, грандкапитан Мальбейер, друг
гофмайор, -- Мальбейер стал снова умилен, словно ничего не произошло, уже
пятился подобострастно. -- Жду ваших распоряжений.
-- Идите... идите... -- замахал руками Свантхречи.
В дверях Мальбейер остановился,
-- Так вы замолвите словечко за Дайру? Теперь-то, надеюсь, нет других
кандидатов?
-- Что?! -- крикнул Свантхречи, но грандкапитан уже захлопнул за собой
дверь.
... -- Вам ничего не сделают, -- сказал скаф. -- Вас отпустят, как
только закончится поиск. Только зарегистрируют.
И Джеллаган подумал, вот я теперь не гений, а самый простой импат,
неопасный даже. Ничего не изменилось и, похоже, все кончилось. И я рад. Рад.
Рад!
Перед калиткой стоял непонятно откуда возникший фургон. Джеллаган
покорно забрался внутрь, сел на ближайшее к двери сиденье и переплел пальцы
рук -- так, ему казалось, должны делать пленные импаты. Он был неправ --
обычно импатов приковывают. Ему же сделали исключение, потому что он был
нулевик и потому что он был Джеллаганом.
-- С почином, -- сказал скаф водителю фургона и направился к своему
"пауку".
ДиМАРКО
-- Внимание! Сорок шестой докладывает лидеру поиска. Срочный доклад.
Прошу принять вне очереди.
-- Лидер на связи. Что у вас, сорок шестой?
-- Дайра? Это вы, Дайра?
-- Нет, временно замещаю. Это ДиМарко. Что у вас?
-- У нас? Схватка с полицией. Они тут...
-- Ничего себе! Подождите... Включаю Дайру.
Опустившийся, оборванный, мутный, насквозь пропитанный липкими
запахами, Томеш Кинстер будет проживать в это время жизнь за жизнью в
бесцельных блужданиях по Сантаресу, жители которого обожают проявлять
любопытство на расстоянии, желательно из-за металлизированного окна
собственной комнаты. Они давно отказались понять хоть что-нибудь в
происходящем, они легко поддаются убеждению и в большинстве своем видят
смысл жизни в том, чтобы прожить подольше и повкуснее, И сами же себя за то
презирают, хотя и подозревают время от времени, что презрение их кое в чем
безосновательно, но все же лучше как-нибудь по-иному, если б вот только не
лень.
Долгой веренице жизней импата предстояло вскоре прерваться. Он знал,
когда это произойдет и даже что произойдет после. Именно это "после" и
заставляло его яриться.
Те жители города, которые по браваде, легкомыслию, убеждению или, что
чаще, по необыкновенному равнодушию пропустили мимо ушей сообщение о
тотальном поиске, оторопело останавливались теперь, завидя импата,
всматривались, как летит он или, скорее, ползет с неожиданной скоростью,
запрокинув голову, вытянув руки вперед, словно ныряльщик... останавливались,
а затем срывались и убегали в панике. Некоторые выходили навстречу Томешу,
раскидывали руки, словно собравшись его ловить, но спроси их в ту минуту
кто-нибудь, что именно хотели они сделать, вряд ли можно было ожидать от них
вразумительного ответа. Тут было все: и восторг перед самоубийством, и
усталость от вечного подспудного страха (с самого детства, страха
изнурительного, унижающего, иногда ничем реальным не подкрепленного), и
презрение, омерзение даже к существу, которое заражает улицы, весь город,
которое немыслимо здесь, и торжество необыкновенное, что вот он -- предел
совершенства, а все-таки изгоняем, все-таки обречен. Томеш обходил их, он не
испытывал к ним достаточно ярости.
...Экипаж сорок шестой поисковой машины принял сигнал о наличии
импатоизлучения в районе северных общественно-полицейских казарм. Скафов на
свою территорию полицейские не пустили. Применив разрешенную инструкцией
степень силового воздействия, скафы все же прорвали заслон, но оказались в
окружении и выяснить источник импатоопасности не смогли. Как потом
выяснилось, тревога была ложной. Скафы допустили две важные ошибки: не
связались при первом сопротивлении с лидером поиска и покинули машину. В
результате все они получили сильные телесные повреждения, причем трое на
неделю лишились трудоспособности.
...Наверху два скафа тащат импата. Тот не хочет идти, подгибает ноги и
злобно ругается. За ним бегут два нарядных мальчугана лет по шести каждый.
-- Импат, импат, головой назад!
...Горизонт общественного транспорта, или, как его называли сантаресцы,
Новое Метро, замер в момент сигнала облавы. Застыли многополосные
тоннели-конвейеры, забитые людьми, остановились двухместные экипажи,
управляемые с унипульта. Только что полтора миллиона этих крохотных
автомобильчиков носилось под городом на двухсотмильных скоростях; они
визжали на крутых поворотах, ухали при переходе с одного слоя горизонта на
другой, бешено врывались в узкие темные тоннели, выскакивали на подземные
площади, где в полном хаосе, казалось бы, чудом не сталкиваясь, мчались их
точные копии, одинаково желтые, мимо афиш, реклам, рукописных признаний в
любви, мимо причудливых, быстро промелькивающих скульптур, которые мало кому
удавалось разглядеть толком, мимо бесконечных лифтов и эскалаторов,
бесчисленных серых дверей: багровый свет, вой, сверкание, мгновенная тьма,
спящие лица, чей-то хохот у телевизора, ряды свободных экипажей, люди, вещи,
спешка. И вдруг -- тонкий фарфоровый звон, ре диез, фа, голос диктора,
рефлекторный мороз по коже. Остановилась одна машина, другая, вот уже все
стоят, кто-то не понимает, что случилось, не в порядке громкая связь, он
пытается выбраться из машины, но дверь надежно заклинена, и, сплющив нос об
окно, он завороженно вглядывается в неожиданное и страшное спокойствие,
которое воцарилось вокруг.
Вот проросли "гвозди"-волмеры вот один из них надсадно взревел, и вот,
лавируя между умершими экипажами, пробирается к тому клесту "паук" с
багровым крестом
...Возьмите меня, скафы, возьмите! Ну что же вы? Я всю жизнь с голым
лицом, я импат, возьмите меня! Не берут... Что ж мне вместо "гвоздя" реветь,
что ли?
...О, как бился в руках скафов Кон, как, уже наполовину одурманенный
гарпуном, расшвыривал их, какая это была радость, какое счастье и как
бесконечно долго все тянулось, за время одного удара можно было придумать
симфонию, но почему-то именно симфонии в голову не приходили.
И скафы, поймавшие его, и водитель фургона, все они были новичками,
только поэтому они нарушили один из важных пунктов Инструкции по захвату --
ни в коем случае не помещать вместе импата высокой стадии с нулевиком, так
как нулевик может оказаться хроническим, как, например, Джеллаган. Это
случалось редко, но все же случалось, а хроники в высшей степени подвержены
заражению. Иногда вторичное излучение вызывает у них ураганный всплеск
болезни, тогда они сразу перескакивают на высшие стадии и становятся
"судорожно опасны".
Джеллаган и Кон оказались в одной машине. Кон сказал:
-- Сволочи. Сучьи сволочи. Джеллаган ответил:
-- И пришло лето, и на поверхность вышли слуги дракона Асафа и
поклялись отомстить за него.
-- Псих! -- крикнул Кон. -- Уйди, псих!
-- И птицы, мохнатыми крылами мотая, круглыми глядя глазами, следили за
ними -- резко слуги выделялись на фоне зеленого леса, желтыми своими крылами
маша неестественно,
У старика дрожал подбородок, старика переполняла особая радость.
-- Слушай, ты, слушай! -- сказал он. -- Слуги дракона Асафа к Министру
Зла...
-- И-ди-о-о-о-от! -- заорал Кон. -- Нас сейчас уничтожат, а он
сказочки!
Джеллаган смотрел на Кона, и его глаза блестели от дикого волнения.
-- Как я счастлив сейчас! -- прошептал он. -- И кровь с пароходных
стапелей тихо крадется, а тряпку -- в море, и крутить ее, как только детей
своих крутят, чтобы ты распух от любви к ним, как я их люблю...
...Ну что, Дайра, дорогой друг? Как наши дела?
-- Ищем, друг грандкапитан.
-- Много троечников?
-- Пока один. Но не тот. Нулевиков очень много. Как бы им не повредить,
-- Ничего, ничего. Ну ищите, не буду мешать.
... -- Что же ты наделал? Зачем к нулевику посадил этого? -- сказал
Круазье водителю фургона, а Джеллаган прошептал:
-- Иэ-з-з-з-ви-ни-те меня. Прокляните. Мне все равно.
И опустил голову. Он был рад всему.
Кон лежал на полу машины. Один глаз был закрыт, другого не было.
Огромная дыра в кабине, искалеченный мотор -- чудом, вот уж истинно, чудом
увернулся водитель от верной смерти.
Джеллаган переживал временный спад, предвестие судороги. Скафы стояли
вокруг него с укрепленными шлемвуалами, пальцы на курках.
-- О, дьяволы ночные, пришедшие в солнечный луч, -- сказал Джеллаган,
-- о, плененные девы. О, скафы, каким сияют ваши мужеством плечи!
-- Не довезем, -- тихо пробормотал Круазье. -- Ничего не поделаешь.
Здесь.
И другой скаф сказал Джеллагану, немного стыдясь:
-- Прости и прощай.
Старинная формула, которой сейчас не пользовался никто, кроме
киношников. Сказал и огляделся по сторонам, и снова впился глазами в импата.
-- Вот моя грудь! Я люблю вас! Я счастлив! Если бы вы только...
И выстрелил торопливо.
...запыхался. Икры болят. Сердце колотится. Тридцать один пролет без
лифта. Шутка? Эй, вы там, внизу! Все не верите? Смотрите, я импат! Я умею
летать! Я лечу-у-у-у!
Из окна вниз, все крутится, рука, больно, что такое, ударрррр! (все
вспоминалось, все вспоминалось, но не помнилось ничего, как быстро, как
быстро, ай-ай-ай-ай-ай-ай!) да не может этого быть что вы
...Северный порт находился в пятнадцати милях от города и а район
тотального поиска не входил. Во времена эпидемий он, неизвестно из каких
соображений, был огорожен высокой стеной. Ее давно пора было бы снести, и
разговоры такие шли, но то ли руки не доходили, то ли существовало какое-то
тупое противодействие, то ли свыклись со стеной люди и даже не думали
всерьез об ее уничтожении -- одним словом, стена оставалась, уродливая и
мрачная.
Помимо множества служебных калиток, в стене имелся, конечно, и главный
вход -- богато изукрашенные ворота под дерево. Проходя в них, человек сразу
попадал на пропускной пункт, оснащенный датчиком Волмера, при котором
неотлучно сидел охранник. Охрана формировалась не из состава СКАФа, а из
местных полицейских и несла службу лишь по традиции -- вот уже семь лет ни
один импат не пытался проникнуть на территорию порта. Причиной тому была
психология импатов, а главное -- то, что им крайне редко удавалось покинуть
город.
Теперь, когда Томеш знал совершенно точно, где и как настигнет его
смерть, он мчался к ней сам, и не фьючер-эффект гнал его вперед, а желание
испытать, надежда узнать главное; и казалось ему, что вот наконец он
свободен и делает то, что хочет, а не то, что заставляет его делать
неизбежность будущего. Несколько раз он ударялся о деревья лесопосадки,
причем один раз так сильно, что рука стала плохо слушаться.
Лесополоса вдоль шоссе была очень узкой -- всего десять метров -- и
настолько загажена, что даже в такую пору никто из отдыхающих не прельстился
ее тенью; все они -- а в тот день за город выехало более пятнадцати
миллионов человек -- расположились в семейных коттеджах, пенопалатках или
просто под большими зонтами. Те, кому не удалось пробиться к воде, разбивали
на пустырях собственные бассейны и фонтаны. Отовсюду звучала музыка -- то
бравурная, то грустная, то легкомысленная, кинокрики, пальба, смех -- все
это мешалось в один неумолчный гам, как будто не было в тот день ни клочка
тишины, как будто всю ее пожрали в тот день отдыхающие, И Томеш ненавидел их
со всей страстью предсудорожного импата, теряющего разум, память и последнюю
надежду сосредоточиться.
А сосредоточиться было необходимо. Открытие рвалось наружу, и уже
готова была ключевая фраза, все объясняющая, оставалось только произнести ее
мысленно, однако с первого же слова начинались ответвления, каждое из
которых вело к бомммму, и Томеш в результате постоянно забывал это первое
слово, и все время приходилось возвращаться к началу, и начало отодвигалось
все дальше и дальше.
"Будущее все короче, прошлое удлиняется" -- это звучало не банально, а
наполнено было мудростью неизъяснимой, всесодержащей, и фраза была тут же,
да вот попробуй, найди ее!
Все тридцать четыре дня, все сидения за столом, такие бессмысленные,
все бормотания, все, все...
Когда до порта оставалось полмили, Кинстер встал на ноги и вышел на
шоссе (фьючер-эффект). Брюки он где-то потерял, рукав скафской куртки был
наполовину оторван. Держась за дерево (внезапная слабость), он махнул рукой
первой попавшейся машине, и та, конечно, остановилась.
Из окна высунулся водитель, худой мужчина с белесыми ресницами,
-- Что случилось, друг?
-- Прикрой лицо, -- с гримасой отвращения сказал Томеш. -- Я импат.
-- Друг гофмайор, -- проникновенно сказал Мальбейер включенному визеру,
-- боюсь, что нам пора прибегнуть к услугам полиции. (Что я говорил! Что я
говорил!)
-- Не нашли? -- встрепенулся Свантхречи.
-- Нашли. Но... не в городе, В северном порту. Наших сил не хватит на
оцепление.
-- Разве такое может...
-- Он прошел контроль в костюме скафа, а когда сработал волмер, сказал
охраннику, что преследует импата. Пока тот опомнился... Нам повезло --
охранник не из нашей службы.
-- Но там же почти никто вуалей не носит!
-- Такая неосторожная мода! Боюсь, нам предстоит немало грустной
работы, друг гофмайор.
-- Ну, Мальбейер! Так просто вам это не...
-- Друг гофмайор, я...
-- Немедленно туда, а я связываюсь с Крэконсоном.
-- Да. Пожалуйста. Как мы договорились.
-- При чем тут вы?
-- ...Самое дырявое место -- эти нежилые районы, -- сказал Сентаури. --
Нечего удивляться. Дайра в сердцах выругался.
-- Ну все как нарочно!
"Паук" Дайры мчался над городом, далеко обогнав остальных. Ниордан,
пригнувшись к штурвалу, жадно ел глазами пространство.
-- Вообще-то он должен был улететь. По времени должен был улететь. По
времени должен был. Много же рейсов! -- сказа" Дайра.
-- Да улетел, командир, улетел твой сын, не волнуйся.
-- Сам, сам, собственными руками упустил троечника. Чтобы мне
догадаться про нежилые районы!
Жадные глаза Ниордана, широко раскрытые. Все наготове. Только Ниордан
без шлемвуала. Пижон. Рыцари древнего ордена. Храп коней. Пыль. Красные
огромные шары солнца. Не вглядывайся в себя, не время. Детство. Ох, успеть
бы только, успеть бы. Вот они предчувствия. Все идет к одному, с самого
рассвета. А говорят, судьбы нет, как так нет, когда вот она, пощупать можно,
только мальчонку-то зачем. Уверен, уверен, все так и кончится, пошлый
детектив, знаю, что все так кончится, только бы, только бы.
-- Помнишь, мы видели здесь пылевые смерчи? -- сказал Хаяни.
-- Да. Сразу две штуки, -- ответил Сентаури. Друг Сентаури. Верный
друг. Слишком верный.
-- Вот вам моя рука! -- громко и торжественно ляпнул Ниордан, однако
тут же осекся и секунд через пять обвел всех верблюжьим надменным взглядом.
Остальные сделали вид, что не расслышали, один только Дайра выпучился. Он
очень, он чрезвычайно ценный работник, Ниордан.
Итак, двадцать три скафские машины, курсирующие над Сантаресом,
получили приказ следовать к Северному порту. Сверкнув стеклами, они
развернулись. Водители чуть больше сгорбились над штурвалами, чуть сильнее
прищурили глаза. Почти одновременно "пауки" удвоили скорость. На окраине
города они нагнали машину Дайры, собрались в компактную стаю. И горожане
проводили их многозначительными взглядами.
Через пять минут (столько времени понадобилось Свантхречи, чтобы
склонить к содействию начальника общественных полицейских войск Крэконсона,
ибо Крэконсон не почуял ловушки) распахнулись золоченые гаражи, полицейские
вертолеты -- "дворняги" -- взмыли в небо и помчались вслед за "пауками" на
север. Вертолеты менее маневренны, чем "пауки", но имеют большую скорость,
поэтому на подходах к порту полицейские обогнали скафов.
Впоследствии операция выставления кордона была отнесена к числу самых
четких и самых красивых полицейских массовых операций за последние
пятнадцать лет, но именно с нее начался новый расцвет СКАФа, расширение его
функций, усиление власти и последующее обособление в самостоятельное
подгосударство.
При подходе к цели вертолеты разделились и образовали круг диаметром
полторы мили, центральная точка которого приходилась на взлетное поле порта.
Три молниеносные команды -- и круг упал на землю. При этом повреждено
было сто четырнадцать ацидоберез и убит один человек -- инженер Института
Насаждений, По нему пришелся удар амортизирующей прокладки. Еще не кончился
послеударный шок, а полицейские уже выпрыгивали из распахнутых люков, уже
устанавливали визуальную и эфирную связь с соседями. Спустя одиннадцать
секунд после падения последний из них замер в настороженной позе. Северный
порт был оцеплен. Вся операция, начиная с момента подачи приказа о вылете,
заняла четыре минуты тридцать одну секунду.
...К этому времени прибыли скафы. Пять машин отделились от общей стаи и
заняли стартовые коридоры, несмотря на то, что с момента объявления в порту
тревоги никто и так не взлетал. Остальные саранчой посыпались на авиаполе.
Они упали рядом со зданием вокзала, где сгрудились безликие, почти бесполые
люди под гигантскими буквами НОРДПОРТ. Скафы красно-черным потоком полились
на толпу, люди расступались, давая им дорогу, у каждого скафа болтался на
плече волмер, автоматы наготове, а с плоских телеэкранов, висящих в холлах,
бесстрастно взирал на это человек с нервным лицом и по-детски горестными
глазами -- бывший человек, теперь импат Томеш Кинстер.
Несколько "пауков" упало рядом с задержанными самолетами, дверь каждого
самолета была распахнута, и в проемах виднелись фигуры пилот-контролеров.
Инспекция проводилась очень быстро и энергично, больше напоминая нападение,
чем проверку импатоприсутствия. Пилот-контролеры в спешке были сбиты с ног,
бесцеремонно отброшены в глубь салонов. Замершие пассажиры, помертвевшие
лица под вуалетками, чье-то визгливое бормотанье, женские истерики,
торопливые скафы, громыхающие, мощные, а над каждым креслом мигала надпись:
"Задержка рейса".
"Не зря, не зря мне так было мерзко сегодня", -- невесело думал Дайра,
пробираясь к диспетчерской вслед за тонким вихляющим чиновником в голубой
форме. Он не знал внутреннего устройства здания порта, при нем еще не
случалось, чтобы импат проник сюда. Дуреет Кинстер, дуреет, это может
кончиться плохо.
Скафы работали почти так же слаженно, как и полицейские. Через
несколько минут всю толпу (девять тысяч человек) разделили на небольшие
группы, каждый из пассажиров мог быть теперь немедленно взят на прицел.
Гремевшее сообщение о приметах Томеша Кинстера вдруг оборвалось,
секунду слышался только многократный глухой топот. А потом неестественно
низкий голос произнес:
-- Пассажирам, находящимся в зале номер один и примыкающих к нему
холлах, предлагается незамедлительно спуститься в залы два и три для
прохождения медицинского контроля.
Началась вторая, параллельная стадия операции. Где-то здесь метался
предсудорожный импат, его еще только предстояло найти, и одновременно
начинался Полный Контроль, операция, которую так часто описывают в книгах и
так редко проводят на практике. Но без него в порту не обойтись. Тут любят
ходить с голыми лицами.
-- Полетят головушки, -- тихо сказал Сентаури.
-- Сент, возьми контроль, -- сказал Дайра. -- Нечего около меня
толочься. Все трое идите туда. Я в диспетчерской. Связь по файтингу.
(Файтингами они называли боевые телефоны, полностью защищенные от помех и
подслушивания, способные осуществлять связь через толстые каменные и даже
металлические стены.)
Незакрепленная вуалетка колыхалась в такт его дыханию.
В порту царил резкий запах пота.
...Томеш знал, что умирает, и смерть свою воспринимал легко, точнее, не
воспринимал совсем. Он знал -- близко судорога, ощущения, которые он
испытает при этом, были ему привычны и не интересовали совершенно. Он знал,
что умрет, и в то же время не знал, не хотел знать, и это было удивительно
легко -- не пускать знание. Особенно хорошо он знал, что произойдет в
следующую секунду, как он повернет голову, как двинет рукой, как скажет
что-нибудь... хотя нет, говорить ему не хотелось.
Он услышал сирену и увидел лица, обращенные к нему, увидел глаза,
полные паники, поднял руку и услышал свой голос, громкий и неожиданно
чистый:
-- Просьба ко всем надеть шлемвуалы. Среди вас больной. В официальных
сообщениях скафы очень редко упоминали об импато. Местное суеверие. Черная
кошка.
От него все равно шарахались, теперь уже как от скафа, грязного,
оборванного, окровавленного убийцы в нелепых желтых с иголочки брюках. Томеш
с удивлением почувствовал, как сжимаются его кулаки, как вздымаются руки,
как рот открывается и выталкивает отчаянные, с плачем слова:
-- Ведь за вас же, за вас мучаюсь... Душу свою... Клятая война!
Никогда в жизни не слышал он такого ругательства, и в слове "война"
никогда не делал неправильного ударения.
Он никак не мог понять, от чьего имени сказал эти слова -- от себя или
от скафа, роль которого он исполнил. Или это были фьючер-слова, лишенные
автора и смысла.
Тело начало выкидывать фортели.
Он переждал два боммма, казалось, таких длинных, а прошло-то всего
ровно столько времени, чтобы сделать один поспешный шаг, два бомммма вокруг
этих слов "за вас же" какое-то там было хитросплетение, намек, напоминание,
какое-то очень важное сходство импата со скафом, даже родство. Томеш поймал
себя на мысли, что не помнит, кто он -- импат или скаф. Что-то я должен
сделать.
Все изменилось вокруг. Потемнело и стало фиолетовым, и это пугало тоже,
ведь в темноте краски блекнут. Бомммм.
Он медленно заносил ногу для следующего шага, окаменелое, напряженное
тело рвалось невыносимо медленно.
Вот он, предсудорожный всплеск, вот что это такое. И так же нехотя
всплыла первая мысль-зацепка, чистая, без примеси бомммма. С каким
напряженнейшим ожиданием он вглядывался в ее неясные контуры, как нежно
гладил ее ворсистое тело, как тщательно готовился к пониманию! Наружная
простота ее была обманчивой. Вглядеться -- переплетение мучительных
громоздких боммммов с множеством ответвлений, а среди всей путаницы одна
только ниточка (он позволил себе знать это), всего одна давала надежду на
излечение.
-- Так-так-так-так-та-а-а-а-а-ак! -- чтобы перебить боммы и отогнать
лишние мысли, сказал себе Томеш. Помогло. Сегодня все получается. Счастливый
день!
Медленно приближалась низкая синяя дверь в служебку, тело слушалось
кого-то чужого, и Томеш был рад этому, мысль, такая тяжелая, такая
невоспринимаемая, требовала полного внимания.
-- Только импат...
Зеленая рука, скрючив пальцы, тянулась к дверной ручке, его рука -- вот
что отвлекало.
-- Только импат может...
Глухо рокотали голосовые связки (а для окружающих его визг был
нестерпим) -- тело Томеша что-то кричало, а за дверью виднелась лестница, а
за лестницей -- окно (хоть бы не туда, рано), но какая же ясность мысли,
клятая воина! Вот о чем я мечтал, вот что казалось несбыточным чудом.
-- Только импат может справиться с пато...
Лестница, лестница, долгие часы подъема, короткий сон; земного
притяжения нет, все твердо, излишне твердо, и цвета странные, таких не
бывает, и тишина, только удары изредка, шепотом, непонятно откуда, и ни
запаха, ни прикосновения, все онемело вокруг.
...Логическими следстви...
И каждый бомммм плодотворен необычайно, каждая мелочь, каждая чушь
превращается в произведение мышления, и время летит быстро, с восторгом, и
его много; оказывается, импаты очень долго живут, так долго, что умирают
исключительно от усталости.
...Сила, заключенная даже в искалеченном мозге, так велика, что...
Дверь. Комната. Человек за столом. Усилием воли передвижение в красный
спектр. Фиолетово-фиолетовеюще-вающее. Оборачивается. Все могу с ним
сделать, могу дать иммунитет, но не в этом же сейчас...
...велика, что...
...ТРЦАТР
...могу заразить и без болезненных последствий, могу мгновенно убить
только силой мысли своей. Как просто!
Гезихтмакер Эрик Фиск составлял письмо своему брату, где жаловался на
недостаточное внимание к своей персоне и, главное, к профессии. Он не
обратил внимания на сирену -- уж слишком невероятным казалось ему, как,
впрочем, и любому другому портовцу, что найдется импат, который задумает
проникнуть на территорию. Табу. Но все-таки, видно, что-то такое отложилось,
потому что, услышав дробный топот на лестнице, Фиск окаменел от страха.
Неосознанного, почти мистического, уж очень не хотелось ему умирать. Он
обернулся точно в тот момент, когда дверь распахнулась, и в комнату ворвался
скаф, невероятно обтрепанный, грязный. Он сорвал со шлема вуалетку и уставил
на гезихтмакера сумасшедший взгляд.
-- Что случилось? -- вскрикнул Фиск.
(...Велика!)
...вручаю тебе, Эрик Фиск, плохонький гезихтмакер, бесценный дар --
чистое импато.
Томеш сосредоточился на Фиске и с радостью почувствовал -- тот
поддался. Перестраивались нейроны, активность мозга достигла максимума, и
гезихтмакер обомлело поднес ко лбу дрожащую руку.
-- Удалось!!!
Фиск услышал его, и понял, и не поверил, а когда поверил, спросил, что
ты делаешь, и тогда Томеш заметил, что темно-фиолетовое его тело
устремляется к гезихтмакеру, что руки со скрюченными пальцами сами собой
тянутся к его шее, и самое-то главное, что вот именно в это Фиск сейчас уже
не верил, именно сейчас абсолютно он ничего не боялся, а только с удивлением
смотрел в лицо Томешу.
...сидел в полукруглом диспетчерском зале, за столиком, который, судя
по пятнам на полировке, в другое время исполнял функции чайного. Непрерывно
бубнила рация.
...Осмотровая комната, которой со времен карантина никто не пользовался
и которую даже в те времена применяли не по прямому назначению, была
неисправна. Пришлось повозиться с ней, и на это ушло добрых десять минут.
Тихо ругаясь, восемь скафов и три портовых инженера пытались отжать согнутую
скобу, и все время на них с эскалатора смотрел человек без шлема. Он держал
шлем в руке, широко открыв слезящиеся глаза. Он был одет опрятно, словно с
картинки.
Наконец, скобу отогнули, комната громко щелкнула и распахнулась, сбив с
ног одного инженера. Тот громко охнул, а человек на эскалаторе даже не
шелохнулся. И было очень тихо. Инженер резво вскочил на ноги и, не
оглядываясь, ушел в одну из служебных комнат. Он шел и на ходу придерживал
шлемвуал. Он очень нервничал, потому что во время падения вуалетка
откинулась.
-- Передай там: на выходе этого изолировать и еще раз проверить, --
шепнул Сентаури на ухо ближайшему скафу.
Потом, когда комната была поставлена одной дверью к эскалатору, а
инженеры ушли (от комнаты пахло пылью и еще чем-то присущим только
атмосферным портам, а на одной из стен красовался огромный желтоватый
потек), скафы расставили волмеры, Хаяни и Ниордан заняли пост у входной
двери. Сентаури и еще один, лицо которого было им всем знакомо, а имени не
помнил никто, стали у выхода, остальные прилипли к стенам. Они должны были
конвоировать больных, если те объявятся.
Хаяни распахнул скрипящую дверь и сказал человеку на эскалаторе:
-- Заходите.
Тот не двинулся с места.
С полминуты они стояли неподвижно, глядя друг другу в глаза, а
остальные настороженно замерли, не понимая, что происходит. Затем Хаяни
обернулся и срывающимся от обиды голосом сказал:
-- Шуточки. Манекен поставили. Место нашли повеселиться.
И Ниордан гулко захохотал.
...Импата нигде не было. Только что один из патрулей сообщил, что в
задней парикмахерской комнате обнаружен труп мужчины, предположительно
гезихтмакера Фиска. Верхняя одежда на убитом отсутствовала, рядом валялись
изодранная скафовская куртка, шлемвуал и чьи-то желтые брюки
Разговаривая с патрулями и Контролем, Дайра одновременно следил за
экранами, перед которыми горбатились два одинаково волосатых диспетчера.
Братья, что ли? Сбоку от Дайры стоял худой охранник с шафранной кожей и
тоскливо оправдывался. Его тоже мучили дурные предчувствия.
-- Я говорю... что, говорю, куда, а он: "Противоимпатная служба. СКАФ,
может, слышал?" Чего ж, говорю, не слышать? Служба так служба.
Противоимпатная, говорит, служба. А я что -- я тоже служба. Я и подумать не
мог. А после смотрю -- датчик зашкалило. Это еще, думаю, почему? Может,
сломался? Они ведь часто ломаются. А скафа и след простыл. Я -- тревогу. Я и
знать не знал, и думать не думал, что такое получится.
Жужжит телетайп, на экранах медленно передвигаются ярко-зеленые
крестики, целый ряд стенных мониторов показывает толпу на нижнем этаже и
пустые верхние залы. Какие-то люди то и дело неслышно входят, деловито
проносятся перед Дайрой, возятся с непонятными приборами, торопливо
исчезают. Взгляды украдкой, удары-взгляды. Диспетчеры-близнецы в аккуратных
костюмах. Похоже, они в микрофоны свои бормочут хором и охранник.
-- У нас, ведь вы поймите, никогда такого не было, чтобы. На него никто
не обращает внимания. Он смолкает, наконец, и уходит.
Дайра зол. У Дайры на уме один сын. Дайра всерьез начинает верить в
судьбу. Судьба, думает Дайра, очень любит подводить к драматическим
ситуациям. Наверняка мальчишка в одном самолете с этим Кинстером. Наверняка
этот Кинстер улетел на одном из четырех самолетов, которые стартовали между
тревогой и отменой стартов. И наверняка вместе с мальчишкой. Это судьба.
-- А-а-а-а, Сент? Ну что? Как там? Установили? Что так долго? Что?
Какой манекен? Послушай-ка... ты там... насчет детей. Ты их всех
переписывай... Да. Да! Понятливый нашелся. Придумаешь что-нибудь. Давай.
Некогда.
-- Деннис, послушайте, Деннис, я не знаю, что там делают ваши люди, в
какие игры они играют. Но у меня уже второй случай прохода через кордон. Ну
да, конечно в порт, но где гарантия, что нельзя выйти наружу. Ах, датчики?
При чем тут датчики? Вы лучше оцепление понадежнее делайте, у вас там, я
чувствую... Мне надежность нужна, надежность, а не ваши оправдания! Вот и не
надо. Да. Да. Все.
Может быть, сейчас его приведут. Нет, не приведут, конечно, а запишут и
сообщат. Сентаури позаботится, сразу скажет. Не могло, не могло так
случиться, все как нарочно. Словно кто-то подстроил. Я это заранее
чувствовал. Еще с утра. Нет уж никаких сомнений, с той самой минуты, как
этого Кинстера в порт занесло. Если для мальчишки все кончится хорошо, будет
даже обидно, честное слово. Я уже поверил в самое худшее.
-- Да-да, я здесь, слушаю.
"Я буду гоняться за ним с автоматом, я, я, сам гоняться буду, а он
сразу в третью стадию перескочит, малыш ведь, нежный, будет реветь от
ярости, уничтожать всех, до кого дотянется. Я пущу ему пулю в лоб, пулю я
ему в лоб, я ему отомщу за своего мальчишку, мальчишке своему отомщу!"
-- Что значит "нет"? Чтоб каждый сантиметр! Чтоб ни камня на камне, но
-- чтобы его сюда. Не может быть ему такого везения. Нам и теперь вон
сколько мороки предстоит. Исполняйте!
Что мне с его каникул? Только мороке одна. Не люблю я его, он мне
только мешает. Вполне проживу впа-алне. Я скажу себе стоп, скажу хватит, я
смогу, ничего тут сложного нет. Я-то что? Вопрос в том, чтобы он мучился
меньше, вот ведь теперь как. О, ГОСПОДИ, ТОЛЬКО БЫ, ТОЛЬКО БЫ ОН НЕ
ЗАРАЗИЛСЯ! ВЕДЬ БЫВАЛИ ЖЕ СЛУЧАИ! НУ СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, ГОСПОДИ!
...Первые четырнадцать человек были здоровы, только очень напуганы.
Ниордан пристально и хищно оглядывал каждого, и Хаяни еще не успевал ничего
понять, как уже слышал его простуженный голос;
-- В порядке. Следующий.
Хаяни изо всех сил пытался сосредоточиться. Он знал -- скоро его
заменят. Очень утомительно осматривать столько обмерших от страха людей.
Потом вошел мужчина с мальчиком лет шести, и тогда Ниордан рявкнул:
-- Ребенку выйти!
По правилам дети подвергались Контролю в первую очередь.
-- Но... Я... Это... -- заволновался мужчина. Он задыхался от жары под
своим шлемвуалом, и мальчик тоже, только мальчик не обращал на это внимания,
ему было очень
интересно. А к вуалетке он привык.
-- Ребенку выйти!
Мужчина склонился над мальчиком, почти прошептал:
-- Подожди-ка меня там, сынок.
И погладил его по блестящему шлему, и слегка подтолкнул в открытую
дверь.
-- Снимите вуалетку, пожалуйста, -- мягко попросил Хаяни, предупреждая
новую грубость Ниордана (тот уже заранее побагровел перед следующим
приказом. Сейчас он был отвратителен и коряв).
Мужчина снял шлемвуал, и волмер ожил, запел неуверенно. Ниордан
вглядывался в его растерянное лицо не больше секунды, затем повернулся к
конвою:
-- Ведите. Вторая.
-- Нет, подождите, как же так? -- заволновался мужчина. -- Там же
ребенок?
Его уже выволокли из комнаты, когда он крикнул:
-- Сынок! Адрес запишите! Адрес!
Ниордан был ас своего дела. Хаяни -- новичок. Но и он без всякого
волмера уловил свойственную импатам... эйфорическую отрешенность... особую
сумасшедшинку, одним словом, ту неуловимую особенность, которую
непрофессионалы и не заметят сразу.
-- Становлюсь скафом, -- подумал Хаяни.
Это враки, что он решил покончить с собой с отчаяния -- отчаяния не
было. Это враки, что он готовился к самоубийству все время, сколько был
скафом. Так многие потом говорили, даже с уверенностью, даже факты
припоминая, но это неправда. Хаяни ни о чем таком всерьез не думал. Он
всегда чувствовал, что делает не так и не то, мучился, разумеется, и
разумеется, без мрачных мыслей не обходилось, но почему он все-таки учудил
такое, не знает никто, в том числе и сам Хаяни.
А все было просто. Когда он увидел эту женщину -- лет тридцати, уже не
юную, усталую очень и не очень испуганную, пожалуй, даже меньше всех
предыдущих испуганную, именно в тот момент нарыв прорвался (может быть,
независимо от появления женщины). Он сразу заметил, чуть ли не раньше, чем
Ниордан, что женщина больна, тут и слепой бы заметил -- ярко выраженная
вторая стадия в начальном периоде (даже подрагивание ресниц, о чем во всех
книгах пишется, но что наблюдается далеко не так часто).
Женщина стояла чуть ссутулившись, и оранжевая вуалетка-невидимка с
этакой узорчатой изящной тюбетеечкой, заранее снятая, покачиваясь, свисала с
ее правой руки. Она ждала, что ее пропустят, явно ждала, и... черт! ...тут
невозможно объяснить сколько-нибудь понятно... Хаяни откинул свою вуалетку,
подошел и женщине вплотную, взял за плечи (мешал автомат в руке) и поцеловал
ее в губы. Женщина отшатнулась.
-- Дурак! -- заорал Сентаури, а Ниордан сказал наждачным голосом,
полуобернувшись к конвою:
-- Вторая. Обоих.
-- Ну зачем, зачем, идиот, кретин, пиджак, ну что ты наделал, что
доказал, к чему?!!
А Хаяни уже нравилось то, что он сделал, ему казалось -- он поступил
верно, он испытывал радость, а воспоминание о будущей смерти, почти
неощутимое, и мешало этой радости, и наполняло ее достойной печалью.
Женщина билась в руках конвойных и пронзительно визжала, а Хаяни сказал
Сентаури:
-- Будь так добр, проводи меня до машины
И тот, яростно глядя ему в глаза, сдерживая себя, ответил:
-- Пожалуйста.
... В зал входят какие-то люди, среди них Мальбейер. Потирая руки,
улыбаясь, будто что-то сейчас приятное скажет, он направляется к Дайре. По
пути очень вежливо кивает спинам диспетчеров. Молчу, молчу, молчу!
-- Ну что тут у вас, Дайра, дорогой друг Дайра?
Мальбейер неприличен. На него невозможно поднять глаза.
-- Ах, сколько же здесь приборов и какие все допотопные! И/ как, не
поймали еще?
-- Нет, -- отвечает Дайра и снова наклоняется к файтингу. --
Продолжайте.
-- Это вы не мне, -- уточняет Мальбейер. Дайра отрицательно мотает
головой (тише!) и поднимает указательный палец
-- Тут женщина одна, -- слышится в наушниках. -- Триста пятый, говорит,
провожала. Кинстер, похоже, туда садился.
-- Она что, по фотографии узнала?
-- Нет. Разве узнаешь? Странный, говорит, тип. Нервный такой. И
длинный. Мужчина.
-- Какой, говоришь, рейс?
-- Триста пятый. На Рамс.
-- Ага, так.
И Дайра замирает и уже ничего не может. Мальбейер, причудливо
изломившись, глядит ему в глаза, а спрятать их невозможно, не может скаф
чувствам своим поддаваться -- профессия, нельзя ему. Разве не говорил я, что
судьба любит драматические ситуации. Ифигения, шутка гения. Отец закрывает
лицо плащом, чтобы люди не видели его горя, да? Гениальная, говорят,
находка, мол, горя не передать, не любит оно чу... Триста пятый на Рамс, на
Рамс, триста пятый, пялится, что он так... триста пятый, триста пятый,
вдвоем, ах ты, как же нескладно все получается!
-- Список пассажиров. Срочно! -- говорит Дайра. Не понимают. Не
понимают!
-- Триста пятого рейса список!
-- Какой список, вы что? Давно уже никаких списков не ведем, -- говорит
один из диспетчеров. У него лицо как натруженная ладонь. Остальные молчат.
Дайра морщится и тихонько стонет, словно с досады. Смотрят. -- Как карантин
кончился, с тех пор и не ведем.
-- Кто приказал? Молчание.
-- В чем дело? -- спрашивает Мальбейер, а глаза у него горят, он все
понял, однако спрашивает зачем? Ришелье или Рашелье, как правильно? Сколько
блеска вокруг, как все-таки много красоты вкладывают в приборы, надо дело
делать, надо дело делать, он там сидит у окна, а через несколько кресел,
спрятав под вуал... скорее, узнать, что?!
-- Свяжитесь с триста пятым. Когда у них связь. Скорее Дайра говорит,
обращаясь ко всем, словно помощи просит, нет, требует, нет, вымогает.
Диспетчер с натруженным лицом заглядывает в свои бумажки и глухо
отвечает:
-- Связь через двадцать минут. Вызвать вне графика?
-- Да. Нет. Испугаются. Еще паника начнется. Подождем.
Ну, где ж эта баба?
Что-то бормочет файтинг, и Дайра отвечает что-то, сам толком и не знает
что, но, видно, все правильно говорит, потому что никто не удивляется и не
переспрашивает. Мальбейер, наклонившись вперед, с хищным лицом мечется по
диспетчерской, и ничего нельзя сделать, подождал бы денек, ну опоздал бы к
занятиям, господи, зачем же я его гнал-то... или не Ифигения там была?..
зачем же так старался избавиться, полицейские, застывшие в оцеплении,
оцепеневшие в оцеплении, оцеплявшие в оцеплении -- импаты нужны, чтобы жили
скафы, скафы нужны, чтобы умирали импаты, банально, аксиома, а где теорема?
...на всех посадочных площадках маршрута.
-- Что? -- переспрашивает Дайра.
-- Я говорю, друг капитан, -- повторяет Мальбейер, -- надо бы
распорядиться, чтобы их ждали на всех посадочных площадках маршрута.
Пока Дайра отдает нужные приказания, вводят женщину. Дама средних лет,
в прошлом шикарная, модное лицо, но от него уже мало помощи, все в прошлом.
Скаф, который ее привел, с видимым наслаждением откидывает вуалетку.
-- Вот она. Та, что Кинстера видела.
Дама вертит в руках микроскопическую сумочку. Суетливо кивает в
подтверждение. На ней изящный шлемвуал "Молодежный", вуалетка прозрачная,
коричневого цвета.
-- Вы можете снять свой шлем, -- говорит Дайра. Он терпеть не может
разговаривать с женщинами в шлемвуалах. Со смерти жены. Нервное. Дама мнется
и говорит: "Боюсь".
-- Можете не бояться. Здесь находятся только те, кто прошел проверку.
Снимайте, снимайте.
Он смотрит на скафа, который ее привел, и спрашивает взглядом, прошла
ли проверку она.
-- Первым делом, -- говорит скаф. -- Не надо ждать! -- неожиданно для
себя взрывается Дайра. -- Связывайтесь! Связывайтесь!
-- Триста пятый, -- говорит второй диспетчер, и все поворачиваются к
нему. -- Триста пятый, подтвердите связь.
-- Но вы уверены, что я не заболею? -- спрашивает дама.
-- Конечно, -- отвечает Мальбейер, сама любезность. -- Она просто не
посмеет вас тронуть.
-- Кто?
-- Триста пятый, слышу вас хорошо! Пять, девять, девять
-- Болезнь, -- говорит даме Мальбейер, а та кисло улыбается. Не верит.
И не может не верить.
-- Триста пятый, как у вас там?
-- Э-э-э, дорогой друг, -- обращается Мальбейер к диспетчеру с
натруженным лицом (тот сидит рядом с проводящим связь, сидит замерев, чуть
голову повернув к другу, спина напряжена, веки набрякли), -- Нельзя ли
сделать так, чтобы и мы слышали?
В следующую секунду зал наполняется смутным ревом и шипением.
-- ...Идем по курсу. Только что прошли Сьен Беф. А кто на связи? Голос
что-то не узнаю.
-- Я, Леон, -- отвечает диспетчер.
-- Привет, Леон. Не узнал тебя. Счастливым будешь. Слушай, что за
суматоха там началась, когда мы взлетали?
Леон поворачивается и смотрит на Дайру. Тот закрывает глаза и
отрицательно качает головой.
-- Все в порядке, -- говорит Леон. -- Недоразумение. Все в порядке.
Но голос его выдает немного.
-- Значит, все хорошо?
-- Хорошо. Все хорошо. Следующая связь в тринадцать сорок. Отбой.
-- Прекрасно. Отбой.
-- Отбой, -- повторяет диспетчер и отодвигает зачем-то микрофон. На лбу
у него выступил пот.
-- Это мы поспешили, дорогой друг, -- замечает Мальбейер. -- Как бы он
не заподозрил чего-нибудь. Паника, это, знаете...
-- Клятая война, -- говорит диспетчер.
-- Вы с тем самолетом разговаривали? -- спрашивает дама.
-- Господи, -- говорит себе Дайра, -- хватит уже с меня. Хватит, спаси
парнишку, сволочь ты такая, господи ты мой любимый, я все отдам. Душу
бессмертную свою больше спасать не буду, зачем она мне, ну я же тебя прошу!
Он всем корпусом поворачивается к даме.
-- Какой он был, импат, которого вы видели? Опишите.
-- Ах, я не знаю. Эти вуалетки... стройный, высокий, очень-очень
нервный. Очень. Я сразу подумала, что...
-- Как одет?
-- М-м-ммм, -- дама картинно заводит глаза, на щеках -- красные пятна.
-- Он был такой... в сером костюме... ботинки лакированные, глухой серый
костюм, с горлом... что-то парикмахерское, а вуалетка -- ничего особенного,
шлем такой рогатый, знаете? Костюм расстегнут. Жарко. Но он был вообще очень
растрепан и неопрятен.
-- Что значит "неопрятен"?
-- Ногти, -- улыбается дама. -- Длинные грязные ногти. Спутанные
волосы. Из-под шлема. Все неприлажено, будто не его. А что теперь будет с
Элен?
Дайра смотрит описание одежды Фиска.
-- С кем?
-- С моей сестрой, Элен, Она тоже этим рейсом. Ей, правда, на в сам
Рамс, но...
-- Уведите ее, -- говорит Дайра. -- Мешает.
-- Нет, вы мне скажите! -- взвизгивает дама, но скаф бесцеремонно
уволакивает ее за дверь, и Дайра кричит вслед:
-- Я не знаю, что с ними будет!
-- Полный самолет импатов! -- с ноткой мечтательности говорит
Мальбейер. -- Давненько такого не случалось.
-- Никогда не случалось, -- поправляет кто-то из диспетчеров.
...У женщины была вторая стадия, и это настораживало: при обычном
заражении она наступает минимум через день, а то и через неделю. А иногда не
наступает вовсе, и после трехмесячной изоляции болезнь может вообще пройти
-- все зависит от состояния заразившего, от близости и силы контакта и от
многих самых разных причин, включая погоду и толщину черепной коробки
зараженного.
Женщина слабо охала, повиснув на руках конвоиров. Без вуалетки -- она
оставила вуалетку в смотровой -- она казалась неодетой.
Сентаури шел метрах в полутора позади конвоя. Они быстро пересекли
гулкий полупустой зал, вышли на воздух. Там ждала вереница фургонов,
приземистых, бронированных, с огромными багровыми крестами по бокам, и
женщину уже втащили внутрь одного из них, когда Сентаури сказал неожиданно
сиплым голосом:
-- Хаяни, постой. Пару слов.
А Хаяни, будто только и ждал этого, послушно повернулся и сделал два
шага к приятелю.
-- Хаяни... Послушай, дружище. Ты... не из-за того, что я сегодня... Не
из-за меня, нет?
-- Нет, -- ответил Хаяни, с нетерпением ждущий первых симптомов.
-- А... почему тогда? Хаяни отвернулся.
-- Да так просто. Мечтал я, понимаешь, всю жизнь хоть на час гением
стать. Если так не получается.
-- Гением? -- недоверчиво переспросил Сентаури.
-- Ну да. Я знаю, смешно. Не могу я тебе объяснить.
Сентаури мотнул головой.
-- Так ты... И только из-за этого?
-- Да.
-- Ну и пиджак же ты. Детство какое-то! Вот пиджак! Да разве можно?
-- Не знаю. Можно, наверное. -- Глаза у Хаяни огромные, нос
тонкий и длинный, и вдохновение, какого никогда не бывало раньше. --
Что ж, прощай, Сент?
-- Прощай, -- откликнулся Сентаури, пристально глядя на друга, Хаяни
пошел к фургону, а в спину ему:
-- Но ты же врешь, все врешь, ну скажи, что ты врешь!
...В последние минуты жизни Томеш снова завладел своим телом, завладел
намеренно, а не то чтобы на него снизошло просветление, как это иногда
бывает с умирающими. Но о смерти он не думал. Ему вообще надоело думать к
тому моменту. Да и не нужно было. Он уже знал главное -- что такое чистое
импато, и решил одарить им всех пассажиров, а им казалось, что он хочет их
уничтожить. Томеш летал по салону и снимал со всех шлемвуалы одним касанием,
чтобы заразить их и принести им счастье, о котором сам уже и мечтать не мог,
а они кричали от ужаса, они не хотели такого счастья. Он отдал им свою
долгую-долгую жизнь, а они решили, что он отнимает жизнь у них. Он
преисполнен был к ним нежности родительской, а им казалось, что это импат в
высшей стадии импатической ярости.
Получалось не так, как с Фиском, люди не принимали подарка, ведь не
один на один, их много, но должно было, должно было выйти.
Закончив в салонах, Томеш помчался к пилоту. Он знал, что успеет, и
помнить не хотел своего будущего -- ведь так хорошо, когда тело твое
слушается тебя, а не кого-то другого, несуществующего. Так хорошо, когда
исчезает знание и взамен приходит надежда.
...Только что увели даму, которая, похоже, видела Кинстера. Дайра
сидит, подперев щеку рукой, неестественно бледен. Мальбейер склонился над
диспетчером (Леоном), но смотрит на Дайру. Остальные негромко
переговариваются. Стоят, замерли, затишье, даже файтинг умолк. Жужжит
телетайп, устали глаза, щиплет. Потом сразу происходят два события:
распахивается дверь и резко пригибается к микрофону диспетчер.
-- Триста пятый! Слушаю вас!
В дверях Сентаури. Без шлема он кажется еще более высоким, сильно
курчавятся седоватые волосы, усы и борода, тоже в колечках. Смешон.
-- Только что... -- трагически начинает он.
-- Тихо! -- неожиданно для всех рявкает Мальбейер. По его знаку Леон
трогает на панели светлую точку, и снова по залу разносятся шипение и рев.
-- Ну! -- кричит Дайра и встает со стула.
-- Дайра, тут у нас...
-- Потом, потом!
-- Триста пятый, слушаю вас! Триста пятый!
-- Что там еще? -- говорит Мальбейер.
-- Дали вызов и молчат, -- виновато отвечает Леон. -- Смотрите! -- он
тычет пальцем в экран. -- Меняют курс.
-- А Хаяни покончил с собой, -- как бы между прочим сообщает Сентаури,
курчавый, вульгарный вестник.
Дайра беспомощно бросает взгляд в его сторону, и снова к диспетчеру.
-- Что же нам теперь всю страну на ноги поднимать из-за одного импата,
-- стонет он.
-- Не из-за одного, -- с печальной задумчивостью говорит Мальбейер. --
В том-то и дело, что не из-за одного, дорогой мой друг Дайра. Они там теперь
все...
-- Хаяни покончил с собой, вы слышите?
-- Ну так уж и все, -- Дайра подходит к Леону, хватает его за плечо. --
Вызывай еще раз.
-- Триста пятый, триста пятый! Подтвердите связь! Шипение. Рев. Все
сгрудились вокруг Леона, уставились на экран с ползущим крестиком. Один
только Сентаури застрял в дверях; бычий, пьяный взгляд, думает, что его не
слышат. Дайра хватает микрофон.
-- Триста пятый, слушайте меня! Это очень важно! Любой ценой заставьте
пассажиров надеть шлемы!
Вот оно, вот оно, все, все так... После смерти жены. Нервное. Трудно
дышать, вот чччерт, физиология реагирует. Может быть, игра? Игра? Какое...
не все равно разве?
Голос. Искаженный, резкий, трещащий, насекомый, неразборчивые слова.
Чистая, незамутненная смыслом ярость.
-- Это он, -- говорит кто-то.
Потом крик. Длинный, мучительный. Еще крик. Клохтанье. Фон. Опять
голос, уже другой, прежний, это голос пилота, но словно пилот спотыкается,
словно ему воздуха не хватает.
-- ...Он ворвался сюда... заставил свернуть... Я ничего не мог
сделать... чуть голову мне не оторвал... шлем снимал, но там ... застежки,
понимаете... я не дался... С ума сойти, какая силища! А теперь упал
почему-то... это что? И корчится... корчится... смотреть ужас... бормочет...
ничего не понять... Что делать? Скажите, что делать, вы ведь знаете! Я его
прикончу сейчас!
-- Да. Стреляйте! Стреляйте немедленно! И садитесь как можно скорей, --
кричит Дайра.
-- Как стрелять? А... да. Сейчас.
С давних времен по давно забытым причинам пилот должен иметь при себе
оружие. Старинный, еще световой пистолет хранится обычно в шкафчике с НЗ и
медикаментами, красивая игрушка, которой никто никогда не пользуется, но с
которой так не хочется расставаться.
-- Это судорога, вы разве не понимаете, друг капитан? -- злобно
улыбается Мальбейер. -- Куда это вы их сажать собираетесь? Ведь вы же скаф,
вы же все знаете, что делают в таких случаях.
-- Хоть кого-нибудь да спасем, -- упрямо говорит Дайра. -- Может, в
салонах кто не заразился.
-- Ах Дайра, Дайра, дорогой друг капитан, -- качает головой Мальбейер.
-- Как я вас понимаю! Я ведь знаю -- вам сложно. Я ведь, извините, все ваши
обстоятельства...
Ему трудно говорить отеческим тоном, он зол, он страшно зол, гвардии
СКАФ грандкапитан Мальбейер. Дайре кажется, что все кричат ему: "Ну,
выбирай!". Он прячет глаза, бьет кулаком в зеркало стола.
-- Я его кончил. Убил, -- жалобно говорит летчик, -- Я его... Ну?! Ну?!
Ну?!
-- Если вам трудно, -- вкрадчиво говорит Мальбейер, -- то давайте я.
По-человечески понятно ведь. Но что же делать-то, что же нам еще остается
делать?
-- Вы слушаете? -- надрывается пилот. -- Я его пристрелил! Вот сию
минуту, сейчас!
-- Слышим, -- отвечает Дайра. -- Как в салоне?
-- Не вздумайте их сажать! -- шипит Мальбейер. Дайра поворачивает
голову и долго смотрит ему в глаза.
-- В салоне? Паника в салоне. Черт знает что. Но это пустяки. Честное
слово. Сейчас успокоим. Слушайте!
Сентаури стоит навытяжку, он бормочет о Хаяни и одновременно
прислушивается к разговору.
Дайра говорит:
-- Да? -- ив сторону, диспетчеру: -- Ближайший порт. Где?
-- У меня шлем металлизированный, -- продолжает между тем пилот. -- Я
не мог заразиться. Он хотел снять, но там застежки такие... Сейчас мне самое
главное сесть поскорее.
Мальбейер неподвижен, злобен, внимателен. Никто ни слова.
-- Держите курс на Тристайя Роха, -- отвечает Дайра по подсказке Леона.
-- Набор маяка знаете?
-- Знаю. Знаю. У меня есть.
-- Что вы делаете? -- шепотом кричит Мальбейер. -- Ни в коем случае
не...
Дайра с досадой отмахивается.
-- Не мешайте, пожалуйста. Сент! Свяжись с этими... из Космофрахта.
-- Зачем? Я...
Сентаури отлично понимает зачем. Глупо, конечно, что все тревожные
службы космоса отошли к Космофрахту, да мало ли глупостей делается вокруг!
Итак, Сентаури понимает, но он только что потерял друга и почему-то очень
болезненно относится к последующим, хотя бы и чужим потерям. Что-то странное
творится с Сентаури. Он ведет себя как последний пиджак. Дайра должен,
должен, должен горевать вместе с ним, оплакивать Хаяни и чувствовать вину, а
он... то, что он делает, совершенно правильно, и по-другому быть не должно,
только Сентаури недоволен. Что-то очень нехорошее происходит с Сентаури.
Дайра отдает микрофон диспетчеру, оперся на пульт, замер.
-- Они все в шлемвуалах, все как один, -- глупо хихикает пилот. --
Теперь-то они все их нацепили. Вот умора!
Разве защитит шлемвуал от предсудорожного импата? Дайра передергивается
и выхватывает микрофон из рук диспетчера.
-- Послушайте, как вас там! У вас в салоне должен быть ребенок. Лет
девяти. Синие брюки, а рубашка... Волосы шевелятся у Сентаури.
-- Да их тут на целый детский сад наберется, -- снова хихикает пилот.
-- Они тут такое устраивают! Наши девочки с ног сбились. Вы уж посадите нас,
пожалуйста!
-- Конечно, конечно, -- бормочет Дайра. Он бледен немного.
Жадные, шальные глаза Мальбейера, изумленные -- диспетчеров. Или
кажется только? Сентаури связывается с космиками. Замедленные движения.
Неизбежность. Сведенные мышцы. Покорность, Запах нагретой аппаратуры.
-- Есть Космофрахт, -- говорит Сентаури безразличным тоном я отходит в
сторону. Дайра бросается к файтингу.
-- Их там двести пятьдесят человек. И все они импаты. Двести пятьдесят
импатов в одном месте. Крайне опасные и вряд ли хоть один из них излечим.
Судорога. Тут уж...
Мальбейер словно оправдывается.
Дайра горячо врет в микрофон, а на другом конце его слушают с
недоверием, отвыкли ракетчики от неучебных тревог. Дайра сыплет фамилиями,
уверяет их, что просто необходимо сбить атмосферник, потерявший управление,
долго ли до беды. Беспилотный, конечно, ну что вы! И трясет нетерпеливо
рукой в сторону застывших диспетчеров -- координаты, координаты! -- а
Мальбейер кривится и бормочет, не то все, зачем, просто приказ, пусть-ка они
попробуют со скафами спорить, и действительно, ракетчики не верят Дайре, ни
одному слову не верят, и зачем только врать понадобилось, ему говорят, идите
вы к черту, мы вас не знаем, кто вы такой, но трубку не вешают, видно,
чувствуют что-то серьезное. И тогда Дайра, багровый, как боевой шлемвуал,
глупо как-то подмигивает, поджимает по-бабьи губы и называет себя. Так бы
давно, отвечают ему. Он еще раз говорит свое имя, звание, принадлежность,
сообщает пароли, шифр, а потом долго ждет, поводя вокруг сумасшедшими
немного глазами.
Пилот никак не может выйти на пеленг -- волнуется. Диспетчеры вдвоем
помогают ему, и все оглядываются на Дайру, а пилот уже чуть не криком
кричит.
-- Первый признак, -- говорит Мальбейер и два раза кивает, словно сам с
собой соглашается. Ему тоже не по себе.
-- Слушайте! -- кричит вдруг пилот. -- Там сзади бог знает что
творится. Это так надо, да?
-- Успокойтесь, не дергайте управление. Оставьте ручки, что вы как
ребенок, в самом-то деле!
-- Учтите, я сейчас сяду просто так, где придется, пойду на
вынужденную, они ведь мне всю машину разнесут!
Леон вопросительно оглядывается на Дайру, тот смотрит на диспетчера в
упор, но не видит его. Тогда Мальбейер делает знак рукой "не надо" и
говорит:
-- Не надо. Скажите, чтобы не садился.
Трясущимися руками Леон снова берется за микрофон.
-- Ну? Что? -- кричит пилот сквозь беспокойный шорох. -- Вы поняли? Я
снижаюсь. Вы слышите меня?
-- Я не могу, -- чуть не плачет диспетчер. -- Я не могу, не могу!
Мальбейер выхватывает у него микрофон, собирается что-то сказать, но
тут азартно вскрикивает Дайра:
-- Да! Да! Я понял! Ну, конечно, это приказ, а вы что думали --
дружеское пожелание? Да, сию минуту. Вы видите его? Прямо сейчас, сию минуту
и действуйте! Да скорее же вы, ччччерт!
Вид его жуток.
В зал врывается хриплый монолог перепуганного пилота, который, в
общем-то, достаточно умен, чтобы все понять, только вот поверить не может.
-- Пуск, -- тихо говорит Дайра. Он выключает файтинг и медленно
оглядывается. Все стоят, замерли.
-- Вы меня доведите, вы уж доведите меня, а то тут и с машиной что-то
неладное. Вы слышите? Леон! Что ты молчишь, Леон? Ты меня слышишь!
-- Я не молчу, -- говорит Леон.
-- Леон! Почему не отвечаешь? Что у вас? (На экране появляется еще один
крестик. Он стремительно приближается к первому.) Мне ведь главное -- сесть,
ты понимаешь, только сесть, а больше...
Крестики сливаются и исчезают.
-- Пошли, -- говорит Дайра,
Новость разнеслась по залам за считанные секунды. Люди, прошедшие
проверку, -- а таких набралось уже порядочно, -- только что были похожи на
сломанных роботов, а теперь ожили, заговорили, стали собираться в группы,
жестикулировать, вытягивать шеи, недоверчиво качать головами. Многие не
верили услышанному, потому что даже во времена Карантина, в те страшные
времена, когда импаты летали по улицам, заглядывали в окна, устраивали оргии
на площадях, даже тогда не случалось такого. Больных убивали всегда
поодиночке, всмотревшись, удостоверившись в безнадежности их болезни.
Изображение Томеша, по оплошности не выключенное, глядело на них со
всех сторон, и если раньше оно внушало ужас, близкий к мистическому, то
теперь вызывало жалость, а темно-синее обрамление экранов казалось траурной
рамкой. -- Что же это такое, послушайте!
Потом открылась одна из служебных дверей зала номер один, оттуда
неуверенной походкой вышел человек в форме диспетчера. Вуалетки на нем не
было. Люди расступались перед ним, но он все равно умудрялся зацеплять их
плечами. Он шел и громко считал, загибая пальцы. Его попытались спросить о
чем-то, но он только мотнул досадливо головой и ускорил шаги. А потом эта же
дверь распахнулась снова, на этот раз с громким стуком. Три скафа -- Дайра,
Сентаури и Мальбейер -- решительно направились к туннелям, ведущим на летное
поле. Дайра шел впереди, Мальбейер вышагивал рядом, придерживая его за
локоть, а Сентаури, как и положено, отставал на полтора метра. Правой рукой
он придерживал свой оккам, причем делал это с таким воинственным видом,
словно уже в следующую секунду собирался пустить его в ход.
Толпа перед ними расступилась с гораздо меньшей охотой, чем перед
диспетчером. Коротышка в детском шлемвуале с ярко-желтой надписью
"Спаситель" заступил им дорогу. Прижав руку к груди, он обратился к Дайре
неожиданно низким голосом:
-- Эй, вы тут главный?
Дайра молча остановился.
-- Проходите, не мешайте, -- рыкнул Сентаури, протягивая к мужчине
свободную от оккама руку. Тот увернулся.
-- Скажите, это правда, что вы сейчас машину с импатами сбили?
Дайра беспомощно оглянулся и вдруг отчаянно закричал:
-- Ниордан! Ни-ор-дааан! Сюда!
-- Вы слышите, что вам говорят? Отойдите немедленно! Мужчина не
двинулся. Вокруг начала собираться толпа.
-- Ради бога, какой рейс? -- простонал кто-то.
-- Рейс, рейс назовите!
-- Ни-ор-дааан! Сюда!
-- Я его уже вызвал, -- сказал Мальбейер. Люди, люди вокруг, ни одного
лица, сплошь маски. Дайре это вдруг показалось странным, даже испугало
немного.
-- Так это правда?
-- Правда, правда! -- огрызнулся Сентаури. -- Вы разойдетесь или нет?
Мы спешим. У нас масса работы.
-- Рейс! Назовите рейс!
-- Вы все узнаете! Пропустите, ну?
Сентаури почувствовал себя главным, а потом вспомнил, что теперь, когда
история с сыном Дайры неминуемо должна выйти наружу, это не такая уже
фантазия. Он сделал попытку улыбнуться, но только поморщился.
Сквозь толпу ужом проскользнул Ниордан. Вуалетка его была аккуратно
подвернута и заткнута за козырек шлема -- вопиющее нарушение устава при
захвате, поиске и тем более проверке, но так делали многие, потому что
главный инструмент проверяющего -- глаза.
-- Ну что, отбой? -- спросил Ниордан.
-- Нет, конечно, -- размякшим голосом ответил Дайра. -- Не отбой.
Пойдем в машину, хорошо?
-- Да вы нас пропустите или нет? -- теряя терпение, выкрикнул Сентаури.
-- Правда, что там и половины зараженных не было, а пилот вообще в
шлеме, а других можно было спасти?
-- Нет. Вы все узнаете. Не скапливайтесь! Разойдитесь!
-- Они убивают нас, где только могут. Им что, у них сила, -- послышался
чей-то скандальный голос. -- Уж такие они люди.
-- Да разве они люди? Чудовища!
Сентаури трясущимися руками заткнул вуалетку под шлем,
-- В па-аследний ррраз! Па-прашу ррразойтись!
-- Гляди, командует. Очень главный.
-- Ниордан, пойдем к машине, -- еще раз попросил Дайра. Ниордан кивнул.
Жадно прищурившись, как будто перед ним была сложная дорога, он разглядывал
плотную шевелящуюся массу людей.
-- Глядите все на этого человека, -- громким командным голосом сказал
вдруг Сентаури, указав на Дайру. -- Только что он убил своего сына...
которого... убил потому, что хотел спасти вас, именно вас да еще пару
десятков тысяч других. Вам про него легенды надо рассказывать, молиться на
него надо, а вы, пиджаки, клянете нас... мы для вас жизни...
-- Один сынка своего прикокошил, а другой хвалит! А?
-- Скафы, что вы хотите? Ребенка и того не пожалеют. По одному
подозрению. Вон у меня...
-- Ниордан, -- сказал Дайра.
Тот с ловкостью фокусника выхватил оккам и пустил над головами очередь.
Слаженно ахнув, толпа подалась назад.
-- Вот уж это... вот как раз... -- громко сказал Мальбейер, хлопнув
себя по ляжкам, и подмигнул Сентаури, который в тот момент испуганно на него
оглянулся.
-- Они не посмеют стрелять в здоровых людей! Не бойтесь! -- крикнул
кто-то.
Толпа угрожающе заворчала.
...выставил челюсть и перевел указатель обоймы на "морт"...
Потом они шагали по летному полю, смутно отражаясь в темно-синем
покрытии. Ровные ряды атмосферников, серебристых сплющенных сигар, между
ними -- россыпью брошенные "пауки". Ни одного человека вокруг. Снова
удушающая жара. Пот.
-- Это вы напрасно, друг мой Сентаури, -- озабоченно говорил Мальбейер.
-- Это запрещено. Могло кончиться плохо.
-- Да я припугнуть только, -- оправдывался тот. -- Никогда бы я в них
не выстрелил.
-- И все-таки напрасно. Отношение к скафам и так далеко не
благоприятное.
А Дайра вставлял -- все кончено. А Ниордан кивал головой. Сентаури
бросил на своего командира презрительный взгляд.
Потом они заметили, что давно уже стоят перед "пауком" Дайры. Роскошный
лимузин Мальбейера находился чуть дальше. Ниордан так быстро и ловко занял
свое место в "пауке", что даже непонятно было, в какую дыру он просочился.
Он слышал настойчивый зов Френеми. Остальные упорно изучали свои отражения в
летном покрытии. Сентаури мрачно бубнил что-то неразборчивое.
-- Вот, -- сказал ему Дайра. -- Вот ты опять спас мне жизнь. Весь день
только и делаешь, что жизнь мне спасаешь. Они могли нас на куски разорвать.
Ведь в самом деле не стрелять же в здоровых!
-- Ты смог бы, -- с ненавистью глядя на него, ответил Сентаури. -- Ты у
нас герой. Молиться на тебя надо. Мальбейер укоризненно покачал головой.
-- Ах, ну зачем такая злая ирония? Дайра у нас действительно герой
сегодня, -- он тронул Дайру за плечо, но тот как бы невзначай отстранился.
-- Вы совершили сегодня подвиг, дорогой Дайра. Подвиг с большой буквы.
-- Его нет, -- сказал Дайра. -- Кончено. Нет. Последняя соломинка. Ах,
черт, нет! Ну и ну.
Говорил он невыразительно и смотрел невыразительно, ему многое хотелось
сказать, ему хотелось взмахнуть руками, прижать их к сердцу, сделать большие
глаза, сильное, страстное хотелось придать лицу выражение, настолько
сильное, что уж точно выглядело бы фальшивым. Поэтому он заморозил себя. А
Сентаури злобно ткнул в него пальцем -- ты никогда его не любил. Ты никого
не любил. Меня тошнит от тебя. Собственного сына прикончил и хвастается,
какое у него горе, тоже мне, герой нашелся Дайра подумал -- неправда! -- и
сказал ему -- неправда, зачем ты так говоришь, ты же не знаешь ничего (он
злится на меня почему-то. Почему он на меня злится?) Пиджак ты, отбрил
Сентаури, ты его не любил, все притворство одно. Неправда, взмолился Дайра,
ох, ну зачем такая неправда, не было на свете человека, которого я любил бы
больше, единственное, за что я в этом мире еще держался, а теперь все, его
нет, я его собственными руками, разве ты можешь понять, что я чувствовал,
ты, кто никого не любит, из чувства долга не любит, это же дико.
(Успокойтесь, успокойтесь, дорогой Дайра, и рука на плече, и голос
баюкающий.) Ах, да отстаньте вы, ведь не он же убил своего сына, ведь не ты
же убил своего сына, и эту дурацкую машину ведь не ты же спалил, ну так и
помолчи, не мешайся! А Сентаури (вуалетка, как и у остальных, подвернута,
лицо потное, рот искривлен, глаза на Дайру нацелены) сказал:
-- Вот так он любил сына, Друг грандкапитан, этот ваш герой Дайра. Вы
слышали? Ведь он не о сыне горюет, он о себе горюет, скотина, пиджак.
Он начал спокойно, а под конец распалился. Это был настоящий взрыв
ненависти. Сентаури ненавидел Дайру. Дайра ненавидел Сентаури. Мальбейер
растерянно улыбался, но в глазах его тоже просверкивала злоба, и губы
изредка вздрагивали. Даже Ниордан, уединившись с Френеми, говорил о
ненависти (ненависть -- это импат, но это и скаф тоже, только там другая
ненависть. В моей стране нет места для ненависти, поэтому я здесь. Однако
народ недоволен, возражал Френеми, народ на грани бунта. Ему нужна
ненависть. Вас могут лишить короны)
Возможно, этот взрыв спровоцировал Мальбейер, тем, пожалуй, что
чересчур уж он подчеркивал предупредительность к Дайре, а на Сентаури
смотрел с пренебрежительным холодком. А Сентаури больше всего в тот момент
хотел, чтобы именно Мальбейер его понял. Ему тоже многое хотелось сказать,
правда, он не совсем точно знал, что именно, но лишь бы сокрушить, смять,
уничтожить этого самовлюбленного пиджака Дайру и чтобы обязательно на глазах
грандкапитана. Примешивались тут и мысли о повышении, они мелькали почти
незаметно, однако не потому отел Сентаури иметь Мальбейера союзником. Он не
знал, поему. Я тебя с самого начала раскусил, сразу увидел, что ты за схема.
Не знаю, может, ты и хороший скаф, но только до поры, потому что пиджаку
хорошим скафом не стать. Хаяни тоже не был хорошим скафом, жидковат был для
этого, думал слишком много, но он по крайности не пиджак, он на самом деле
хотел стать одним из нас. Ты его всегда недолюбливал, потому что ты не
такой, ты притворялся, а он нет. Это ты его суперсверхчеразинтеллигентом
прозвал, ужас как остроумно, а сам ты, знаешь ты что? Квазикакбывродебы! Ты
его просто презирал и скрывать не собирался, что презираешь. Ты и сегодня
подумал, что это он про мальчишку твоего рассказал. А он не рассказывал
ничего и не думал даже рассказывать. Ты его просто убил этим. Он мне так и
сказал. Дайра, говорит, за человека меня не считает, наговорил на меня. И
никто не считает.
-- Он так и сказал? -- спросил Мальбейер.
Но постой, крикнул Дайра, он ведь и в самом деле про сына моего
разболтал. Нет, сказал, словно ударил Сентаури, это я. Это я предупредил
Мальбейера. И не жалею. Я тебе никогда не верил. Тебя выгонять надо из
скафов.
-- Подождите, тут что-то не так, -- заторопился Мальбейер. -- Мне о
сыне вашем, дорогой друг капитан, именно Хаяни и рассказал. А Сентаури...
Может, вы другому кому говорили, друг Сентаури?
-- Да что вы, в самом-то деле? -- оторопел тот, -- Не помните? А кто
мне вакансию предлагал?
"Схожу с ума", -- показалось Дайре.
-- У меня и мысли такой не было! -- наиубедительнейшим тоном
оправдывался Мальбейер. -- Да такое и невозможно. Вакансия -- Дайре. Это не
я решаю, меня на том совещании не было. Откуда у вас такие сведения?
Сентаури растерялся. Ненависть все еще рвалась наружу, но эта сбивка
закрыла для нее все выходы.
-- Ах, ну да... Понятно... Тут ведь... Вот так, значит... Ничего он не
понимал.
-- Послушайте, -- простонал Дайра. -- У меня погиб сын. Мне плохо,
честное слово. Перестаньте, пожалуйста. Завтра.
И взрыв продолжился.
Сентаури изобразил великолепнейшее презрение. И это скаф! Посмотрите на
него. Он сейчас расплачется. Как так вышло, что этот разнюненный пиджак все
выдержал, сына убил, а я на Хаяни сломался, то есть на том, что вообще-то
меня мало касаться должно. Он -- смотрите! -- герой. (Друг мой Сентаури,
задушевно начал Мальбейер, но осекся. Сентаури стал повторяться, он
чувствовал, что не здесь главное обвинение, и все пытался нащупать его. И
чем больше он клял Дайру, тем меньше понимал, за что так на него нападает
(приходилось делать усилие), и от этого еще больше злился, так как знал
наверняка, что злиться причины есть.)
Очень мешала жара. Собственно говоря, больше мешало другое. Ярко
светило солнце; а Сентаури казалось, что уже вечер и темно; Мальбейер стоял
совсем не там, откуда доносились его реплики; один за другим взлетали пауки,
но никто в них не садился: на поле вообще не было ни одного человека.
Сентаури терпеть не мог такого состояния пространства. Это унижало его.
Каждый раз, когда пространство снова приходило в негодность, его охватывал
страх, что в этот день оно развинтится окончательно и некому будет заняться
его починкой,
Дайра говорил ему, ты ничего не понимаешь. Все не так. Я ему сегодня
гренки поджарил, он гренки любил. Я всегда так жду его приезда. Все вещи
разбросаны. Он в мать. Она тоже ничего не понимала. Это только кажется, что
все просто.
Сентаури слышал лишь то, что можно использовать для обвинения. Ты его
не любил. Ты вообще никого не любил. Ты наслаждался тем, что можешь думать,
что любишь, это прямое нарушение устава -- иметь близких (почему прямое? Где
там написано? Где?). Не притворяйся, что не понимаешь. Нельзя иметь близких,
нет, я все понимаю, очень трудно без них обойтись, без близких, то есть, это
особое счастье надо, но ты гордился тем, что есть у тебя кого любить, тем,
что против правил идешь, а работу свою, добровольную, между прочим, ты
презирал. Ах, какие мы гады становимся, ах, да как портит нас эта работа --
ты все время так говорил. Вот я всей душой скаф, силы во мне -- полгорода
зимой обогреть можно, а сломался, потому что я человек, потому что я
настоящий, и Хаяни был настоящий, а ты -- пиджак фальшивый (Мальбейер оценил
метафору, юмористически подняв брови), но получается-то совсем Другое!
Получается, что ты -- самый надежный скаф! Хотя нет, самый надежный -- вот
он, сидит в "пауке" нашем, гляди-ка!
Они оглянулись на Ниордана. Тот широко улыбнулся. Как раз в этот момент
Френеми сообщил ему о раскрытии нового заговора и о запланированной на среду
казни второго министра.
-- Разбойник, -- с чувством сказал Ниордан.
-- А теперь посмотри сюда, -- громко и торжественно, разве что чуть
быстрее, чем надо, произнес Сентаури.
Дайра обернулся и побелел. Сентаури целился ему в живот из оккама. Они
стояли близко Друг к Другу, и дуло автомата почти касалось Дайры.
-- Это еще что? -- спросил он.
-- Не тебя я убиваю, а всю вашу службу, которую мне... которую я...
Пусть уж лучше все импатами станут, чем давать силу таким, как ты.
-- На "морт" переведи, -- сказал Дайра, Сентаури перевел на "морт".
-- И никакого святого дела не надо, не может оно святым быть, это я
сегодня понял (а Мальбейер стоял и ждал и улыбался хитрющей своей
улыбочкой). И нам с тобой ходить по одной земле невозможно. (Когда это вы по
земле ходили, дорогой друг Сентаури, где это вы землю у нас нашли? --
спросил Мальбейер и наконец-то занялся делом: вклинился между Дайрой и
Сентаури. Он отвел дуло автомата двумя пальцами, и Сентаури, продолжая
говорить и как бы ничего не замечая, сделал шаг назад.) Я за Хаяни тебя
убиваю, за сына твоего, за тех...
-- Ну-ну, друзья мои, так же нельзя! Взрослые люди, скафы, и вдруг
такой нервный всплеск.
-- Отойдите, грандкапитан! -- проревел Сентаури, полностью уверенный в
том, что того сейчас с места не сдвинешь.
-- Дорогой мой Сентаури! -- проникновенно начал Мальбейер тоном,
который предвещал долгую спокойную беседу. -- Если бы вы только знали, как я
вам сочувствую. Вы потеряли друга, а друг у скафа -- это не то, что у
обычного человека. Ведь мы лишены близких... Случаи, подобные вашему, не так
уж редки в нашей организации.
-- Мальбейер! -- с угрозой в голосе сказал Сентаури.
-- О, вы меня неправильно поняли, -- Мальбейер игриво хихикнул. --
Почему-то, если говорят о приязненных отношениях между мужчинами, то это
почти всегда фривольно воспринимается.
-- Да замолчите же вы, фигляр!
-- Вы так взволнованы, дорогой друг Сентаури. И кстати, стоит ли
наговаривать на себя -- ведь вашей вины в случившемся нет никакой, напрасно
вы это.
Сентаури взвыл, задрав голову к небу.
-- Я их обоих сейчас прикончу (внимательный, спокойный взгляд
Мальбейера, недоуменный -- Дайры), я их обоих сейчас прикончу!
И умчался прочь гигантскими скачками.
...повернулся к Дайре.
-- Его мучит вина, -- сказал он. -- Только он немножечко играет. Это
видно.
-- Мальбейер, -- сказал Дайра. -- Ведь все подстроили вы. Признайтесь.
-- Я? -- Мальбейер с бесконечным удивлением всплеснул руками. -- Что
подстроил? Боюсь, друг капитан, я вас не совсем понимаю.
-- Ну, это все, -- Дайра неопределенно пожал плечами. -- Вы ведь знали,
что я провожаю сегодня сына, поэтому и лидером меня поставили.
-- Дайра, Да-а-айра, дорогой, как вы могли подумать?
-- А то, что импат попал в аэропорт, тоже ваша работа? И то, что вместе
с сыном летел, тоже?
-- Дорогой друг, опомнитесь! Я же не всемогущий. Вы мне льстите.
-- Ваша, ваша, не отпирайтесь! -- с маниакальной уверенностью твердил
Дайра.
-- Но послушайте!
-- Ваша!
-- Да откуда вы взяли, что там находился ваш сын?
-- А где же ему еще находиться? На других рейсах он не улетел. И в
аэропорту его не было. Не путайте меня, вы все врете. Я с самого утра
чувствовал, к чему все идет.
-- Дайте же мне докончить! Я все не мог выбрать времени сказать вам: по
моим данным, на триста пятом его тоже не было.
-- Как? -- сказал Дайра.
-- Конечно, это не стопроцентно, однако...
-- Так нельзя лгать, Мальбейер. Это противоестественно.
-- Пять детей. Все идентифицированы.
-- Вы все врете. У вас и времени-то не было.
-- Я только этим и занимался. У меня мнемофайтинг.
-- Нет. Нельзя. Подите прочь, я вам не верю. Вы снова хотите меня
запутать. Ниордан!
-- Да, командир?
-- Домой! -- Дайра прыгнул в машину и захлопнул за собой дверь.
-- Он наверняка жив, Дайра!
-- Нет! Нет! Вы врете!
"Паук" взлетел, а потный Мальбейер все еще кричал и жестикулировал.
В фургоне было темно. Яркие, быстро мигающие лучи, что проникали внутрь
через маленькие овальные окошки, раздвигали темноту, но не растворяли ее.
Блестели волосы на склоненном затылке рыдающей женщины. Хаяни, изогнувшись в
кресле, жадно прилип к своему окну. Как же быстро мелькали улицы, как
неизбежно засасывались они в прошлое, все меньше и меньше оставалось их
впереди!
-- Ничего, ничего, -- громко сказал Хаяни. Женщина подумала, что он ее
успокаивает, и заныла вдруг на тонкой срывающейся ноте. Казалось, этому не
будет конца. Хаяни вспомнил о ней и соболезнующе покачал головой,
-- Да. Ведь для вас, вероятно, жизнь кончилась.
Женщина всхлипнула и подняла голову. Не красавица, подумал Хаяни,
мьют-романский тип. Тонкая длинная шея, почти полное отсутствие подбородка,
огромные, с тревожным разрезом глаза, сухая смуглая кожа. Лет пятнадцать
назад такие лица были в моде. Странная, болезненная привлекательность.
-- Что? -- спросила она.
-- Я имею в виду все вот это, -- Хаяни мотнул головой в сторону своего
окошка. И тут ему пришла в голову мысль, что женщина совершенно не понимает
его, что она абсолютно ничего о нем не знает. Это было удивительно.
-- О, я вам сейчас объясню. Неужели вам не хочется знать, почему я
поцеловал вас?
Женщина нахмурила заплаканные глаза. Лицо ее окрасилось в зеленый цвет
-- фургон въехал в Ла Натуру, район максимальной естественности.
-- Почему то, что вы оплакивали сейчас, для меня пустышка, зеро, тьфу,
почему то, чего вы так боитесь, для меня счастье недосягаемое, цель всего?
-- Ой, ну не надо, ну помолчите! -- сказала женщина, и лицо ее
страдальчески искривилось. У мьют-романов это выглядит особенно некрасиво.
-- Не сбивайте меня, я сейчас объясню, все это нельзя не понять. Итак,
пусть смерть, ведь все равно смерть, зато возможность -- вдруг не сейчас,
вдруг отсрочка, поймите, ведь силы невиданные, гениальность,
сверхгениальность, реальная, не плод фантазии, не мечта в знак протеста, и
все это взамен долгой, ко тусклой, но униженной, суетливой, которую я сам же
и гажу.
-- Помолчите, пожалуйста, -- тихо попросила она.
-- Не сбивайте меня! -- нервно крикнул Хаяни и хотел было стукнуть
кулаком по подлокотнику кресла, забыв, что руки и ноги в захватах, что
только головой и немного туловищем он имеет право вертеть. -- Скажите,
почему импатов без масок или хотя бы вуалей перевозят? Почему у них голые
лица? Милосердие? Символ? Или просто не догадались? Почему я поцеловал вас?
Действительно, а?
У женщины началась эйфория, что-то очень скоро она начинается, волны
теплого спокойствия пробегали по телу, но мешал монолог скафа, грозил все
нарушить.
-- За-мол-чи-те! -- сказала она.
-- Вы не понимаете, что у вас только я и остался, что дальше будут
только врачи да санитары, все с закрытыми лицами, вопросы, процедуры,
медикаменты, полное одиночество, нас водили, я видел. Я последний человек на
этом свете для вас.
-- И зачем только вы меня целовали? Что я, просила?
-- А-а-а-а-а! У вас тоже начинается? Я давно заметил. И у меня скоро
начнется, я чувствую. Я сам не знаю, зачем, точнее... знаю, но...
Собственно, я давно об этом думал, но так, знаете ли, отвлеченно, между
прочим, мол, хорошо бы. Я ведь понимаю, что глупо. Я ведь все понимаю,
Знаете, как они меня звали? Суперчерезинтеллигент. Они меня презирали,
только не за то, за что следовало бы, но все равно презирали. Один из них
теперь будет думать, что это из-за него. Нет! Даже два! Два будут думать!
Двое. Что?
Женщина зажмурилась. Ее подташнивало от желания счастья, смешанного с
предсмертной тоской. Главная беда в этом -- неумолимость.
А Хаяни все говорил, говорил, не отрывая от нее глаз, сам себя
перебивал, перескакивал с одного на другое, замолчите, да замолчите вы ради
всего святого, кричала женщина, но он не смолкал, и речь его все больше
походила на причитание, о чем только он ни рассказывал ей (фургон часто
останавливался, снаружи глухо переговаривались скафы, прислоняли лица к
окошкам): и о школе, где никто его не любил беднягу, а может быть, и ничего
относились, а ему казалось, что не любят, и о радости, с какой он бежал из
школы, и как все рады были ему в интернате, и как вскоре снова захотелось
ему бежать, как нигде не находил он того, что искал, смутного,
неосознанного, как временами становилось легче, а затем жажда бежать с еще
большей силой накатывала на него, и он никак не мог понять, за что ж его так
не любят, почему везде, где бы он ни появился, всегда в конце концов
становится плохо, всегда приходят фальшь, пустые слова, нарушения обещаний,
и его отношение к женщинам казалось ему гадким, он старался любить каждую из
них, и с печалью, словно в вине или наркомузыке, топил в них свое
несуществующее, наигранное и в то же время самое реальное горе, и как стыдно
было ему встречаться с ними потом, и как хотелось нравиться всем, и как не
понимал он, почему не все от него отворачиваются, и как его знакомые были
шокированы, когда он бросил вдруг все и ушел в скафы.
-- Замолчи! Замолчи! Скаф проклятый, убийца, выродок!
-- Вот, вот, этого я хотел, этого и еще много чего, уже тогда мечтал я
поцеловать вас (извините, с тоской во взоре, зато уж обязательно), не просто
прислониться голым лицом к голому лицу, а непременно поцеловать и именно
женщину, очень я этого хотел.
У женщины внезапно пропало желание убить Хаяни, победила все-таки
эйфория, ей стал вдруг нравиться этот причитающий скаф, и возникло желание
вслушаться в его речи.
-- Бежим отсюда, -- сказала она. -- Ведь мы импаты, в нас силы должно
быть много, что нам эти защелки, бежим, спрячемся, я не хочу больницы, не
хочу умирать, не хочу, чтобы меня до самой смерти лечили!
В Хаяни на секунду шевельнулся скаф (импаты готовят побег из фургона!),
однако очень не хотелось сбиваться с мысли, и он только досадливо мотнул
головой.
-- Вы не понимаете. Все будет враждебно, нигде не будет спокойствия,
вокруг сплошь враги, я таких убивал сегодня, которые скрыться хотели. Только
в больнице и есть шанс. Что вам защелки? Ведь на мозг их никто не ставит. Мы
попросим, и нас разлучать не будут, хотите? Я такие случаи знаю. (Он не знал
таких случаев.) У меня там врачи знакомые, не могут они мне отказать, я ведь
скаф, ведь не все так плохо относятся к скафам.
-- Бежим! Помоги мне бежать!
Казалось ей, что фургон огромен, что пыльные столбики света несут
прохладу и волю, что окна -- бриллианты, что скаф -- прекрасен, желанен, что
скорость -- свобода, что все можно, и никто не в состоянии возражать.
Казалось ей, что фургон наполнен невидимыми людьми, добрыми и влюбленными, и
не желающими мешать, о, какими людьми!
-- Бежим, я сказала. Встань. Оторвись от кресла.
-- Но...
-- Встань, скаф!
Она сошла с ума, она сошла с ума, она сошла с ума!
Мерзкое, недоразвитое лицо, лишенное подбородка.
-- Извините, вы совсем не так меня поняли. Я вовсе не имел в виду
бежать, когда... Иначе зачем же... Да и захваты не так-то просто сломать.
-- Тебя убьют, я вижу, тебя убьют. Я не хочу, чтобы тебя убили. Я знаю,
куда мы с тобой пойдем. Долго будут искать.
-- Но мне не нужно бежать, зачем? Там, по крайней мере, будут
условия...
-- Мы запремся и никого не будем впускать.
-- Но зачем? Зачем? (Уродливая старуха с переломанными костями,
перекошенная от боли и злобы, летит прямо на машину, а Дайра на дверце,
извивается.)
Сила в голосе женщины, непреоборимая сила.
-- Поймите, ничего хорошего нас там не ждет. Ничего мы не теряем с
этими захватами.
-- Я хочу жить! Я хочу жить там, где жила, пойми, скаф, пойми, помоги
мне бежать. Меня никто не любил.
-- Меня много любили (два раза, подумал Хаяни) и проклинали за то, что
любят. Что хорошего в этой любви? А там присмотр, врачи, полное развитие
способностей, да я просто уверен, что болезнь далеко не пойдет, я статистику
видел. Там свобода. Лицо женщины, что называется, пылало, и верхняя его
половина была прекрасной. Ну просто глаз не отвести.
-- Говори, скаф, говори! Так хорошо слышать твой голос. Все тело ее
напряглось, выгнулось, плечи перекосились. Кресло под ней скрипнуло. Красное
лицо в поту и слезах.
-- Что... что вы делаете?
-- Ты... говори... -- Она рванулась изо всех сил, но захваты не
поддавались. По два на каждую руку и ногу. -- Ох, скаф, ну как же мне нужно
выбраться отсюда!
-- Не мучь, не калечь себя, ты все равно больная, все от тебя
шарахаться будут. Нет больше того места, где тебя ждут.
-- Только все начиналось, только-только! Меня в Николо ждали уже. Я
ведь на свадьбу ехала, скаф.
-- Да, обидно. Ты успокойся, главное, успокойся. В сущности, Хаяни
успокаивал не ее, а себя, потому что чувствовал -- не сможет он больше
противиться ее настроению, сам будет так же беситься. Он давно уже знал за
собой особенность -- непроизвольно подлаживаться к людям: сначала игра,
потом попытка сделать ее более достоверной, насколько возможно достоверной,
и вот он уже тот, кем минуту назад притворялся.
-- Я ведь их не знаю. Их много, тридцать шесть человек, но
они сейчас укрупняют семью, везде приглашения разослали. У мьют-романов
распространены стайные браки. Машина давно стояла на одном из перекрестков
Стеклянного
района. Хаяни услышал, как водитель хлопнул дверцей и зашагал
вперед. Еле слышный гул голосов, дерево, прилипшее ветвями
к окну Хаяни. Женщина опять забилась в кресле.
-- Скоро они там? -- чуть слышно спросил Хаяни.
-- А ты скажи, скаф, ты когда-нибудь жил в большой семье? Что это
такое?
-- Я вообще ни в какой семье не жил. Я воспитанник. Я хотел в семью,
но... как бы это сказать?.. в уме. А на практике, знаете, страшновато было.
Он и не заметил, как стал раскрываться.
-- А женщины?
(Кресло кричало, как живое. Женщина билась в нем с силой неимоверной.)
-- Женщины... что женщины? Это все не то. Одна только у меня любовь
была, да и то к мужчине. Я и в скафы пошел превращать недостаток в
достоинство.
-- Я научу тебя любить, скаф, я с самого детства только и делаю, что
люблю, сама не знаю кого, всех, кого попадется. -- Она вскрикнула от боли,
слишком неловко и сильно рванувшись. Казалось, кресло извивается вместе с
ней. -- Мы с тобой убежим, я знаю, куда, ты уже и сейчас глядишь на меня, ну
ничего, я скоро.
-- У меня был друг (Хаяни терпеть не мог, когда его перебивали). У нас
ничего общего не было. Мужлан, сорвиголова, из этих, из гусаров. Когда я уже
все перепробовал, уже когда отовсюду бежал, когда, в общем, в скафы попал...
Я же вот с этой самой мыслью и пришел в скафы, импатом стать, правда, тоже в
уме, не знаю, понимаешь ли ты меня...
-- Это неважно, ты говори, а то сил у меня не хватает:
-- Но он мне чрезвычайно понравился, хотя и боялся я его. Однажды на
него бросился импат, которого тут же напичкали снотворными пулями, не дали и
двух шагов сделать, а я был рядом. Я тоже мог стрелять, но подумал тогда не
об этом, что вполне мог своего друга загородить, как это говорится, принять
удар на себя.
Опять хлопнула дверца, фургон тронулся с места.
-- Мог, но не сделал, чуть-чуть только двинул рукой. Тут даже не
трусость, я просто не среагировал, но... ладно, пусть будет трусость, я за
нее тогда его полюбил. Хотя сейчас, думаю, мог бы и возненавидеть. (А
женщина билась, билась, и страшно было смотреть на нее, кресло
раскачивалось, подлокотники трещали, но, сделанные на совесть, держались.
Хаяни не отводил от женщины вытаращенных глаз, от напряжения выступали
слезы, он вытирал их о плечи, до предела скашивая зрачки, чтобы не потерять
женщину из виду. Она была знакома ему теперь как собственная рука.) Ты пойми
только правильно, это даже не трусость была, точно, в просто всегда какая-то
секунда проходит, я просто не знаю, что должен в эту секунду делать, и это
не трусость, а получается нехорошо. Я думаю, он видел, как я двинул рукой. Я
тогда поклялся себе, что всегда буду с ним рядом, и это всегда... почти
всегда было так. Если даже я забывал о клятве, он сам становился рядом, он
ведь и в тот раз, когда я двинул рукой, тоже рядом стоял, он охранял меня,
жалел, понимаешь? Он всегда меня прикрывал, был той самой секундой, которой
раньше мне так не хватало. Только сегодня... но сегодня... другое дело...
только сегодня я сам...
Теперь фургон мчался на полной скорости, и от того все, что окружало
Хаяни, стало выглядеть нереальным. Бесшумный полет, бешено рвущееся из
кресла тело, почти спокойные, только чуть умоляющие интонации собственного
голоса, горечь в груди, отстраненность и невозможность помочь не то что ей,
а даже и себе самому. Страх. И желание помочь. И воспоминания, сначала
холодные, почти не лживые, и стыд за то, что они такие холодные, и конечно,
сразу же после стыда, настоящее чувство в воспоминаниях.
-- Мне кажется, -- простонала женщина (а голос просто не мог ей
принадлежать), -- что, после того как ты меня поцеловал, я должна стать
твоей женой.
-- Это очень странно, -- тут же отозвался Хаяни. -- Но мне то же самое
кажется. Я думаю, иначе не может быть.
-- Не бойся, сейчас, еще немного.
-- Как я хочу тебе помочь!
-- Сейчас! Сейчас! Сей-й-й-йча-а-а-асП Охххх... Сильный скрежет, кресло
распалось.
-- Так. Так. Хорошо, -- завороженно твердил Хаяни, и женщина поднялась,
растрепанная, почему-то в крови, с обломками захватов на руках. Сумасшедшие
совершенно глаза... Сделала к нему шаг, и зашевелила губами, как бы говоря
что-то, развела руки, покачнулась, и он подался вперед, ужас
глубоко-глубоко, словно и нет его. Он ощутил свою позу и подправил ее, чтобы
было фотогеничней, ему пришло в голову, что не о побеге сейчас идет речь, и
отрекся он от него, с той же истовостью, с какой минуту назад принимал его,
и не удивился себе, и знал, что именно так и должно быть, и подумал --
фьючер-эффект, и понял тут же, что никакого фьючер-эффекта нет, просто так
должно быть, так правильно, и все тут. А она сделала еще шаг, стала перед
ним на колени и просунула пальцы под захват на правом запястье (глаза в
глаза, будто в танце, тесно прижавшись), поцарапав кожу ногтями, и рванула,
больно, и захват распался, как распалось до того кресло, в Хаяни сжал и
разжал кулак и что-то сказал, сам не слыша себя. Ее пальцы уже разрывали
следующий, локтевой захват. Он вскрикнул от боли, не отводя глаз, и вот
свободна рука, и он погладил женщину по лицу, и она улыбнулась, он уже
помогал ей освободить левую руку и думал: "Она меня раздевает". Теперь они
говорили одновременно, тихо-тихо, не слыша друг друга, и он тоже чувствовал
что-то наподобие эйфории, заставляя себя чувствовать. Вот уже обе руки
свободны, и он поднялся, нагнув голову, чтобы не удариться о верх фургона, и
это дало ему точку отсчета, пришло ощущение реальности, и постепенно стал
возвращаться ужас, а потом отворилась дверь, но женщина не слышала ничего,
трудилась над его правой ногой; тогда он осознал, что фургон стоит, дверь
открыта, смутно знакомые скафы смотрят на них и медленно-медленно (так
казалось ему) снимают с плеч автоматы. Она не слышала, не слышала, не
слышала ничего, и Хаяни был уже на их стороне, уже поспешно снимал с ее
головы руки, поспешно и с отвращением.
...По пути к Управлению, а потом по пути к кабинету Мальбейер
сосредоточенно беседовал с Дайрой, настолько сосредоточенно, что даже иногда
забывал здороваться со знакомыми, чем немало их удивлял. Он и в кабинете
продолжал заниматься тем же и опомнился только тогда, когда интеллектор
голосом Дайры сообщил, что подоспело время визита в музыкальную комнату.
Тогда он сказал себе: "Пора. Что-нибудь да скажу", -- состроил неизвестно
какую мину, но вежливую, и выбежал из кабинета. Он забыл, что собирался
звонить разным людям и попытаться хоть что-нибудь узнать о передвижениях
сына Дайры, о шансах на то, что он жив, он вспомнил об этом только на первом
этаже, на выходе из Управления, среди блестящих зеркал и синих лозунгов,
которых так не хватало остальному Сантаресу, среди озабоченных спешащих
людей, из которых каждый принадлежал к СКАФу, но вряд ли хотя бы каждый
десятый видел в глаза живого импата. И многие из них в течение, может быть,
часа с удивлением и насмешкой оглядывали фигуру грандкапитана, сломанную над
местным телефоном, его восторженно искривленный рот, влажные красные губы,
то, как он размахивал руками, как убеждающе морщил нос и кивал, и топал
ногой в нетерпении, и вел себя в высшей степени одиноко.
У доктора были вислые, изрядно помятые щеки и выпуклые красные глаза,
полуприкрытые огромными веками. Он напоминал бульдога, впавшего в пессимизм.
-- Нет, -- потрясенно сказал Хаяни, -- не может этого быть
-- И тем не менее, тем не менее, -- ответил врач, помолчав. -- Я
понимаю, очень сложная перестройка. Помилование у плахи. Я понимаю.
Ничего он не понимал, этот седой растрепанный антик с демонстративно
снятым шлемвуалом. Он ждал благодарности, восторга, он сладострастно следил
за шоком и не замечал, что это давно не шок.
-- Но что же произошло?
-- У вас иммунитет. Вам потрясающе повезло. Среди скафов, скажу я вам,
такие случаи встречаются чаще, чем среди остальных людей. Вам нет нужды
закрывать лицо. Счастливец!
Что-то подозрительное прозвучало в голосе доктора, когда он говорил
"счастливец". Не только легкая простительная зависть.
-- И я свободен?
-- Как птица, -- доктор встал и сделал приглашающий жест в сторону
двери.
-- А... там... формальности какие-нибудь?
-- Все это без вас. Идите. Я действительно рад вас поздравить. Не
каждый день здесь такое. Все чаще леталисы. Нулевиков-то сюда не привозят.
Хаяни тяжело встал, кивнул доктору (тот в знак прощания вытянул вперед
шею и широко раскрыл глаза; белки у него оказались не красными, а желтыми) и
неуверенно пошел к выходу. На полпути остановился.
-- Я хотел спросить. А... вот женщина, которую со мной привезли, что с
ней?
-- С ней все, с ней все, -- с мрачной готовностью закивал доктор.
-- То есть... что значит "все"?
-- Третья стадия, инкур, да еще, скажу я вам, полная невменяемость.
Слишком быстро все развивалось, иногда это очень сильно действует.
Положительная, знаете ли, обратная связь через вас. Любопытная это болезнь
-- импато. Спасти ее невозможно было. А изоляция... Впрочем, вы ведь скаф,
что я вам объясняю?
-- Я? Скаф?
Доктор недоверчиво посмотрел на форму Хаяни.
-- Разве нет?
-- Да. Конечно. До свидания.
Жара. Все кончено. Оживающий город. Узкая каменная улица. Окантованные
металлом ветви домов с затемненными нижними окнами. На корточках перед
входом в Старое Метро сидит босая девушка. Она закрывает лицо ладонями.
Проходя мимо, Хаяни ускоряет шаги.
-- Ничего, ничего.
Вот Сентаури, размахивая руками, бежит за фургоном. Дорожка прогибается
под ногами.
Вот он в кабине рядом с водителем. Из головы не идет мелодия,
мучительная, как дурное предчувствие. Под полом кабины что-то звякает, а
сзади, оттуда, где должны сидеть пойманные импаты, ни звука, абсолютная
тишина. Это кажется странным взбудораженному Сентаури. Сентаури
всматривается в окошко, соединяющее кабину с кузовом, но оно выключено.
-- Выключено, -- говорит водитель так, словно некоторые слоги, как
клавиши, у него западают. -- Не работает. Все руки никак не дойдут.
-- Почему они молчат?
-- А о чем говорить-то? О погоде? Они часто молчат. Если не воют. Эти
-- свеженькие.
Мысли у Сентаури невнятные, шумные, слова непривычные, подобраны
кое-как. Он и сам себя с трудом понимает. Он спрашивает, например, у
водителя:
-- Дети есть?
Он прекрасно знает, насколько бестактен и лишен смысла его вопрос. Дети
у скафов бывают, но говорить об этом нельзя.
-- От нас уже пахнет.
Трава за окном серая, ветер есть, но почему-то не шумит. "Все не так",
-- думает Сентаури и говорит водителю:
-- Останови здесь.
Сентаури дергает дверь, и она неожиданно повисает на одной петле.
-- О, чччерт! -- говорит водитель. -- Каждый день какой-нибудь
подарочек.
Вот Сентаури стоит на шоссе. Запоздало свистит встречный ветер. По
шоссе с равными интервалами проносятся удручающе одинаковые фургоны. Из
некоторых окошек глядят лица без выражения.
Вот он опять в кабине. Но это не фургон, обычный автомобиль. Наверное,
сняли оцепление. Человек за рулем, глядит только вперед.
-- Что молчишь? -- спрашивает Сентаури. Голос его хриплый. Человек
пожимает плечами.
-- Приезжий?
Человек отрицательно мотает головой.
-- Не молчи, -- просит Сентаури, и человек впервые бросает на него
взгляд.
Он местный, коренной сантаресец, собрался уезжать по делам, да тут
поиск, нельзя же бросать своих.
-- Это конечно, -- соглашается Сентаури. -- А кого "своих"?
-- Мало ли, -- говорит человек.
За лесополосой начали мелькать еще редкие дома.
-- Мы потому вас ненавидим, -- в запальчивости отвечает человек (он
очень волнуется), -- что работа ваша, хотя и полезная, пусть и необходимая
даже, но заключает в себе унизительный парадокс.
-- Ах, парадокс! -- почему-то взрывается Сентаури. -- Ну давай его
сюда, свой парадокс! Интересно, интересненько!
-- Вы в массе своей люди ограниченные, хотя и предпочитаете об этом
молчать, призваны спасать людей, ограниченных куда меньше, от тех, кто по
сравнению с нами не ограничен вовсе, от тех, кто, грубо говоря, всемогущ.
Слабые защищают средних от сильных. Парадокс, противоречащий природе.
-- Люди вообще противоречат природе!
-- Это неправда. И потом, кто вам сказал, что мы вас ненавидим?
-- Жена? -- перебивает его Сентаури.
-- Почему жена?
-- Я говорю, к жене добираешься?
-- И к жене тоже, -- водитель насупился, машина мчит так, что видна
только съедаемая лента шоссе. Пригороды. Нежилые районы. Царство разумного
подхода. Ровные красивые газоны. Дома, легкие, дешевые, экономичные.
Почему-то здесь никто не живет. Только приезжие. Сентаури вспоминает
инструктора-психолога, молодого тощего парня с бледным лицом и кривой шеей.
Он проводил выборочный опрос и спросил Сентаури: "Вам приходилось стрелять
из оккама-500?" Сентаури долго над ним смеялся, не в лицо, разумеется. Урод,
для него пострелять из автомата было несбыточной мечтой. А теперь он сам
интересуется женой пиджака.
-- А что вокруг дороги -- и не видно, -- говорит Сентаури. -- Только
то, что далеко.
-- Скорость, -- отвечает водитель. -- Впрочем, впереди все видно.
Потом они опять говорят о неприязни к скафам, стандартная, казалось бы,
беседа. Сентаури все пережевывает парадокс. Ему это кажется новым. Все
кажется ему новым. Он говорит;
-- Нужно, чтобы все три группы людей жили в согласии, раз уж так
получилось. А клеем должна быть любовь.
-- Что-о-о?
-- Любовь. Приязнь, как ты говоришь.
-- Ну, это уже настоящий садизм! А потом Сентаури кричит:
-- Останови машину!
Он выкидывает хозяина из машины (медленно проявляются дома и скверы по
бокам дороги, и под дорогой, и над дорогой), а потом бежит за ним
извиняться, в одной руке автомат, этот чертов оккам-500, а хозяин, толстячок
на тонких ниточках-ножках, бежит, подпрыгивая, часто оборачивается,
вскидывает руки, и опять дорога прогибается под Сентаури, и опять ему
кажется, что он не дышит совсем.
-- Ну его, весь этот сумасшедшей город! Все это неправильно! Все нужно
наоборот!
Сентаури хватает редких прохожих за рукава и предлагает им любовь. Его
не понимают. Он говорит, хочу любить женщину, человек я, в конце концов, или
не человек, а над ним хохочут, правда, издалека. Он говорит им, это
ненормально, я хочу любить женщину изо всех сил, кобели проклятые, а над ним
рыдают от хохота. Потом в стеклянной нише у входа в Новое Метро какие-то
пятеро пытаются его избить, и Сентаури с невыразимым наслаждением крушит им
челюсти.
Сначала его принимают за опоенного, потом -- за сумасшедшего и наконец
за импата. Его все время мучит мелодия-предчувствие, даже во время драки ее
стонущий медленный ритм полностью сохраняется.
-- Вы тоже смердите, тоже! И вам не достанется! -- кричит Сентаури.
Откуда ни возьмись, появляются скафы. Ребята все знакомые, из группы
Риорты, они тоже узнают его, но лезут как на незнакомого.
-- Пиджаки, остолопы! -- надрывается он, отмахиваясь оккамом. -- Вы
хоть волмеры-то свои включите! Ведь я здоровый!
Он науськивает на скафов толпу, но толпа распадается, тает, и это тоже
продукт распада пространства, а скафы уже в "пауке", уже взмывают, уже
забыли о нем. Но вот попадаются ему новые скафы, и эти новые волокут под
руки обомлевшего паренька, степень, судя по всему, небольшая, но очень уж он
испуган, этакий пощипанный молоденький петушок.
-- Вы тоже отравлены, -- машинально повторяет Сентаури. Кто-то похожий
на Дайру проходит мимо, и Сентаури хватает его за рукав. Рубашка с
неожиданной легкостью рвется, и человек, прижимая к лицу прозрачную
вуалетку, убегает. Он даже не пытается выяснить, кто его хотел задержать и
зачем. Вот Сентаури в каком-то доме с куполообразными потолками, стены
увешаны серебряной чеканкой, перед ним -- женщина. Ни удивления, ни страха в
ее глазах. Одно сочувствие. Это хорошо. Он говорит ей, ты, вечная. Он
говорит ей, сколько раз это было, но скафом всегда оставался, никакой
привязанности. Он говорит -- крушил, радовался, считал, что святое дело, да
так оно и есть, святое оно, святое, но сколько же можно, разве для людей
оно, разве можно в таком гробу жить? Он говорит ей, у тебя, наверное, много
родных, а у меня нету. Нету у меня никого. И ему так жалко себя, он говорит,
что-то у меня соскочило, и боится, что опять его неправильно понимают, но
женщина обнимает его. У женщины длинные волосы, у нее такая нежная кожа, но
Сентаури забирает страх, страх привычный, воспитанный чуть не с детства,
рефлекс, именно до этого всегда доходило, и всегда он в таких случаях
страшно грубил. И женщина отшатывается, не понимает. И оказывается, не такие
уж и длинные у нее волосы. Поздно менять, поздно уходить, и он уходит только
потом, как всегда, сразу после, а женщина остается обиженная, и как всегда,
возникает у него брезгливое к себе чувство, и как всегда, он его
перебарывает, идет быстрым шагом по улице, оккам чиркает по тротуару, чирк,
чирк, и все, к сожалению, на месте, и какой-то лихой мальчонка бежит за ним
и корчит рожи, и кричит стишки паршивые, которые они всегда кричат ему
вслед:
-- Вонючий скаф,
Полезай под шкаф!
И все становится на свои места, и он говорит себе, какого черта, он
говорит себе, ну в самом деле, какого черта, э-э-э, бывает!
Он пожимает плечами, качает осуждающе головой, неуверенно улыбается и
стонет от стыда и презрения к себе. Потом (очень быстро) он оказывается
перед домом Дайры и видит, что навстречу идет Хаяни.
У Хаяни болели ноги. Ему хотелось спать. Заснуть он все равно не смог
бы, но в голове шипело, и слипались глаза. Подступал вечер. Стало свежей,
люди высыпали на улицу, они были взбудоражены, громко разговаривали, то и
дело встречались плачущие. Как змея, которая останавливается перед брошенной
на землю веревкой, Хаяни не мог пересечь пограничные проспекты Треугольного
Района -- "сумасшедшей" части города, он поворачивал назад, блуждал по
изломанным улочкам, тупо рассматривал густо навешанные картины: Делакруа,
Изотто, Маньери, Хайрем, Пикассо, Петров-Водкин, Врубель, Кипренский,
Далиль... То он попадал в Римский Район, район воинственных романцев, из
которых вряд ли хотя бы пятая часть действительно имела отношение к
итальянскому племени; в основном это были люди, побывавшие у гезихтмахера,
изменившие свою внешность, чтобы было где жить; то он попадал в Мраморный
Район, где жили люди искусства -- продюсеры, наборщики, артматематики и его
обдавало запахом тухлой воды; брызгами бесчисленных фонтанов, люди с мокрыми
волосами то отшатывались, то начинали задирать его, но никогда не доводили
дело до прямых оскорблений -- форма скафа и злила, и отпугивала
одновременно.
-- Эй, скаф, какой улов сегодня?
Ведь разобраться если, думал он, с огромным удовольствием ощущая
агрессивность своей походки, то получается, что мы действительно их
защищаем, действительно наше дело святое, уж там наплевать, какие мы сами,
уж это издержки, мелочи, нет! Это даже уважения достойно, мы в жертву отдаем
им не только свои жизни, все отдаем, так чего им на нас злиться? А может
быть, и не злятся они вовсе, просто себя разжигают?
На музыкальном тротуаре плясали эйджуэйтеры -- их было человек десять,
одетых в черное, с накрашенными лбами; с кастаньетами в руках, они напевали
что-то бессмысленное... камень гром пали сюда... и прыгали с плитки на
плитку, и получалось ритмично, однако никакой мелодии, только намек на нее и
намеренная сбивка.
-- Скаф, скаф, иди сюда! Спляшем!
-- Скаф, подари автомат!
Кто-то истошно кричал за углом, а другие, не обращая внимания на
окружающий содом, чинно прогуливались под ручку, внимательно и быстро
оглядывали Хаяни, переговаривались неслышно, и Хаяни вдруг стал уставать от
этих красок, от этих звуков, от этих людей.
Где-то впереди послышался сильный удар, затем грохот сыплющихся камней,
крики, аплодисменты -- это дрались блуждающие дома, редкость в наше время,
где-то на улица Вотижару, пойдемте, пойдемте скорее, не так уже много-то их
и осталось, этих блуждающих, что-то спокойны последнее время, стоят себе,
никуда не рвутся.
Полотна мастеров, испещренные надписями, многие из которых были
нецензурные, а остальные -- либо плоские шуточки, либо объяснения в любви,
-- все это тысячу раз виденное, сейчас раздражало Хаяни, приводило буквально
в бешенство.
-- Что со мной такое? Я ведь рад, что не заразился, честное слово, рад,
-- сказал себе Хаяни.
Оглушающий удар, совсем рядом, звон стекол, звуки сыплющихся блоков,
взрыв восторженных воплей. Хаяни резко прибавил шаг, потом побежал,
вклинился в толпу зевак, завопил, еще ничего не видя, но оказалось, что не
вовремя. На него удивленно оглянулись.
-- Надо же! И скафа сюда принесло! Наслушался нарко, не иначе.
Дома расходились для очередного удара. Один был основательно покалечен,
он угрожающе кренился, у другого был обломан только один угол да еще выбиты
стекла. Все пространство вокруг домов было усыпано ломаными блоками и
багряно сверкало битым стеклом.
Первый дом начал вдруг раскачиваться, все сильней и сильней. Казалось,
вот-вот упадет.
-- О! Сейчас подсечка будет! Повезло!
Все так же раскачиваясь, дом ринулся на своего противника. Тот стоял
неподвижно и, казалось, ждал.
Движения были замедленны, как в рапидной съемке. Вот они на дистанции
схватки, вот атакующий дом размахнулся, а второй, по-прежнему не трогаясь с
места, начал разворот, подставляя под удар уже поврежденный угол.
Удар! В самый последний момент второй дом на максимальной скорости
пошел навстречу первому, а первый, наклонясь максимально, коснулся его,
раздался скрежет, звон, и второй дом начал вдруг разворачиваться назад, он
как бы терся о бок своего противника, давил его, а затем верхняя часть
первого дома начала рассыпаться. Толпа взвыла.
Хаяни бесновался вместе со всеми. Ему не нравилось зрелище, но он
хохотал, кричал, указывал пальцем, хватал кого-то за плечи, а потом сам не
заметил, как снова оказался один.
-- Ва-ню-чий скаф,
Полезай под шкаф!
Ва-ню-чий скаф,
Полезай под шкаф!
Он снова побежал, но теперь у него появилась цель. Хватит с меня, думал
Хаяни, я приду и скажу, ребята, я с вами, не прогоняйте меня, Дайра, куда ж
я от вас, нет у меня никого, кроме вас, а что обидел, так что ж -- свои,
как-нибудь разберемся. Я люблю вас, ребята. А Дайра скажет, что скафу любить
не положено, что это мешает его работе, но он только скажет, а все равно
примет, он ведь понимает, что совсем без близки" нельзя, у него ведь и у
самого рыльце-то ох как в пуху. А Сентаури ничего не скажет, только буркнет
что-нибудь пиджачно-брючное, да бурчи сколько хочешь, я не в претензии,
бурчи, дорогой, мы, может, и словом больше с тобой не обмолвимся, если трепа
не считать, только поглядим друг на друга, только рядом станем -- чего ж мне
больше.
У самого дома Дайры Хаяни нос к носу столкнулся с Сентаури. И все
произошло так, как думал Хаяни: они остановились друг перед другом и
посмотрели друг другу в глаза и Хаяни протянул руку, но потом все пошло
кувырком Сентаури сорвал с плеча автомат и всадил в него очередь, и это было
очень больно, и падать ужасно не хотелось, но что поделаешь -- не устоять на
ногах, а Сентаури отбрасывал автомат, Сентаури тряс руками, Сентаури кричал
что-то, и Хаяни сквозь боль подумал, ну какой я пиджак, ну, конечно, я все
понял или вот-вот пойму, но не успел ничего понять, а все было так просто,
он забыл, что по беглым импатам стреляют, что реакция на появление беглого
импата доведена у скафов до рефлекса, потому что при таких встречах важно
нанести удар первым, он ничего этого не успел, и Сентаури с перекошенным
лицом стоял теперь перед ним на коленях и рвал файтинг с груди и бормотал,
морт, боже мой, морт, почему морт, хоть кто-нибудь, отзовитесь, что же это
такое, почему не отвечает никто?
Дайра так никогда и не узнает, что случилось с его мальчишкой на самом
деле. Всегда у Дайры будет ощущение, что он не умер, а убежал, хотя мало к
тому будет у него оснований. В каждой странности своей последующей жизни: в
безмолвном телевызове, в неизвестном, который однажды ночью не посмеет войти
к нему во двор и, потоптавшись у калитки, торопливо уйдет (а Дайра будет
следить за ним из полувыключенного окна музыкальной), в небольшом букете
красных цветов (это особенно! Никто из знакомых Дайры никогда не грешил, и
не будет грешить пристрастием к букетам, анонимно переданным в больницу, где
уже к старости Дайра будет менять вдруг ставшие хрупкими кости), иногда в
совсем уже мелочи, в слове, оброненном невпопад, -- везде будет усматривать
он присутствие сына.
Память услужливо исказит воспоминание об утреннем разговоре на кухне,
переставит акценты, вставит несказанные слова, и все для того только, чтобы
всю жизнь мучиться Дайре ненужным вопросом -- почему, черт возьми, мальчишке
надо было бежать от него, почему не подает он вестей о себе? Дайра никогда
не сменит адреса, он снимет с дома замки, а уезжая надолго из дому, будет
оставлять сыну записку.
То ему будет казаться, что Мальбейер соврал тогда на летном поле, то,
вспоминая его искренние, напуганные глаза, он будет говорить себе, что это
был тот самый раз, когда Мальбейер не врал Время от времени Мальбейер будет
приходить к нему в гости, обставляя свои визиты ненужной таинственностью,
сидеть в музыкальной, изображать из себя страстного поклонника нарко,
улыбка, притворные банальности, странные, очень странные разговоры, но
никогда ни словом не обмолвятся они о мальчишке. Дайра будет считать, что
Мальбейер молчит из садизма, может быть, неосознанного, а сам никогда о
судьбе сына не спросит, хотя и будет готовиться к этому каждый раз,
репетировать, примерять различные выражения. Не сможет он этого сделать.
А в тот день он прямо с аэродрома приехал с Ниорданом к себе домой,
никто не встретил их, так и знал, сказал тогда себе Дайра, а Френеми куда-то
исчез, и это немного беспокоило Ниордана. Они прошли в музыкальную и сели в
кресла друг против друга, и Дайра подумал, он же настоящий псих, этот самый
"самый надежный скаф", псих на сто процентов, и эта мысль оказалась такой
длинной, что уже стемнело, когда она кончилась. Потом снаружи раздались
крики и выстрелы. Ниордан повернул голову к двери, а немного спустя в
музыкальную ворвался Сентаури. Он сказал, я только что убил Хаяни, я думал,
он сбежал от них, а он оказался совершенно здоров. У него, мне сказали,
иммунитет, мне сейчас объяснили по файтингу. Я все-таки прикончил его, вот
комедия-то! На этот раз Сентаури совсем не обиделся, что они не
отреагировали, ему было не до того -- он был занят саморазоблачением, и это
выходило у него так скучно, и длилось все это так отвратительно долго, что
Дайра сказал ему, ты просто дурак. И опять Сентаури не обиделся.
Как раз тогда появился Мальбейер, а вслед за ним вошел Френеми, но руки
у Френеми были связаны, и позади стоял конвой.
Никто не удивился приходу Мальбейера, С его появлением все словно
ожили, или, чтобы точнее, гальванизировались. Моментально Дайра ощутил в
себе массу информации, которую необходимо было сообщить Мальбейеру: и о
смерти Хаяни со всеми известными подробностями, и о том, что Сентаури вовсе
не претендовал на высокий пост, и о том, что он вообще собирается уходить из
скафов, и о том, что сына в доме не оказалось, а следовательно, Мальбейер
врал, когда говорил, что есть надежда; нужно было особенно сделать упор на
разъяснении этого "следовательно"; нужно было также расспросить его,
насколько верна информация о том, что все дети на триста пятом
идентифицированы, нужно было получить разъяснения по поводу вакансии. Нужно
было плюс ко всему указать Мальбейеру на дверь, но сделать это так, чтобы он
не ушел. Впрочем, он не ушел бы а любом случае, ему тоже было что сообщить.
Все заговорили одновременно, каждый пытался говорить как можно громче, чтобы
именно его было слышно, один только Ниордан презрительно молчал, вслушиваясь
в лепет предателя Френеми, основного вдохновителя всех раскрытых им
заговоров.
Дайра сказал Мальбейеру, я не понимаю, зачем вам нужно было, чтобы
именно я сбил этот атмосферник, а Мальбейер ответил, что это неправда, что
прекрасно Дайра все понимает, только понимает неправильно, что на самом деле
Мальбейер вовсе и не хотел стрельбы, как раз наоборот, он надеялся, что
Дайра откажется, и тогда пришлось бы взяться за дело ему самому,
грандкапитану гвардии СКАФа. Но у него тоже не получилось бы -- проистекло
бы огромное количество суеты, ахов, комплиментов и ломания рук, все в ужасе
и отвращении отвернулись бы от него, но атмосферник приземлился бы, и сотни
предсудорожных импатов рассыпались бы по людным местам, и началась бы
страшная эпидемия, и погибло бы множество народу, и СКАФ значительно укрепил
бы свои позиции, и уже никто не посмел бы с нами бороться, пусть даже и был
бы наш путь усыпан проклятиями, потому что скафы -- это раса, это каста, это
качественно отличные от людей существа, более жизнеспособные и в силу своего
аскетизма с большими, чем у обычных людей, возможностями, это --
профессионалы, на что Сентаури с необычным жаром возразил, что профессионал
не может быть скафом, что настоящими скафами становятся только пиджаки, а от
пиджаков ничего хорошего ждать не приходится, и Мальбейер тонко усмехнулся.
Дайра тоже не остался в стороне от дискуссии, он сказал, что скаф -- это
мертвец с автоматом, только мертвец способен на то, что требуется от скафа,
и поэтому раса скафов, если даже она и есть, не имеет будущего. Разумеется,
это не относится к институту СКАФа, это образование бюрократическое,
долговременное, очень живучее, но никакого отношения к функциям скафов, к их
морали оно не имеет, Мальбейер, сладко покачав головой, ринулся в спор, а в
это время Френеми перестал каяться, он уже бросал Ниордану тяжелые, больные
слова, и глаза Ниордана щурились еще больше, и лицо его выражало
нечеловеческую жестокость. Для Сентаури Мальбейер превратился а двух
человек: один ходил между кресел, в которых расположились скафы, страстно
жестикулировал и с обычной витиеватостью говорил невероятные вещи, а другой
склонился над Сентаури и, упершись ладонями в подлокотник кресла, молча и
пристально вглядывался ему в лицо. Это очень мешало.
Потом Ниордан сказал:
-- Предатель. Казнить его сейчас же, немедленно. Он хотел ненависти.
Пусть он ее получает.
И закрыл руками лицо.
Все смолкли Мальбейер, который после этих слов почувствовал себя крайне
неловко, скроил невинную мину и замолчал наконец-то, сел в ближайшее кресло.
Дайра вымученно улыбнулся и сказал:
-- И этот тоже против меня. Не думал.
-- Я никого не продавал. Неправда, -- пробормотал Сентаури. -- Я все
честно. Это не предательство. Я не из-за вакансии. Я и не знал о ней ничего.
Неправда это. Псих. Что он понимает.
Первый раз за все время Ниордана в глаза назвали сумасшедшим. И ничего
не произошло. Он просто не слышал.
Помолчав, Дайра сказал:
-- Ведь это ужас, что мы делаем. Вот где настоящее омертвение. Я убил
сына (быстрый взгляд в сторону Мальбейера), Сентаури -- самого близкого
друга, Мальбейер собирался уничтожить тысячи людей, жалеет о том, что ничего
не вышло, а собрались мы вместе и обсуждаем сугубо теоретические вопросы,
которые и касаются нас только чуть-чуть.
-- Позвольте! -- тут же воспрянул Мальбейер. -- Я вовсе не жалею, что у
меня ничего не вышло, здесь вы ошиблись, друг Дайра, наоборот, я почти
счастлив: вера в человека, лицезрение подвига куда дороже несбывшейся
комбинации. А что до ваших сетований по поводу неуместности сейчас
теоретических диспутов, то позвольте напомнить, что при сильных потрясениях
мозг обладает способностью обезболивать страсти -- так сказать,
психологическая анестезия, иначе мы просто не выжили бы.
-- Все мы пиджаки и трупы, -- сказал Сентаури, -- это Дайра верно
подметил. Омертвение. Причем тут мозговая анестезия? Просто мы трупы.
-- Да, -- согласился Дайра. -- Для него все очень быстро случилось.
Неожиданный взрыв, боль, падение, всего несколько метров, не больше. Смерть.
Почти наверняка мгновенная смерть,
(Ниордан вдруг встал).
-- Таким как мы, самое милое дело -- самоубийство, -- спокойна и тихо
продолжал Дайра. -- Мы не люди. Они не могут принять нас. И мы правы, и они
правы.
-- Это неправда, неправда! -- зачастил Мальбейер. -- Дорогой мой друг
Дайра, не драматизируйте так ситуацию. Это жиииизнь! Жи-и-изнь! Что мы знаем
о жизни? В ней все случается, но нет ничего, из-за чего бы стоило ее
обрывать. Вслушайтесь -- жи-и-и-изнь!
-- Именно, что каста. Неприкасаемых, -- упрямо бубнил Дайра, ковыряясь
в носу. -- Я расслабился и умер.
-- А я умер давно, -- задумчиво сказал Ниордан, Он оглядывал всех
ищущими глазами, рассчитывая привлечь к себе всеобщее внимание. -- Слушайте.
Я остался один. Только вы. Моя корона, моя мантия -- все это теперь игрушки,
не больше. Никогда не вернуться мне к своему народу.
Фигура Ниордана была непререкаемо царственна. Он стоял, держась за
спинку кресла, устремив задумчивый взгляд сквозь Мальбейера, и что-то
бормотал себе под нос, глаза его горели.
-- Только я потерял друга, неважно, что он был плох. Он не понял меня.
Или я не понял его. Но только он, он один связывал меня с моим народом. Я
вынужден был разорвать эту связь. Теперь я просто скаф.
Говорил он возвышенно и нелепо, однако пластика его тела уничтожала
всякую мысль о том, что можно над его словами посмеяться или просто не
принять их всерьез.
ДАЙРА, МАЛЬБЕЙЕР, СЕНТАУРИ, НИОРДАН
Он сорвался вдруг с места, кошачьей походкой подлетел к полке с
записями (Дайра был обладателем великолепной коллекции нарко), пробежался по
ним пальцами, отобрал, почти суетясь, пять белых кассет и одну кремовую
(белые кассеты хранили в себе записи нарко, а кремовым цветом отмечались
преднарковые мелодии). Вихрь с точно выверенными движениями, он в следующую
уже секунду вставлял кремовую кассету в магнитофон, такой же, как у
Мальбейера (да-да!). Закрыв глаза, он возложил на панель пальцы правой руки.
Музыкальная преобразилась. Из центра пола забил, заискрился
разноцветными красками фонтан-тоноароматик. Стены комнаты оголились. Исчезли
с них картины, зеркало, пропал даже след резной пластиковой двери. Все еще
находясь в напряжении, слушатели судорожно вдохнули манящий знакомый аромат.
Предвкушение радости, отдыха, о, как все забывается, даже больно, как все
забывается. По стенам пробежали причудливые серые тени, где-то вдалеке
заиграла флейта, чуть слышно, дразняще... странный мерцающий свет залил
комнату, лица изменились, чуть пообмякли; незнакомые, ждущие, широко
раскрытые глаза Ниордана, исподлобья -- Мальбейера, Сентаури выпятил губы,
Дайра... нет, Дайра остался тем же. Сведенные пальцы мнут подлокотник,
челюсть вперед, спина прямая, только глаза чуть успокоились, перестали
резать, приобрели растерянное выражение. И неожиданно, хлыстом, кипятком --
атака оркестра тутти! Фонтан взлетел до потолка, осыпал все шипящими,
быстроиспаряющимися каплями, какофония запахов, ярко вспыхнувшие
экраны-стены... какая-то площадь огромная, с двухэтажными по бокам домами,
желтыми, зелеными, багряными, предутренняя площадь, пустая, без единого
человека, яркое небо. Ниордан вытянул вперед руки, и фонтан опал. Тогда он
наклонился вперед, растопырил пальцы и на цыпочках, плавно побежал к тому
месту, где только что был ароматик. Мальбейер вопросительно посмотрел на
Дайру. Тот успокаивающе прикрыл веки и сказал одними губами:
-- Танец.
Ниордан до самозабвения любил танцевать. Он танцевал чрезвычайно редко,
по каким-то своим, одному ему известным праздникам, и на вопрос: "По какому
поводу танцуешь?" -- неизменно отвечал настороженным, оскорбленным взглядом.
Из-за этой страсти он куда больше, чем нарко, под которую нельзя танцевать,
любил преднарковую музыку. Даже просто сидя и слушая преднарко, он переживал
воображаемый танец: запрокидывал голову, вздыхал, жмурил в сладкой муке
глаза, трогал быстрыми пальцами то лицо, то колени -- меньше всего в эти
минуты он напоминал сумасшедшего.
В этот раз Ниордан танцевал оливу -- один из самых старинных
мьют-романских танцев. Прелесть оливы, особенно в исполнении Ниордана,
заключалась в том, что при внешней скупости движений (дерево под ветром) в
ней заключалось такое мора чувств, что просто удивительно было, как это
Ниордан не переигрывает. В этот раз танец почему-то не получался. Ниордан,
как всегда, был чрезвычайно пластичен, руки его, ветки оливы, словно нежной
корой обросли, тело, ноги -- каждое движение было прекрасно, а вот лицо
подводило. Жестокость нарушала гармонию Его быстрые, резкие, почти
незаметные движения, точно в такт, уже не составляли того целого, которое
отличает искусных преднаркотанцоров, -- чувствовался диссонанс
Музыка менялась. Она становилась то спокойной, то резкой, и Ниордан
четко отслеживал смены ритма. Потом, очень себе удивляясь, встал с места
Дайра, подошел, нарочито неловко, к танцору, обнял его за плечи и, мотая
головой, стал переступать ногами в такт музыке. "Я не понимаю себя", --
подумал Дайра. Еще меньше он стал понимать, когда к ним присоединился
Сентаури -- каменное выражение лица, совершеннейший неумеха, презиравший
танцы, эту маленькую радость истинных пиджаков, терпящий танцы только ради
компании. А когда с виноватой улыбкой вдруг поднялся со своего кресла
Мальбейер, когда он подошел к ним, пытаясь приноровиться к несложному ритму,
пытаясь, явно пытаясь не выглядеть чересчур смешным, когда он обхватил
руками плечи Сентаури и Ниордана, когда он тем самым замкнул кольцо и уже
полностью испортил оливу, тогда Дайра перестал удивляться, перестал ждать
известий о своем сыне и полностью подчинился музыке.
Они ступали неуклюже и тяжело, один Ниордан был, как всегда,
неповторимо изящен, наша гордость, наш Ниордан. Он танцевал уже не оливу, он
подражал своим друзьям, он тоже обнял их за плечи, его ноги тоже стали
пудовыми, но все-таки это был настоящий танец, произведение искусства.
Объятия крепли, из-под тяжелых век упорно глядели четыре пары воспаленных,
бессонных глаз... враскачку, враскачку... синхронно и не совсем в такт... да
разве до такта им было? Их танец лишен был даже намека на радость, на хотя
бы самое мрачное удовлетворение, их танец был тяжелой работой, приносящей
тоску, убивающей самые смутные надежды. А музыка становилась все веселее,
это непременная тема преднарко, потом, ближе к концу, придет в эту музыку
горечь, а сейчас на экране бежала стайка ярко одетых девушек, руками,
ногами, телом каждая из них выполняла свою собственную серию сложных фигур,
которые поддавались расшифровке только на самом высоком профессиональном
хореографическом уровне, но это, несомненно, был радостный танец. Иллюзия
присутствия была полной, и она только усиливала печаль -- тот мир, тот
танец, та радость были недосягаемы.
Дайра не знал, что именно танцевали девушки: запись принес когда-то
Ниордан и, по своему обыкновению, оставил без комментариев.
Мертвые витали над скафами. Убитые сегодня, вчера, во все времена, они
давили на танцующих неумело мужчин, так давили, что даже Мальбейер
чувствовал их присутствие. Нет, никто из них, конечно, не верил в духов, им
не вспоминался, конечно, каждый летали во время захвата, просто все
разговоры, все горести этого дня вдруг всплыли одновременно в их памяти,
спаялись в однородную массу из боли, страха, ожидания, ненависти, любви...
лицо Томеша Кинстера на экранах аэропорта, невнятное бормотание диспетчера,
толпы возбужденных людей, какой-то старик, размахивающий рогатым
сверхбезопасным шлемвуалом, посылающий вдогонку проклятия, раскаленные
тротуары, крики, больные, непонятные разговоры, оскал Сентаури, масляные
злые глазенки Френеми, Баррон, спящий в углу дежурки, мертвая летящая
старуха с растопыренными локтями, улыбка Мальбейера, теплые капли пота,
надписи на картинах...
Дайра заметил, что вот уже несколько минут он не отводит взгляда от
одной из танцующих девушек. Он пригляделся к ней внимательнее. Лицо ее было
чем-то знакомо, просто родное было лицо, хотя Дайра мог бы поклясться, что
никогда прежде ее не видел, разве что запомнил по музыкальным вечерам, а это
было не очень-то правдоподобно, потому что Дайра никогда не обращал
особенного внимания на экраны: его всегда интересовала одна только музыка. И
ему захотелось в этот момент, чтобы девушка была с ним (так захотелось, что
он поморщился), он бы ей все рассказал, все, ничего не скрывая ни от других,
ни даже от себя самого, и не очень-то важным казалось ему то, что она,
пожалуй, и не поймет ничего, просто чтобы рядом была. Мысль, конечно, дикая,
несуразная, детская, было в этом мире четыре скафа, а больше никого нигде не
было. Дайра горько усмехнулся и подмигнул девушке, и к невероятному своему
удивлению, увидел, что она в ответ подмигнула тоже и улыбнулась, и помахала
ему рукой.
Last-modified: Tue, 19 Feb 2002 12:29:28 GMT