Георгий Шах. И деревья, как всадники...
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "И деревья, как всадники...". М., "Молодая гвардия", 1986.
OCR & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
Поначалу все было как обычно. Воронихин задавал те вопросы, какие
ожидал услышать Сойерс; Сойерс давал те ответы, на какие, видимо,
рассчитывал Воронихин.
Да, Вилли Сойерс - тот самый космонавигатор, пропавший без вести вместе
с другими 84 членами экипажа "Крошки", - это мой отец. Профессия у нас
наследственная, передается из поколения в поколение. И сын мой поддержал
традицию, в прошлом году закончил стажировку, получил первое
самостоятельное задание. Сейчас пока работает на малых линиях в пределах
Солнечной системы.
Что я могу сказать о "Крошке"? В сущности, ничего такого, чего бы не
знала широкая публика. Этот космический гигант, который наградили таким
ласковым прозвищем, был сконструирован на славу. Не верю в его гибель.
Когда-нибудь мы о нем услышим. Может быть, не мы, а те, кто будет после
нас.
Да, мне 46. Нет, начинал я не с пассажирских, пришлось водить грузовые
титропланы. Знаете, эти лягушки с раздутым брюхом, их теперь уже не
встретишь на трассах, уступили место шкафам. Сколько налетано? Честное
слово, не считал. Где-то около триллиона. Жена? Да... Еще дети? Нет...
Дом? Везде понемногу, чаще на Марсе.
Они сидели на открытой веранде столичной гостиницы "Мираж", на 300-м
этаже. Гостиница была новенькая, несколько вычурной и сумбурной, на взгляд
Сойерса, архитектуры. Нельзя не отдать должного технической стороне дела -
обслуживание безупречное, такого не найдешь ни на одной другой планете.
Любое желание, даже не высказанное вслух, удовлетворяется моментально. Эти
забавные, неуклюжие на вид роботы новейшей конструкции ухитряются почти не
показываться на глаза, работают ловко и бесшумно, ненавязчивы, почтительны
без противного подобострастия, словом, очень милы. Непонятно только, зачем
надо было придавать им такую нелепую наружность. Видимо, дань современной
эстетике. Потуги на оригинальность.
- Эй, робби, еще два кофе.
Сойерса с самого начала не покидало ощущение, что визит Воронихина
обернется неожиданностью. Утром, когда журналист позвонил к нему в номер и
предложил встретиться, он был озадачен. Приятно, конечно, что в первый же
день твоего появления в столице тобой интересуется не какой-нибудь
начинающий репортер, а обозреватель со вселенским именем, с необыкновенным
даром угадывать значительные общественные проблемы задолго до того, как
они заявят о себе во весь голос, человек, каждое слово которого ловится
как откровение. Но зачем, спрашивается, ему понадобилась моя скромная
персона? Не для того ведь, чтобы сочинить очерк об одном из рядовых трудяг
космоса или о благородной семейной традиции. Впрочем, почему бы и нет? В
конце концов, не такой уж я рядовой.
Сойерс попытался встретиться взглядом со своим собеседником, но тот
следил за ловкими движениями белки, карабкавшейся по стволу молодой,
изящно изогнутой лиственницы. Веранда была превращена в лесной участок с
маленькими лужайками для отдыха и деловых встреч. После кратковременного
увлечения закрытыми интерьерами с постоянно меняющимся зрительным фоном,
который создавал иллюзию движения, архитекторы вернулись к моде XXXII
столетия, когда господствовал лозунг "Назад, к природе".
Сойерс выждал, пока белка скрылась в листве, и сказал с оттенком
вызова:
- Почему вы не спрашиваете о моем хобби? Этим, кажется, принято
заканчивать интервью с интересными людьми.
Воронихин улыбнулся.
- Я слышал о вашем увлечении, вы пишете исторические повести. Слышал не
то слово, я их читал.
- Но это невозможно! Они были изданы ничтожным тиражом на Марсе и не
удостоились упоминания даже в местной печати, не говоря уж о межпланетных
изданиях.
- Чистая случайность. Кто-то приобрел вашу книжку, чтобы скоротать
время в ракетоплане, и оставил в гостиничном номере, который достался мне.
Кстати, это у вас единственная?
- Честно сказать, я до сих пор колеблюсь, стоит ли продолжать? - Сойерс
виновато улыбнулся. - Я ведь сознаю, что...
- Ваши повести не относятся к числу литературных шедевров, это верно.
Вы неумело выписываете характеры и еще хуже мотивируете действие. Зато в
них бездна настоящего историзма. У вас способность угадывать детали,
которые помогают зримо представить дух эпохи. От меблировки, утвари,
одежды до лексикона и манеры рассуждать.
Воронихин сжал виски ладонями, вспоминая. Когда Сойерс пытался было
заговорить, остановил его взглядом.
- Вы слышали что-нибудь о "Безмолвии красного утра"? Нет? Я так и
думал. О ней знают лишь немногие специалисты. Эта иллюстрированная
книжонка с пышным названием содержит самое точное описание быта и нравов
конца второго - начала третьего тысячелетия, то есть как раз того периода,
который вы описываете в своем "Начале начал". И вы ухитрились почти
дословно воспроизвести такие сочные подробности, что я просто дивился.
Сойерс был польщен и одновременно чуточку задет.
- Надеюсь, - сказал он, - вы не думаете, что я заимствовал эти
подробности у древних авторов и позволил себе обойтись без ссылок?
- К сожалению, нет, - возразил Воронихин, - вы сумели их угадать. И
знаете, почему я в этом убежден? Потому что рядом с достоверными деталями
у вас встречаются дикие ошибки. Да вот пример. Ваш герой пользуется
электрической бритвой. Это в двадцать первом-то веке, когда успели забыть
о таких неуклюжих приборах и научились начисто снимать щетину
прикосновением ароматической губки.
- Непростительная оплошность, - признался Сойерс. - Результат спешки.
Знаете, мне ведь приходится заниматься литературными опытами в "окнах"
между полетами.
- Ладно, не оправдывайтесь. Разговор сейчас не об этом.
Наконец-то, подумал Сойерс, но собеседник молчал, видимо, обдумывая,
как подступиться к делу. Сколько ему может быть лет? Кажется, еще в школе
зачитывался его очерками, он уже тогда был знаменит. Кстати, почему он так
странно выразился: "К сожалению"? Словно хотел сказать, что
предпочтительней заимствовать, чем угадывать. Вот уж, право, нелепая
мысль.
- Именно это я и хотел сказать. - Воронихин поднялся, обошел столик,
подтянул к себе свободное кресло и придвинул его вплотную к Сойерсу.
- Пусть вас не смущает моя проницательность. У меня нет с собой
мыслеулавливателя. Честно сказать, вообще не люблю прибегать к этому
аппарату. Так вот, я действительно думаю, что в исторической романистике
плагиат лучше изобретательства, даже если оно удачно и опирается на
изощренную интуицию. Почему я так думаю вопреки, казалось бы, очевидным
нравственным постулатам, вы поймете позднее. Скажите, Сойерс, что вы
читали из Брокта?
- Все. Решительно все. Не пропустил ни строчки. Тридцатитомное
академическое издание плюс отдельные вещи, изданные вслед. Вот вы сделали
мне комплимент, но я ведь не более чем жалкий его подражатель. Что меня
больше всего поражает в его таланте, так это эффект присутствия. Наш
современник, человек четвертого тысячелетия, он описывает события любой
исторической эпохи с такой поразительной достоверностью, будто сам в них
участвовал. Этот волшебник заставляет поверить в возможность ясновидения.
- Что вы больше всего у него любите? - спросил Воронихин.
- Трудный вопрос. Пожалуй, "Хаджи-Мурат", "Фиеста", "Шагреневая кожа",
из пьес - "Кориолан", "Лиса и виноград". Из поэм - "Торжество Сида",
"Мцыри", а впрочем, и все остальное.
Воронихин кивнул:
- Я тоже испытал это чувство восторга. Да так, вероятно, думают все. На
протяжении последних двадцати лет опросы общественного мнения неизменно
завершались единодушным провозглашением Брокта самым великим писателем
современности. Вчера он умер, - добавил Воронихин без перехода.
- Не может быть! - воскликнул Сойерс. - Какая потеря!
- Да. Он был очень стар и к тому же вел нездоровый образ жизни. Дни и
ночи проводил за чтением старинных книг, копался в микротеках, пренебрегал
правилами физиологической и умственной гигиены. Странно, что его хилый
организм так долго выдерживал подобные перегрузки. Но всему приходит
конец.
- Какая потеря! - повторил Сойерс.
- Да, но потеря восполнимая, - возразил Воронихин. - Нет, нет, не
перебивайте, выслушайте меня до конца. Около года назад я связался с
Броктом по видео и попросил согласия на встречу. Он несколько помялся,
сказал, что не любит отвлекаться от своих занятий и к тому же не нуждается
в очередной хвалебной оде, но я заверил, что речь идет не об этом, у меня
к нему весьма важное дело. В конце концов Брокт уступил.
Мы встретились на другой день, для чего мне пришлось проделать довольно
утомительное путешествие. Он живет, прошу прощения, жил в одном из тех
уединенных местечек в горной местности, которые служат приютом для поэтов
и влюбленных, желающих хоть на время отключиться от мирской суеты.
Приходилось ли вам бывать в Одиноком?
- Нет, никогда, - ответил Сойерс, - хотя я слышал о нем немало, и даже
как-то врач рекомендовал мне провести свой отпуск именно там.
- Это очаровательный поселок, - продолжал Воронихин, - вернее даже,
рассеянная в горах цепь вилл, предназначенных для уединения, насколько оно
вообще возможно. Район закрыт для полетов, туда нельзя добраться и на
мобилях. Единственный способ - двадцатикилометровая прогулка, а если вы
немощны, то вас снабдят древней колесницей, запряженной парой лошадок.
Меня встретила милая старушка, его жена, угостила чаем, заставив
попробовать пироги домашнего изготовления, - как видите, не все в этом
мире доверяется механизмам. Когда я стал выказывать признаки нетерпения,
она сообщила, что Брокт ждет меня в кабинете. Я не стал спрашивать, почему
меня не провели к нему сразу. Видимо, супруга Брокта не разделяла
стремления своего мужа к одиночеству и рада была даже обществу случайного
посетителя.
Брокт встал из-за широченного стола, заваленного кипой бумаг, небрежно
протянул мне руку и вместо приветствия сказал:
"Могу уделить вам не больше получаса, мое время слишком ценно. - Потом,
заметив гримасу неодобрения и укора на лице жены, добавил: - Это не от
чванства, поверьте, у меня действительно остался слишком малый срок, чтобы
тратить его попусту". И взглядом дал понять жене, что ее присутствие не
обязательно.
"Я собираюсь задать вам всего один вопрос", - сказал я.
"Спрашивайте".
"Почему вы опубликовали под своим именем поэму, принадлежащую перу
Сергея Есенина?"
Эффект был совсем не тем, какого я ожидал. Никаких признаков удивления,
или страха, или гнева. Ничего похожего на то, что должен испытывать вор,
пойманный с поличным. Секунду он пристально глядел мне в глаза, потом
отошел к окну и, обернувшись ко мне спиной, уставился на уходящую вдаль
череду зеленых холмов. Он был очень высок и худ, с узкими плечами, шеи
почти не было видно, и голова, казалось, росла прямо из туловища. Брокт
явно не принадлежал к образцам человеческой расы на высшей ступени ее
развития. Я терпеливо ждал, твердо решив не раскрывать рта, пока не
дождусь ответа.
- Я ничего не понимаю, - сказал Сойерс. - Какая-то литературная кража в
наше время... Сплошная несуразица.
- Я просил вас не перебивать, Сойерс, - сказал Воронихин, - я
постараюсь быть кратким.
- Нет, нет, продолжайте, мне некуда спешить.
- Потом Брокт сказал, не оборачиваясь: "У вас есть доказательства?"
Я был готов к этому вопросу. "Нет, но при желании их нетрудно найти, и
вам это известно лучше, чем мне".
"Да, вы правы, - сказал он. - Что ж, когда-нибудь это должно было
случиться. Странно, что так поздно. Я был готов к этому с самого начала. -
Он отошел от окна, повернулся ко мне лицом и спросил: - Вы намерены,
разумеется, предать свое открытие гласности?" - Слово "открытие" Брокт
произнес с подчеркнутой иронией.
"Не знаю, - ответил я. - Прежде всего хотелось бы знать мотивы".
"Ах да, мотивы. Естественно. Вы имеете на это право. Садитесь. - Он
указал мне на овальное кресло, а сам прошел к своему месту за письменным
столом, сел, выставил вперед костлявые локти и уперся пальцами в виски. -
Я, Николай Брокт, - сказал он торжественно, будто пародируя официальные
заявления на межпланетных конгрессах, - опубликовал за свою жизнь сорок
четыре выдающихся литературных произведения. И все они не мои. В старину
это называли плагиатом - изысканное наименование для литературного
воровства. Сейчас вы узнаете, почему я это сделал. Кстати, не хотите ли
записать мою исповедь?" - Он достал из ящика миниатюрный автописец и
щелчком подтолкнул его ко мне по гладкой серебристой поверхности стола.
"Благодарю, - сказал я, - пока в этом нет нужды. К тому же у меня
отличная память".
"Ваше дело, - бросил он равнодушно. - Для начала вам придется выслушать
нечто вроде предисловия. Приношу извинения, если все или хотя бы часть
того, о чем я собираюсь сказать, вам известно. Без этого не обойтись.
Одна из наиболее сложных проблем, стоящих перед человечеством и
приобретающих все более серьезный характер для каждого нового поколения, -
это проблема сохранения накопленных знаний. Впрочем, слово "сохранение" не
совсем точно выражает суть дела. Хранить можно в конце концов что угодно,
от овощей до запасов воздуха. Современная техника позволила сделать
практически вечными такие неувядаемые творения человеческого духа, как
Пизанская башня или Мона Лиза. В необъятном хранилище знаний сберегаются в
микрофильмах все книги, изданные со времен изобретения книгопечатания. Но
подавляющее большинство этих ценностей мертво, ибо не потребляется
разумом. Да, это именно то слово, которое здесь уместно. Не проблема
сохранения, а проблема потребления накопленных знаний.
Первые признаки неблагополучия стали обнаруживаться уже в конце второго
тысячелетия. Вам любопытно будет узнать, что к 1970 году на Земле
издавалось полмиллиона названий книг. Разумеется, в их числе было много
переизданий или переводов. Но поток новинок нарастал с ужасающей
быстротой. В 1980 году издавалось около 700 тысяч названий, в 1990-м -
примерно миллион, а когда человечество вступило в третье тысячелетие, в
свет было выпущено свыше полутора миллионов.
Не стану утомлять вас цифрами. Позволю только напомнить, что в прошлом
году, по данным Вселенского статистического института, на Земле и других
планетах, населенных человеком, опубликовано почти 10 миллиардов названий,
причем третью часть этой книжной лавины составляют новые произведения. Я
говорю "книжной", потому что форма публикации не имеет значения. Идет ли
речь о видеозвукозаписи либо об обычной книге, мы должны принимать в
расчет не подобные различия, а сам факт появления новинок".
Брокт теперь расхаживал по комнате, заложив руки за спину, говорил
монотонным назидательным тоном, как профессор, читающий популярную лекцию
в студенческой аудитории.
"Вернувшись к рубежу второго и третьего тысячелетия, - продолжал он, -
мы узнаем, что уже в те времена подавляющее большинство вновь созданных
литературных произведений жили два-три года, от силы пять лет. В сущности,
они производились для разового потребления, как пища или одежда.
Ремесленнические поделки, служившие средством скоротать или даже убить
время, как тогда говорили, быстро выходили из моды, пылились в подвальных
помещениях публичных библиотек, а затем шли на макулатуру.
Я далек от намерения морализовать на сей счет и упрекать наших пращуров
в недостатке Культуры. Литература, как и всякая другая сфера деятельности,
призванная удовлетворить определенную общественную потребность, не может
обходиться без массовой продукции. Разве не так обстоит дело и в наше
время? Разумеется, сегодняшний читатель несравненно более взыскателен, а
средний уровень литературных произведений гораздо выше, чем когда-либо в
прошлом. Это естественный результат развития цивилизации. Но соотношение
между поделками и шедеврами остается без больших изменений. Весьма
вероятно, что какой-нибудь проходной роман, изданный в наши дни, был бы
признан выдающимся несколько веков назад. Для нас он остается проходным
именно потому, что воспринимается в сравнении с подлинными шедеврами
современной эпохи".
Брокт остановился, на секунду задумался, потом, улыбнувшись, подошел ко
мне и уже совсем в другой манере, с оттенком дружеской доверительности,
сказал:
"Кстати, Воронихин, вы хотели знать мотивы, попробуйте поразмыслить.
Первая идея, которая пришла мне в голову, заключалась в следующем: если
наша средняя книга была бы принята древними как шедевр, не следует ли
отсюда, что средняя книга древних будет принята как шедевр людьми нашего
времени? Говорит вам эта идея о чем-нибудь?"
"Нет, - ответил я. - Ровно ни о чем. Она представляется мне абсурдной.
Вы только что изволили заметить, что относительно высокий уровень
современного литературного производства... признаюсь, мне не очень
нравится подобная терминология, но уж раз вы ее употребляете... да, наш
средний роман был бы признан в прошлом шедевром. С этим еще можно
согласиться. Но наоборот... Прошу прощения, подобная инверсия кажется мне
бессмысленной".
"Вовсе нет, вовсе нет, - возразил Брокт. - Как раз потому, что речь
идет о ценностях духовных, а не материальных. Действительно, если бы вам
вдруг пришло в голову предложить своим современникам, скажем, примитивные
наручные часы XXIV столетия, нас бы подняли на смех. Иное дело книга,
пусть даже посредственная. Она любопытна и привлекательна, потому что
позволяет войти в незнакомый нам духовный мир, удовлетворить тот
неистребимый интерес к прошлому, который всегда живет в человеке и на
котором зиждется преемственная связь поколений.
Итак, у вас, Воронихин, не возникало никаких догадок. Не огорчайтесь.
Мысль об инверсии, как вы выразились, пришла ко мне откуда-то из глубин
подсознания и поначалу я ее попросту отбросил. Она показалась мне такой же
нелепицей, как и вам".
Вы не устали, Сойерс? - прервал свой рассказ Воронихин. - Извините, что
я многословен и упоминаю малозначащие детали. У меня странная память. Я
запоминаю абсолютно все и могу изложить события любой давности, какие
пришлось пережить. Однако с обязательным-условием не нарушать
последовательности. Стоит мне опустить какое-нибудь промежуточное звено, и
я не ручаюсь, что вместе с ним не пропадет важная мысль.
- Хотел бы я обладать такой странной памятью, - сказал Сойерс. - Суть
дела запоминают все, но самыми ценными иногда оказываются как раз
неприметные детали.
- Тогда я продолжаю. Брокт вновь принялся расхаживать по комнате.
Ощущалась напряженность, вызванная, видимо, повторным переживанием того
озарения, которое посетило его многие годы назад. Уже знакомым движением
он приложил пальцы к вискам:
"Если б вы знали, как медленно и мучительно я шел к осознанию своего
долга! Не один десяток лет жизни был потрачен на изучение клада,
погребенного в хранилище знаний. Едва ли не все его бесчисленные лабиринты
были мне знакомы, и я ориентировался в них не хуже расторопных роботов,
которые заботились о сохранности архивных материалов, вели учет, давали
справки редким посетителям. Среди этих посетителей было немало подлинных
энтузиастов, но никто не мог сравниться со мной в самоотвержении. Это не
похвальба, я, видимо, отношусь к числу маньяков.
Я пропустил через свой мозг гигантское количество книг. Поначалу в моей
работе не было сколько-нибудь продуманной системы. Сегодня я смотрел
античных поэтов, завтра знакомился с прозой XXX века, послезавтра
переносился к героям Великой революционной эпохи. Собственно говоря, это
то же самое, чем занимаются тысячи и тысячи историков и литературоведов,
собирающих материалы для своих монографий. Однако с одной очень
существенной разницей. У них была определенная цель, которая ограничивала
рамки поиска. Я действовал бесцельно, брал все, что попадало под руку.
Единственным результатом моей работы было обнаружение некоторых
забавных закономерностей художественного творчества, о чем я написал в
своей первой и последней научной брошюре. Вряд ли многие ее прочитали. Она
того и не заслуживала. То, что показалось мне тогда открытием, было всего
лишь банальностью. Помню, я пытался доказать, что все литературные сюжеты
сводятся к 12 основным и 64 вариантным. Позднее я узнал, что существует по
крайней мере несколько тысяч литературоведческих работ, в которых
сообщается о той же закономерности, однако каждый исследователь называет
свою цифру.
Я зашел в тупик и склонялся к решению бросить свои бесплодные занятия.
Помешала случайность. Зайдя однажды в помещение, где хранились знания
XIX-XX веков, я по своей обычной манере наугад назвал серию и какой-то
десятизначный номер. Через несколько секунд автомат выдал мне названное
произведение, и, устроившись поудобнее в видеокамере, я начал его
просматривать. С первых же страниц я понял, что передо мной великий
художник. Мастерски построенный сюжет, глубина и многогранность мысли,
редкостное понимание человеческой психики и умение передать несколькими
штрихами самые сложные ее состояния - все это властно меня захватило. Даже
лишенный блеска и фантазии машинный перевод на современный язык не помешал
мне ощутить красоту и поэтичность слога. Это была повесть Льва Толстого
"Хаджи-Мурат" - первое опубликованное под моим именем художественное
произведение".
Заметив мое движение, Брокт остановил меня жестом:
"Вы хотите спросить, почему понадобилось выдать повесть Толстого за
свое произведение? Потому что другого способа вернуть ее людям не
существовало".
- Должно быть, я простак, - сказал Сойерс, - но вам придется меня
просветить. Еще в школьные годы я перечитал всего Толстого: "Войну и мир",
"Анну Каренину", "Воскресение". Мне просто не приходило в голову, что у
него могут быть другие вещи. Помнится, даже в учебнике не было никаких
сведений на сей счет.
- Видите ли, Сойерс, то, о чем я собираюсь вам сейчас рассказать,
касается одной из наиболее деликатных и трудноразрешимых проблем развития
человеческой культуры. В прошлом вокруг нее бурлили страсти, она была
предметом ожесточенных дискуссий, практически не сходила с повестки дня
Центрального научного совета. И сейчас еще отзвуки этих дискуссий можно
встретить на страницах специальных журналов. Но у людей, занимающихся
организацией культуры, существует как бы молчаливое соглашение не
привлекать к этой проблеме широкого внимания. Само собой разумеется, что
речь идет не о сговоре - вам, видимо, известно это старинное словечко -
или намеренной утайке тревожной информации. Специалисты руководствуются
лишь чувством такта и, если хотите, нежеланием без надобности ранить
общественное мнение. Им приходится нелегко. Нужно иметь немало мужества и
готовности к моральному подвижничеству, чтобы принять на себя бремя
ответственности за погребение ценностей духа, бремя мучительных
переживаний из-за невозможности сделать эти ценности достоянием
современников.
Вы понимаете, что я имею в виду не бездарную литературную стряпню и
даже не слабые, неудавшиеся вещи крупных художников. Испанский драматург
эпохи позднего средневековья Лопе де Вега сочинил несколько сот пьес.
Спустя 100 лет на сценах изредка представляли всего две его пьесы:
"Хозяйку гостиницы" и "Овечий источник". Все прочее было начисто забыто.
Как бы ни принимались те или иные произведения в момент своего появления
на свет, они подвергались затем суровому испытанию временем, которое
выносило беспристрастный и не подлежащий отмене приговор: отбирало крупицы
истинного и вечного искусства, отбрасывало шлак.
Иными словами, в литературе шел и продолжается жестокий естественный
отбор. Но на определенной стадии развития цивилизации его оказалось
недостаточно. Человечество стало производить гораздо больше художественной
продукции, чем оно в состоянии потребить. Возникла опасность, что в
результате неконтролируемого выбора люди будут проходить мимо значительной
части того, что издавна принято называть золотым фондом литературы. Первые
попытки регулировать процесс потребления художественных ценностей нашли
выражение в специально подобранных библиотечках мировой классики. Такое
издание, например, было предпринято в Советском Союзе по почину Горького.
В 60-70-х годах оно было повторено в количестве 60 томов. Любопытно, что
из произведений Толстого были включены только "Война и мир" и "Анна
Каренина".
Вам должно быть известно, Сойерс, что в прошлом году завершена
публикация очередного собрания шедевров. Благодаря современным техническим
средствам оно умещается в небольшом чемоданчике. Но подобная
миниатюризация нисколько не облегчает задачи прочтения 15 тысяч томов,
отобранных при крайне высоких требованиях. 15 тысяч - именно столько
содержит это собрание классики. Если читать в день по книге, отставив в
сторону все прочие занятия, то понадобится свыше 40 лет, чтобы проглотить
этот океан художественных ценностей. Разумеется, сроки жизни значительно
удлинились. Разумеется, современная аппаратура до предела облегчила
процесс чтения и нам не приходится расходовать время на перелистывание
страниц. Разумеется, теперь существуют методы интенсивного поглощения
информации. Но все это не имеет принципиального значения, возможности
человеческого мозга небезграничны.
Когда вы учились в школе, вам рекомендовали три романа Толстого. В
последнем собрании уже отсутствует "Воскресение". Боюсь, что в следующем
издании не найдется места для "Анны Карениной". Я постоянно возвращаюсь к
Толстому, чтобы иметь некий эталон для уяснения тенденции. Конечно, "Анна
Каренина" еще некоторое время будет находиться в обращении, но очередным
поколениям просто будет не до нее: надо ведь овладеть официально
отобранным золотым фондом да вдобавок поглощать огромное количество
текущей информации. Как бы нас ни влекло к шедеврам прошлого, мы не можем
обойтись без чтения новинок, даже тех, которые не относятся к числу
шедевров. Что поделаешь, такова жизнь.
Сейчас специалисты обсуждают проект радикального сокращения золотого
фонда. Именно радикального, потому что рекомендовать 15 тысяч - все равно
что вовсе отказаться от рекомендации. Одни зазывают цифру пять тысяч,
другие призывают ограничиться всего одной тысячью. Страшно подумать, кого
затронет эта операция и чего мы лишимся! Именно лишимся.
После встречи с Броктом я наводил справки в хранилище знаний, причем не
в лабиринте, а в верхних отсеках, где содержатся книги, которые числятся в
читательском обиходе. Мне сообщили, что многие из них в последний раз
спрашивали 200-300 лет тому назад. Если книга остается без спроса более
500 лет, она отправляется в лабиринт.
Теперь примите во внимание, что речь шла до сих пор о чтении вообще, о
свободном процессе приобщения к ценностям культуры, удовлетворения
потребности в эстетическом наслаждении. Несравнимо сложнее проблема
обязательного образования. Правда, мы уже давно признали негодными попытки
унифицировать сознание, навязывать каждому новому члену человеческого
сообщества строго определенный набор знаний. Возможность широкого выбора в
соответствии с природными склонностями и вкусом - предпосылка того
многообразия индивидуальностей и талантов, которое позволяет человеческому
роду умножать свой коллективный разум, делает его способным ставить и
решать самые головоломные задачи.
С другой стороны, человек не может стать человеком, если каким-то
способом не приобщен к своему роду, не ощущает свою слитность с
человечеством. И тут не поможет ни инстинкт, ни даже общность языка -
всегда можно забыть свой язык и выучиться чужому. Мы с вами, Сойерс,
понимаем друг друга прежде всего потому, что нас объединяет культура,
выношенная за тысячелетия развития земной цивилизации. Как бы ни
различались люди по профессиям, интересам, склонностям, они объединены
Гомером, Шекспиром, Микеланджело, Бетховеном, Достоевским, великими сынами
Земли третьего тысячелетия.
Знаете, Сойерс, в наше время специализация настолько углубилась,
требует такой самоотдачи и предельного сосредоточения, что представители
диаметрально противоположных профессий давно перестали бы понимать друг
друга, не будь у них этого чудесного духовного родства. Вот почему с
полным основанием можно сказать: человек стал человеком благодаря труду,
приобрел могущество благодаря науке, но остался человеком благодаря
искусству.
Простите, я увлекся. Так вот, никто не может поручиться за
художественное чтение взрослого человека, и тем более если он маниакально
увлечен своим делом. Поэтому решающее значение имеет тот запас
литературных впечатлений, который мы приобретаем в детстве и юности, когда
память чиста, чувства свежи и над всем существом нашим господствует
неутолимая жажда познать мир, жизнь, самих себя. Какой бы экзотический род
занятий человек потом ни избрал, это остается в нем навсегда. Но
невозможно поглотить тысячи названий, поневоле приходится ограничиться
тремя-четырьмя сотнями. И мы оставляем для юности шедевры из шедевров,
беря от самых гениальных самое гениальное. Все прочее с болью в сердце
выбрасывается за борт, иначе лодка будет перегружена и непригодна к
плаванию.
Теперь вы понимаете, что, когда Брокт отыскал "Хаджи-Мурата", его
первым побуждением было вернуть человечеству утраченное им сокровище. Но
как? Сообщить об этом в печати, развернуть новую дискуссию? Этот путь не
обещал успеха. Ведь, по сути дела, речь шла о попытке вызвать
неконтролируемый процесс извлечения из лабиринта сотен и тысяч забытых
произведений, что неминуемо привело бы к утере найденного равновесия,
перечеркнуло результаты естественного отбора и огромной избирательной
работы.
Я и не заметил, что вновь говорю словами Брокта. Как сейчас вижу его
перед собой: ссутулившись, уставившись взглядом в какую-то точку над
дверным косяком, он рассуждает сам с собой, в который раз судит себя и
ищет оправдание своему поступку.
"Легче всего, - говорил он, - было бы махнуть рукой и отправить повесть
туда, где она пролежала без движения почти пятнадцать веков. Поначалу я
так и сделал. Но уже через неделю прибежал в лабиринт, затребовал тот же
номер и опять с наслаждением погрузился в чтение. Меня не покидало
ощущение, что я нашел исключительную ценность и держу ее для себя, утаиваю
от человечества. Утаить - значит украсть. И вместе с древним словом "вор"
мне пришла в голову счастливая идея: а что, если опубликовать книгу заново
под своим именем? Она получит право на жизнь как исторический роман,
созданный в наше время, и ее наверняка прочитают десятки тысяч людей,
внимательно следящих за литературными новинками. Тщательно отредактировать
машинный перевод, сознательно внести в речь героев несколько модернизмов -
пусть потом критики отмечают, что автору не всегда удалось передать
речевой колорит эпохи, заручиться отзывами специалистов - вот и все дело.
Долго и мучительно я размышлял, имею ли моральное право на такой
поступок. Плагиат - одно из самых отвратительных преступлений. Ведь
присвоить себе чужую мысль несравненно хуже, чем украсть вещь.
Но разве, возражал я сам себе, можно назвать актом присвоения действие,
имеющее целью вернуть шедевру вторую жизнь? Разве такое возрождение не
важнее, чем абстрактное понятие справедливости? Я даже пытался вообразить,
что сказал бы сам Толстой. Истинный художник, он, не задумываясь,
предпочел бы, чтобы его творение жило под чужим именем, чем отлеживалось в
хранилище знаний. В конце концов столь ли важно, какому имени будет
воздана хвала? В древности ставили памятники неизвестному солдату,
олицетворяя тем самым общий подвиг народа, сражавшегося за свободу. Может
быть, и нам следовало бы воздвигать монумент неизвестному художнику,
отдавая тем самым дань признания человеческому гению вообще?"
"Почему вы не прибегли к псевдониму? - спросил я. - Это в какой-то мере
сняло бы остроту проблемы".
"У меня была такая мысль, но, поразмыслив, я от нее отказался.
Псевдоним практически никогда не остается нераскрытым. В наше время его
используют чрезвычайно редко и всегда по каким-то особо деликатным
соображениям. Выплыви секрет наружу - возникли бы подозрения, стали бы
доискиваться причин, а все это, неприятное само по себе, могло помешать
моему намерению. Нет, полурешениям здесь не было места. Надо было либо
вовсе отказаться от затеи, либо браться за нее без оглядки.
Первое издание я считал своеобразным экспериментом. Если обман
обнаружится - я выступаю с саморазоблачением, излагаю мотивы своего
поступка, и пусть меня судят по всем законам морали. Если все будет в
порядке - я продолжаю. Теперь все было просто и оставалось действовать:
искать забытое из творчества признанных классиков, отбирать самое ценное,
редактировать перевод, модернизировать, издавать. Словом, рутина".
"Не могу понять одного, - сказал я, - каким образом могло случиться,
что никто не обнаружил плагиата? Просто немыслимо".
"А кто вам сказал, что его не обнаружили? - возразил Брокт. - Кстати,
это сделали вы сами".
"Чисто случайно и притом только сейчас, на сороковой вашей книге".
Я чуть было не поперхнулся, произнося слово "вашей". Он заметил это и
пожал плечами. Встал, походил по комнате, опять вернулся к своему месту.
Теперь уже напряженности в нем не чувствовалось, он явно устал и тяготился
нашим разговором.
"Плагиат, - сказал Брокт, - был раскрыт первым же человеком, к которому
я обратился за отзывом. Я не вправе называть вам его имя, могу лишь
сказать, что это был крупный историк, один из лучших знатоков той эпохи. В
самом обращении к нему содержался рассчитанный риск".
"Вы изложили свою аргументацию, и он решил вам не препятствовать? Так
ведь?"
"Да. Он сказал, что я беру на себя грех ради благородного дела и если
обман раскроется, а это обязательно случится, то мне все равно поставят
памятник с надписью: "Величайшему из плагиаторов Брокту - благодарное
человечество".
Я не удержался от улыбки, которая привела моего собеседника в крайнее
раздражение.
"Неужели вы не можете понять, - почти закричал он, - что лично для себя
я ничего не искал. Мне не нужна слава, я-то хорошо знаю, что ее не
заслужил. Всю жизнь я провожу в уединении, избегаю общения с людьми именно
потому, что стыжусь принимать от них знаки уважения и признательности.
Разве одного этого недостаточно, чтобы искупить вину, если вообще ее можно
назвать виной!"
"Простите, я вовсе не хотел вас обидеть, - сказал я и, чтобы как-то
преодолеть возникшую неловкость, добавил: - Поверьте, я не только вас не
осуждаю, но, напротив, высоко ценю ваше мужество".
"Я сам должен просить у вас извинения за свою вспыльчивость, - сказал
он, смягчившись. - Но вы должны понять мое состояние. Как бы я ни был
убежден в своей правоте, вот уже двадцать лет я каждый день встаю с
предчувствием, что буду разоблачен и выставлен на осмеяние. Я-то понимаю,
что, даже оправдав мои действия с точки зрения нравственной, люди все
равно будут смеяться - вот плут, перехитривший все человечество".
"Почему же..." - начал было я возражать, но он, не слушая, продолжал:
"Впрочем, мне это безразлично. Пусть смеются. Я свою задачу выполнил, а
это в конце концов самое важное. И знаете, что я вам еще скажу? Я глубоко
убежден, что и другие специалисты обнаружили плагиат. Иначе не могло быть.
По моим подсчетам, как минимум три-четыре человека должны были это
сделать. Почему же они молчали? Видимо, по той же причине: соглашались и
одобряли. А почему не дали знать хотя бы мне, что им известно все?
Очевидно, потому, что не хотели становиться соучастниками.
Так или не так, но мне никто не помешал. После удачного эксперимента с
"Хаджи-Муратом" я выпускал книгу за книгой. Мог бы издать гораздо больше,
но приходилось делать паузы: шедевры ведь не пекутся как блины".
"Знает ли об этом ваша жена?" - спросил я.
"Нет, - ответил он, - не хотел осложнять ей жизнь, она и без того не
очень сладкая. Вот, собственно говоря, и все. Что же вы намерены делать,
имея в руках такую сенсацию?"
"Ничего. Молчать", - ответил я, вставая. Мы пожали друг другу руки,
Брокт проводил меня к выходу. Старушки не было видно. У порога он сказал:
"Знаете, о чем я больше всего жалею? О том, что у меня нет
продолжателя".
Теперь вы понимаете, Сойерс, почему я все это вам рассказываю?
- Еще бы не понять, - сказал Сойерс. - Вы всерьез думаете, что я
возьмусь за такое дело?
- Да. Выбор на вас пал не случайно. Во-первых, вы уже начали пробовать
силы в литературе и появление новых работ будет вполне естественно. Скажут
лишь, что ваш талант дозрел и заблистал новыми гранями. Во-вторых, и это
может быть еще более важно, люди вашей профессии обладают, как правило, и
мужеством, и развитым чувством долга. Словом, у вас есть все необходимое,
чтобы взяться за такое дело.
- А почему вы не беретесь за него сами?
- Я ждал этого вопроса, - сказал Воронихин. - Можете быть уверены, если
бы это было возможно, я не задумался бы ни на минуту. Не в моем характере
сваливать на других ношу, какую способен поднять я сам. Но судите сами, я
журналист со сложившимся стилем и, смею сказать, достаточно широко
известен читающей публике. Никто не поверит, если вдруг Воронихин начнет
выступать с историческими романами, пьесами и даже поэмами. Нет, моя
кандидатура не подходит ни по каким статьям. Подумайте, Сойерс, подумайте
и решайтесь.
- Я все еще не могу привыкнуть к мысли, что в наше время может
существовать только такой, не знаю даже как выразиться, странный, что ли,
выход из создавшегося положения. Мы уже успели забыть само слово
"плагиат", а тут... - Сойерс замолчал. Мимо их столика прошли девушка с
юношей. Они оживленно беседовали с чем-то своем, и, конечно, им не было
никакого дела до чужих забот. Сойерсу внезапно пришла в голову мысль, что
впервые в жизни он побоялся быть услышанным.
Он встал, подошел к высокой прозрачной балюстраде, заглянул вниз. Там
расстилался огромный белый город, утопающий в зелени. Насколько видел
глаз, тянулись нескончаемой цепью здания самых причудливых форм и
конструкций. Высота позволяла оценить совершенство спиралеобразной
планировки, которая оставляла достаточно простора для движения и вместе с
тем объединяла архитектурные комплексы в единое стройное целое.
Всю жизнь быть готовым к разоблачению и осмеянию, утаивать от людей
свое истинное занятие. А как он сможет скрыть это от близких, друзей, как
будет смотреть в глаза сыну? Нет, эта ноша не для него.
Воронихин подошел, встал рядом, молча ждал.
- Сожалею, - сказал Сойерс, - но я не смогу оправдать ваши надежды. Вот
вы говорили о мужестве. А ведь оно неоднозначно. Одно мужество не похоже
на другое. Я не колеблясь пойду в самый рискованный полет и отдам свою
жизнь, если этого потребует мой долг. Но здесь нужно совсем другое. Не
бесстрашие, а готовность к мученичеству. У меня ее нет.
Да нет и ясности. Трудно поверить, что вы да я, несколько одиночек, в
состоянии решить проблему более разумно, чем все общество. Ведь есть
ситуации, когда не обойтись без выбора. Нам то и дело приходится от
чего-то отказываться. Досадно, конечно, но не должна ли служить некоторым
утешением мысль, что забытые шедевры вошли в пласт человеческой культуры,
на который легли потом другие, более совершенные?
- Помимо всего прочего, эти шедевры вытеснили часть сегодняшних
поделок, - возразил Воронихин.
- Все равно это паллиатив, полумера. Ведь объема человеческого мозга,
возможностей памяти, восприятия информации Брокт не увеличил. И вот еще
что. Я сознаю, что как литератор не многого стою. Но это мое, собственное,
выношенное. У меня, наверное, как и у каждого нормального человека, есть
свое маленькое тщеславие, оно не позволит заниматься переписыванием
других. Лучше уж я буду сочинять сам. По-моему, Брокт именно потому смог
пойти на это дело, что сам писать не умел.
- Может быть, - сказал Воронихин. Он вздохнул, развел руками. - Что ж
поделаешь, видимо, суждено делу Брокта остаться без продолжения. Разве что
найдется еще один такой же энтузиаст. Простите, Сойерс, что зря отнял у
вас время. - Он улыбнулся и добавил: - Ну а если все-таки передумаете, так
дайте мне знать. Я снабжу вас на первое время рекомендательным списком.
- Это Брокт вам дал?
- Да, он переслал его мне незадолго до смерти. Без всяких комментариев,
просто листок, на котором значится два десятка названий. До свидания.
- Одну минуту, - сказал Сойерс. - Объясните, Воронихин, как вам удалось
раскрыть обман.
- Видите ли, сомнения у меня возникли давно. Меня поражала
разносторонность Брокта. В наше время не столь уж неожиданно сочетание в
одном человеке самых различных дарований. Но легче быть, скажем,
выдающимся химиком и композитором, чем выдающимся композитором в легкой и
серьезной музыке или химиком в органике и неорганике. А Брокт был гением и
в драме, и в прозе, и в стихах, и в сатире. Вспомните знаменитый "Остров
пингвинов". Кстати, его автор - французский писатель Анатоль Франс. Но все
это были не более чем смутные сомнения. Помог странный случай.
Мои предки русского происхождения, о чем легко судить по фамилии. Один
из них был страстным любителем литературы, причем особенно преклонялся
перед талантом Есенина. Из поколения в поколение передавалась эта страсть,
и, хотя старинные стихи постепенно забывались, уступали место современным,
каждый в роду передавал своим наследникам то, что осталось в памяти. Мой
отец как-то декламировал одно из забытых стихотворений, и мне оно
запомнилось. Особенно я был пленен силой и необычным лиризмом слов "И
деревья, как всадники, съехались в нашем саду". Всего одна строка, Сойерс,
но какая! Когда я встретил ее у Брокта - сомнений не оставалось.
- Да, но строку могли придумать заново. Вы ведь знаете, что
теоретически все повторяется. Существует даже шутка, что если дать
обезьяне автописец и не ограничивать ее временем, то когда-нибудь она
воспроизведет дословно все творения, созданные гением.
Воронихин протянул руку для прощания:
- Знаете, Сойерс, я ценю математические абстракции, но при всем к ним
уважении убежден: такие строки сочиняются только раз.
Last-modified: Sun, 05 Nov 2000 06:05:48 GMT