метод - знать свою меру и не превышать ее. Но в вышеуказанных компаниях (а к ним относились девяносто из ста посещаемых мной тусовок) мера еще худший грех, чем трезвость. Твои собеседники-собутыльники просто не могут чувствовать себя спокойно, когда ты, после такого хорошего начала в поддержку завязавшегося знакомства, втянув новоиспеченных друзей, которые, в общем-то, проповедуют трезвый образ жизни и в рот спиртное берут лишь когда в церкви причищаются, но ради такого приятного собеседника как вы, Кирилл, пошедшие на чудовищное нарушение своих правил, на скользкую дорожку пития, бросаешь на полпути спаянный и споенный коллектив, предаешь команду и... кроче, пшел вон, писака! К тому же, даже зная свою норму, удержаться на этой грани очень трудно - все-равно, что перестать заниматься любовью за секунду до оргазма. Последний и наиболее удачный во всех отношениях способ - пей сколько влезет, но обильно закусывай, и из-за стола до полного отрезвления даже в туалет не вставай ни в коем случае. Об этом вскоре тоже пошли легенды - мол, Кирилла никто перепить не может, а из-за стола он встает всегда последним, трезвым как стеклышко, хотя остальные, кто от него не отставал в потреблении горячительного, давно ловят чертей на стенах платного вытрезвителя. До прихода Одри в "Вешнаге" мы с Гедеминасом выпили не много, но крепко (стандарт "подснежки" - семьдесят и не градусом меньше), да когда Одри села еще добавили. В общем, отключения гироскопов еще не произошло, но система уже начала прецессировать. И когда моя новая подружка столь темпераментно сдернула меня с насиженного места, я от неожиданности полторы- две сотни метров пробежал довольно прилично, но на третьем круге сбросил темп, сбил дыхание и обрушился на подвернувшийся столик. Случилось бы страшное, но меня подхватили вовремя под белые рученьки и усадили на стул. В поле зрения появилось озабоченная Одри в строгом черном платье до пят и цветущей орхидеей на груди, и стала достаточно профессионально выслушивать мое сердцебиение по методике шиацу - с еле заметными надавливаниями, содыханием и полным погружением в диагностику. - Со мной все в порядке, - сказал я и Одри быстро убрала свои пальцы, похожие на подушечки кошкинах лапок - такие же мягкие и упругие одновременно. Она повернулась к суетящемуся рядом Гедеминасу (я с облегчением заметил, что задний вырез платья превосходит все мои самые смелые ожидания, доходя чуть ли не до середины аппетитных, черт побери, ягодиц) и сказала: - Не беспокойтесь, это не сердце. Он просто поскользнулся. - Действительно, - поддержал я Одри, - поскользнуться человеку нельзя. Сначала насорят, намусорят, а потом говорят - сердце у человека слабое. На некоторую несвязность фразы окружающие внимание не обратили, но то, что я заговорил, на всех произвело не меньшее впечатление, чем поющая кобыла. Гедеминас стал расталкивать растущую толпу своим толстым брюхом и орать Римке, что бы тот пошевеливался в смысле музыки. Римка зашевелился и музыка грянула, все пустились в пляс и мы остались в старом составе - трио на балалайках. Я прочно утвердился на спасительном стуле, дама уже расположилась напротив, а официант находился рядом. Я щелкнул пальцами и небрежно бросил: - Официант, нам все самое лучшее, что есть в вашей забегаловке. Гедеминас обиделся и удалился, не менее небрежно бросив напоследок: - Яичница сейчас будет, сэр. Я включил "глушилку" и мы отгородились от бушующей вокруг нас свистопляски, погрузившись в уютный мирок тишины, покоя и полумрака. Голова у меня еще кружилась, но алкоголь уже начал выветриваться из крови, разлагаясь и разлагая печень, осаждаясь в мозгах и нагружая почки. Можно было пить дальше. Поверхность нашего столика немного шалила и по ней разбегались радужные узоры, как в детском калейдоскопе, бросая отсветы на наши лица. Одри сидела, поставив локти на стол и положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела на меня. Ее платье предприняло очередную эволюцию, превращаясь в строгий серый костюм и наблюдать за этим было довольно странно, если не неприятно. - Очень проголодалась?, - сочувственно спросил я. - Очень, - согласилась девушка, - и... Докончить она не успела, так как из стола полезли стаканы, бутылки, тарелки, соусницы, горшочки, ножи, щипцы, вилки, половники, еда, еда и еда. Гедеминас не подвел меня и я начал раскаиваться в своем поведении. Не знаю, как такого специалиста занесло в эту богом забытую Палангу, но это была настоящая "высокая кухня", как говорят французы, правда с некоторым привкусом провинциальности и моря. Бал здесь правила рыба. Мы, как водится, начали с холодных закусок, запивая икру, лососину, копченого угря, селедку с горячей картошкой и лучком, маринованные грибы, отварной язык и свиную шейку прекрасным сухим "Кестлем" и редчайшим новосветским "Брютом". На Одри приятно было смотреть - она уминала за обе щеки и не отказывалась от добавок. Я же, прикинув про себя всю предстоящую марафонскую дистанцию, решил, что с закусками малость переборщил. Поэтому пришлось (мне) отказаться от рыбной солянки и осетрины в кокильнице в пользу супов. Среди супов выбор был так же обширен и я остановился на борще, а Одри начала с мясной солянки и кончила крем-супом из шампиньонов. - Удивительная вещь - это наслаждение. Ни с чем так усиленно не боролась человеческая цивилизация, ни что так не хотела поставить под контроль, как возможность, способность и желание человека наслаждаться, - сказал я перед первой переменой блюд, откинувшись на спинку стула и стараясь как можно незаметнее распустить ремень и освободить дремлющие резервы своего организма. Одри покончила с шампиньонами и тоже была не прочь пофилософствовать. - Когда человек наслаждается, он полностью всем доволен и его не заставишь уже идти на войну, рыть котлован под сталелитейный завод, ходить в школу, - высказала она гипотезу, - Цивилизация есть проявление нашего недовольства нашим же положением. Будь наши волосатые предки сыты, причесаны, согреты, не заедай их блохи, тигры и медведи, не замораживай морозы, да разве пришла бы им в голову такая безумная идея, как борьба за существование, как цивилизация, как право наций на самоопределение и равенство мужчин и женщин! Я перехватил эстафету: - Когда человек доволен, он и пальцем не пошевельнет, чтобы что-нибудь сделать. Вся наша история - это история нашего недовольства. Если хочешь заставить эту безволосую обезьяну свернуть горы, сделай ее недовольной. Диктаторы всех времен и народов это очень хорошо понимали. И причина краха нашего либерализма в том, что демократия считала своим долгом в первую очередь думать о человеке, о том, чтобы жилось ему хорошо и по его кухне не ползали тараканы (- Кто? Кто? - переспросила Одри. Пришлось прерваться и просветить отсталое создание, во всех красках живописуя таракана обыкновенного, вечного спутника холостяцких кухонь, солдатских столовок и внеземных поселений. После чего заметно побледневшая Одри передернула голыми плечиками и призналась, что о таких чудовищах она до сих пор не слышала). А Человек Довольный есть первейший враг любого государства, потому что на это самое государство ему наплевать. Он социально пассивен, не ведет никакой общественной работы и не ходит на выборы. Недовольные же, наоборот, дни напролет шастают по демонстрациям и орут "Долой Президента! ". Диктаторы как раз и приходят на этой мутной волне недовольства. Какая первейшая задача диктатуры? Сделать весь народ недовольным! Даже если у них все есть, то заявить, что живут они все-равно в дерьме, а еще лучше - отнять большую часть того, что они имеют и обвинить в этом соседа. - Хотя, если мы были бы всем довольны, то сейчас сидели в какой-нибудь вонючей берлоге, завернувшись во вшивые шкуры, и поедали папоротники и хвощи, - задумчиво сказала Одри и подвинула к себе появившуюся кстати тарелку. Против такого сильного аргумента я ничего не смог возразить и молча напал с ножом и вилкой на беззащитные донские "зразы" из филе судака, фаршированные крабами, грибами и всяческой зеленью. Мы сидели, отгородившись от сумасшедшего мира, смотрели друг на друга, ели вкусную пищу и нам было хорошо. Мы казались друг другу самыми симпатичными и милыми людьми и нам казалось, что весь мир состоит из таких же милашек и симпатяг, что в мире царит добро и рай сошел на Землю. Приплыл запеченный карп с гречневой кашей, но рыбные блюда мне уже надоели и я принялся за свиную рульку с капустой и ароматным соусом "красное вино". Одри же, в первый раз ступив на столь хлебосольный и рыбообильный берег Прибалтики, от карпа не отказалась. Она ела как кошечка - аккуратно, тихо, но очень сноровисто и быстро. Я с удивлением отметил, как под нежной кожей ее рук обнаруживаются по-мужски крепкие мышцы. О технике "скрытого цветка" я слышал, но мне никогда не приходилась встречать женщин, воспитанных по этой школе. Если верить слухам, то моей маленькой Одри ничего не стоило разобрать на запчасти пару вооруженных террористов. Я мог сегодня спокойно гулять по ночной Паланге. Мое разглядывание Одри не понравилось и она нанесла ответный удар. - А что вы сейчас пишете, Кирилл? Я откинулся на спинку стула и попытался отшутиться: - Ну что вы, Одри! Разве я сейчас пишу? Я же ем. И с чего вы взяли, что я должен что-то писать? Одри пригубила вино. Платье ее все строжело и строжело, привратившись окончательно в глухой закрытый балахон из густо-синего бархата и скромной бриллиантовой брошкой в виде пухленького Амура. - Вы ведь писатель и должны писать. Я вас сразу узнала, - объяснила она. - И сразу захотели задавить. А я-то ломал голову - с чего это вдруг молодая красавица соглашается на предложение совершенно незнакомого ей человека, с явными признаками... э-э, хм... депрессии на лице, вместе отужинать в какой-то забегаловке. Я думал, лелеял в душе надежду, что еще не утерял способность обвораживать и завлекать юные неопытные сердца, а мне заявляют, что просто моя физиономия украшает заднюю обложку моих же книг, и уж лучше перехватить сосисок вместе с этим, наверняка нудным и заумным, как все писатели, типом, чем в одиночку искать приключений на свою... э-э... голову. - Я такого не говорила и говорить не собиралась, - хладнокровно заметила Одри, - вы напрасно обижаетесь. - Последний раз я обиделся, когда старший Витька забрал у меня понравившуюся ему погремушку. Ходить тогда я еще не умел, поэтому пришлось обидеться. Но с тех пор больше ничего подобного со мной не было, - пробормотал я. Моя филиппика поразила и меня самого. Вот и еще один звонок приближающейся старости. Сначала ты становишься сентиментальным и чувствуешь себя за все в ответе, затем - обидчивым, потому что у тебя выпадают волосы, и, в конце-концов, тебя перестают интересовать женщины. Я подергал себя за волосы, но они держались пока крепко. Да и девушка напротив меня волновала. - Я больше не пишу, - сказал я, прервав опасную линию разговора, и погрузился в созерцание появившегося пирога и горшочков. Одри подвинула к себе один горшочек и, открыв, понюхала: - Пахнет пивом, медом и мясом. Очень необычно. - Это фирменное блюдо Гедеминаса. Он почему-то считает, что я русский и при каждом моем посещении потчует меня бараниной по-боярски, - объяснил я и придвинул к себе свою долю. Одри попробовала боярское блюдо и захлопала в ладоши: - Будем как русские - пить водку и закусывать солеными огурцами. Водки у Гедеминаса тоже было много. Одри согласилась на ледяные "Русскую" и "Смирнов". Но с солеными огурцами произошла промашка - такак экзотика в "Вешнаге" отсутствовала и нам пришлось удовлетвориться запеченными грибами-кокот. Мы чокались толстенькими стопками и спорили, чем отличаются "Русская" от смирновской водки. Мы долго обсуждали эту проблему и пришли к обоюдному выводу, что водки было слишком мало для столь тонкой дегустации и нам подкинули графинчик с двустами граммами "Московской особой". Одри твердой рукой отрезала себе и мне пирог с угрем и лососью и объявила, что рыбка плавать хочет. Она решила меня споить, усмехнулся я про себя и, сосредоточившись, очень удачно подхватил свою стопку, пролив всего-то половину. Поверхность стола мгновенно поглотила жидкость и мне стало очень смешно. - Что? Что такое?, - спрашивала меня Одри, но у меня начилась истерика. - Он,... он... тоже закусить хочет, - выдавил я наконец, вытирая слезы и подавив приступ смеха. - Кто?!, - не поняла девушка. - Столик! Одри упала со стула. Поднялась она уже в очень откровенном наряде - две полоски металлика отходили от бархотки на ее шее, проходили через соски ее крепких грудей и перетекали на поясе в разлетающиеся лоскутки, изображающие как бы юбку. Ради такого случая я недрогнувшей рукой налил еще беленькой. И тут на меня накатил приступ откровения. Одри-таки добилась своего - хотя я оставался умеренно трезвым, водка, помимо мозжечка и вестибулярного аппарата, отключила еще и центр торможения речи (если таковой есть). - Видишь ли, Одри, - проникновенно начал я, перейдя на "ты", - самое дьявольское изобретение человечества, после атомной бомбы, это - книга. Еще Иисус понимал, что нет пагубнее идеи, чем идея запечатленная на века. Скорее всего именно поэтому он ничего не писал, да наверное и не умел этого делать, а только проповедовал. Слово, идея всегда должны быть сказаны к месту и сразу же умереть. Ни одна истина не является верной на все времена и для всех народов. Ибо все в нашем мире меняется и то, что было хорошо для дня вчерашнего, ложно для дня нынешнего. А книга заставляет человека руководствоваться указаниями тысячелетней давности. К тому же книга очень приблизительно передает само содержание истины. Возьмем все тоже Евангелие - не случайно его написали четыре человека. Каждый из них видел лишь одну грань произошедшего и никто не видел ВСЕ. Новый Завет могли бы написать и пятьдесят человек, но это только лишь приблизило бы нас к истине или наоборот - удалило от нее. Поэтому, когда человек начинает чувствовать, что ему есть, что сказать городу и миру, что он понял нечто важное, что у него есть блестящая идея, ему лучше не следует хвататься за перо и поверять свои мысли бумаге. Ему стоит обрядиться во власяницу, влезть на бочку и говорить, говорить, говорить. Иначе его идеи либо извратят, так как он, будь даже семи пядей во лбу, никогда не сможет передать всю полноту своего откровения, либо его идеи переживут века и, опять же, извратятся. И простота и ясность изложения тут не помогут. Что, скажите, проще - Христос сказал "не убий", а спустя всего десяток-два столетия зажглись костры инквизиции, а во всех войнах человечества можно найти религиозную подоплеку. И я не оригинален в этих мыслях. Многие писатели до меня приходили к такому же выводу и бросали писать, или кончали жизнь самоубийством, если сил бросить не было. А представляешь, Одри, сколько гениев мы не узнали только потому, что они, в своей гениальности прозорливо усмотрели опасность своего творческого дара. Они не повторили ошибки Стругова, который половину жизни писал потрясающие книги, а другую половину посвятил розыску и уничтожению всех своих изданий. Да и в завещании запретил публикацию всего того, что написал. Кто-то решил, что он сошел с ума, кто-то восхищался его самокритичностью и неудовлетворенностью своими творениями. Были дураки, которые убеждали всех, что этот эксцентричный дядька просто создавал себе рекламу на века, в чем и преуспел. А он просто понял свою ошибку. Понял и ужаснулся. Я поковырял остывший пирог. - Вот поэтому, Одри, я больше ничего не пишу. - Жаль, - сказала Одри, - Мне кажется, вы во многом не правы. Для меня книга - оригинальный способ поговорить сразу со многими интересными для меня людьми, побудить себя к размышлениям. Вы, как писатель, слишком большое могущество приписываете книгам. Вряд ли кто в реальной жизни придерживается книжных идей. Это как поваренная книга - рецепт вроде правильный, а получается совсем не вкусно. - Вот именно. Одри замолчала и, выудив из тарелки с маринованной олениной пропитанную Pinot Noire грушу, принялась ее поедать. Глава четвертая. ЖЕЛТЫЙ ТИГР. Париж - Претория, октябрь 57-го На прощание они мило расцеловались. Наконец Пэм отстала от него на ближайшие три часа и унеслась вверх по пустому экскалатору в свои апартаменты, в которых она жила, писала сценарии, обедала, вела свои прямые репортажи и изучала японский язык. В мир она не спускалась вот уже несколько лет, предпочитая вести все необходимые переговоры либо у себя в студии, либо по видеофону, напоминая этим Кириллу его агента Эпштейна. Транспорту она не доверяла свое бренно-ценное тело, а модных ныне Окон боялась панически. Неудивительно, что за годы затворничества Памела прекрасно изучила все Здание и не нуждалась ни в каких схемах и Поводырях. В Кирилле стала просыпаться злость, настроение резко улучшилось, он зарычал и защелкал зубами, глядя во след этой трепетной лани. Он ее не боялся. Ну что тут страшного? Всего лишь разденут, намажут спиртом где-то в районе пупка, полоснут по коже туповатым скальпелем, от которого во все стороны полетят брызги черной крови, разрежут мышцы, покопаются во внутренностях, многозначительно переглядываясь, причмокивая и качая головами, что-то вырежут, что-то зашьют. И все. За исключением самой малости. Так, пустячок - при всем при этом хирургическом процессе оперируемому забудут дать наркоз. Даже местный. Кирилл помотал головой, освобождаясь от навязчивого видения замызганной его кровью операционной и Суки Пэм с консервным ножом в немытых руках, и осмотрелся. Здание ТВФ насчитывало семь тысяч этажей и около трехсот тысяч помещений в которых располагались студии, творческие лаборатории, конторы, служебные и потайные комнаты, спортзалы, бассейны, концертные комплексы, магазины, заводы грез, оружейные и многое другое где вертелись винтики и пружинки Евро-Азиатского Конгломерата - режиссеры, репортеры, аналитики, операторы, ведущие, дворники, рабочие, примадонны, авторы, комментаторы, флористы, имитаторы, музыканты, поводыри, секретари, роботы и, даже, пара-тройка Снежных Людей и одно Лох-Несское чудовище. Ходили слухи, что по коридорам бродит загадочное Мокеле-Мбеле, пожирающее подвернувшихся людей и киберуборщиков, но ни подтвердить их, ни опровергнуть никто пока не мог. Информационные джунгли еще ждали своих Хейердалов и Тян-Шанских. Здесь можно было прожить всю жизнь и ни в чем не нуждаться. Здание проектировалось компьютерами в которых явно во время расчетов произошел сбой программы, вовремя не устраненный программистами, из-за чего его внутренняя планировка не подчинялась евклидовой геометрии. Больше всего это напоминало внутренности четырехмерного фрактала в который, по какой-то даже им самим непонятной прихоти, заползли трехмерные блохи и стали в полном отупении прыгать по извивам гиперкубов, гипершаров и гиперцилиндров, пытаясь нащупать в этом стройном хаосе свою плоскую закономерность. Здание не знал никто. Некоторые его этажи до сих пор пустовали, так как входа туда еще не нашли или их просто не замечали, а о заблудившихся в лабиринте коридоров и толпах абсолютно чужих людей передавались из поколения в поколение страшные легенды. Это была вполне осязаемая модель Вселенной - непостижимо-равнодушная и халтурно сделанная человеческими руками. Щелкая пальцами, Кирилл нетерпеливо оглядывался, выискивая свободного Поводыря. Наконец на его зов откликнулись - мальчик лет десяти с бритой головой и зататуированными щеками. Он доверительно взял Кирилла профессионально крепкой хваткой за левую ладонь и для пущей гарантии защелкнул на его запястье металлический наручник, намертво прикованный длинной цепочкой к его широкому поясу, начиненному электроникой. В толчее народа в противном случае легко было потерять друг друга из вида, а за это на Поводыря возлагался солидный штраф. Поводыри были еще одной легендой Здания. Они здесь образовывали довольно замкнутую касту и мало кто мог сказать о них что-то достоверное, как и о Здании. Говорили, что живут они здесь же, на Пустующих Этажах, где у них чуть ли не свой город или государство. Говорили, что отбирают (или похищают? ) в Поводыри только мальчиков и странными упражнениями развивают у них феноменальную память. Говорили, что мало кто из них доживает до совершеннолетия - толи это действительно была очень рисковая профессия, толи ребята баловались сатанизмом и просто-напросто съедали переростков. Они были аборигенами этого мира и Кирилла мало занимали, собственно как и любое транспортное средство. - Куда, товарищ?, - спросил Поводырь. Кирилл назвал сложную комбинацию букв и цифр, которую его заставили выучить как собственное имя, иначе он рисковал больше никогда не попасть на свою работу. Когда-то он пытался в ней разобраться, думая, что как и во всех нормальных домах этот номер включает в себя указание на этаж, коридор, переулок и комнату, но у него, конечно, ничего не получилось. Во-первых, он не знал этажа на котором творил. Во-вторых, имел самое смутное представление о коридоре, в который нужно свернуть. В-третьих, дверь его студии не имела никаких отличительных признаков, позволяющих выделить ее в трехсоттысячном сонме других дверей, даже номера. Он подозревал, что все метки, которые он, Андрей или Жанна пытались оставить на ней, стирались слишком добросовестными уборщиками или теми же Поводырями, отстаивающими свое монопольное право на знание Здания. И единственное, что Кирилл мог уверенно сказать о своей конторе, это то, что помещалась она гораздо выше Гироскопа, гул вращения которого сотрясал все близлежащие этажи. Тем временем Поводырь вел его по катакомбам Здания и на своем пути они проходили залитые ярким светом из огромных панорамных окон коридорам, в которых всегда было много зевак, любующихся низкой облачностью и загорающих под осенним солнцем в полосатых шезлонгах; затем они попадали в сумрачные ходы, освещенные тусклыми лампочками и наполненными странным пением неведомых механизмов; проходили они и через студии, в которых кто-то брал интервью или кого-то резали в очередной мыльной опере; несколько раз они довольно бесцеремонно прогулялись по жилым квартирам под изумленными взглядами чинных семейств и занятых своим профессиональным делом путан, но никто не возмущался, так как входить с клиентом в любые двери было неписаным правом Поводыря. Крепко держась за руки, Кирилл и его спутник, не имеющий имени, бесстрашно прыгали в гравитационные колодцы, поднимались на экскалаторах и лифтах, брали напрокат миникар и, даже, залезали вверх по дереву на другой этаж. Кирилл так и не узнал окружающую местность, пока мальчишка не подвел его к собственной двери. Кирилл хотел сказать, что Поводырь ошибся, что это совсем не то место, которое ему нужно, но тут дверь на настойчивый звонок Поводыря распахнулась и он столкнулся нос к носу с Андреем. Это действительно была его студия, но зашли они в нее совсем с другой стороны и совсем в другую дверь, которую он до этого момента никогда не замечал. Получив деньги, Поводырь махнул рукой и исчез в толпе, а Кирилл вошел в свои апартаменты. Помещение было сравнительно невелико - всего-то шесть комнат, студийный зал, гальюн с ванной и бассейном, в котором не было воды, и небольшой ангар, набитый аппаратурой неизвестного назначения, доставшейся им от предыдущего жильца-подрывника в наследство. Все комнаты были хорошо обставлены и всегда чисто убраны, так как предприимчивой Жанне удалось поймать бродячего киберуборщика и перепрограммировать, от чего он круглые сутки боролся с несуществующей грязью и мешался под ногами, вползая в кадр в самые ответственные моменты творчества и личной жизни. Но Кириллу, выросшему в тесноте купола Титан-сити этого было вполне достаточно и иногда порой тяготило этой "роскошью". Андрей же и Жанна, испорченные земными просторами, постоянно пилили Кирилла, подбивая его перебраться в имеющийся на примете свободный Дворец Съездов или совсем уж скромную Пирамиду Хеопса. Кирилл на это никак не реагировал и позиционная война тянулась уже второй год. Единственное, что теперь не нравилось Кириллу в его студии, так это обнаружившийся тайный лаз в их берлогу. Конечно, эту дверь можно заварить, но кто даст гарантию, что завтра Поводырь не приведет его через потолок или, не дай бог, через унитаз? Ладно, в конце концов мы тоже за гласность и свободу слова, а тайна личности их самым беспардонным образом нарушает. - Как добрался? Кофе будешь?, - дежурно спросил его Андрей, следуя за ним по пятам, надо полагать в поиске старых холстов с нарисованным очагом. В студию заглянула Жанна, под стать ситуации с кудрявыми волосами, выкрашенными в небесно-голубой цвет. - Ребята, вы что - клад ищете?, - мило улыбнулась она. Кирилл рявкнул и она снова испарилась. - Да не переживай ты так, - стал его успокаивать Андрей, - Если бы ты знал, через сколько различных мест я сюда уже попадал. Это не стены, а голландский сыр какой-то. Однажды мы в окно, - Кирилл остановил свою беготню и изумленно уставился на висевшую на стене голограмму облаков, которая собственно и изображала единственное окно в их студии, но Андрей мгновенно среагировал и закончил, - чуть к соседу не влезли. Мы же тебе давно с Жанчиком предлагаем в Гробницу Нифиртити ("Клеопатры", - подала голос остроухая Жанчик) переехать. Как люди бы жили. Кирилл раздраженно махнул рукой: - Да я не про это. День сегодня предстоит сумасшедший, а у меня ничего не готово. Да, кстати, Жанна!, - заревел Желтый Тигр на все логово. Жанна материализовалась с блокнотом в руках и Кирилл стал диктовать: - Во-первых, список всех возможных вопросов Суки Пэм с моими, разумеется, ответами. Через десять минут. Готовый вчерашний материал. С цензурой. Через пятнадцать минут. Заказ на Окно до Плисецка, сейчас же. Кофе. Уже минуту назад. Раз-з-зойдись! Все разошлись. Жанна бросилась к компьютеру за распечатками, Андрей поплелся к Цензору за загубленным репортажем, который они вчера додумались снять на скотобойне, а Кирилл прошел к себе в кабинет с чашкой кипятка в руках. Кабинет поражал убранством в стиле "Титаник" - стальной клепанный стол, стальные клепанные мягкие кресла, общим числом три, чтобы хватило на всю их шайку, стальные клепанные персидские ковры и стальной клепанный аквариум в углу в котором плескалась какая-то клепанная живность. Кирилл скинул свою клепанную куртку, уселся за свой стол и, сложив кулаки на столешнице, гордо огляделся. Было чисто, металлично, мужественно, железно, твердо и патриотично. Стол загромождали Гималаи старых и новых материалов, обрезков пленок, обрывков листов, оптодисков, деталей к подслушивающей и подглядывающей аппаратуре, скрепки, засохшие апельсиновые корки, презервативы (Жанна до смерти боялась забеременеть даже при минете), стрелянные гильзы, молоток, три пробойника из победита-5, бриллиантовое кольцо, которое в качестве взятки забыл какой-то проситель (но имя его и просьба ни у кого не отложились в памяти и поэтому на золотишко никто не покушался), пластиковые папки с досье, фотографии с видами Сатурна и боевых крейсеров, пара бумажных книжек о вреде алкоголизма и "Песни опыта" Уильяма Блейка. Кирилл достал затертую книжечку, открыл ее на заложенной странице и вдохновенно вслух прочитал самому себе: Тигр, о тигр, светло горящий В глубине полночной чащи, Кем задуман огневой Соразмерный образ твой? В небесах или в глубинах Тлел огонь очей звериных? Где таился он века? Чья нашла его рука? Что за мастер, полный силы, Свил твои тугие жилы И почувствовал меж рук Сердца первый тяжкий стук? Что за горн пред ним пылал? Что за млат тебя ковал? Кто впервые сжал клещами Гневный мозг, метавший пламя? А когда весь купол звездный Оросился влагой слезной - Улыбнулся ль наконец Делу рук своих творец? Неужели та же сила, Таже мощная ладонь И ягненка сотворила, И тебя, ночной огонь? Тигр, о тигр, светло горящий В глубине полночной чащи! Чьей бессмертною рукой Создан грозный образ твой? Стихи Кириллу очень нравились и он не позволял себе читать их слишком часто. Открыл "Тигра" конечно же не он - один вид стихотворных строк наводил на него смертную тоску и тоскливую зевоту. Его подарила ему Оливия, когда однажды в один из сладострастных моментов, на пике блаженства она стала читать прерывающимся голосом строки Блейка. Это было настолько потрясающе, что Кирилл жалел о невключенной видеокамере. Потом, поддавшись на настойчивые просьбы, Оливия с его помощью повторила номер на бис, затем еще раз, еще, а потом он иссяк, а декламировать просто так Оливия отказалась. На утро, сжалившись, она подарила ему эту книжечку с условием, что он не будет заставлять других девок читать стихи. Жанну Кирилл не заставлял и читал стихи сам. Просто так, для поднятия духа. Они действительно будили в нем нечто звериное, тигриное, от чего глаза у него начинали светиться, мышцы под кожей перекатывались твердыми комками, просыпалось невероятное чутье на сенсации, беззащитные жертвы и самок, а гневный мозг начинал метать пламя. Прозвище Желтый Тигр, которым его называли за глаза и никогда - в лицо, в общем-то ему нравилось. Кириллу это льстило, да и против цвета возразить особо нечего. И все-таки - насколько строки, написанные почти триста лет тому назад подходили к нему, выражали его сущность. "Соразмерный образ твой... " Действительно, соразмерность собственной личности окружающим и внутренним рамкам, запретам и табу всегда поражали Кирилла. Как никто, наверное, он ощущал собственную свободу. И не потому, что ему многое позволялось, и не потому, что внутри него сидел этакий маленький собственный цензор, который указывал ему, что можно снимать, а что - нельзя, что можно говорить, а о чем лучше и помолчать, что можно делать, а что лучше и не пытаться, вызывая этим самым глухое раздражение его свободолюбивой личности, острейшие приступы оруэлловского duble think и непроходящее желание напиться или застрелиться. Нет, ничего подобного не было. Кирилл долго размышлял о природе ощущения своей полной и безграничной внутренней и личностной свободы. В конце концов - что такое свобода? Разгул демократии? Религиозный фундаментализм? Объективна она, или это только наше ощущение комфорта от вседозволенности и безнаказанности? Кирилл считал, что верно скорее всего второе. И если это так, то в процессе человеческой эволюции обязательно должен был возникнуть индивид, свободный даже в самых узких рамках современного социума. Этакий homo impericus, первым представителем данного вида он себя и считал. Нomo impericus идеально приспособлен к той нише, в которой он существует. Как тигр. Цензура и запреты его не раздражают, так как профиль его вольнолюбивой личности идеально совпадает с той норой, в которую человечество себя загнало. Он свободен потому, что не видит запретов, а запреты, через которые он преступает, на самом деле таковыми уже и не являются. И нет тут ничего унизительного, и не надо приводить в качестве примера заключенного, который тоже вполне свободен у себя в камере и никто ему не запретит по ней прогуливаться - два метра направо и два метра налево. Заключенный знает, что за решеткой есть другой мир, он жил в том мире и всячески туда стремится. А свободный человек стремится только туда, куда его пускают. И ведь человечество от этого только выигрывает - свобода будит в нас неведомые творческие силы, мы с энтузиазмом работаем на Беломорканале, мы строим Здания и с огоньком воюем за идеалы свободы. И главное - homo impericus счастлив! Ему легко снимать свои репортажи, клеймить бюрократию, тупых военных и проворовавшихся интендантов, воспевать бравых ребят, честно исполняющих свой долг на просторах Солнечной Системы, и делать еще тысячу разрешенных вещей. Человек свободен, если можно все, что разрешено. Например, допить совершенно остывший кофе, взгромоздить ноги на стол и, сцепив руки на затылке, блаженно откинуться на спинку кресла. Все было бы хорошо, если бы в этот момент торчащий из стены здоровенный гвоздь не разодрал его пальцы и сильно ударил по затылку, чуть не пробив череп. От боли и неожиданности Кирилл заорал благим матом и заскакал по комнате, тряся пораненными кистями и потирая локтями здоровенную кровоточащую шишку на голове. На его крик прибежали Андрей и Жанна, решив что на Желтого Тигра напали тунгусы-охотники, но послушав его стенания, единственным приличным словом в которых было "гвоздь", они все поняли и стали смеяться. Наконец, Жанна, сжалившись, сходила за льдом и бинтами. Кирилла снова усадили за стол, приложив к голове ледяную резиновую подушку и обмотав пальцы, которые все оказались целыми, тугой повязкой. - Что это?, - сумел членораздельно спросить Кирилл. - Гвоздь, - хором ответили Сакко и Ванцетти, Джонсон и Джонсон, Маркс и Энгельс. Здесь твердо придерживались журналистского правила - не хочешь получить глупый ответ - не задавай глупых вопросов. Кирилл застонал, но обижаться было не на кого. Это он заставил всех надеть часы на правую руку, чтобы постоянно ощущать неудобство и скоротечность времени, а по самому сложному и "горящему" вопросу вбивать в стену гвоздь, чтобы шеф никогда не расслаблялся, а если бы и расслабился, то сразу же был за это наказан. Как сегодня. - Как это вы так умудрились его точно прибить. Обычно они мне впиваются в спину и это было гораздо менее болезненно, - жалобно поинтересовался Кирилл. - Это мне пришла в голову такая блестящая мысль, - не моргнув глазом похвасталась Жанна, - И вчера, когда я на тебе сидела, отметила это место как раз напротив твоего затылка. Кирилл тяжко вздохнул и закрыл глаза. Ну что за банальщина - заниматься сексом с собственной секретаршей. Это, конечно, физиологично, но несколько затаскано, проштамповано и набило уже оскомину. - Ладно, что там у вас - выкладывайте. Все расселись по местам и работа началась. - Захват заложников в Претории, - объявил тему заседания Андрей, - Один милый человек заперся с собственной семьей в доме и обещает их всех расчленить, если не будут выполнены его требования. - И что он хочет?, - зевнул Кирилл, - и с какой стати ты мне несешь всю эту ахинею. Акт о заложниках тебе известен, никакие условия террористов и сумасшедших в любом случае не выполняются, а нестись туда снимать штурм и трупы мне не хочется. Слишком мелко. - Там женщина и четверо детей, - жалобно сказала Жанна. Кирилл никак не мог понять куда клонится разговор, но почуял некоторое беспокойство и это стало его раздражать. - Но я в любом случае не могу выполнить его условия - денег у меня нет и из тюрем я никого не могу освободить. - Ошибаешься, - жизнерадостно сообщил Андрей, ты-то как раз и можешь ему помочь. И только ты, так как ему нужен один журналист по имени Кирилл Малхонски и прозвищу "Желтый Тигр". Кирилл подпер щеку забинтованным кулаком. - Боже мой, какая скукотища. Ничего оригинального уже не осталось в этом мире. Куда идем? Куда катимся? Нет, журналистика умирает и скоро придется переквалифицироваться в писатели, там хоть платят больше. Вот и еще один, - какой уже по счету? - тридцать седьмой или сорок первый придурок угрожает жене осколком бутылки только для того, чтобы Кирилл Малхонски взял у него интервью. Я одного не понимаю - в чем провинились их собственные жены и дети? Нет чтобы захватить в заложники какого-нибудь профессионального боксера или Бумажного Человечка. Насколько бы интереснее им было бы пообщаться друг с другом. И даже мне бы стало интересно приехать снять его расчлененный труп. Андрей и Жанна усмехаясь терпеливо выслушали его сентенции. - А он и не хочет давать тебе интервью, так как уже давал его. Он просто хочет тебя убить, - спокойно сказал Андрей. Кирилл сразу стал серьезным и собрался. - Это уже гораздо интереснее. Кто он такой и почему хочет меня убить? Жанна открыла блокнот и монотонно прочитала: - Лев Шаталов, сорок четыре года, майор интендантской службы крейсера "Неустрашимый". Награжден двумя медалями и грамотой командования Военно-Космических Сил. Участник боевых операций на Меркурии и в Поясе астероидов. Женат, четверо детей - три девочки десяти, восьми и пяти лет и мальчик двух лет. Проживает в Претории, в Зеленом районе, коттедж 13/67. После передачи о "Неустрашимом" была проведена ревизия Контрольным управление ВКС, вскрывшая большую недостачу амуниции и оружия. Шаталов разжалован и лишен всех наград и льгот. Сейчас безработный. - Ребята, - изумленно сказал Кирилл, - но я его совершенно не помню! На "Неустрашимом" мы все вместе были, это я помню. Но чтобы я брал интервью у какого-то интенданта - увольте! Не было этого, господа присяжные. Ты-то его помнишь, Андрей? Андрей смущенно хмыкнул. - Нет, Кирилл, я его не снимал. Но ты же знаешь, что в последний день ты шатался по крейсеру в одиночку и снимал сам все что попало. Вот он наверное и попал. На крейсер их сосватал Эпштейн. Это была типичная халтурка из Министерства обороны, но платили хорошо и название Эпштейну понравилось. Он быстро оформил туда всю их команду, включая Жанну, от присутствия которой у тамошних космонавтов должны были языки расклеятся. Кириллу тащиться в какое-то захолустье в Пояс астероидов не хотелось до смерти, но контракт есть контракт. Черное настроение не покидало его до самого прибытия на "Неустрашимый", вступив на борт которого, он сразу же пустился с "морячками" во все тяжкие. В первый день они правда что-то честно снимали, но вечером состоялся банкет, из закуски на котором был только чистый спирт и все оставшееся время они только и делали что опохмелялись. Андрей и Жанна были слабаки и в последний день командировки совсем сдали, а Кирилл, почувствовав неизъяснимый прилив сил, отправился с камерой наперевес искать приключений. Репортаж свой он видел только когда монтировал и писал комментарий, но Шаталов начисто вылетел у него из головы. Раскаяния Кирилл, конечно, никакого не ощутил. Жизнь есть жизнь и прожить ее надо по возможности честно. - Откуда вы все это узнали? - За пять минут до твоего появления звонил из Претории местный шериф. Ты же знаешь, в таких случаях они обязаны предложить тебе обмен. Но если ты не согласишься, то у них есть Имитатор. Так что ничего страшного не произойдет. Кирилл вскочил с места. - Нет, нет, нет. Я согласен. Этот Шаталов хочет меня убить? Ну что ж, но взамен он мне даст интервью, настоящее интервью. Представляете, сцена - два смертника перед камерами. Сакральный момент! Сенсация! Андрей, быстро оборудование. Жанна, звони шерифу, сообщи что я лечу и закажи срочное Окно. Все забегали, засуетились, а Кирилл сел на пол и сделал несколько дыхательных упражнений, что бы успокоиться, не пороть горячки и мыслить холодной головой. Затем Андрей принес оборудование и они стали экипироваться. На грудных ремнях закрепили несколько электронных камер, снимающих через одежду и, на всякий случай, диктофон. Обеспечили автоматическую подачу оптодисков и все это соединили с автономной батареей, по странной фантазии разработчиков крепившейся прямо на задницу, из-за чего присесть на что-либо становилось затруднительной процедурой. Вернулась с перегов