Дмитрий Шашурин. Средневековая рукопись, или Тридцатый рассказ
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Печорный день".
OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
Долго мне не удавалось, сколько я ни писал рассказов, насчитать их
тридцать. То тот, то этот казался слабым: я вычеркивал заголовки один за
другим, и в списке всегда оставалось меньше тридцати. Наконец с большим
трудом набрал их двадцать девять, и, чтобы не затягивать дальше своего
испытания, я решил во что бы то ни стало тут же написать тридцатый
рассказ.
Вспомнилось: на фронте мы умели выйти из всякого положения,
использовать любое обстоятельство, извлечь пользу из самых мелких и,
казалось бы, не относящихся к делу фактов. Я остановился на первом
попавшемся образце и начал так:
В воздухе пахнет весной, победой и мелинитом. Весной оттого, что
апрель; победой оттого, что сорок пятый год; мелинитом оттого, что мы
сидим с полковым переводчиком на обломках взорванного моста.
Рядом с нами шоссе, дальше по берегу - одинокий домик под черепичной
крышей. Внизу дивизионные саперы устраивают переправу, а мы с переводчиком
пришиваем чистые подворотнички.
Я никогда не умел, как переводчик, сложить белый лоскуток и,
придерживая кончик зубами, ловко продерябнуть из-под низа иголкой, отчего
лоскуток сразу становился образцовым воротничком. Я натягивал лоскуток на
полоску плотной бумаги и пришивал вместе с бумагой, только тогда у меня
получалось не хуже, чем у переводчика. Зато мне приходилось добывать
подходящую бумагу.
Я вылез на шоссе и принялся исследовать придорожные кюветы.
Кто воевал последний месяц, помнит, как фашисты, стремясь попасть в
плен к американцам, бежали от нас, бросая все тут же, у дороги.
Чего только не было в кюветах! Велосипеды и фляжки, плащ-палатки и
пистолеты, дамское белье и противогазы, детские туфельки и снаряды,
кинжалы и консервы, брюки и пулеметы, коньки и чемоданы. Все это валялось
перемешанное, скомканное, истоптанное.
Сверток пожелтевшей рукописи торчал между головастым фаустпатроном и
плоским винным бочонком. Бумага подходила. Я взял несколько листов и,
ободрав по дороге помятое и грязное, уселся налаживать подворотничок.
Переводчик уже надел гимнастерку. Подтягивая подбородок, он любовался,
глядя в зеркальце, воротом. Неожиданно его рука потянулась к бумаге. Он
поднял мои листы и даже потребовал кусок, который я приготовился зашивать
в тряпочку. А потом мы читали вместе: он читал и переводил, а я слушал.
"...Крепок шлем и латы герцога Брюнхгальского! Несчастный хундшпильман
(мне помнится, в рукописи было именно _хундшпильман_, хотя переводчик
утверждает, что такого слова нет), старейший хундшпильман всех псарен под
короной, сообщивший герцогу о случившемся, не вернулся из дворца. Благость
господня и милость пресвятой девы осенят род герцога! Да не проржавеет
щит, да не притупится меч его. Да не сотрется девиз герцога с ворот нашего
города. Пусть усталый путник так же легко прочтет позлащенные слова, как
читаю их теперь я на последнем году властвования герцога. Только его сила
и святость помогли нам пережить те бесовские времена, когда ни одни латы
не могли защитить нас от темных сил. В роковой день двери герцогской
опочивальни не отворились перед молодоженами. С этого начались события,
свидетелем которых был я, Фридрих фон Цуцель. По совету моего духовника
отца Клампеля записываю все, как помню..."
Следующего листа не было, а на моем кусочке переводчик прочел всего
несколько слов:
"...У дверей герцогской опочивальни издохла его щенная сука..."
Зато дальше шло подряд:
"...поголубели воды Эрлихинского озера, виноградари прибрали опустевшие
давильни, и по утрам всякая тварь божья с тревогой ощущала дыхание близкой
стужи. Многие, отходя ко сну, вместо молитв шептали о дьявольских
желаниях. С чародейской хитростью вовлекала нас в грех та, в честь которой
мы наперебой слагали сонеты и пели баллады. Мы пьянели, как только
успевали вдохнуть воздух ее гостиной, ловили малейшее ее желание и сразу
бросались исполнять его. Каждый вечер вспыхивали ссоры, примирить которые
могла только кровь за дверями ее дома. Я сам приглашал двоих, а меня
вызывали на дуэль трижды.
В последнюю ночь она снова приняла нас в гостиной, задрапированной
странными тканями. В мерцающем свете свечей казалось, что узоры на тканях
живут - птицы вздрагивали, гады шевелили щупальцами. Откинув голову на
спинку кресла, будто для поцелуя, она нежно сказала:
- Сегодня я хочу лишить вас жизни. Сейчас еще можно уйти. Но если я
начну, будет поздно.
Ее улыбка туманила наши головы. Никто не двинулся с места.
Тогда она начала рассказывать.
Слушая ее и любуясь ею, мы не замечали, как меркли свечи, как
приближались к нам стены, украшенные странными тканями, как исчезали
двери.
- Юноши вскочили, - сказала дама, - и бросились к дверям, но стены
надвигались, и двери исчезли".
Мы с ужасом осмотрелись. Так и было: стены надвигались. Мы вскочили и
бросились к дверям. Двери исчезли...
Дрогнула земля, засвистели, падая, мины, и мы с переводчиком, кинув
рукопись, спрыгнули в укрытие. Мины рвались совсем рядом. Потом разрывы
сдвинулись к переправе и, как будто нащупав, стали точно долбить по
неоконченному понтонному мосту.
- Какая-то сволочь корректирует! - выругался, слезая в укрытие, молодой
сапер. - Только бы узнать, где сидит фашистский потрох! - И опять
выругался.
Переводчик ткнул меня в бок кулаком, показал на одинокий домик:
- Дверь-то исчезла! - и потащил меня из укрытия.
Мы быстро перебежали шоссе, перепрыгнули каменную ограду и, прячась за
ней, подобрались к домику, увитому до самой крыши плющом.
Переводчик расстегнул кобуру и, показав пальцем, что нужно молчать,
скользнул в дом.
Войдя в кухню, он кивнул на стену, оклеенную обоями, и на ступеньку и
порог, неизвестно зачем приделанные к этой стене, и шепнул опять:
- Дверь-то исчезла!
Мы тихо отодрали обои, ножом открыли тонкую дверь, запертую изнутри на
крючок, и с пистолетом наготове стали взбираться по узкой лестнице на
чердак.
Переводчик лез впереди. Он первый протиснулся в отверстие на потолке.
Теперь я видел только его ноги. Вдруг ноги так напряглись, что я
вздрогнул.
- Хенде хох! - рявкнул наверху голос переводчика, и ноги мгновенно
перемахнули через край отверстия.
Я увидел уже развязку. Переводчик отдавал по-немецки распоряжения, а
лопоухий молоденький корректировщик послушно стучал телеграфным ключом.
В щель между черепицами было видно, как разрывы переместились в
сторону, потом мины стали падать в реку метров на двести выше понтонов.
Саперы закопошились, потащили прогоны, консоли, настил... а переводчик все
корректировал.
Я дружу с переводчиком и сейчас. Он преподает в институте историю и
советует изменить кое-что в этом моем рассказе.
- Во-первых, - говорит, - корректировщик вовсе не лопоухий, а физик
Курт Вайбель. Я его видел. Как-то наш институт посетили немецкие ученые.
Мы с ним сразу узнали друг друга и разговорились. Во-вторых, выбрось все
насчет странной рукописи. Я, - говорит, - еще тогда понял, что она не
исторический документ, а вымысел.
Но неизвестно, кем бы стал Курт Вайбель, если бы не этот вымысел. Я
ничего выбрасывать не стал и сохранил все, как было.
Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 06:41:21 GMT