е. Когда в нашей машине убили автоматчика из роты сопровождения, я подобрала его оружие и высадила три рожка в наступавших, а потом уже во время нашей атаки долбила из "РПГ" (Господи, откуда взялся этот гранатомет?) по боевым машинам "духов". Мы прорвались тогда к знаменитому трехкилометровому тоннелю на перевале и вышли к своим с минимальными потерями почти в назначенный срок, и майор, командовавший колонной (не помню его фамилию), даже представлял меня к какому-то ордену, но уже в Термезе (это наш узбекский городок на границе) я брякнула что-то лишнее, что-то не вполне цензурное об интернациональном долге, об афганоидах, о партии и правительстве - в общем, что-то совсем неуместное по тем временам брякнула я важному московскому полковнику, и орден не состоялся. Да и насрать на него, на этот орден, я бы сейчас, пожалуй, и носить его не стала - позорный совковый знак доблести, высокую награду за кровавую бойню, устроенную преступным режимом... Разве в этом дело? Разве Матвей погиб ради ордена? А ради чего вообще погибли Матвей и еще почти пятнадцать тысяч человек? Ради чего?.. Долго искала я по всем универмагам и валюткам Москвы подходящую краску, чтобы замазать седые пряди на этой бесстыдно рыжей шевелюре... А над Тверской, тогда еще улицей Горького, кружились легкие пушистые снежинки, в витринах сверкали серебряные елки и разноцветные шарики, жратвы в обычных магазинах, как всегда, не было, но оптимистичные совки получали на предприятиях праздничные заказы с сухой колбасой, икрой и красной рыбой и торжественно готовились к встрече очередного, совсем не нового Нового года. Правда, уже прозвучало с самой высокой трибуны слово "перестройка", еще не всем понятное, но кто-то уже действительно ждал нового, чувствовал это новое, предвидел. Вот только у нас в Афгане никакой перестройки не было, и Горбачев нам казался просто очередным черненкой. "С Новым годом, уроды!" Это строчка из стихотворения Ясеня. Как-нибудь я прочту его тебе. Сейчас? Ну, хорошо, только чуть позже, ладно? Сначала дорасскажу эту печальную историю. Ведь тогда еще не было в моей жизни никакого Ясеня, просто мое настроение в том декабре уж слишком было созвучно его настроению за два года до этого, когда он и написал свое "Новогоднее-84"... Деньги кончились быстро. Тем более что я привыкла тратить их широко. Костя был в Японии. Виталий Иваныч с работой помочь отказался. Квартировалась я у Машкиного брата, и он мне прямо сказал, что в феврале, самое позднее в марте - от ворот поворот. Словом, жила я, как на вокзале, с той лишь разницей, что у меня даже чемоданов не было и билетов, и, куда ехать, я не представляла. Полная неопределенность. При наличии одной профессии (медсестра) и двух званий (старший сержант и мастер спорта международного класса). Да, еще английский язык (с примесью немецкого, дари и пушту) и черный пояс карате. Но это уже вообще не пришей кобыле хвост. И куда же я пошла со всем этим, как ты думаешь? Догадаться нетрудно. Ведь главная цель оставалась прежней - найти Машкиного убийцу. Я пошла в КГБ. Прямо на Лубянку. Точнее, на Кузнецкий мост, туда, где принимали круглосуточно, туда, где каждый советский человек мог реализовать свое главное и священное право - право на донос. Владимира Резуна, то бишь Виктора Суворова я тогда еще не читала (его тогда еще никто не читал в этой стране) и не знала, что попроситься на работу в КГБ очень просто, а поступить туда с улицы практически невозможно. Выслушали меня внимательно, потом тщательно проверили все сведения, вызвали еще раз, подивились на мою невиданную судьбу, за что сажать - не придумали и психически больной не сочли, слава Богу. Однако от помощи вежливо отказались. И я почувствовала: не потому, что вообще не берут они с улицы, а потому, что чутье у них на врагов. Поняли, гады, что хочу пролезть в их логово не во имя безопасности социалистического отечества, а во имя своих, тайных и совсем не разделяемых ими целей. Почуяли это и отстранили меня, не грубо, но твердо. И только один майор, прощаясь, объяснил доверительно и ласково: - Ах, наивная вы девушка, да разве так нужно приходить в нашу организацию! Подумайте, если вы действительно хотите здесь работать. Есть другой, гораздо более надежный способ для таких, как вы. Потолкайтесь как-нибудь вечерком на пятачке между "Националом" и "Интуристом", поговорите с тамошними девочками, они вам ке расскажут. Желаю удачи. Я даже не сразу поняла, о чем это он. А когда поняла, оскорбилась ужасно. Но только в первый момент. Потом догадалась, что он говорил не в шутку. Потом решила, что это даже забавно. И наконец поняла, что приду туда обязательно, на этот обозначенный майором пятачок. Приду, потому что для одинокой, брошенной всеми девчонки, отставной спортсменки международного класса, фронтовой сестрички, профессиональной убийцы и верной подруги поклявшейся отомстить, другого пути просто нет. Профессия вербованной валютной проститутки казалась не более чем изящным дополнением к моей безумной биографии. И было так. - Папаша, ты меня узнаешь? - Нет, доченька, иди домой, пожалуйста. - А если повнимательнее взглянуть, папаша? Ты телевизор-то смотрел в последнее время? "Папаша" подходит к черной "Волге" с соответствующим очень крутым номером, около него тусуется мальчик в сером плаще поперек себя шире, за рулем скучает водила в звании не ниже капитана, судя по возрасту. "Папаша" смотрит на меня еще раз и вдруг широко улыбается. - Ты эта... Лозова, что ли? - Так точно, товарищ полковник, извините, если ошиблась! Не желаете ли провести вечер со знаменитой фигуристкой? - Садись, фигуристка, у меня сегодня настроение хорошее. Поехали. - Господин, можно вас на минутку? - теперь я говорю по-немецки, с акцентом, но весьма сносно. - Вы были когда-нибудь в Дортмунде? Да? А три года назад? Ах, вы даже посещаете турниры по фигурному катанию. Тогда вы наверняка должны меня помнить. Конечно, он не помнит меня, козел, но воспоминание о Дортмунде и мое спортивное прошлое добавляют романтики в наше знакомство. Романтики и полсотни марок. - Мистер, эй, мистер, я могу предложить вам нечто необычное. -- Английский у меня безупречен, и высокий шикарно одетый негр реагирует мгновенно. - Вы русский девушка? - спрашивает он строго. - Да, - соглашаюсь я уже по-русски. - Комсомолка, спортсменка, мастер по фигурному катанию. - О! - восклицает он. - Спортсменка! Окей, - и, перейдя на английский, довольно подробно излагает свои анатомические пристрастия. -- Очен хотэлос бы, - завершает он зачем-то по-русски. - В жопу, что ли? - отзываюсь я тоже по-русски и поясняю на его языке: - Пожалуйста, за отдельную плату. - О, йез! - радуется он. - В джопу! Джопу, оф корз! И мы едем в отель. - Лозова! - окликает меня кто-то. Я оборачиваюсь равнодушно. - Ты что, не Лозова? - Нет, я - Лозова. - Так какого черта ты тут слоняешься? - Деньги зарабатываю. - Ты что, с ума сошла?! На нем дорогой плащ, в руках шикарный импортный "дипломат", виски седые, вокруг глаз морщинки. Я его не узнаю. И хамлю: - А ты кто такой?! - А это важно? - парирует он с достоинством. - Я из спорткомитета. - Ну и что? - говорю я. - Для вас особая такса, что ли? - Дура! - говорит он. - Иди отсюда, до добра это дело не доведет. - До добра? - Я начинаю хохотать. - Дядя, я с вашим спорткомитетом долго трахалась. Мне в этой системе даже денежку платили. Вот только здесь больше платят, понимаешь? Нет, не то чтобы очень много, но здесь платят, регулярно платят, понимаешь? В вашем гребаном спорткомитете пенсий почему-то не выдают, а выступать на льду я больше не хочу, ты понимаешь, обрыдло мне все на вашем льду, понимаешь, мне в койке интереснее, дядя. Хочешь со мной вечерок провести? Я, правда, дорого беру. Но я очень неординарна, дядя. Не хочешь? Жаль. Он протянул мне бумажку в пятьдесят долларов вместе со своей визиткой и пояснил: - Небольшая пенсия от спорткомитета. И бросай это дело, подруга. Вспомнишь потом, что я был прав. Я вспомнила. Потом. Конечно, он был прав. Но говорил тогда совсем не то, что думал. Я это почувствовала, но не поняла. И просто взяла пятьдесят долларов. Это был некислые деньги по тем временам. А визитку выбросила кажется, в тот же день. Чего мне было ему звонить? - Сестра!.- окликает меня высокая крашеная блондинка С первого взгляда вижу: из наших. Отзываюсь: - Чего надо, дорогая? - Не на своем месте стоишь. - Ты в этом уверена, сестра? - спрашиваю нагло хотя подозреваю, что права она. Я еще новенькая и не все их законы изучила. Но один закон мне известен с детства: наглость города берет. Или по-другому, мягче: если сам себе не поможешь, никто тебе не поможет. - Ты кому платишь-то, чува? - невозмутимо, но жестко спрашивает блондинка. - То есть как это кому? Кэпу, естественно. Кэп - это капитан Синюков, представитель ГУВД в "Интуристе". - И все? - интересуется она с ядовитой улыбочкой. - Все. Больше я никому здесь не должна. - А это тебе сейчас ребята объяснят, кому ты должна. Произносит она это лениво, небрежно, чуть ли не зевая. Так разговаривала обычно уличная шпана у нас в Свердловске перед очередной махаловкой стенка на стенку. И я, вспомнив детство и уловив нужный тон, отвечаю ей: - Ну, пойдем выйдем, побалакаем с твоими корешами. Если чего должна -- все заплачу. Мы проходим в удивительно грязный и пустынный дворик одного из факультетов МГУ. Поразительно, как рядом с шикарными отелями уживаются все эти помойки, кособокие гаражи и обшарпанные трансформаторные будки. Вот в таком пейзаже и встретили меня два рослых парня, упакованные по люксу и явно спортивного вида. - Ну, и кто вы такие? - спросила я. - Налоговая инспекция, - хохотнул тот, что выгляди постарше. - За первый месяц плата вперед - сотня баксов Я повернулась к блондинке и с достоинством спросила - Сестра, это вот этим двум пидорам я должна что-то платить? Пидоры дружно шагнули в мою сторону. Обиделись. "Стоять, козлы вонючие! -- крикнула я резко, и они остановились. - Я рэкетирам платить не собираюсь. Очевидно, мальчики, занимавшиеся натуральным рэкэтом термина этого еще не знали (все-таки, учитывай, перестройка едва-едва началась) и на рэкетиров оскорбились сильнее, чем на козлов. Ну и потом стояла я перед шми совершенно вызывающе: миниатюрная фигуристочка метр шестьдесят пять с прической, да еще после Афганистана я - кожа да кости, коротенькая кожаная курташка, очень узкая юбка и туфли на каблучках. А сумочка такая, что в ней и дамский пистолет с трудом поместится. В общем по-моему, они меня даже не бить собирались, а просто схватить, поднять и подержать на весу, пока я не приду в чувство. Так мне показалось по их движениям. Но мне не довелось узнать, что они собирались со мной делать. А им не довелось узнать, что сделала с ними я. Точнее, что - они потом разглядели, а вот как - этого даже - Лизка (так звали блондинку) понять не успела. Я сломала себе каблук на левой туфле, которая не сразу слетела с ноги, и слегка порвала юбку, выполняя классический удар в прыжке с разворота. Больше потерь с моей стороны не было, а у этих придурков на поверку оказалось три перелома конечностей и одно сотрясение мозга на двоих. Второго сотрясения, очевидно, не случилось по причине отсутствия мозгов у сотрясаемого. Короче, они лежали под ржавой стенкой гаража, а я, войдя в раж и страшно матерясь по-афгански, объяснила намерть перепуганной Лизке, что убью в этом районе включая опера Синюкова и его гэбэшного куратора, еще хотъ одна сволочь потребует от меня денег. В общем, после этого случая среди своих меня сильно уважали, начали ласково звать "наша Афгани" и даже взяли за правило приглашать на местные разборки с клиентами, нерадивыми сутенерами и шальным зачетом. Был и другой результат у этой махаловки в дворике. Буквально на следующий день меня в кабинет к Кэпу. И кого же я там увидела? Ну, конечно, дорогого своего спорткомитетчика. - Что ж, здравствуй, Лозова, - сказал он многозначительно. - Что ж, здравствуй, Куницин, - откликнулась я из девательским тоном, благо запомнила его фамилию с визитки. Чего мне было терять? - Зачем нарываешься, Лозова? - На что нарываюсь? - На серьезные проблемы. Ты фильмы про разведчиков любишь? - Ах вот оно что! Значит, теперь ваша контора спорткомитетом называется? - Красиво отвечаешь, Лозова. Хочешь у нас работать? Раньше ведь хотела. - Не спорю, хотела. Только в "семерку" работать не пойду. Там за вредность мало доплачивают, а работа - собачья. - Два - ноль в твою пользу, Лозова. Где поднатаска лась, в Афгане или здесь? Где структуру органов узнала? - Так я тебе и раскололась, гражданин начальник, меня на понт не возьмешь! Синюков, который в присутствии Куницина буквально сидел по стойке "смирно", от моего развязного тона и совершенно непозволительных реплик дурел, ну просто как таракан от дихлофоса. Наш безумный диалог с матерым гэбэшником, казалось, вогнал его в транс, ставший прямым результатом решения непосильной проблемы: сумасшедшая я или суперагент всех разведок мира. - Лозова, я сдаюсь, - сказал Куницин. - Теперь слушай меня внимательно. Работать будешь на ПГУ, конкретно - на восьмой отдел. Я закатила глаза и принялась кусать нижнюю тубу, с понтом, мучительно вспоминая специфику восьмого отдела, хотя структуру Первого главного управления никогда на самом деле не знала. - Арабский Восток, - подсказал Куницин, - Палестина, Египет, Иран, Афганистан, Пакистан - твои любимые края. Будешь работать с этой клиентурой. В первую очередь. Связь через меня по телефону. Об остальном я финансы, договоримся при следующей встрече. Согласна, Лозова? "Господи, ну конечно! Моя с трудом скрываемая радость убедила его. Да если б ты знал, подполковник Куницин, какую змею ты пригрел на груди! - думала я, от восторга переходя на стихи: - Весной возвращаются блудные птицы на родину. Что же их ждет впереди?.." Сбылась мечта идиотки. - Мужик, хочешь отсосу? Удивительно, что чем богаче были клиенты, тем больше они любили эту фамильярщину и похабщину. Мужик согласился сразу. Приехали мы с ним в очень парную квартиру, и оказался он крупным военспецом Бельгии. Очевидно, ему не объяснили, что все советские люди работают на КГБ, и в постели после изрядной дозы выпитого он начал рассказывать о своей работе в общем, встречались мы с ним не однажды. И информация текла, естественно, в пятый отдел, по территориальному признаку, но славу приносила все равно нашему, восьмому. А арабы мне попадались все какие-то вялые, бесцветные. Курочка по зернышку с них что-то клевала, но это все был детский лепет рядом с моим Шарлем, рядом с моей первой главной вербовкой, на которой я поднялась, благодаря которой и получила в конечном счете офицерское звание и "скромную" офицерскую зарплату в семьсот рублей. Я вспомнила: столько же получали в Афгане майоры, принимавшие командование полком, и то лишь восемьдесят пятого года... С кого я получала больше: с клиентов или с хозяев? Не знаю. Честно, не помню. Тошнило меня и от тех, и от тех. А цель... Цель все еще была далеко, безумно далеко. Прошел целый год. И снова летали пушистые снежинки улицей Горького, и снова искрились в витринах пластмассовые елки с металлическим блеском, которые так нравились всем нам в детстве... С Новым годом. С Новым годом! Ни ласковый голос Ни крик, от которого хрипнешь, Не пробудит ни толики нового в этом болоте, Разгуляйся по миру пурга ли, убийства ли, вирусный грипп ли --С Новым годом, уроды! Ну как вы паскудно живете! Где вы видели новое? Мир безнадежно вторичен. Мир устал от себя и давно уже к смерти готов. С Новым годом! Мы рвемся сквозь ужас бунтов и опричнин В апокалипсис черно-кровавых грядущих годов. С Новым годом! Не с новым, а просто с Еще Одним Годом! Как нелеп и кошмарен бессмысленный времяворот! Четырем миллиардам наивных несчастных уродов Я желаю удачи и счастья! Я - такой же урод. Глава вторая Бледный декабрьский рассвет. В квартире тепло и уютно. На улице тихо. Я сняла себе хатку за двести хрустов в нешумном зеленом районе у метро "Академическая". Правда, с балкона открывался вид на большую вечно развороченную помойку, но сейчас ее запорошило чистым-чистым свежайшим снегом. Накануне я не принимала клиентов, отлично выспалась и даже не пила вечером ни грамма. Настроение было удивительно благостным. Когда очень долго сидишь в дерьме, перестаешь чувствовать запах -- только тепло и мягкость. Хорошо! Позвонила Лизка. - Чува! Меня позвали на вернисаж в Домжур. Хочешь, вместе пойдем? - Чей вернисаж-то? - лениво поинтересовалась я. - Да я фамилию не запомнила. Какой-то наш авангардист. Приехал из Парижа. Говорят, очень стремные у него картины - с эротикой, с ужасами какими-то. В общем, совершенно пижонская выставка. И народ подбирается соответствующий: элита, богема, шишки всякие, иностранцы... - Что-то вроде Малой Грузинской? - зевнула я. - Ну, примерно, - сказала Лизка, - только этого хрена с горы уже весь мир знает. --Ясненько... Тебя, значит, пригласили. А я с кем пойду? - Таньк, ты чего? Не проспалась, что ли? Наклеишь там кого-нибудь. Такие люди будут!.. - Тогда я не пойму, это работа или отдых? - Да отдых это, отдых! Все. В девятнадцать ноль-ноль у входа. Домжур. Запомнила? Весь день я моталась по магазинам. Выходной так выходной. До Нового года оставалось несколько дней, до дня рождения - еще меньше, и я вообще решила устроить себе рождественские каникулы с подарками. Купила разных вкусностей к столу, хорошего вина, здоровый пузырь французского шампуня, краску для волос обычную (Шварцкопф), но она меня вполне устраивала, новые золотые сережки, крем-пудру, помаду, лак для ногтей и наконец раскрутилась на платье - итальянское, шикарное, темно-синее, облегающее - за сто двадцать пять рубликов, как сейчас помню, в "Москвичке" на Калининском. Дома помыла голову, покрасилась и вся в предвкушении чего-то значительного поехала на тачке в Домжур. Сам Леонид Валеев, заезжий гений лет пятидесяти, мотанувший из Союза еще при Хрущеве, мне не понравился. Выглядел он шизиком, этаким молодящимся хипарем-переростком: вытертые джинсы, вельветовый пиджак, пестрая рубашка, яркий шейный платок, спасибо на ногах не кроссовки, шевелюра растрепанная, а виски - седые. Разговаривал странно, не то чтобы с французским акцентом, но как-то неправильно. На женщин внимания не обращал. Картины же его были действительно интересные, но для меня слишком уж мудреные. Лизка весь вечер обрабатывала своего француза, я ей не мешала. Меня уже тошнило от иностранцев. Наши розовощекие мальчики из цекамола тоже совсем не возбуждали. Шампанское, апельсины, конфеты, пирожные - все обычно. И потом, что мне - стоять в уголочке и одиноко грызть эклер? Сделалось скучно. Даже грустно. Художники были посимпатичнее комсомольцев, но они клубились возле Валеева, а у меня он вызывал почти брезгливое чувство. Надо было на что-то решаться - не пропадать же вечеру совсем! Я выделила в толпе единственного военного - немолодого майора танковых войск и, наблюдая за ним с довольно близкого расстояния, пыталась угадать, где служил этот свирепого вида офицер с боевым шрамом через все лицо. Майор посмотрел на меня раз-другой, и тут я поняла, что взгляд его вполне осмыслен. Он явно заинтересовался мной, быть может, еще раньше, чем я им. Ну что ж, майор, во второй мировой ты участвовать не мог - под стол пешком ходил тогда, а про Афган нам с тобой будет что вспомнить... Вдруг кто-то тронул меня за руку и вкрадчиво произнес: - Девушка, а я, кажется, знаю, как вас зовут. - Возможно, - равнодушно откликнулась я, не поворачивая головы и этим испытанным приемом усиливая интерес к себе. К тому времени меня уже почти не узнавали (спортсменов забывают быстрее, чем артистов или дикторов телевидения), и мне откровенно польстило такое начало разговора. - Татьяна Лозова, - сказал он практически утвердительным тоном. - К сожалению, - кивнула я, все еще глядя в сторону. - Юрий Хвастовский, - представился кавалер и добавил: - К счастью. Вот тут уже я не могла не посмотреть на него. Передо мной стоял парень лет тридцати, невысокий, в скромном сером костюме и темной рубашке без галстука, его простое открытое лицо украшали пышные соломенного цвета усы и ярко-голубые улыбчивые глаза. Он понравился мне сразу. - Ах, вы и есть Юрий Хвастовский! - картинно всплеснула я руками. -- Какая приятная неожиданность! А вот скажите, пожалуйста, вы Хвастовский или Хвостовский? - Друзья частенько зовут меня просто Хвост, - ответил Юрий серьезно, не реагируя на подколки, - но вообще-то я Хвастовский и вполне оправдываю свою фамилию. Так впервые за год не я наклеила мужика, а он меня наклеил. Нет, пытались-то многие, но я их посылала: работа есть работа. А после работы бывала только усталость и равнодушие ко всему, если не отвращение. Мы разговорились. Он оказался худредом из "Московского рабочего", семь лет назад окончившим "полиграф" и на тот момент уже довольно известным (в своем кругу) книжным графиком. После второго бокала шампанского мы перешли на "ты", и Юра спросил: - Ты водку пьешь? - Иногда, - ответила я уклончиво. - Поехали ко мне на работу. Колька вчера из Швеции приехал, мы с ребятами хорошо погудели, и в холодильнике осталось полбутылки шикарной водки "Абсолют". Небось и не слыхала про такую? Закусон тоже остался. Поехали? А то Валеев надоел уже, и все эти пижоны с апельсинами - тоже. Согласилась я сразу. И мы поехали. Юра был на машине, и уже через десять минут, припарковавшись во дворе перед монументальным зданием на Чистых прудах и взяв у вахтера ключи, мы поднялись по притихшей в этот поздний час широкой лестнице на четвертый этаж, протопали по гулкому, совершенно пустому длинному коридору, напомнившему мне коридоры Лубянки, и спрятались в уютной худредовской комнатенке, все стены которой были обклеены рисунками, эскизами, фотографиями, красивыми картинками из импортных журналов и шутливыми вырезками из газет. На столах царил рабочий кавардак, а книжный шкаф венчали ряды пустых бутылок и коробок из-под фирменных напитков. Словом, обычный редакционный антураж, с которым я столкнулась впервые, но сразу влюбилась в него. Юра расчистил один из столов, извлек из холодильника все, что в нем было, и под водку с леными огурчиками, салом и маринованными грибами ня потянуло излить ему душу. Как говорил один мой Знакомый, душу номер два. Нет, я ничего не врала, просто было много такого, о чем я говорить и не хотела, и не могла. Юре было страшно интересно все о моем спортивном прошлом. По-моему, он просто как мальчишка радовался знакомству со знаменитостью. И я вспоминала, я рассказывала, даже про Виталия Ивановича, даже про Машку, а потом незаметно для самой себя начала рассказывать про Афган. Юра слушал, от удивления перестав задавать вопросы, но, кажется, верил мне, хотя поверить было нелегко. Я это понимала. Водка кончилась. За окном валил снег. Дело шло к полуночи. Я встала и открыла форточку, потому что мы жутко накурили, и сизый табачный туман потянулся в грязновато-бордовую темноту московской ночи, словно дым догоревшего танка в открытый нараспашку люк. Я смотрела на крупные снежинки, и мне казалось, что они падают на раскаленный песок под Кандагаром, и тают на нем, и шипят... Это был уже бред. Я встряхнулась и вспомнила вдруг о своих рисунках. - Юрка, ну его к черту, этот Афган!!! Я хотела показать тебе свои рисунки. Все они дилетантские, конечно, скорее всего полная фигня, но я бы хотела, чтобы ты честно, как профессионал, сказал мне все, что думаешь. - Ну, ты даешь, Танька! Скажи прямо, что ты еще умеешь делать и когда успела всему научиться? - Не скажу, - улыбнулась я хитро. - И вообще ни черта я не умею, особенно рисовать. Просто я люблю это делать. Так ты посмотришь? - Да. Где рисунки? - У меня дома, разумеется. - Поехали. Водка все равно кончилась. Юра порывался сесть за руль, уверяя, что он совершенно трезвый, но я решительно сказала "нет", и мы поехали до улицы Шверника на такси. Платил за дорогу, разумеется, он, хоть я и пыталась вяло возражать. Квартирку свою я к приему приличных гостей не готовила, и при внимательном взгляде, конечно, можно было вычислить, что это обыкновенное гнездышко путаны, но у Юры взгляд был уже невнимательный, к тому же фокусировался он исключительно на мне. И наконец, вдобавок ко всему, я сразу достала большую папку и разложила перед ним свои работы. Юра замолчал надолго. Так надолго, что я уже начала тревожиться, все ли с ним в порядке. - Выпить хочешь? - спросила я, не в силах больше терпеть эту тишину. - Немного, - отозвался он рассеянно, продолжая сортировать мои картинки по какому-то загадочному, одному ему понятному принципу. - И если можно, не вина. У тебя что-нибудь крепкое найдется? - Хорошо, - сказала я и пошла на кухню. Из крепких напитков в доме имелась только роскошная семилетняя "Метакса" - литровая бутылка в форме амфоры, и, неся ее в комнату, я торопливо сочиняла, кто же это сделал мне такой подарок. В действительности я купила ее сама в ночном баре "Космоса". Но Юра и на бутылку внимания не обратил. Он посмотрел пристально мне в глаза и очень медленно произнес, совсем как Эмма Борисовна: - Тебе учиться надо, Танька. - Правда? - сказала я, невольно широко улыбаясь. - Да ты чего! Такой талантище пропадает! У тебя же удивительная рука. Я такой точности линий у профессионалов не видел. Ты просто прирожденный рисовальщик! И на кой ляд ты фигурньм катанием занималась? - Действительно, - пробормотала я без всякой иронии, - на кой ляд? Но он меня не слышал, он разговаривал сам с собой: - Нет, это ж надо! В медсестры какие-то пошла. Чуть не погибла на никому не нужной войне... Дурдом. Тебе же рисовать надо было, только рисовать, Бедолага. Учила кого-то карате... Жуть! Сейчас-то ты чем занимаешься? - Так, всем понемножку. Можно сказать, почти ничем. - Ну так и поступай, учись. А работу я тебе найду. С такими-то способностями - нет проблем. Книжки будешь иллюстрировать. Поначалу опубликуешься под чужой фамилией, можно под моей. - Почему это? - вскинулась я. - Ну, у нас же знаешь, какие все идиоты. Новые имена в штыки принимают. А деньги-то нужны. Все так делают. Это явление временное. Тут гордость надо подальше спрятать. Главное, чтобы работа была, чтобы было на что жить. И школа, конечно, настоящая школа. А работу я тебе найду, - повторил он еще раз. - С твоим уровнем - элементарно. Учись, Танька, учись. Что я могла ему сказать? Что ни работа, ни деньги мне не нужны? Что еще месяцок-другой и мне будет по карману "Волга", а "Жигули" я могу купить уже сейчас, да только неохота? И кооперативную квартиру не покупаю лишь потому, что грустно, мучительно грустно будет жить там одной. А с кем я могла бы жить вместе дольше трех дней? Я никого не любила и уже не хотела любить, я боялась, что, полюбив, разучусь ненавидеть. Кстати, этой мысли нет у пролетарского писателя Леши Пешкова - я до нее сама дошла. Разумеется, ничего такого я не сказала Юре. Только улыбка с моего лица исчезла. Мы выпили, и он продолжил: - В Суриковский ты скорее всего не поступишь. Там очень сильный блат нужен. В Строгановке, по моему убеждению, тебе делать нечего. Зачем тебе нужен, скажем, промышленный дизайн? Можно, конечно, податься в училище Пятого года... Немножко уровень не тот. Господи! - Он даже хлопнул себя по лбу. - Во, допился, старый дурак! Тебе же надо идти в мой институт, в "полиграф". Отличный институт, между прочим. А профессия художника-полиграфиста - это всегда кусок хлеба, при всех режимах и в любой стране. - Давай, - сказала я неожиданно для самой себя. - Буду поступать. Подготовишь меня? И в тот момент поняла, что действительно хочу учиться и работать художником, хочу стать нормальным образованным человеком, жить нормальной активной жизнью, как все, и зарабатывать деньги трудом и творчеством, а не стукачеством и одним известным местом. Удивительно, что я даже про себя не произнесла простого грубого слова, а именно так и подумала - "одним известным местом". Это было необычайно трогательно для меня - "афганца" и проститутки, словно я опять стала невинной девочкой. И я буквально переполнилась нежностью к этому замечательному парню. Я положила руки ему на плечи и привлекла к себе. Он даже не успел ничего ответить на мой вопрос. - Юрка, - зашептала я, - Юрка, ты очень хороший, ты совсем не такой, как другие, спасибо тебе, спасибо, ты первый, кто захотел мне помочь, это так здорово! - Я просто влюбился в тебя, - шепнул он в ответ. - Не надо, не надо ничего говорить! Я обняла его, прижалась к нему и быстро, порывисто поймала ртом его уже раскрывшиеся мне навстречу губы. У меня закружилась голова, и мы оба, потеряв равновесие, упали на разложенный еще со вчера и так и не убранный мною диван. Я буквально млела от давно забытого ощущения. Подумать только! Первый раз за год я была в постели с мужчиной не за деньги и не за информацию для ГБ, а просто так--для удовольствия. Я не помню, как мы разделись, но хорошо помню, как вместе ходили в душ. Юра подал такую идею. О, я и не знала, как это заводит: мыльная пена, бегущие струйки воды, блуждающие трепетные пальцы... А еще лучше я помню, как он меня целовал. Я только в книжках читала да от девчонок слышала, что мужчины умеют и любят целовать там. Девчонкой-фигуристкой я бы этого, наверно, никому и не позволила, в Афгане даже с Матвеем секс был походный, военно-полевой, а потом, когда началась работа, клиенты думали только о своем удовольствии. Арабы мои такого секса вообще для себя не мыслили, а европейцы, включая бельгийца Шарля, были как на подбор партнерами ужасно скучными. В общем, невероятно, но факт, я, многоопытная искушенная баба, не ведала еще этого наслаждения. Я узнала его с Юрой. Что со мной творилось! А что творилось с ним! Я показала ему все, что умела, все, на что была способна. И мы забылись сном, наверно, уже часов в семь утра, раздетые, ничем не накрытые, с переплетенными руками и ногами, лежа поперек дивана... Нас разбудил телефон. Звонил Машкин брат. Он к тому времени поступил во ВГИК на операторский и звонил мне всякий раз, когда у них бывали интересные просмотры. - Стас, - обиженно заскулила я, держа трубку чуть ли не зубами, путаясь в простыне и с трудом вылезая из-под Юры, - ну что ты звонишь мне в такую рань? Стас в ответ запыхтел, засвистел, зашуршал чем-то возмущенно и наконец сумел произнести: - Ты знаешь, сколько времени, подруга? - Сколько? - Половина третьего. - Ну, время детское! - откликнулась я невпопад. - Понятно, - сказал Стае. - Сегодня ты вряд ли придешь. - Да нет, отчего же... Во сколько начало? - В восемь. - Хорошо, Стасик, я буду. Положив трубку, я стала смотреть на Юру, который смешно зашевелился, натягивая на себя простьшю. - Вставай, соня, завтракать будем. - А который час? - поинтересовался он, зевая и по-тягиваясь. - Половина третьего, - сообщила я. --А-а-а, - рассеянно протянул он и окончательно купил меня тем, что не стал лихорадочно прыгать на одной ноге, натягивая носки, а чинно проследовал в душ, на ходу вещая: - В Берлине так поздно завтракают, что никогда нельзя понять... - Ты знаешь, что мне больше всего понравилось этой ночью? - спросила я, заглянув к нему в ванную. - Знаю, - улыбнулся Юра. - Могу повторить. - Ничего ты не знаешь, дурачок. Больше всего мне понравились твои усы. Это - улет!.. А за завтраком он чуть было все не испортил, начав говорить извиняющимся тоном, что давно женат, что у него , дочке столько-то лет, а жена такая-сякая, разэтакая, - словом, понес всю эту обычную, заунывную мужскую ахинею. Я быстро прервала его, объяснив, что, несмотря на свой почтенный возраст (двадцать три года), вовсе не собираюсь выходить за него замуж, а просто хочу, чтобы он учил меня и помогал с работой, чтобы вводил в свой круг, знакомил с художниками - вот и все. А секс... ну, это как получится. Сегодня было прекрасно, а завтра, послезавтра, через месяц... Поживем - увидим. А жена и все прочие его женщины меня совершенно не волнуют. Д это действительно было так. Я до сих пор не знаю, где были его жена и дочка в тот вечер, в ту ночь, в тот день. Мы расстались, когда уже снова стало темно. На проспекте Мира он вышел из такси и нырнул в метро, а я поехала дальше в сторону ВДНХ, во ВГИК. Мне было на самом деле наплевать, где его жена и ктo она. Это были его проблемы, только его. Может, именно благодаря такой моей позиции мы и не поругались. Мы встречались почти год, нам было хорошо вдвоем. И он так и не узнал, где я работала и кем. Зато я хорошо поднатаскалась в графике и даже в живописи. И летом поступила-таки в полиграф. И даже отучилась там почти три курса. А работать художником начала раньше, как и советовал Юра. Моих иллюстраций одно время полно было в модных книжках, валявшихся на лотках по всей стране. Я очень быстро рисовала и действительно начала зарабатывать деньги своими картинками. Стало больше разъездов, что и заставило купить наконец машину. Я взяла "семерку" "Жигули", не новую, чтобы не выделяться среди братьев-художников, но хорошую - шестьдесят тысяч пробега в Германии. Начиналась совсем новая жизнь. На каком-то этапе в дешевенькой фантастике и детективах начала мелькать уже моя фамилия на обороте титула или в выходных данных. Конечно, никто не ассоциировал ее с той веселой рыжей девчушкой, которая шесть лет назад с триумфом выезжала на ослепительно белый лед. И это правильно. Той девчушки уже давно не было в живых. Лучшая часть ее души погибла вместе с Машкой. Вторая половина отлетела в мир иной с майором Полушкиным. А бренные останки затерялись в зловещих недрах восьмого отдела ПГУ. Что же досталось Юре? Юра нашел во мне совершенно другую женщину и сделал из меня совсем третью. Вот про нее-то, уже про эту третью, и писали: "Оформление Лозовой, иллюстрации Лозовой..." Кстати, Куницин совсем не возражал против моих художеств. Даже наоборот -- порадовался. А то он уже устал Называть меня от разных ментов в разных районах города по самым разным поводам. Я ведь жила без московской прописки, вообще без всякой прописки в паспорте, да еще и без трудовой книжки. Правда, был военный билет у который многое объяснял, а вот удостоверений "афганца" тогда еще никому не выдавали. В сентябре я получила и трудовую книжку, и студенческий билет - натуральные "железные" документы прикрытия. А чуть раньше мне присвоили звание младшего лейтенанта. Формально я не могла стать офицером без высшего образования, но тут был какой-то особый случай. Почему? Для чего им понадобилось оформить меня в штат и выдать легендарную всесильную красную книжечку? Книжечка давала право доступа в кое-какие внутренние помещения святая святых советского режима. Сделалась ли моя цель ближе? В сущности, да. Но с этой новой точки я еще лучше видела, как она далека, как недоступна. И это было как в кошмаре, когда делаешь шаг из мрачного лабиринта, а вожделенная дверь - выход к свету, к свободе, к спасению - лишь удаляется, делаешь еще шаг - она еще удаляется, и ты уже бежишь к ней со всех ног, а она все дальше, дальше, и уже нет сил бежать, и ты падаешь... и просыпаешься. Но просыпаются только ото сна. От жизни не просыпаются. От жизни умирают. А я была уверена, что умирать просто не имею права. И я жила. В тот знаменательный вечер я посмотрела во ВГИКе -"Апокалипсис сегодня" Копполы. Тяжелый, мрачный, сильный фильм. Но я бы сделала еще страшнее. Почему, кроме Бортко, никто так и не снял хорошего, честного фильма об Афгане? Теперь, когда уже все стало можно. Стас спросил меня: - Тебе понравилось? - Спасибо, Стас, - ответила я уклончиво. - Коппола - прекрасный режиссер. Он не знал, что такое война. Как я могла ему объяснить, что такое не может нравиться? А добравшись до дома в компании с очередным таксистом, я снова осталась одна в четырех стенах и, упав на диван, полчаса ревела. От усталости? От одиночества? От страха? От обиды? От отчаяния? Да от всего сразу. От приближения Нового года. Я теперь ненавидела этот праздник, может быть, именно потому, что раньше, вместе с Машкой любила его больше всего на свете, тем более что мы всегда отмечали два события сразу - Новый год и мой день рождения. Я лежала, уткнув в подушку уже высохшее лицо с размазанной по щекам тушью, и физически ощущала, как огромная тяжелая черная ночь навалилась на город и давит его, давит, загоняя в теплые норы замерзших, растерянных людей. И не было никаких сил подняться. Наступал новый день - 27 декабря 1986 года - день моего двадцатитрехлетия. С праздником тебя, Танечка, с праздником! Глава третья Когда я вышла из института на Садовое кольцо, солнце лупило вовсю, сентябрь выдался теплый, как лето, и настроение было под стать погоде. Вдруг вспомнила: двадцать третье - день осеннего равноденствия. Может, поэтому такое спокойствие в душе, такая уравновешенность?.. Накануне Юрка обещал познакомить с каким-то мэтром, сводить в мастерскую, поговорить о моих рисунках. Встречу назначили на завтра, сегодняшний вечер остался свободным, и я решила "откатать обязательную программу". До "Интуриста" прошла пешком через весь центр и теперь не торопясь прогуливалась, наблюдая за происходящим. И тут мне повезло, да так, как, пожалуй, еще ни разу не везло. Из центрального входа с развевающимися на ветру полами белого плаща почти выбежал эффектный смуглый брюнет и, споткнувшись на лестнице, выронил бумажник. Я подобрала упавший предмет с проворностью голодного пса и рванулась за рассеянным красавчиком. Он спешил к отъезжающей машине, однако сам никуда не уезжал. Он просто передал что-то, сказал несколько слов по-итальянски, наклонившись к окошку, и повернулся, чтобы идти обратно в гостиницу. Я стояла перед ним. У меня было плохо с итальянским, поэтому я объяснила ему все по-английски. Он понял. Он благодарил с невероятной экспрессией и предлагал мне в награду какие-то доллары, рубли и даже итальянские лиры. Гордая советская девушка, я отказалась. И тогда он предложил пойти в ресторан - отметить счастливое знакомство. На это гордая советская девушка согласилась, не сразу, конечно, а поломавшись ровно столько, чтобы не упустить шанс. За полтора года работы я многому научилась. И применяла теперь свою излюбленную тактику. Держать клиента в постоянном напряжении, запутывать его, интриговать - кто я: простая русская девчонка, мечтающая выйти замуж за иностранца, но всего и всех стесняющаяся, бесстыдная профессиональная проститутка, хитро не говорящая о деньгах поначалу, или же, наконец, хладнокровный и коварный агент КГБ. Я научилась вести себя неопределенно, проявляя черты и совершая поступки, свойственные то одному, то другому из придуманных персонажей. Интересно, что помимо всего прочего такое загадочное поведение еще и возбуждало мужчин особенно сильно. Красавец Бернардо из Неаполя понравился мне чисто внешне, и я решила про себя, что трахну его обязательно. Сначала, конечно, выясню, не интересен ли он мне как специалист, а потом все равно трахну. Просто со специалистов, то