т? - За предательство - в тюрьму пожизненно. А все остальное - прощают. - Это Дедушка так придумал? Красиво. Предавать их я не собиралась. Но я уже говорила "их" а не "нас" - вот что было печально. Кризис грозил затянуться, и в июне я снова отправилась в Непал. Анжей искренне порадовался мне. Нет, сексом мы заниматься не стали. Просто в очередной раз поговорили. С кем еще я могу так разговаривать? Я поняла, какое самое главное достоинство этого гениального поляка: он умеет разговаривать с любым так, как человек только сам с собой разговаривает, и то не всегда: сто процентов честности и сто процентов понимания. - Ты очень здорово продвинулась на пути к своей цели, - сказал Нанда. -- Тебе осталось совсем чуть-чуть. Но - помнишь? - поможет не логика. Ты догадаешься, где найти еще одно недостающее звено, но это случится не сейчас, не сегодня. Сегодня просто рано. Может быть, даже он убьет еще кого-нибудь и этим выдаст себя, но вряд ли. Ведь тебе в любом случае поможет не логика. - Пусть убивает. Мне все равно. - Не говори так. Так нельзя говорить. Так говорят люди, которые не видели смерть вблизи. Может, ты слишком давно не видела смерти вблизи. - Что это значит? - оторопела я. - Не могу сказать наверняка, но думаю, единственное, чем ты сейчас сможешь заниматься, - это война. - Что?! - Это не совет. Просто приглашение подумать. И все-таки это был совет. Нет, конечно, я сначала подумала. Я даже очень долго думала. Я вдруг решила мотануться в Индию, где не была ни разу в жизни, поездила по древним святыням, хлебнула экзотики, неожиданно для самой себя заинтересовавшись хоть чем-то, а заканчивая путешествие в Бомбее, который тогда еще не был Мумбаем, посетила оружейный магазин. И там, конечно, лежал мой любимый "таурус-44 магнум". И странный, очень странный продавец-индус предложил мне купить к нему две коробочки патронов: одну с обычными, а другую с серебряными пулями. - С какими? - удивилась я, на всякий случай переспрашивая и требуя показать упаковку. - Я вижу, мэм, вам пригодятся серебряные пули, - убежденно повторил он. Может, этот индус был просто чудак, может, сумашедший, а может... Я бродила по улицам Бомбея словно в бреду. А в Москве оказалось жарче, чем в Индии, и намного противнее. Потом была Грузия. Ясень не хотел, чтобы я туда ехала. - Нам больше нечего делать в Грузии, - объяснял он. - В Грузии все кончилось январем, когда советские танки взяли Дом правительства в Тбилиси. Гамсахурдиа теперь живой труп, а страшная война, которая идет по всей стране, больше уже никому не нужна. Разумеется, кроме тех, кто зарабатывает на ней деньги. Ты хочешь там заработать? - Перестань, --сказала я. - Просто Звиад - один из наших. Почему мы не помогли ему в январе? - Он мог бы быть одним из наших, - поправил Ясень. - Но у него все равно ничего бы не получилось. Понимаешь, есть замечательные люди, которым просто противопоказано быть публичными политиками, тем более такого высокого ранга. - Например, Сергей Малин, - съязвила я. - Да, например, Сергей Малин. И даже Фернандо Базотти. Ты думаешь, Дедушке слабо купить президентское кресло в какой-нибудь Аргентине? Но он трезво оценивает свои возможности и точно знает, для чего живет на этом свете. И я бы очень хотел, чтобы ты тоже знала это. Мы - служба контроля. Мы, а не Звиад Гамсахурдиа. И мы здесь должны работать, просто работать. Это сложнее всего. А на подвиги пусть другие идут. - Слушай, ты мне чего, мораль, что ли, читаешь?! - Я вдруг так обозлилась, будто передо мной был не Ясень, а какой-нибудь полковник Генштаба Челобитников. - Я уже не девочка всякую херню выслушивать. "Великий гуманист" Базотти знает, зачем он живет на этом свете очень хорошо. А я не знаю и знать не хочу. Я давно перестaлa понимать, что мы здесь делаем. А ты перестал понимать меня. Тебе начхать на мои проблемы и на мою боль. Раньше ты не был таким. А когда упал самолет, ты плакал по дяде Семену и тете Лиде. На нашу девочку тебе было наплевать. Не перебивай, я знаю. Я больше не люблю твоего Базотти и твою злоебучую службу контроля. Я не знаю зачем она нужна. Гамсахурдиа вон разогнал у себя КГБ, а ты со своим целуешься. Ну и целуйтесь здесь, а я хочу быть сегодня со Звиадом! - Татьяна, ты с ума сошла! Чудно! Он никогда не звал меня Татьяной. - Это вы все с ума посходили, древовидные, - возразила я, чуть успокаиваясь, но тут же вновь накручивая себя. - То ты целуешься с генералами ГБ и ловишь воров в законе, то целуешься с ворами и ловишь генералов. Я уже ничего не понимаю, а там мне по крайней мере будет ясно, в кого стрелять. Я еду прямо завтра. - Не пущу, - сказал он жестко. - Не смеши. Это прозвучало бы сильно четыре года назад. А сегодня я стала тебе не нужна. Рекомендую вместо себя тоже вполне рыженькую Наташку -- секретаршу Шишкина. По-моему, она в твоем вкусе. И потом Шишкин пробовал, а он известный специалист. Ясень шумно вдохнул, выдохнул и наконец процедил сквозь зубы: - А ты-то с кем там будешь трахаться? Им же не до того будет. Война все-таки. Ну, вот уже и Сергей начал говорить мне гадости. Я-то ладно, мне-то не привыкать. А он всегда сдерживался. Правда, сейчас он явно ревновал меня, и это было приятно. - Там, в Грузии, - начала я, уже предвкушая победу в этой словесной дуэли, - я от души натрахаюсь с гранатометом, а убивая боевиков "Мхедриони", буду всякий раз испытывать оргазм. - Уходи, - сказал Ясень после этого. И я ушла, правда, еще спросила через плечо: - Я не совершаю предательства? - Нет, - буркнул он. Мы впервые расставались с ним вот так. Впервые. И был страшный год. И страшные люди, которые рвались к власти. И вообще весь мир был страшен, особенно когда он сужался до одного города, до одной деревушки, ни одного дома или танка. Рассказывать про Зугдиди или про Сухуми? Рассказывать про Батуми или про Грозный? Не знаю, ни про что я теперь рассказывать не хочу, теперь, когда все-все позади и быльем поросло, словно уже и не три года прошло, а целых тридцать. Я ведь не смогла остановиться. И из Грузии поехала снова в Карабах, а потом в Горный Бадахшан. И вот там я просто окунулась в прошлое. Собственно, я так и не сумела поверить, что это Таджикистан, то есть территория еще совсем недавно нашей страны. Это был натуральный Афган: те же горы, те же "духи", на тех же языках говорят, из того же оружия долбят, и те же русские мальчики необстрелянные под пулями. И зачем, спрашивается, нужно было девять лет лить кровь, бомбить и рвать на части дикую страну, наконец, выводить оттуда войска? Зачем? Этого не знал никто. Даже Ясень, по-моему, не знал. Мы снова начали встречаться. Обычно я приезжала в Москву, но один раз он добрался ко мне в Пяндж - очевидно, захотел вспомнить студенческую юность. В девяносто третьем Пяндж не накрывали ежедневными артобстрелами и можно было спокойно погулять по горам. Так вот теперь и он, и я любили, казалось, еще сильнее чем в том медовом сентябре. Мы любили друг друга как-то совсем по-новому. К волшебному ощущению причастности добавилось ни с чем не сравнимое чувство Фронтового братства и острый привкус греховной страсти. Изменившие друг другу, изменившие себе, забывшие заповедь "не убий", разуверившиеся в Дедушке и не нашедшие Бога, потерявшие все святое в жизни, мы были грешниками из грешников, но мы не разучились любить друг друга, а значит, еще умели любить людей. Московская заваруха девяносто третьего прошла мимо меня. Я-то воевала всерьез, а они там делили очередной кусок государственного пирога. Уже позднее я узнала, что помимо дележки пирога в те страшные дни в Москве пытались поставить на карту кое-что посерьезнее денег, а именно - судьбу страны и, стало быть, всего мира. Спасла как всегда, почти случайность, которая, если верить Горбовскому, была, конечно же, не случайностью, а четко продуманным шагом службы ИКС. Я спросила Сергея уже в марте девяносто четвертого когда радостный Жириновский выпускал на волю из Лефортова все это фашистско-коммунистическое отребье: - Так что, Дима Якубовский был одним из вас? - Почти, - странно ответил Ясень и попытался перевести разговор на другую тему. - Ты отвечаешь про Диму, совсем как Дедушка про Андропова, - решила подколоть я. - Как Дедушка про Чистякова, - поправил он. Я насторожилась. - Так Дедушка все-таки знал Чистякова лично? - Теперь я полагаю, что да. С помощью такого откровения Ясень, конечно, сумел увести разговор от Якубовского. - Ты узнал что-то новое?! - Да. Генерал Трофимов застрелился. Я стала мучительно вспоминать, кто такой генерал Трофимов. Но Сергей уже пояснял: - Это он один что-то знал тогда об убийстве Чистяковых, но в восемьдесят седьмом отказался говорить, напустив жуткого тумана, ты должна это помнить. Так вот, неделю назад он сам позвонил мне и предложил встретиться, чтобы "поболтать об одном старом деле, которое интересовало меня раньше". Он не назвал ни одного имени, ничего конкретного, а вечером того же дня застрелился. Я позвонил Дедушке и спросил про Трофимова и Чистякова, а Дедушка сказал буквально следующее: "Забудь про него. Трофимов был верным псом Андропова". И в голосе его отчетливо слышались ненависть и страх. - Страх? - переспросила я удивленно. - Бля буду, - выдохнул Ясень. - Настоящий животный страх. Я посмотрела на него грустно и после паузы сказала: - Тебя, наверное, скоро "коронуют". Не знаю, как по части воровского кодекса, но лексикон ты уже хорошо усвоил. - Клянусь, он чего-то боится, - подредактировал Ясень самого себя. -- Ты права. Верба, против Дедушки кто-то играет по-крупному. И очень давно. Трофимов, конечно, не застрелился. Его убили. В твоей излюбленной терминологии мы можем назвать убийцу Седым. Дедушка, конечно будет сам расследовать это дело. Оно для него настолько интимное, что даже меня он не хочет посвящать ни в какие подробности. Надеюсь, довольно скоро мы узнаем всю правду, а пока ясно одно: благодаря Машке Чистяковой тебе довелось прикоснуться к чему-то исключительно важному для самого Фернандо Базотти. Ясень помолчал. - Думаю, что с отцом Машки его связывает нечто очень давнее, еще из тех времен, когда он не только не был Дедушкой, но даже не учредил своего фонда. Вот как мне кажется. А дальше думай сама. С чего ты, собственно, решила, что Анатолий Геннадиевич Чистяков - хороший человек? Помнишь, ты хотела убить их всех: от Куницина до Чебрикова, и Малин был где-то посередине? Ты сама мне рассказывала. Так разве полковник Чистяков не был посередине между стукачом Гинатуллиным и Генсеком Андроповым? "Не знаешь - спроси у Ясеня", - учил нас Тополь. Правильно учил, если бы только еще этот чумовой Ясень всякий раз отвечал, когда его спрашивают. - Сережка, - зашептала я, - Сережка, какой же ты молодец! Что бы я делала без тебя, скотина ты небритая! С твоей-то уникальной башкой можно любые горы свернуть. А ты сачковал так долго... Поехали в Москву. В декабре мне сделали дырку в плече. Это плохо. Везение действительно кончилось. Я больше не хочу испытывать судьбу. Не хочу... А ты, значит, снова будешь помогать мне? И мы распутаем наше главное дело? - Конечно, распутаем, - шептал он, - конечно... Это было в Пяндже. На погранзаставе. Ночь была тихой-тихой, теплой-теплой и очень звездной. И мы точно знали, что здесь нас никто не подслушивает. Глава десятая Короткий, хоть и весьма болезненный приступ демокардии больная пережила. Ноги и руки слушались еще плоховато, но глаза уже смотрели строго вперед, а всеслышащее правое ухо держала старушка востро. Особенно хорошо помогли регулярные инъекции гэбэмилицина и партоцекамола с параллельным применением мощной красноарминовой блокады. Голодание тоже отразилось на самочувствии благотворно. Так что кремлевские врачи не без оснований утверждали, что еще до конца текущего столетия полушария головного мозга больной сделаются идеально гладкими, а вместо сердца, переставшего биться от избытка лекарств, застучит... да нет же, не застучит, а заработает ровно, без перебоев отлично зарекомендовавший себя в прежние годы пламенный мотор. И, может, больная даже вспомнит свое имя: Расея - так, кажется, ее величали. Но если не вспомнит, тоже не беда, ведь ей уже придумали новое, красивое такое - ССГБ (Союз социалистических государств-братьев). Фельетон с таким замечательным началом лег на стол высокопоставленного сотрудника КОСа (Комитета охраны социализма) Валерия Лобачева. Конечно, фельетон света не увидел. Не должна была больше видеть света и написавшая его журналистка Лиза Острикова. Все звали ее Лайза, потому что в институте она училась в те годы, когда модно было говорить на английском лучше, чем на родном, и ставить в пример России западную культуру. Но после того, как в девяносто девятом опустился новый "железный занавес", стало как-то не актуально хвалить Америку и писать ядовитые политические фельетоны. Лайза этого не поняла, и объяснить ей простые азбучные истины взялся лично полковник Лобачев. По ходу допросов молодой полковник сначала недоумевает, потом восхищается Лайзой и наконец влюбляется в нее. Лобачев из тех, кто пришел в органы на последнем взлете романтического отношения к госбезопасности - в восемьдесят восьмом году, в перестройку. Тогда под водительством сурового романтика Крючкова он вел очень серьезную борьбу с организованной преступностью. В августе девяносто первого сразу решительно осудил своего шефа, и у Бакатина быстро стал майором. Организованной преступностью больше никто не занимался. Ну а на торжественных похоронах демократии Валерий стоял у самых истоков новой структуры - КОСа. В генералитет пока не попал, но был начальником сверхсекретного особого отдела. Считавший сам себя жестоким, беспринципным, хитрым, изворотливым, Лобачев вдруг меняется на глазах. Впрочем, хитрость и изворотливость, кажется, нужны ему теперь больше, чем когда-либо. На допросах он вынуждает Лайзу признать участие в крупном антипартийном заговоре, затем устраивает ей псевдопобег, в истинный смысл которого посвящено лишь высшее руководство КОСа и партии. И наконец Валерий внедряется в ряды заговорщиков под видом агента ЦРУ, якобы давно работающего в отечественных органах. Но никаких заговорщиков на самом деле нет - есть только свободолюбивая журналистка Лайза, и, чтобы оправдать смысл начатой операции, полковник сам создает эту подпольную организацию и даже реально выходит на контакт с американской разведкой. Ведя эту двойную, тройную, возможно, четверную игру, он так увлекается, что, конечно, перестает в душе быть истинным косовцем и убежденным социалистом. Безусловной для него остается лишь любовь к Лайзе. А подпольная организация все ширится и активно действует по всей стране. Под неусыпным контролем КОСа, разумеется. Меж тем в мировой политике сгущаются тучи. Новый "железный занавес" никого-не устраивает, назревает третья мировая война. К этому моменту проблема всеобщего и полного ядерного, а также химического разоружения полностью решена благодаря небывалой активности Объединенной России. "Атомный зонтик" навсегда исчезает - мировая война вновь превращается в реальную угрозу. Допущенный к самым высшим тайнам государства, полковник Лобачев узнает, что война действительно неизбежна, к ней готовятся и уже названа дата. Причем независимо от того, кто нанесет первый удар, победит в войне Россия, точнее - Оброссия, как ее теперь называют. На чем же основана такая параноидная уверенность военных стратегов? Оказывается, уже давно изобретено новейшее микобиологическое оружие тотального действия, рядом с которым любая супербомба - просто детская игрушка. Однако применение этого оружия стало возможным лишь теперь, когда окончательно завершена реконструкция спецсооружений бывшего КГБ СССР в единую систему подземных городов, абсолютно изолированных от внешнего мира. Разведка докладывает, что страны НАТО обладают подобной же системой. Но схема вентиляционно-очистных сетей противника уже не является тайной для доблестных разведчиков КОСа, а подземное царство тех, кому принадлежит будущее, полностью автономно, для него вообще не нужна вентиляция. Вот почему неважно, кто нанесет первый удар. Все будет зависеть только от быстроты организованной эвакуации. Биохимическое средство, проникая повсюду и воздействуя на мозг разумных существ, превратит их в примитивных животных. По расчетам зоопсихологов, это озверевшее человечество самоуничтожится в течение одного-двух лет, не нанеся планете значительного экологического ущерба. Разумеется, понадобятся специально подготовленные отряды бойцов в костюмах высшей защиты для предотвращения на первом этапе глобальных катастроф, связанных с разрушением военных, промышленных и транспортных объектов. Внутренние ресурсы подземных городов рассчитаны на три года. А потом лучшие представители человечества выйдут на поверхность земли и превратят ее в цветущий райский сад. Вот так. Лобачев хотел спросить, по какому принципу будут отбирать "лучших людей", но тут же понял, что это наивный вопрос. Во-первых, их наверняка уже отобрали, а во-вторых, ясно же, по какому: по партийному, по классовому, по родственному. Лучшими людьми окажутся трусы, хапуги, убийцы и жополизы. Здорово! Просто великолепно. И он, Валерий Лобачев, останется жить среди них. На него уже выделен билет в будущее. Не в виде бумажки, разумеется. Подобные "билеты" материального выражения не имеют и иметь не могут. Но ему рассказали - значит теперь он один из них. Годы работы в КГБ научили Лобачева понятливости. Без дополнительных разъяснений он знал, что рассказывать об услышанном нельзя: его же не уполномочили выбирать "лучших людей". Значит, Лайзу туда никто не зовет. Несколько позже он узнал: проболтавшихся уничтожали сразу вместе с теми, кому они проболтались, не считаясь с количеством жертв, даже наоборот -- уничтожали каждый раз чуточку больше людей, чем того требовала разумная необходимость. На всякий случай. Валерий понял одно: оставаться жить в подземной империи он не хочет. Лучше умереть вместе с Лайзой. Но и умирать, конечно, не хотелось. Вот когда возник план. Все-таки он был опытным контрразведчиком, и у него была мощная агентурная сеть, хоть и продублированная вся штатными сотрудниками КОСа. Идея была проста, как все гениальное. Склонить руководство к тактике первого удара, и, когда будет полностью закончена эвакуация, когда последний паразит Подземной империи задраит за собой герметичный люк, за какую-нибудь минуту до всеобщего уничтожения взорвать биохимическую бомбу под землей. Сам Валерий должен был геройски вызваться в начальники наземной бригады по предотвращению катастроф -- только так он спасет свою жизнь. Времени у полковника Лобачева оставалось достаточно, чтобы тщательно продумать и подготовить операцию. Он задействовал тысячи людей, даже и не догадывавшихся об истинной своей роли. Он перехитрил всех. Заговор не раскрыли. И только одного не учел старый матерый контрразведчик: эвакуируясь, штатные сотрудники КОСа расстреливали каждый своего подопечного подпольщика. Казалось бы - зачем? Им все равно умирать через несколько часов. Но старая чекистская привычка к контрольному выстрелу в голову оказалась сильнее логики. И Лобачева попросили, прежде чем облачаться в защитный костюм, убить Лайзу. Разумеется, он убил не Лайзу, а тех двоих, которые просили. На сборном пункте не досчитались людей, и очень скоро за ними пришли. Времени осталось лишь на то, чтобы задействовать запасной вариант - подать условный сигнал американскому агенту. Уже через минуту в Лэнгли читали его шифровку, заблаговременно отправленную туда. Правда о зловещих замыслах Москвы попала в западную прессу, а оттуда через радио в Оброссию. Конец света временно отложили. Скоротечная, но кровавая гражданская война вновь поставила все в России с ног на голову Заболевание демокардией все-таки оказалось хроническим и неизлечимым. А финальная сцена такова: Валерий и Лайза вдвоем в камере смертников перед расстрелом. "А как хотелось осуществить извечную мечту честных людей, -- рассуждая Лобачев, - уничтожить именно тех, кто хочет войны, остальным дать возможность жить в нормальном мир Как это было красиво задумано!" -- "Красиво, - соглашается Лайза, - но, наверно, ты все-таки не прав. Ведь тaм в Подземной империи, оставались и ни в чем не повинные дети... Может, поэтому ничего не получилось? Может, сам Бог был против нас?" - "Может быть, - говорит Валерий, - может быть..." - Ну и как тебе? - спросил Тополь, когда я закончила читать и закрыла книгу. - Неплохо, - честно признала я. - Добротная современная фантастика. Автор хорошо разбирается в политике, писать умеет, да и мыслит правильно. Только зачем я теряла время на это? - Время она теряла! - передразнил Тополь. - Да это же очумительный роман! Ты хоть задумалась, откуда он все знает? Откуда такие точные описания спецсооружений в московском метро? - Ну, поехали, - улыбнулась я, - кто о чем, а вшивый - о бане! Ты просто мало читал фантастики. А я одно время увлекалась. Это же дежурная ситуация. Американцами сколько раз обыгранная. Писатель что-нибудь придумает, а туповатые сотрудники ФБР или АНБ давай пытать несчастного: откуда узнал? кто проболтался? на кого работаешь? Уверяю тебя: ни на какую разведку этот фантаст... как его? - я посмотрела на обложку, - Разгонов не работает. Он просто писатель, прозаик. Умный он и газеты читать умеет внимательно. - Все у нас умные, - пробурчал Тополь недовольно, - а мне что-то слабо верится... - Ну, замети его на Лубянку, - предложила я злобно-- гуманист ты наш, демократ и правозащитник. Вызови в кабинет и учини допрос по всей форме. - Уже, - сказал Тополь тихо. - Что?! - не поверила я. - В бывшем Втором главном управлении сегодня по почкам сразу не бьют, -- успокоил Тополь. - А впрочем, дело не в этом. На вот, взгляни на фотографию нашего дорогого автора. Нужно ли говорить, о чем я подумала в тот момент? Кто-то из нас сошел с ума: либо Ясень, ни с того ни с сего написавший фантастический роман, либо Горбовский, устроивший такую масштабную мистификацию, либо я. А уже в следующую секунду - тихий взрыв в голове: так вот же кто стоял у Машкиной могилы! И сразу следом за ним - еще один: новое звено в цепи страшной тайны?! Я же не знала Разгонова, значит, его не знала и Машка. Кто знал его? Полковник Чистяков? А может быть, сам Седой? Но что означает сходство с Ясенем? Незаконный сын одного из малинских родителей? Все! Стоп. Крыша едет... Слишком много вопросов. Ответы появились довольно скоро. Так началась весной девяносто четвертого долгая, тщательная и очень сложная разработка агента-двойника 001, которому сразу дали кличку Лайза. Мы устроили тебе тогда медосмотр от райвоенкомата. Помнишь, какой ты был мрачный, когда не удалось ускользнуть от очередной повестки, потому что тебя поймали по телефону и пригрозили, что в случае неявки пришлют солдатиков с автоматами? А помнишь, как ты оживился и даже загорелся, когда сказали, что могут направить на подготовку в Рязанскую дивизию спецназа ВДВ, а потом в Боснию? Вот уж романтик, непроходимый, прирожденный авантюрист! Дома жена, ребенок, а он собрался за Фаницу воевать - то ли за свободу братского народа Сербии, то ли за красно-коричневых сербских бандитов. Много ты понимал тогда в боснийском кризисе? Да ладно, я ж тебя в военкомате сама не видела, просто мне рассказывали. А сколько бессонных ночей мы провели, изучая все твои напечатанные и даже ненапечатанные, по редакциям найденные произведения, сколько времени потратили на прослушивание телефонных разговоров и анализ твоей жизненной ситуации, твоей психологии, твоих возможностей! Были у нас горячие головы -- настаивали на немедленной вербовке, но Ясень все выжидал, выжидал, и Дедушка поддерживал такое осторожное решение. Помню, влетает на конспиративную квартиру Осокорь, Петя Глызин, классный опер с Петровки, лучший наш специалист по уголовщине. Мы сидим вчетвером: я, Кедр, Ясень и Пальма. - Дамы и мужики, - начинает он, передразнивая Кедра с его любимым обращением, - у меня срочное внедрение на "крытой" в Воркуте. Там сейчас сидит Дато, а он лично знает Ясеня. Двойник нужен - во! - И он хватает себя рукой за горло с такой энергичностью, что кажется, у него сейчас глаза из орбит полезут. Все молча смотрят на Петю и думают. - Нет, - говорит наконец Ясень. - Пока не надо. И так было несколько раз. А ведь могло, могло получиться совсем иначе. Апрель. Девяносто пятый год. Позвонил Хвастовский. - Слушай, можно я сейчас заеду к тебе? --Просто так? - Просто так. - Заезжай. Ясень был тогда в Японии у Кумахиры. Я сидела дома одна. Почему дома? Не помню. Но совсем одна. Астру Сергей отдал Катюхе, еще в тот год, когда я уехала воевать с очередными душманами, а Катюха как раз вышла замуж. Наконец-то и, по-моему, весьма удачно. Мужем ее неожиданно для всех стал музыкант, скрипач из Большого симфонического оркестра Аркадий Струве. Что мы раньше понимали в музыке? А тут вдруг разбираться начали, на концерты ходить. Даже я почувствовала вкус к этому сосредоточенному, почти медитативному сидению в Зале Чайковского или в консерватории. Катюха, впрочем, стала реже появляться у нас и даже звонила нерегулярно, а ее участие в делах службы ИКС резко пошло на нет одновременно с нашим семейным разладом. И с Хвастовским мы не виделись со времен того самого разлада. Перед отъездом в Грузию именно я напросилась на встречу с ним, но это было ужасно глупо - мстить Ясеню такой странной изменой с человеком, который был у меня непосредственно перед Сергеем. Грустная тогда получилась встреча. Теперь, похоже, Юрка приехал плакаться мне в жилетку. Или куда там плачутся женщинам - в лифчик? Работал он в небольшой рекламной конторе, деньги получал нормальные, рисовал исключительно на компьютере, с удовольствием, но тосковал ужасно по ушедшим временам, когда искусство ценили как искусство, а не как способ зарабатывания денег. Я соглашалась, впрочем, довольно вяло, напомнила ему, что искусство ценили в основном на интеллигентских кухнях, на "бульдозерных" выставках да в сырых подвалах, где нищие художники ютились со всеми своими холстами, красками и домашним скарбом. А за официальное искусство денег платили гораздо больше, чем теперь. Потом Юра загрустил. - Что, с женой поругался? - заботливо спросила я. - Нет, с женой все нормально, дочка дурит. - Сколько ей? - поинтересовалась я. - Семнадцать. - Ну так это самый возраст для дури! - В общем - да, но она с каким-то баркашовцем связалась. А нам с Галиной, сама понимаешь, только фашистов в доме не хватало. - Это плохо, - согласилась я. - Подъехать, что ли, дать ему в глаз? - Да нет, пожалуй, пока не надо. Может, так все утрясется. Она ведь замуж за него не собирается. И на политику ей совершенно наплевать. Просто он ее устраивает как сексуальный партнер. Представляешь? И это она мне, отцу, заявляет! - Знаешь, Хвастовский, - сказала я, - ты мне напоминаешь, итальянца. Только они так ревностно относятся к поведению дочерей, сестер и жен при полной свободе нравов у мужчин. - Вот ты так говоришь, - начал он, - а если бы у тебя самой была дочка... - У меня один раз уже была дочка, - тихо проговорила я. - Извини, - смешался он, - я не подумал. Чтобы загладить этот неловкий эпизод, мы решили выпить по чуть-чуть, и Хвастовский сделался уже совсем готовым к труду и обороне. Пришлось сказать ему: - Юрка, а ты все такой же бабник! Ничуть не изменился. Вот только я уже другая. Правда. Я тебя очень люблю, Юрка. Ты хороший, но сегодня у нас ничего не получится. Понимаешь? Он сразу понял. Не стал, как многие в таких ситуациях, упорствовать, монотонно чередуя нытье и шутки, шутки и нытье. Мы просто посидели еще, поговорили, допили бутылку вина, и я так его зауважала, что захотелось вдруг рассказать чуточку больше о себе. - Юрк, ты, наверно, думаешь, что я работаю в ГБ? А я там как раз уже и не работаю. Я там знаешь когда работала? Когда мы с тобой познакомились. - Да ну? При советской власти? - Ага. Помнишь, как мы с тобой познакомились? - Конечно, помню. Так как же ты попала в эту лавочку? По комсомольской путевке? - Ага. Почти. Знаешь, кем были обычно в КГБ женщины-агенты? Ну-ну, смелей, ты правильно догадался. Ладно, я сама скажу: блядями для иностранцев. - Это правда? - все еще не верил он. --Ага. - И что ко мне привязалось тогда это "ага"? Наверно, вино было с Украины - алкогольно-лингвистисческое отравление. Юрка, кажется, так и не поверил. - Насчет баркашовца... - напомнила я ему уже в дверях. - Звони, если что. Поможем. С фашистами сейчас шутки плохи. Я вернулась в комнату, открыла еще бутылку вина, налила в стакан и задумалась, откинувшись на подушки дивана. И чего он приезжал? Потрахаться? Да вроде нет. Стареем, наверно. Начинаем жить прошлым. Я очень ярко вспомнила вдруг тот давний декабрьский вернисаж в Домжуре. И выплыло из глубин памяти незнакомое, но очень четко прорисовавшееся лицо. Среди белых стен, безумных картин, расфуфыренных дамочек и длинных бокалов с шампанским - грубое, мужественное, твердое лицо, рассеченное глубоким шрамом. И погоны с черными просветами. И золотые танкеточки в петлицах. Ага, майор танковых войск. Да, это с ним я собиралась пойти в тот вечер, если бы не Хвастовский. Мало того, и он собирался пойти со мной. Точно помню. Он так пристально смотрел на меня. Почему? Что ж, я узнала бы это. Если бы не Хвастовский... А годом позже я пошла бы с Бернардо. Если бы не Малин. И Бернардо пошел бы со мной. Если бы не Малин... Бернардо... Вот оно! Я уронила стакан. Он упал на ковер и не разбился, но все вино выплеснулось напрочь. Вот оно - то самое последнее звено. Я должна найти майора танковых войск с большим шрамом на лице. Реально ли это? В общем, реально. Если его еще не убили. Господи! Сколько лет прошло! Сколько лет... - И все-таки это чушь собачья, - еще раз повторил Ясень. По моей просьбе мы доехали до Измайлова и, бросив "Ниссан" возле дороги, углубились в парк. Я хотела знать наверняка, что нас не слушают. - Чушь собачья. Майор смотрел на тебя как на фигуристку Лозову, майор смотрел на тебя как на красивую бабу, майор смотрел на тебя как на проститутку -- допустим, видел раньше у "Националя", наконец, он просто мог тебя с кем-то перепутать. Вариантов - тьма, не допускаю только одного, что майор был агентом Седого. Ведь в этом Учае майор обязан был вернуться. Посуди сама: от Бернардо увел тебя я - полковник ГБ и сотрудник ИКС, а здесь -- подумаешь, какой-то Хвастовский! Убрали бы этого художника - и точка. Разве не так? - Не так. Ты просто не хочешь понять. У Седого сложные и странные цели. У Седого ко мне совершенно необычное отношение. Собственно, он такой же шиз, как и я, только еще посерьезнее. - А-а-а, - протянул Ясень. - Ну, тогда это тяжелый случай. Для чего здесь моя помощь? Я же не врач. - Врач, - возразила я. - Ты для меня в одном лице все: и муж, и любовник, и врач, и друг, и начальник. Помнишь этот замечательный анекдот? У каждой женщины должно быть пять мужчин... - Не помню. Расскажи. - Ну, мужу надо кое-что рассказывать и кое-что показывать. Любовнику -- все показывать и ничего не рассказывать. Другу - все рассказывать и ничего не показывать. Врачу - все рассказывать и все показывать. А начальнику - как прикажет. А ты у меня действительно един в пяти лицах. - Врешь ты все, Верба, - улыбнулся Сергей. - У тебя, например, есть еще Анжей. - Анжей? - задумалась я. - Да, конечно, Анжей - врач... Но разве можно вас сравнивать? Ясень, мы отвлеклись от темы. Скажи мне прямо: я снова буду копаться в этом дерьме одна? Ты не поможешь мне искать майора? - Нет, отчего же? Дурацкое дело не хитрое. Составим фоторобот, копнем архивы Минобороны, найдем твоею майора. Ты вот лучше послушай, что я нашел. Был такой вор в законе - Седой. На самом деле под этой кличкой проходило в разное время человек пятнадцать. Но был один Седой - всем седым седой -- Иван Николаевич Сидоров. И как раз время его "правления" приходится на конец семидесятых - начало восьмидесятых. - Ну и что, - ухмыльнулась я, - этот твой Сидоров-кассир, а на самом деле убийца, мог при Андропове крутить госбезопасностью? Не поверю! - Сам не верил, - сказал Ясень, - а теперь вот знаю, что и такое возможно. - Ладно, допустим. И где же он теперь? - Теперь уже в мире ином. Порешила его братва новых в восемьдесят девятом. - Весело. И ГБ не спасло? - И ГБ не спасло. - А как же самолет? - быстро спросила я. - Какой самолет? Ах, катастрофа! Бермудский треугольник. Послушай, я же ничего, ничего не знаю о той катастрофе. - Вот это и плохо, - подытожила я. - Поехали. Работать надо. На деревьях набухали почки, чирикали воробьи, пели еще какие-то птички, лезла из-под влажной земли молодая трава. И очень, очень хотелось жить. Каждый из нас остался при своем. В картотеке Министерства обороны удалось найти двух более или менее похожих на моего майоров, которые в тот день могли быть на вернисаже. Один ушел в отставку полковником, жил теперь в Волгограде и никогда не принимал участия в боевых действиях, не имел ранений и не выезжал за границу. Второй заинтересовал меня гораздо больше. Игнат Андреевич Никулин. Лейтенантом участвовал в боях на Доманском, март шестьдесят девятого. Сложное ранение, чудом спасся из горящего танка. Вернулся в строй. Командовал танковой ротой. География службы весьма широкая. С восемьдесят седьмого по восемьдесят девятый - комбат в Афганистане. Погиб. Награжден посмертно. По фотографии, даже без шрама, я поняла, что это он, и впала в уныние. Копать его прошлое с помощью оставшихся в живых родственников? Интуиция подсказывала, что это бесполезно. Что знают родственники настоящих агентов? Либо ничего, либо одну из тщательно подготовленных легенд. Обстоятельства его гибели по документам сомнений не вызывали. Почему-то я не стала искать живых свидетелей того январского боя на Южном Саланге. Почему? Не хотелось ворошить собственное прошлое? Или я просто безумно устала от этой "асимптотической" погони? А вор в законе Седой лично встречался в восемьдесят первом с кем-то из помощников Андропова. Эту информацию с высокой степенью достоверности получил Ясень. Примерно через месяц после нашего разговора в Измайлове. Все окончательно запуталось. Наступило лето. Почти сразу после Буденновска, где наш вариант решения проблемы, разработанный Тополем, тоже не бып принят, Ельцин вызвал к себе в загородную резиденцию Ясеня вместе со мной. Речь шла об объединении усилий разрастающейся структуры службы безопасности президента и наших спецподразделений. Объединять усилия мы никогда не отказывались, но тут слушали, слушали и вдруг поняли, что нам ненавязчиво так, полунамеком предлагают уйти в подчинение к Коржакову. Ясень ничего конкретно не ответил, но на обратной дороге загрустил. Молчаливый был, задумчивый и курил непрерывно. У метро "Аэропорт" я попросила его свернуть на улицу Острякова и там остановиться. Он даже не спросил, зачем, и это было хорошо, потому что внятно ответить я бы не сумела. - Видишь, вот это моя школа, - показала я. - Знаю, - откликнулся Сергей. - Я подойду, ладно? А ты можешь посидеть в машине. Он понял, что не может, а должен посидеть в машине. Возле школы никого не было. Лето. Помню, мне всегда было грустно приходить в школу летом: пустота, тишина, гулкие коридоры, непременно раскрытые двери классов и ремонтный мусор. Я обошла здание слева и обалдела: прохода к главному подъезду не было, перпендикулярно старому корпусу тянулась какая-то дикая пристройка, низкая, длинная, с глухими стенами и небольшими окошками под самой крышей. Что это: верхушка бункера, склад готовой продукции, бассейн с финской баней? Что они сделали с моей школой? И сколько же лет я здесь не была? Да разве лет. Сколько жизней я здесь не была? Сколько жизней... Я все-таки обошла уродливую пристройку, и центральный вход оказался почти нетронутым, разве что некогда облупленные бетонные колонны были теперь тщательно оштукатурены и свежепокрашены да дверь сверкала новой бесстыже желтой облицовочной доской. А справа на чистой, толь что побеленной стене красовалась сакраментальная надпись: "ЦСКА - кони". Один в один, как пятнадцать лет назад. Даже почерк был узнаваем, словно все тот же же век десятилетиями пишет и пишет эти лозунги на забора. На душе у меня оттаяло. Я села на спиленное дерево (их теперь по Москве пилят!), закурила и, прикрыв подставила лицо ласковому вечернему солнцу. Дверь школы распахивается с шумом, и вылетает Маша она смеется, кричит какие-то глупости, размахивает сумкой, на ней черные вельветовые брючки, и расстегнутая блестящая красная куртка с гербом СССР на груди. За Машкой высыпается из дверей вся толпа наших гавриков... Я открыла глаза. Передо мной стоял Ясень. - Хороший вечер, - сказал он вдруг. - Очень хороший, - согласилась я, и мы помолчали, каждый уйдя в свои мысли. - А вот скажи мне, Сережа, тебе никогда не хочется снова стать маленьким? - Нет, - ответил он, подумав всего какую-нибудь секунду. - А мне иногда очень хочется. - Тебе хочется вернуться в твое собственное детство?- удивился он. -Не знаю, далекое прошлое не бывает плохим. Там к здорово! И маленьким быть гораздо лучше, -Я не согласен. Верба, поехали. Все еще будет хорошо вот увидишь. Нет, - сказала я, - хорошо уже было. Столько нам оставалось тогда быть вместе? Пять или недель? Не больше. Вдруг от чего-то еще, от чего-то совсем другого защемило сердце. Запах горячего асфальта. Почему он всегда ассоциировался у меня с детством? До самого края Ленинградки в клубах синеватого тумана лежал тяжелый, шумный, грязно-оранжевый каток. Глава дополнительная --Ну что, новый роман скоро писать начнешь? --с просила Верба. --Ага, - ответил я. - Прямо сейчас и начну. По-моему самое время. Мы снова сидели вдвоем в нашей квартире, как неделю назад, только теперь антураж несколько отличался прежнего. Кровать аккуратно застелена, на столе пакет сока и пара недоеденных бутербродов. А на теле, точнее на обоих телах - спецназовское обмундирование по полной форме. Шел уже второй час с того момента, как мы позволили арестовать нашу охрану во главе с Лешкой Ивлевым. Так велел Тополь. А потом позвонил он же и дал команду: готовность номер один. Вот почему теперь приходилось сидеть в глубине комнаты при погашенном свете с автоматами наготове и ждать неизвестно чего: может стука в дверь, а может, очередной гранаты в форточку, может быть, нового телефонного звонка, а может быть, ракетного удара. - Ты верующий? - вдруг спросила Татьяна, как будто не знала. - Нет. - Я тоже. Я даже молиться не умею. Мне сделалось страшно. Верба явно не понимала, что происходит. Тополь ведь ничего не успел объяснить. И час назад в полуистерическом состоянии мы бегали по квартире, собирая в большую сумку ценности, деньги, документы, часть из которых готовили к мгновенному уничтожению, закладывали окна диванными подушками и книгами, натягивали на ходу спецкостюмы, снаряжали магазины патронами и едва не начали баррикадировать железную дверь. Потом первый приступ паники прошел и подкатило спокойное отупение, безразличие. Сн