Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Тысяча счастливых шагов". М., "Советский писатель", 1965.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------




   Кто же не знает, что детей приобретают в магазинах?  Это  общеизвестно.
Но я и не подозревал, что маленький плоский ключик, если его повернуть два
раза, может привести к таким... Но лучше буду рассказывать по порядку.


   Мы были женаты с Майкой уже три года, когда соседская  девочка  Любаша,
круглолицая, степенная, хозяйственная, чинно постучалась к нам в дверь  и,
войдя, сказала деловитой скороговоркой:
   - Надо бы вам завести ребеночка. А то мне совершенно не с  кем  играть,
вы же знаете, дядя Юра. - И, оживившись, добавила: - Я буду его  купать  в
большом зеленом тазу. И промокать ему полотенцем спинку...
   У нее все было продумано до мелочей.
   Мы с Майкой переглянулись. Это  был  голос  общественного  мнения.  Так
думала   квартира   -   наша   большая,   безалаберная,   шумно-крикливая,
доброжелательная коммунальная квартира, которая по всякому  вопросу  имела
свою точку зрения.
   Любаша уселась в углу на коврике и стала играть  моими  шахматами  (это
разрешалось). Она играла в  "экскурсию":  пешки  шли  куда-то  парами  под
надзором королевы, повышенной в чине  и  получившей  на  этот  раз  звание
воспитательницы. Другая королева изображала светофор, а кони  были  такси.
Они должны были трястись и фырчать у светофора, но не умели это  делать  -
за них тряслась и фырчала сама Любаша.
   Я вернулся к своим делам. Мне нужно было  подготовиться  к  завтрашнему
семинару, продумать, как лучше  вложить  в  студенческие  головы  довольно
сложный материал.  "Если  X1,  X2...  Хn  суть  результаты  n  независимых
наблюдений случайной величины Е..."
   - Юр!
   - М?
   - Ты занят?
   - Мгм.
   Майка забралась с ногами на диван-кровать,  которую  мы  не  так  давно
купили, свернулась  в  клубок,  как  она  умеет,  положила  подбородок  на
блестящие шелковые колени. Затихла.
   "Случайные величины указанного типа  являются  дискретными,  тогда  как
другие..."
   - Если уж покупать ребенка, - как ни в чем не бывало зажурчала Майка, -
то лучше всего в "Детском мире", на четвертом этаже. Там большой выбор.  А
вот на Юго-Западе, говорят, очень  много  молодоженов  и  на  детей  такой
спрос, ого! -  Она  сделала  круглые  глаза  и  взъерошила  свою  короткую
мальчишескую стрижку, которая, надо признаться, ей очень шла.  -  С  шести
утра, говорят, становятся.
   - Тах-тибидах-тах-тах!
   Ничего особенного. Это неожиданно затарахтели Любашины  автомашины.  На
то они и автомашины, чтобы тарахтеть.
   Я как-то впервые обратил внимание, какой у Любаши приятный,  аппетитный
затылок - светлые волосы разделены на пробор и подтянуты куда-то кверху, к
ушам, где на очень коротких толстых тугих косицах сидят большие капроновые
банты; пробор розовый, ровный-ровный, идет  до  самого  темечка,  а  внизу
выбилось несколько коротких  волосков  и  закручиваются  себе  золотистыми
колечками... Очень славно!
   А интересно,  какой  затылок  будет  у  моего  мальчика?  Того  самого,
которого мы купим в "Детском мире", на четвертом этаже? Хотя  у  маленьких
затылки, кажется, совсем голые, как  будто  облысевшие  -  это  у  них  от
лежания, они все  время  ерзают  затылком  по  подушке,  вот  волосенки  и
стираются.
   - Майка!
   - М? - Она обхватила руками свои длинные стройные ноги и тоже  смотрела
на Любашин затылок.
   - Какой у нее...
   - Мгм.
   "Деля последнее равенство на n, мы получаем для частот соотношение:

   m/n = n(i)/n + n(j)/n + ...

   Майкина мама (а следовательно, моя теща) позвала меня на кухню  вертеть
ручку мясорубки - у нее от этого  "сердце  заходится".  А  заодно  немного
поучила уму-разуму.
   - То твоя аспирантура была, то  Майкин  техникум.  Пора,  пора!  Совсем
заучились. Пользуйтесь, пока мы с отцом живы-здоровы, тут же под рукой, за
соседней стеной, можем вам помочь выращивать девочку...
   - Девочку? - переспросил я настороженно.
   - Ну да, конечно. А ты думал? И не косись очками своими  большущими,  я
ведь не студент, не испугаюсь. Нам парень ни к чему! Требуется внучка. Где
мои старшие? Ищи свищи, в Алма-Ате, в Омске. Нет, хватит с меня  мальчишек
выращивать, Это не себе, это для общества. А я  как  посмотрю  на  Любашу,
когда она куклины носочки стирает...
   Кругом стояли хозяйки, делали свое дело. Их спины  выражали  молчаливое
одобрение.


   Детей продавали в большом  светлом  зале  с  многочисленными  гранеными
колоннами,  прилавками  и  закоулками,  с  высоким  купольным   прозрачным
потолком на новейшего пластиката - видно было голубое небо, торопились  по
своим делам облака, а тени от облаков медленно  проплывали  по  паркетному
полу, по граненым колоннам, по прилавкам.
   Полки до самого  верха  были  загромождены  коробками.  Коробки  стояли
стоймя,  в  каждой  -  ребенок,  затянутый  поблескивающим  целлофаном,  с
закрытыми глазами, с опущенными вдоль тела руками, поставленный в профиль,
так что видна только его левая щечка, только левый висок. Тысячи  коробок,
тысячи детей, повернутых в профиль, таких похожих и таких разных... Каждая
коробка была перетянута лентой, голубой (если мальчик) или  розовой  (если
девочка), завязанной пышным бантом.
   У всех прилавков толпились покупатели, кассы строчили без  умолку,  как
пулеметы в жестоком бою, контролеры запаковывали коробки,  обкручивали  их
шпагатом, клубки шпагата безостановочно вращались и таяли на  глазах.  Все
время на автокарах и ручных  тележках  подвозили  новые  и  новые  штабеля
коробок, в каждой - ребенок, голыш в  коротенькой  распашонке,  видна  его
левая пухлая щечка  с  полоской  тени  от  длинных  ресниц,  левое  плечо,
выглядывающее из-за пышного банта, левая  опущенная  рука  с  перетяжками,
чуть согнутая в локте. Раздавались выкрики:
   - Дайте артикул М-190-бис! Скорее, в пятую секцию...
   - Рижских не надо, у нас еще есть.
   - Девочки кончаются. Касса,  девочек  больше  не  выбивайте!  Отпустим,
которые с чеками, а потом...
   Мы пришли вчетвером - я,  Майка,  теща  и  Майкин  младший  брат  Гоша,
десятиклассник.
   Теща, в тяжелой шубе с каракулевым воротником, в пуховом платке,  сразу
скисла:
   - Ой, сердце заходится...
   Стала расстегиваться, обмахиваться газеткой.
   - Как хотите, а я на воздух пойду... Подожду вас у выхода.  Вы  уж  тут
как-нибудь сами. Вон хвосты какие...
   Майка стала ее урезонивать:
   - Мама! Надо же выбрать как следует. Юра, он близорукий.  А  я  сколько
раз покупала чулки со спущенными петлями, помнишь? Не умею  рассматривать,
придираться. Купим какую-нибудь не такую девочку...
   - Де-воч-ку? - Теща, очень красная, затертая  и  затиснутая  в  людском
потоке, развернулась на 180 градусов, застопорив этот поток. - Кто выдумал
девочку? Только мальчишку. Я к парням привыкла, умею с ними...  У  меня  и
рука как-то по ним прилажена. - Она легонько, но со знанием дела  хлопнула
Гошу по затылку. - И потом отец наотрез сказал: "Никаких девочек. От одной
Майки такой дух одеколонный по всему дому, что задохнешься!" А уж раз отец
сказал...
   И она уплыла от нас на эскалаторе,  отдуваясь,  с  откинутым  на  плечи
пуховым платком, мотая клеенчатой хозяйственной сумкой.
   Мы с Майкой переглянулись:
   - М?
   - Да-а...
   - Пошли, - сказал Гоша решительно. - Сами справимся, подумаешь.
   Мы стали к какому-то захудалому прилавку в дальнем  конце  зала  -  тут
очередь была поменьше. "Я больше  не  отпускаю.  Закрываюсь  на  обед!"  -
закричала продавщица с дрожащими  перламутровыми  сережками.  "Вы  уж  нам
отпустите, а потом..." Коробки  загромоздили  весь  узкий  прилавок.  "Вам
мальчика? Сортность? Наименование модели? Смотрели нашу витрину у  входа?"
Она  действовала  и  говорила   необыкновенно   быстро,   эта   энергичная
продавщица.  "Понимаю,  что  вы  хотите.  Размер  33,  полнота   6.   Могу
предложить..." Подумать было некогда, события развивались скоропалительно.
Меня охватило обычное интеллигентское смущение - неудобно морочить голову,
человек работает, занят.
   - Майка, ну давай этого... Толстый, здоровячок.
   - Глаза зеленоватые. - Она озабоченно  прикусила  губу.  -  А  мы  ведь
решили: голубые.
   Продавщица оборотной стороной карандаша совершенно спокойно  приподняла
веко толстого малыша.
   - Цвет морской воды. Очень берут. Многие специально спрашивают.
   - И волосы... - Майка обводила глазами верхние полки.  -  Я  хотела  бы
волосы совсем светлые, почти белые, ну, лунные. Знаете, как мед  бывает  -
старый, липовый. Деревенские такие волосики, ровные, блестящие... Вот  как
у этого, - она ткнула пальцем куда-то в угол. - Покажите нам этого. Именно
такие волосы... Да, да! Только он у вас плохенький.
   Ребеночек действительно был неважный. Бледноват, а  потом  уж  чересчур
курносый.  Мне  показалось,  что  он  просто  небрежно  сделан.  Рядом   с
роскошными, хорошо раскрашенными, цветущими детьми, которых нам показывали
сначала, этот выглядел полинявшим.
   Майка уперлась - она хочет только такие волосы. Льняные!
   - Льняные кончились, -  резко  бросила  продавщица,  дрожа  негодующими
сережками и убирая коробки. Она, видно, очень торопилась  обедать.  -  Вот
только этот... Хотите - берите. Или становитесь к другому прилавку.
   Становиться наново? Длиннющие очереди пересекали в разных  направлениях
обширный зал, шумя и волнуясь, жарко дыша  распахнутыми  шубами.  Небо  за
высоким прозрачным куполом уже немного померкло, посерело,  утратило  свою
пронзительную  голубизну.  Внизу  ждала  теща.  Мне  надо   было   сегодня
просмотреть еще двадцать пять контрольных работ заочников...
   - А он вроде посмеивается,  -  сказал  Гоша,  приглядываясь.  -  Хитрый
пацан, по-моему. Подрастет, во дворе себя в обиду не даст.
   - Ямочка! - наставительно произнесла продавщица.
   Она дотронулась оборотной стороной карандаша до виска мальчика.
   - Ямочка на виске  -  это  редко  бывает.  -  Действительно,  там  была
какая-то вмятинка, небольшая ложбинка. - А когда  он  еще  засмеется,  вот
увидите...
   Ямочка решила дело.  "Я  за!"  -  крикнул  Гоша,  проникшись  внезапной
симпатией к невзрачному мальчику. "Ну, пусть", -  бросила  усталая  Майка.
"Выпишите", - сказал я веско, как полагается отцу семейства.
   Теща ждала нас на ступеньках, в обществе таких  же,  как  она,  пожилых
женщин. Шел  животрепещущий  разговор:  "Растишь  его,  растишь,  а  потом
приходит какая-то..." Теща с трудом оторвалась от приятной компании.
   - Мама, у него прелестные волосики, - храбро начала Майка, демонстрируя
коробку.
   - Он посмеивается, чес-слово!
   - Он? - теща охнула. - Я  же  говорила:  внучку.  И  отец  тоже...  Все
по-своему, не хотите ни с кем  считаться.  Больно  ученые!  -  Повернулась
спиной, сердито зашагала вниз по ступенькам. - Я  к  нему  и  не  подойду,
выращивайте сами.


   Был конец месяца. Тестя мы почти не видели.
   В семье так и говорили:
   - У папы конец месяца. Не стоит его ждать с обедом.
   Гоша проходил на  отцовском  заводе  практику  от  школы.  Насколько  я
понимаю, болтался где-то в малярном  цеху,  подносил  ведерки  с  краской.
Хвастался по этому случаю нестерпимо!
   - Наш завод отхватил знамя совнархоза. Высокая культура производства...
Работаем ритмично. О браке наши и думать забыли.
   Но когда вплотную вставал вопрос об отце, Гоша поджимал хвост.
   - Да, понимаешь, мама... эти самые пироги по случаю  ребенка...  Лучше,
понимаешь, их перенести на начало месяца. Тогда безусловно отец сможет.  А
то тридцать первое число... ну, сама понимаешь...
   Тесть работал мастером на  сборке  и  в  конце  месяца,  как  он  любил
говорить, отдувался за грехи своих дорогих соседушек - механических цехов.
Ведь собирать, как известно,  можно  только  тогда,  когда  есть  из  чего
собирать.
   Ребенка он увидел, помнится, уже на второй день. Ловко, со знанием дела
взял его на  руки  (у  меня  так  не  получалось),  безбоязненно  поправил
съехавший на сторону чепчик.
   - Да-а. Я, правда, больше хотел девчушку. Но раз  старуха  решила...  -
Отогнул угол одеяла.  -  А  ну-ка,  развернем  тебя,  голубчик.  А  ну-ка,
посмотрим, есть  ли  у  тебя  ручки-ножки...  коленочки...  всякие  прочие
подробности. Надо пересчитать пальцы, Математик, - это уже  относилось  ко
мне, - чтобы в сумме было ровно двадцать. Сумеешь?
   Мальчик позволял  себя  ворочать,  лежал  смирный,  тихий,  не  подавал
голоса. Дело в том, что он еще не совсем вошел в жизнь. Вошел,  но  только
наполовину. Почему? Сейчас объясню.
   В книжечке, которая носила странное название "Инструкция к пользованию"
и которую я тщательно изучал, было  написано  следующее:  "Данный  ребенок
проверен ОТК предприятия и в соответствии с ГОСТ  8088-56  и  действующими
техническими условиями признан годным. При покупке ребенка  проверьте  его
комплектность и исправность, правильность заполнения магазином паспорта на
ребенка, а  также  наличие  инструкции  и  ключа  пластмассового  розового
размером 1,5 см x 0,5 см. Ключ  вставлен  в  прорезь  на  поясничной  ямке
ребенка и не мешает ему находиться в, лежачем положении, поскольку  нашими
конструкторами  создана  головка  ключа  особой  уплощенной  формы.  После
первого  полного  оборота  ключа   автоматически   вводятся   в   действие
кровообращение,  сознание,  зрение,   слух,   тело   ребенка   приобретает
нормальную  температуру,  начинается  прием  пищи,   процесс   пищеварения
(система А); но голос и способность к  движению  конечностей  подключаются
только после второго  полного  оборота  (система  Б);  впоследствии  ключ,
ставший ненужным, рассасывается, саморастворяется в теле ребенка".
   А дальше было сказано так: "Рекомендуем потребителю сделать один полный
оборот ключа и затем в течение нескольких дней понаблюдать, безотказно  ли
действуют механизмы системы А. Просим сообщить ваш  отзыв  о  нашей  новой
модели".
   Свято следуя инструкции, мы с Майкой повернули ключ один раз. Ребеночек
ожил, задышал, потеплел. Он пил из бутылки с наконечником, которую мы  ему
тыкали, поднимал и опускал ресницы, водил глазами, но не  мог  схватить  в
кулак погремушку или  начать  вопить  (о  последнем,  пожалуй,  не  стоило
особенно сожалеть). Как его ни поверни - в таком положении он и оставался.
   - М-да, - сказал тесть, перекладывая ребенка на  живот,  кверху  попкой
(попка была красная, мягкая, в рытвинах) и разглядывая ключ  с  уплощенной
головкой. - Все новшества. Что ж,  понятное  дело,  техника  не  стоит  на
месте. Но не люблю я, когда в конструкции наверчено, намудрено... -  Он  с
сомнением покачал головой. - Проще-то оно лучше.
   Теща ушла в воспоминания. Раньше безо всяких этих ключей. Хлоп по  заду
ладошкой - он  как  заорет.  И  готов,  вошел  в  жизнь.  Вот  когда  Гошу
покупали...
   - Хватит голенького держать, - спохватилась она. - Еще продует.
   Тесть подвел итог:
   - Красоты в нем, прямо скажем, особой нет. Но любить все  равно  будем,
чего уж. Новенький человек, свежее пополнение.
   - Мы, папа, из-за ямочек на  висках,  -  сунулась  Майка.  -  Мы  когда
выбирали...
   - Да ямочка-то одна, - спокойно сказал тесть.
   И верно: ямочка была только на левом виске. На том самом, который можно
было видеть, когда ребенок в коробке. На правом ее не было.
   - Я же говорила, - это включилась теща.
   И пошло!


   Нас все жалели.
   Прямо об этом не говорили. Но это было понятно без слов.
   Приходили, добросовестно улыбались, старались выдавить из  себя  что-то
приятное, хоть какой-нибудь завалящий комплимент.
   - Он похож на Павла Первого, - сказала интеллигентная  соседка  Ад  ель
Марковна, пожилая стенографистка. -  Тоже  курносый,  и  эта  бледность...
Голубоватая такая,  аристократическая.  Как  на  портретах  восемнадцатого
века.
   Майку навестили девочки, которые работали вместе с ней в библиотеке.
   - Лобик у него круглый,  приятный.  -  Больше,  видимо,  не  нашли  что
похвалить.
   Как будто бывает лобик квадратный.
   Пришел мой приятель Денис, с которым  мы  вместе  кончали  университет.
Вручил Майке пакет с апельсинами, поздравил с новорожденным.
   - Да, вот оно,  уравнение  с  одним  неизвестным.  -  Долго  стоял  над
кроваткой. - Никогда не знаешь, что, собственно, тебя ожидает...
   Любаша, когда заходила поиграть с мальчиком, иначе не называла его  как
"мой бедненький". Тещу каждый раз передергивало.
   Как-то  вечером  собрались  у  нас  друзья  тестя.  Выпили  чин  чином,
закусили, поговорили о заводских делах. А насчет ребенка рассудили так:
   - Да знаете... со временем будет человек как человек. Не  в  киноактеры
же ему идти, верно? Все обойдется.
   Глаза у нашего мальчика были маленькие,  тускловатые,  невыразительные,
нос напоминал задранную рубанком и так и оставшуюся торчать стружку, белые
ресницы и брови казались недокрашенными.  Но  особенно  нехорошо  обстояло
дело с ножками. Короткие, полные, они решительно не  хотели  выпрямляться,
все подгибались, круглились. Строго говоря, ножек у него совсем  не  было.
То есть от туловища до  коленок  еще  кое-что  было,  -  правда,  широкое,
короткое, складчатое; а уж ниже колен шла просто какая-то  ерунда,  что-то
совсем  несоразмерное,  несоответствующее  -  так,  почти  что  ничего.  И
кончалось  все  это  маленькими  розовыми  ступнями,  вывернутыми  внутрь,
мягкими, точно ладошки у  обезьяны.  И  сколько  мы  ни  разглаживали,  ни
распрямляли ножки - все равно они не становились от этого ни  длиннее,  ни
прямее, опять закручивались, образуя геометрическую  фигуру,  напоминающую
по форме крендель.
   А  тут,  как  назло,  теща  не   уставала   рассказывать   о   каких-то
необыкновенно удачно выбранных детях.  Девочка,  глаза  как  блюдца,  губы
бантиком, локоны до плеч, даже на улице все оборачиваются. Ну конечно,  не
сразу купили, не первую попавшуюся  взяли,  ходили  недели  две...  завели
знакомства... им из-под прилавка...
   - К черту знакомства! -  кричал  я  противным,  тонким,  неубедительным
голосом, багровея и срывая очки. - К  дьяволу  из-под  прилавка!  Пора  бы
отвыкнуть... Противно!
   В такие минуты я чувствовал  себя  слабым,  незащищенным,  беспомощным.
Другие умеют позаботиться о семье, все уладить, сделать,  достать,  а  вот
я...
   И чем острее было это чувство, тем громче я кричал,  чтоб  заглушить  в
себе  противную  дрожь  слабости,  перестать  ее  ощущать.  И  тем  глубже
зарывался потом в свои формулы, спасительные математические глубины,  куда
не проникал шум  обыденной  жизни.  За  письменным  столом  я  был  всегда
большим, сильным, уверенным в себе и все умел устроить как надо.


   Поздним вечером зал  универмага,  подсвеченный  прожекторами,  выглядел
по-иному, чем днем:  торжественнее  и  в  то  же  время  серьезнее.  Даже,
пожалуй, мрачнее. Казалось,  теперь  в  нем  было  еще  больше  переходов,
закутков и закоулков,  отгороженных  резкими  тенями.  Над  самым  куполом
лежало низкое темное небо с яркими точками звезд.
   Теща повторяла:
   - Правильно.  Чем  раньше,  тем  лучше.  А  то  ведь  к  ребенку  можно
привязаться... привыкнуть. Нет, уж раз решили, значит, решили.
   Она несла коробку, перевязанную шпагатом.
   Полки, заставленные коробками с детьми, наверху терялись  в  полумраке.
Иногда луч прожектора вырывал белое пятно детского профиля, завиток волос,
полоску крутого лба с бликом света на нем.
   Дети дремали, как будто набираясь сил, -  ведь  им  предстояли  большие
дела. Им предстояло жить. Кто знает, который из них - будущий Лобачевский?
Будущий Пушкин? Будущий Маркс?
   Продавщица отослала нас к товароведу.
   Товаровед пригласил заведующего секцией.
   Заведующий, с  хорошо  отполированной  лысиной  и  солидными  манерами,
вышел, облокотился о барьер. Теща размотала шпагат, открыла коробку.
   - Вот... нет второй ямочки. Обменять принесли.
   - Не у нас брали, - сказал заведующий твердо.  Он  покачал  головой,  и
темное небо с колючими звездами,  отражаясь  в  его  полированной  лысине,
заколебалось туда-сюда, как колеблется вода у быков моста. -  Не  получаем
товар такого низкого качества. Не у нас, нет, не у нас.
   - Как же не у вас? Позвольте...
   - Где чек? Копия чека?
   Я стал ворошить бумаги. Знаменитая "Инструкция к пользованию".  Паспорт
ребенка. Вкладыш упаковщицы.  Список  гарантийных  мастерских.  Талоны  на
гарантийный ремонт. Листок для отзыва...
   Копии чека не было.
   - Без чека магазины  Культторга  не  обменивают.  -  Заведующий  развел
руками. - Ничем  не  могу  помочь.  Попробуйте  обратиться  в  гарантийную
мастерскую.
   Гарантийная мастерская помещалась на Садовом кольце. Она была разделена
на две части - в  одном  окошке  принимали  неисправные  электробритвы,  в
другом неисправных детей.
   Висел плакат:

   "НАША МАСТЕРСКАЯ НЕ НЕСЕТ ОТВЕТСТВЕННОСТИ,
   ЕСЛИ БЫЛО ДОПУЩЕНО:
   1. Обращение с ребенком вопреки правилам, указанным в инструкции;
   2. Небрежное хранение и неудачная транспортировка  ребенка  в  торговой
сети или самим потребителем".

   Электробритвы, включенные сразу в несколько  розеток,  гудели  густо  и
сипло, натужно, как коровы, которых забыли подоить.
   Мы с тещей стали к  соответствующему  окошечку.  Теща  опять  размотала
бечевку.
   Мальчик лежал на специально сделанном желобе, окрашенном в белый  цвет,
и улыбался. В самом деле, в его лице было что-то  хитроватое,  плутовское.
Или это только так казалось? Толстые ножки, точно перевязанные  невидимыми
ниточками,  закручивались,  поджимались.  Теща  заботливо  прикрывала   их
краешком голубого одеяла - боялась, видно, как бы мальчика не продуло.
   Старичок в окошке надел очки, покхекал.
   - Что ж, нормальный ребенок. Низкосортный, конечно. Поверните на живот,
пожалуйста. Ах, конструкцию с ключиком. Так, так. Что же  вы,  собственно,
хотите? Ямочка? Одна ямочка? Это, по-моему, некондиционный  дефект.  -  Он
полистал толстую растрепанную  книгу,  подвешенную  на  шнуре.  -  Язык...
Ягодицы... Да, так и есть. Ямочки не входят. Отсутствие ямочки на виске не
дает основания для обмена. - Старичок еще раз  заглянул  в  книгу,  поднял
очки на лоб, сказал почти с удовольствием: - Не дает.  Вот  так!  -  Опять
осмотрел мальчика. - К тому же  ребенок  уже  пользованный.  Поцарапанный,
смотрите, тут и тут. Кто  знает,  может  быть,  вторая  ямочка  имелась  в
наличии,  но  исчезла  по  вине  потребителя,  а?  В   силу   неправильной
эксплуатации.
   - Но позвольте...
   Теща отодвинула  меня  плечом  и  сказала  каким-то  особенным  медовым
голосом, поправляя платок:
   - Вы ж понимаете... молодые... моя дочь и этот... Ну какой с них спрос?
А вот мы с вами, люди солидные... понимающие...
   Старичок приосанился, стал заметно любезнее.
   - Обменять не имеем возможности. Могу предложить ремонт: сделаем вторую
ямочку, под  пару  первой.  Работа  будет  грубоватая,  предупреждаю.  Нет
хороших мастеров. Что ж вы хотите - а расценки у  меня  какие?  Мастерская
третьей категории. Вот и уходят люди на завод.  Ремонт  -  это  же  у  нас
считается просто тьфу, от телеги пятое колесо,  к  высоковольтному  столбу
бантик. Нет правильного отношения. Бледный, вы говорите? Щеки  подкрасить?
Ну, предположим, я это сделаю. Для вас, гражданочка. -  Старичок  галантно
наклонил голову. - Но  красители  никудышные  -  предупреждаю.  Плывут  от
горячей воды. Поскольку у нас мастерская третьей  категории...  а  базовая
контора нерасторопная, берет, что ей суют...
   - Мы подумаем, - сказала несколько оробевшая теща. - Посоветуемся дома.
   - И что обидно, - с жаром продолжал старичок, - обращаются к  частнику,
вон он сидит в том  угловом  парадном,  видите,  через  дорогу,  склеивает
стекло и фарфор, чинит что хотите - от радиоприемников до молний на ботах.
На все руки. А между прочим, никакого у него  нет  мастерства  -  исключая
нахальства. Господи, мне бы условия - я бы показал,  что  такое  настоящее
обслуживание, тонкая, красивая работа...
   Теща произвела  на  старичка  сильное  впечатление.  Он  закрыл  окошко
фанерным щитком и запросто вышел к нам поговорить. Под тоскливый протяжный
вой электробритв  долго  еще  жаловался  на  работников  базовой  конторы,
которые совершенно не разбираются в ремонтном деле.
   - Я ему: "Сделаем тут заподлицо, и будет ребеночек как  новый".  А  он:
"Как вам не стыдно, пожилой человек и очень спокойно ругаетесь  подлецом".
Эх! -  Старичок  даже  сплюнул  от  досады.  И  сказал  тоном  величайшего
презрения: - Ну с кем там разговаривать, они же все либо из юристов,  либо
снятые с профсоюзной работы.
   Мальчик, пока мы  его  закутывали,  лежал  с  полузакрытыми  глазами  и
улыбался - как будто понимал  смешную  сторону  происходившего.  Углы  губ
вздрагивали и загибались кверху,  а  под  спущенными  голубоватыми  веками
нет-нет да  пробегал  живой  огонек  насмешки.  Над  кем  он,  собственно,
смеялся, этот опасный маленький человечек?
   Домой мы пришли довольно сконфуженные.
   - М-да, - сказал тесть, выслушав отчет о  нашей  неудаче.  -  Придется,
видно, мне самому... Да ты живей, живей ребенка  рассупонивай,  Математик.
Не возись, небось у него ручки-ножки-то затекли. Тебя бы так  потаскать  в
коробке.
   На семейном совете было  решено:  никакого  ремонта.  Просто  обменять.
Добиться обязательно обмена.
   Тесть пошел сам в гарантийную мастерскую. Вернулся сердитый.
   - Не обменивают. Рекомендуют обратиться в  базовую  контору.  Там  этот
седой болтун... попугайчик в окошечке...
   Теща вступилась за своего поклонника. В ремонтной системе очень  трудно
работать. Нет правильного отношения.
   - Оставь, пожалуйста. Все у него виноваты. И расценки не те, и  базовая
контора не такая. А сам? На четырех  рабочих  держит  трех  учетчиц.  Так,
ясное дело, прогоришь. К  ним  бы  одного  человека  с  хорошей  заводской
выучкой...
   Пришла телеграмма от Кирюхи, брата Майки, - он  хочет  взять  отпуск  и
приехать поглядеть на малыша.
   - Какой смысл, - сказала Майка. - Вот обменяем, и уж тогда...
   Не стоило, конечно, давать имя временному ребенку.  Поэтому  мальчик  у
нас никак не назывался. Просто - Мальчик. А так как время шло, то теща так
и вышила на маленьких наволочках и пододеяльниках: "МАЛЬЧИК".
   У тестя опять был конец  месяца.  Опять  мы  его  не  ждали  с  обедом,
садились к столу без него. Но в первых  числах  он  успешно  справился  со
всеми заводскими бедами - и пошел в базовую контору.
   - Ну что, пап, что? - спрашивала Майка, прыгая  вокруг  отца  в  тесной
прихожей.
   - Ох, ерундовое место. Стекла три месяца не мыты. Какой тут может  быть
порядок?
   - Отказали?
   - Да как тебе сказать... Велели подать  заявление,  заполнить  какой-то
дефектный бланк. Обещали дать ответ.
   В квартире над нами смеялись. Феликс, студент МАИ, острил:
   -  А  когда  женить  будете,  в  брачном  свидетельстве  тоже  напишут:
"МАЛЬЧИК"?
   Шофер Василий Андреевич грозился - не то в шутку, не то всерьез:
   -  Смотрите,  Юра,  если  до  конца  квартала   не   назовете   ребенка
по-человечески, напишу в "Известия", в отдел семьи и быта!
   Мой старинный приятель  Денис,  оказывается,  приготовил  для  Мальчика
роскошный подарок - собрание сочинений Майн Рида. "Ну, впрок,  на  вырост,
конечно". Но  принести  отказывался.  "Вот  когда  будет  имя...  Тогда  я
надпишу: "Дорогому Ильюше" или "Дорогому Валюше, чтобы рос умным".  А  без
имени какая может быть надпись?"
   Вот так и шло дело.  Они  колыхались  на  веревке  в  кухне,  маленькие
простынки и полотенчики, вздувались над теплой  газовой  струей,  и  перед
глазами мелькало: "МАЛЬЧИК", "МАЛЬЧИК"...
   Время от времени кто-нибудь из нас  отправлялся  в  базовую  контору  -
узнать, как идут дела, поторопить.
   Теща вернулась, отдуваясь:
   - Поругалась я с ними!
   Майка призналась, скромно опустив ресницы:
   - Меня там один тип пригласил в молодежное кафе.
   Гоша отказался идти.
   - Выдумки  ваши  дурацкие.  Отличный  парень.  Почему  бы  не  сменить,
например. Майку? Вертится перед зеркальным шкафом, обезьянничает. Или Юру?
У него один глаз астигматический. Тоже  недостаток,  и  посерьезнее  вашей
ямочки.
   Он с самого начала был против обмена.


   - Мама, зачем ты его так кутаешь? Ведь на дворе совсем тепло.
   Теща, не обращая  на  Майку  никакого  внимания,  обкручивала  Мальчика
каким-то пятым пледом, прежде чем уложить его в  коляску  и  выставить  на
балкон.
   - Мама, он же весь красный, выпученный.
   Теща наконец удостоила ее ответом:
   - Все-таки ветер. И потом, Мальчик вчера купался.
   - Позавчера.
   - Не учи меня. Тирань своего Юрку. А я уж как-нибудь без тебя...
   Тещу не переспоришь.
   Она настоящая мать-командирша.
   Все дело в том, что она растила целое подразделение сыновей и завела  в
доме суровую военную дисциплину. Приказано Алехе вынести мусорное ведро, а
на самом деле не его очередь, - все равно, будь добр,  сначала  вынеси,  а
потом при случае, если уж тебе так хочется, можешь пожаловаться: "Мама,  а
ведро-то должен был выносить Кирюха". А лучше  не  жалуйся  -  а  то  мать
скажет ехидно: "Ах, бедный... лишнее ведро вынес. Как бы не надорвался"  -
и даст вне очереди наряд чистить кастрюли.
   Впрочем, когда я появился в доме, это все уже отошло в область семейных
преданий.  Парни  разъехались.   Остались   от   них   какие-то   огромные
раскоряченные лыжные ботинки, которые никому не годились, тяжеленные гири,
которые никто не мог поднять,  учебники,  где  Мичурину  были  подрисованы
рожки, а Марии Кюри усики, части не то от старого  велосипеда,  не  то  от
разобранного радиоприемника, гайки и шурупы в коробочках из-под "Казбека",
залежавшиеся  пакеты  с  фотобумагой.  Эти  окаменевшие  пласты   прошлого
загромождали  шкафы  и  полки,  всем  мешали;  но  выкидывать  ничего   не
разрешалось - как будто братья вот-вот воротятся  и  с  ходу  примутся  за
прерванные, недоделанные веселые свои труды! Кроме  вещей  оставались  еще
легенды. Богатырские легенды. "Вмятина на двери? Это Алеха  делал  тройное
сальто. Ну и вмазал головой. Дверь как затрещит..."
   Орлы  вылетели  из  гнезда.  А  тут  как  раз  подросла  Майка.  Гадкий
длинноногий  аистенок  превратился  в  хорошенькую  девушку,  на   которую
оборачивались на улице. И вот в доме после героического  периода,  периода
титанов, настала эпоха мягких  нравов,  женственности,  изящных  искусств;
камни суровой циклопической кладки сменились завитушками в  стиле  рококо.
На кресле  теперь  висели  чулки  и  валялась  книжка  стихов  Щипачева  с
загнутыми уголками; проигрыватель с подоконника  твердил  что-то  плавное,
томно-тягучее. И стали к Майке ходить мальчики, то есть мы, олухи,  идиоты
чистой воды, которых она то завлекала, щуря шоколадные  глаза  и  небрежно
ероша короткие волосы, то  прогоняла,  но  так,  чтобы  можно  было  опять
завлечь. А отец Майки, отличный человек, с которым я теперь  очень  дружу,
тогда больно ранил наши сердца, даже об этом  не  подозревая.  Представьте
себе: вечер - Майка  стоит  у  перил  лестницы  с  очередным  поклонником,
проходит отец, улыбается самым любезным манером: "Здравствуйте, Дима.  Ах,
нет, простите, Слава... Дима был вчера". А стоит-то с  Майкой  вовсе  Юра!
Эх...
   Итак,  гнездо  опустело.  В  результате  у  матери-командирши  осталось
изрядно поредевшее войско: Майка,  Гоша,  ну,  и  я.  Небогато.  Гоша  был
крепкий  веселый  парень,  но  маловат  ростом   -   как   будто   природа
перерасходовала материал на старших, а сюда пустила остатки. Я был в очках
и  тихий.  Кипучая  энергия  тещи  не   находила   применения.   На   одну
человекоединицу в семье приходилось  слишком  много  всяких  приказаний  и
указаний. Нет, внук был положительно необходим!
   Но постоянный внук. Настоящий, прочный. С именем, все честь по чести. А
не какой-то временный  Мальчик,  за  которым  вот-вот  придут  из  базовой
конторы.
   Семье требовалась прочность, определенность.


   Тем временем Мальчик рос. Два раза в неделю мы распрямляли его согнутые
ножки, придерживали их, и Майка мерила его старым, истрепанным сантиметром
от макушки до пят. В нем было уже 62 сантиметра.
   Он что-то погрустнел у нас. Стал  хуже  кушать.  Не  водил  глазами  по
сторонам, когда его выносили закутанного на балкон. Не  радовался  вечером
при виде деда.
   Как-то я увидел: одинокая слезинка медленно прокатилась у него по щеке.
   - Что это?
   -  Просится  в  жизнь,  -  сказала  многоопытная  соседка  тетя   Феня,
гардеробщица в школе. - Это уж точно, можете мне поверить. Я  их  понимаю:
когда зубки режутся, когда что... А как же вы думали? Наполовину выпустили
душу живу, наполовину придержали. Пустое дело... И  долго  вы  его  так  в
параличе собираетесь держать? Или уж сдавайте куда  следовает,  на  склад.
Обратно, значит, в никуда. Или допускайте до жизни.
   Он маялся, Мальчик, томился  своим  молчанием,  бездействием  -  и  чем
дальше, тем больше.
   Как-то поздно ночью я оторвался от работы (Майка уже спала) и  заглянул
за книжный шкаф, в угол, где стояла маленькая кроватка. Мальчик  не  спал,
его глаза, в которых уж билась мысль, сознание, глядели на  меня  с  такой
укоризной, с таким осмысленным и  страдальческим  выражением...  губы  так
жалко сморщились, горестно поджались...
   Короче говоря, я не выдержал. Тихонько переложил его на животик, попкой
кверху, и повернул ключ. Да, сделал второй полный оборот ключа.  Будь  что
будет.
   Я, правда, очень боялся, что Мальчик тут  же  заорет  трубным  голосом,
перебудит всех домашних - и меня застигнут на месте  преступления.  Но  он
ничего такого не сделал. Честное слово, с этим хитрецом можно  было  иметь
дело. Он только вытянул ручки над головой,  сладко  и  долго  потянулся  -
первый раз за все эти месяцы. Потом посмотрел на меня самым милым образом,
как будто выражал благодарность, захлопал ресницами, полузакрыл глаза... И
через минуту уже спал, ровно дыша, привалившись щекой к подушке,  свободно
раскинув руки.
   Я на цыпочках вернулся к столу, и на  душе,  признаться,  у  меня  было
неважно. Ох, какой завтра подымется кавардак!
   Но никакого кавардака не  было.  Все  прошло  на  редкость  спокойно  и
гладко. Майка утром,  конечно,  заахала,  когда  обнаружила,  что  Мальчик
старается засунуть ногу в рот и при этом  весело  бубнит:  "А-баба-ба!"  Я
высказал предположение, что ключик мог повернуться сам, во время  сна,  от
какого-нибудь неосторожного движения - несовершенство конструкции, то, се,
пятнадцатое, ведь трудно все предусмотреть.
   Майка как-то бездумно согласилась, -  хорошо,  что  она  у  меня  такая
легковерная.
   Теща, та просто была довольна:
   - Пора ему сидеть. Залежался.
   Тесть,  придя  вечером,  неожиданно  всей  силой  своего   технического
авторитета поддержал  мою  сомнительную  концепцию  о  нечаянном  повороте
ключа.
   - Конечно! Мальчик подрос, движения стали порезче... А  ключ,  он  ведь
сидит в гнезде свободно. У нас был случай  с  Федорчуком  -  собирали  мы,
помню, каретку первого опытного 1К62. И вот ползушка...
   - Три звонка. Это к нам, - сказал Гоша.
   Появился незнакомый человек с коробкой. Начал деловитой скороговоркой:
   - Я из базовой конторы. Подавали заявление относительно обмена ребенка?
Получите нового. Где  у  вас  хранится  старый  дефектный  ребенок?  -  Он
оглянулся кругом и оторопел. Мальчик преспокойно сидел тут же  на  диване,
прислоненный к подушкам, немного  перекосившийся  набок,  и  яростно  грыз
кольцо от попугая, впившись в него побелевшими  пальчиками.  -  Вы  что...
повернули ключ второй раз? Сделали второй оборот? Но это совершенно меняет
картину. Зачем же вы ввели контору в заблуждение?
   - Да мы... сегодня только  повернули.  То  есть  ключ  сам  повернулся.
Нечаянно... - бормотал я виновато.
   Но человека из конторы трудно было разжалобить.
   - Напишите тут... и  вот  тут...  что  нечаянно.  Что  сам  повернулся.
Разборчивее! Вашу подпись. И номер паспорта.  Вы  должны  были  немедленно
известить контору по телефону. Тем более у вас четвертый этаж  без  лифта.
Подают заявление, а сами...
   Он ушел, прижимая к себе коробку, бормоча про этажи.


   На  этот  раз  необычайное  упорство  проявила  Майка.  Она  не  хотела
примириться с  тем,  что  у  Мальчика  одна  ямочка.  С  каждым  днем  это
беспокоило ее все больше и больше.
   - И потом нос, - говорила она растерянно. - Такой  нос...  Надо  что-то
делать. Принимать меры.
   Нос у Мальчика  действительно  получился  диковинный.  Сначала  он  был
просто курносый - этакая маленькая круглая пуговка.  Но  теперь...  Теперь
переносица очень сильно удлинилась - шла себе и шла, не  обращая  внимания
на разные правила анатомии, чуть ли не до середины лица. А в  самом  конце
неожиданно был насажен  -  как  бы  это  сказать?  -  такой  шлепок  глины
неопределенной формы, кое-как обмятый, обжатый пальцами. Он  торчал  почти
под прямым углом к переносице, образуя отличную посадочную площадку.
   - Утиный носок, - говорила теща.
   - Ноздри у него торчат наперед, как у  вашего  деревянного  коня,  дядя
Юра, - делилась своими наблюдениями Любаша (имея в виду шахматы).
   - Это же не нос, - фантазировал Гоша. - Отросток хобота. Он же  мягкий,
смотрите, и весь шевелится. У нас исключительный, атавистический  ребенок.
Его нос будут показывать на лекциях. И за этот  нос  нам  дадут  отдельную
квартиру на Ленинском проспекте.
   Майка решила действовать, принимать меры. Но какие?
   - Вызовите вы районного механика по детям, - посоветовал сосед  Василий
Андреевич. - Помню, прошлый год, когда Любаша ручку себе сломала...
   - Ни в коем случае, Маечка!  -  Адель  Марковна  всплеснула  руками.  -
Заклинаю вас. Только к частнику.  За  свои  деньги  вы  получите  то,  что
надо... Есть тут один, сидит в угловом парадном,  склеивает  самый  тонкий
фарфор, чинит музыкальные шкатулки, замочки от колье. На все руки!  Я  вам
от души советую.
   - Конечно, у кого деньги лишние... - ни к кому  не  обращаясь,  сказала
тетя Феня. - Отчего не бросить на ветер?
   Теще мы не сообщили, куда идем, - побоялись. Я  нес  Мальчика,  который
стал, надо сказать, тяжелым, точно гирька. А Майка висела у меня на другой
руке и шептала:
   - Не забудь - вторая ямочка. И потом носик расправить...  Говорят,  они
как-то разогревают и в разогретом виде утюжат.  Как  ты  думаешь,  это  не
очень больно? И ножки... пусть посмотрит ножки. Мы обязаны  думать  о  его
будущем. А вдруг он захочет пойти в гимнасты? Или в балет?
   У самого подъезда она вдруг заробела и сказала, что дальше  не  пойдет,
будет ждать нас на улице. Мы отправились с Мальчиком вдвоем. За нами гулко
и как-то зловеще захлопнулась дверь.
   Частник жил в клетушке под вторым маршем лестницы. Это был  здоровенный
дядя с черной повязкой на глазу,  с  угрюмым  небритым  лицом  и  клейкими
руками. За его спиной стояла узкая железная койка, неубранная, помятая, со
свисающими простынями. Под низкими круглящимися  сводами  на  полках  были
натыканы  кое-как  радиоприемники,   будильники,   надтреснутые   вазы   с
амурчиками. Амурчики имели несчастный вид - возможно, от спертого  воздуха
и запаха ацетона.
   - Как вас зовут? - осведомился я.
   - Чего?.. А! На все руки.
   С полок свисали завитки магнитофонных лент, почти касаясь  его  жестких
волос, небритых щек. Веселой музыке  тоже  было  душно  и  трудно  в  этой
каморке с толстыми стенами - без людей, без воздуха, без уличного шума.
   - Вот ребенок... дефекты... Посмотрите, пожалуйста.
   Мальчик вдруг заплакал, что с ним бывало очень редко.  Прилип  ко  мне,
как пластырь, и ни за что не хотел идти в руки к частнику. Кое-как я с ним
справился.
   - Значит, так, - сказал частник. - Семнадцать... да три с  полтиной  за
материал... и где-то я должен достать маленькие шурупчики.  Налево,  иначе
не достанешь. Это заводской артикул, в продажу  не  поступает.  А  знаете,
теперь найти человека, чтобы вынес с завода? Семь потов сойдет.
   - Вы что, собственно, собираетесь делать? - спросил я, на всякий случай
подхватывая Мальчика на руки.
   - Чего?.. А! С ребенком-то? Тут  подрезать...  поднатянуть.  Ну,  и  на
шурупчиках... Деньги все вперед. Полностью. Вы не сомневайтесь,  работа  у
меня чистая. Шикарная работа. Будете довольны.
   Каморка закрывалась стеклянными дверями, а за  ними  снаружи  были  еще
другие, сплошь железные, как в Госбанке.  На  них  было  множество  всяких
засовов, задвижек, замочных скважин, ушек с  подвесными  замками.  Видимо,
частник тут и ночевал и ел, - рядом с банкой, где был  разведен  столярный
клей, стоял грязный стакан, а на газете лежали кружочки колбасы.
   - Деньги как, сейчас дадите? - спросил частник. -  Если  крупные,  могу
разменять. - Он сделал движение куда-то в сторону кровати. - Найдем.
   Я спросил, нельзя ли обойтись  без  всяких  этих  подрезок.  Как-нибудь
иначе сделать.
   - Чего? А! Тогда если только так... Сменить целиком головку. Товар имею
отличный. Большой выбор.
   Раздвигая несвежие простыни, он извлек из-под  кровати  ящик.  В  ящике
навалом  лежали  детские  головки.  Они,  как  на   подбор,   были   очень
хорошенькие. Ровные короткие носики, аккуратные дужки темных бровей.
   - Сменим, дело минутное. Деньги все вперед. Полностью.
   Было тяжело видеть, как он перебирал эти милые головки своими  большими
темными руками с грубыми пальцами, поросшими пучками черных волос.
   - Я, пожалуй, пойду... Пожалуй, знаете, еще подумаю, - я стал отступать
к двери.
   - Долго не думайте, - сказал частник, ногой отправляя ящик обратно  под
кровать. Мне показалось, что головки тихонько застонали. -  А  то  уплывет
товар. Такие головки сейчас достать, вы что-нибудь понимаете или нет? - Он
принялся жевать колбасу. - Когда кругом ОБХС...  общественность...  мусора
(так он называл милиционеров). Все лезут, кого не просят.
   Майка кинулась ко  мне  несчастная,  вся  заждавшаяся,  даже,  кажется,
заплаканная. Шоколадные глаза влажно блестели на ее побледневшем лице.
   - Господи! Как долго... Зачем я только все это затеяла? И потихоньку от
стариков. Простить себе не могу. Подумаешь, ямочка, какая  важность.  Жду,
жду, и мне все кажется:  с  вами  там  что-то  ужасное  делают.  Что-то  с
Мальчиком... Дай-ка мне его сюда. Ах, Юрка, ты не знаешь, как это  хорошо,
что вот мы все трое вместе, просто вместе...
   - М?
   - Мгм.
   - Он же тяжеленный.
   - Нет, мне приятно. - Майка засмеялась. - Он такой бархатный... теплый.
И откуда они только такие берутся?
   Она вполголоса стала читать стихи.

   ...Не разучимся мы никогда -
   (Хорошо нам живется иль худо) -
   Сожалеть об ушедших туда,
   Удивляться пришедшим оттуда.

   - Чьи это стихи? - спросил я.
   - Не знаю. Не помню. Кто-то прочел при мне... - Майка спохватилась: - А
что, собственно, он тебе предлагал, этот частник? Что собирался делать?
   Я объяснил.
   - Ты с ума сошел! - вскинулась Майка. - Нашему Мальчику другую головку?
Он же вылитый ты. Совершенно твои глаза -  такого  же  мышиного  цвета.  Я
только хотела немножко подправить,  совсем  немножко...  Но  чтобы  менять
лицо? Чтоб мой ребенок был не мой, а какой-то чужой красивый ребенок?  Ну,
знаешь!
   Попался навстречу старичок  из  гарантийной  мастерской.  Было  странно
видеть его без окошка, в котором ему надлежало сидеть.  Он  признал  меня,
сказал, что Мальчик очень вырос, но особенно интересовался здоровьем тещи,
которую называл: "Ну, вон та приятная гражданочка  -  та  самая".  Сообщил
Майке, выпятив грудь, что сражается за новую систему оплаты - чтобы давали
премиальные с учетом срока от одного ремонта до следующего. После частника
он  показался  мне  удивительно,  просто  на  редкость  симпатичным,  этот
седенький рыцарь ремонтного дела.
   - Передайте привет... ну, вон той приятной гражданочке, той самой...  -
Старичок зашагал дальше, вытянув шею вперед, как будто  неся  перед  собой
незримый образ своего привычного  окошка  и  высовываясь  из  него,  чтобы
получше разглядеть дома и троллейбусы.
   Я все-таки забрал у Майки Мальчика - он был невозможно тяжелый в  своей
бархатной шубейке, обернутый парадным атласным одеялом.
   Мальчик стал безобразничать - стаскивать с меня очки, что  очень  любил
делать. (Он вообще проявлял редкие способности к  непослушанию  и  в  этом
смысле обещал пойти далеко.) Потом двумя согнутыми пальцами  -  костяшками
пальцев - крепко и больно ухватил  меня  за  нос  и  не  хотел  отпускать.
Наконец угомонился, притих. Маленькие озорные глазки его выпучились, стали
сонными, стеклянными.
   Майка просунула холодную руку ко мне в рукав.
   - Юр!
   - М?
   -  Я  хочу  тебе  кое-что  сказать.  Помнишь,  когда  ключ  повернулся?
Маленький ключ, в Мальчике. Это он не сам повернулся. Это я его повернула.
Понимаешь, дело было вечером... я когда его  укладывала  спать...  Ну,  он
посмотрел на меня своими мышиными  глазками,  и  так  это  грустно...  Как
хочешь, я не могла.
   Мальчик спал, приткнувшись на моем плече, ровно дыша мне в шею.


   Начались нелады с голосом. Голос у Мальчика оказался  хрипловатым,  как
говорил  сосед  Василий  Андреевич  -  "бандитским".  А  иногда  он  вовсе
пресекался - Мальчик шевелил губами, а звука не было.  Как  в  испорченном
кино.
   Гоша очень этим заинтересовался. Заставлял Мальчика по  команде  широко
открывать рот, с понимающим видом качал головой.
   - Тут надо кого-то по части радио или телевидения. Конечно, я бы мог  и
сам поковыряться, но разве Майка  позволит?  А  я  прилично  разбираюсь  в
схемах.
   Я решил пригласить Эдика.
   Эдик у нас в институте занимался отладкой и ремонтом всякой аппаратуры,
тонких и сложных приборов. Про него говорили так: "Его  рука  пролезает  в
такое отверстие, куда она физически пролезть  не  может".  Эдик  ездил  на
мотоцикле, им лично перестроенном и оборудованном, а мечтал  о  машине.  У
него был магнитофон "Днепр" со всякими усовершенствованиями, и  он  собрал
для себя карманный радиоприемник на триодах размером с папиросную коробку.
Одевался он с шиком  -  какой-то  особенный  прозрачный  плащ,  нейлоновая
куртка с деревянными пуговицами, короткое, очень мохнатое пальто с поясом,
который  завязывался,  как  на  купальном  халате.  Когда  мы,  случалось,
выходили вместе из института, каждому встречному, наверное, было ясно, что
Эдик - восходящее научное светило, а  я,  в  моем  долгополом  пальто,  со
старомодным потертым портфелем, скорее всего счетовод ЖКО.
   Эдик был не женат, это очень волновало наших  секретарш  и  лаборанток.
Знакомясь с девушкой где-нибудь на стороне, непременно сообщал ей, что  он
студент четвертого курса. На самом деле блестящий  Эдик  не  пошел  дальше
седьмого класса - грамотность подвела, да и другие предметы тоже  хромали.
Вернувшись из армии, он все собирался поступить в вечернюю школу, но так и
не собрался - хотя мы все очень его подбадривали,  пробовали  даже  с  ним
заниматься.
   Когда я вошел к Эдику,  он,  насвистывая,  с  холодным  сосредоточенным
лицом разбирал маленькую блестящую штуковину, которая вся умещалась у него
на ладони. Крошечные винтики и кружочки в идеальном порядке были разложены
по каким-то баночкам и блюдечкам.
   - Минуточку! Только кончу, - сказал Эдик. - Нельзя прерывать.
   Он еще с  полчаса  насвистывал,  сосредоточенно  возясь  со  всей  этой
мелочью. Потом накрыл баночки и блюдечки специальными, хорошо  пригнанными
крышками, вымыл руки. Лицо его, до этого строгое, изменилось: губы тронула
небрежная улыбочка, левый глаз прищурился.
   - Зачем пожаловали, Юрий Николаевич? Насчет билетов на хоккей? -  Он  у
нас распределял эти билеты. - И вас, значит, пробрало?
   Выслушав про Мальчика, Эдик стал серьезным.
   - Приду. В субботу. Нет, в  субботу  у  меня  свиданка.  Тогда  на  той
неделе... Меня, правда, рвут на части, халтур  этих  полным-полно.  Вон  у
декана пишущая машинка, шрифт сменить, шесть месяцев человек просит.  А  у
Зинаиды Михалны, профессорши, отказал вертящийся табурет, ну, который  при
рояле...
   Я выдавил из себя то, что полагается говорить в таких случаях:
   - Что касается материальной стороны вопроса... сколько скажете...
   Эдик махнул рукой:
   - Деньги деньгами, это уж само собой, без этого нельзя. А  приду  я  из
уважения к вам, Юрий Николаевич. Не забыл, как вы меня по  алгебре  хотели
натаскивать... А если в понедельник? Нет, в понедельник у меня  вечерушка.
Жизнь бьет ключом - по голове! -  жизнерадостно  сострил  Эдик.  -  Ладно,
давайте во вторник.
   Эдик пришел вечером, с маленьким, но удивительно тяжелым  чемоданчиком.
Тещу он сразу оценил очень высоко:
   - Чудесная женщина.  Домовитая.  Теперь  таких  больше  не  выделывают.
Теперь у них на уме - аты, баты, полуфабрикаты и круглосуточный детсад.
   Мальчик встретил его как старого знакомого, зашлепал к нему  через  всю
комнату (он не так давно начал ходить). Забрался на колени и долго ахал  и
цокал, онемев от  восторга,  -  уж  больно  ему  понравился  золотой  зуб,
сверкавший у Эдика во рту.
   Насвистывая, со строгим лицом Эдик  с  полчаса  ощупывал  и  осматривал
Мальчика, ни разу не сделав ему  больно,  не  напугав  его.  Пошли  в  ход
инструменты из чемоданчика.
   - А ну скажи: папа. Па-па...
   - Деда, - весело сказал хитрец. Голосок был грубоватый, с хрипотцой.  И
дребезжал.
   - Да, не контачит. Где-нибудь концы, наверное, плохо зачищены.  -  Эдик
попросил показать ему  документы.  -  Что  же  вы  смотрели?  Зачем  брали
ребенка, который сделан в конце месяца? Вот, пожалуйста,  дата  выпуска  -
двадцать девятое. А в конце месяца, вы знаете...
   - Да, это мы знаем, - сказал тесть. - Можете не объяснять.
   - Шутите,  двадцать  девятое.  Самая  горячка,  аврал...  православные,
навались! И  части  хватают  какие  похуже,  из  отработанных,  и  сборка,
дрыг-прыг, скоростная. Болезнь наша. Слышали анекдот насчет ада?
   Он рассказал анекдот, как на том свете сделали три отделения  ада:  для
производственников, служащих и колхозников. Так все норовили проскочить  в
первое. Почему? Разве там не кипятят в котлах, не поджаривают на вертелах,
не тыкают в зад раскаленными вилами? Все так. "Но знаете ли, часто  бывают
перебои, простои. То не подадут горячий пар или  воду,  то  нет  дров,  то
котел испортится. Не все дьяволы обеспечены вилами, рукавицами.  Последнюю
декаду действительно жарят, а первые две живется неплохо".
   Тесть сказал:
   - Что ж смеяться...
   - Плакать надо, - поддержала теща.
   - Драться надо, - спокойно докончил тесть. И тут  же,  как-то  сникнув,
дрогнув лицом, спросил у Эдика: - Ну что? Как Мальчик?
   Голос  Эдик  брался  отладить  -  со  временем,  когда  Мальчик  станет
постарше. Ямочка? Ну, это вообще пустяки. Если  надо,  он  сделает  вторую
ямочку. Носик? Да будет вам, такой симпатичный курноска,  оставьте  его  в
покое. Девушки любят курносых, нахальных, он еще докрутит им  головы,  это
уж точно. Но что Эдика смущало - в сердечке ему послышались какие-то шумы,
перебои.
   - Скорее всего пустяки, - мягко,  осторожно  говорил  Эдик,  поглаживая
льняную  голову  Мальчика,  который  тем  временем  отважно  рылся  в  его
священном  чемодане.  -  Но  показать  все-таки  надо.  Найдите   хорошего
специалиста...
   Отворилась  дверь,  и  вошла  Майка,  разрумянившаяся  с   мороза,   со
снежинками на котиковой шапке и мохнатых ресницах.
   - Будем вводить открытый доступ к книгам. У нас было совещание...
   Эдик присвистнул и весь  напрягся,  как  охотничья  собака,  завидевшая
дичь.
   - Моя жена, - сказал я.
   Эдик сник. Опустил голову под ударами судьбы.
   -  Ну  вот.  Как  интересная  женщина,  так  обязательно  чья-то  жена.
Позвольте. - Он галантно снял с Майки шубку. - А нет  ли  у  вас  случайно
младшей сестренки?
   И за столом продолжал уделять ей много внимания.
   - Вы любите апельсины, Майя Борисовна?
   - Люблю.
   - Как жаль, что я не апельсин!
   Щуря глаза и обаятельно улыбаясь, Майка очень деловито  договорилась  с
Эдиком, что он придет и сделает Мальчику ямочку. Я бы так не сумел.
   Она ушла купать Мальчика. А тесть, покуривая трубку, все  приглядывался
к Эдику. Он сказал, неожиданно переходя на "ты":
   - Хлопец ты вроде неплохой. А болтаешься.
   Эдик улыбнулся непринужденной, подкупающей  улыбочкой  доброго  малого,
свойского парня.
   - То есть как это болтаюсь? Я при деле. Заработки у меня - будь здоров.
Что  захотел,  приобрел.  Вот  недавно  аккордеон...  Жениться,  что   ли,
рекомендуете?
   - Учиться рекомендую.
   Эдик стал туманно и путано оправдываться.  На  дневной  идти  нельзя  -
привык к деньгам. На вечерний - трудно, привык к удовольствиям. А если  на
заочный - не привык к самостоятельным занятиям. Вот на будущий год...
   - И что вы смотрите?  -  сказал  мне  тесть,  стуча  трубкой.  -  Верно
говорят: в  институтах  народ  разбалованный,  мягкий.  Эх,  наши  бы  ему
задали...
   В коридоре, провожая Эдика, я  долго  собирался  с  духом,  прежде  чем
сунуть ему смятую бумажку. Результат был неожиданный - он ужасно обиделся.
   - Да ни за что. Какие деньги? Так меня приняли  душевно,  по-семейному,
за стол усадили... Что я, свинья, что ли? И не  тычьте,  Юрий  Николаевич,
все равно не возьму. - Он заставил меня спрятать деньги. - Папаша - это же
прямо отличный человек. Не постеснялся,  отругал  меня  по-отечески  -  вы
думаете, я не ценю?
   Прошла Майка, неся  Мальчика,  завернутого  в  простынку,  смешного,  с
прилипшими  мокрыми  волосенками,  с   аппетитно   выглядывающим   круглым
плечиком.  Мальчик,  веселый  как  птичка,  повторял  своим   хрипловатым,
"пиратским" голоском:
   - Дя-дя Эдя...
   Видно, только что выучил.
   Эдик проводил их глазами. И сказал мне вполголоса:
   - Я заметил... у него на попочке маленькие розовые буквы, выпуклые. ОП.
   - Ну и что же? - не понял я.
   -  Значит:  опытная  партия.  Это   у   них   вроде   первые   образцы.
Экспериментальные. Понаделают штук двадцать пять - тридцать, на  пробу.  А
потом решают: запускать в серию или нет.
   - Ну и что же?
   -  А  то,  -  рассердился  Эдик,  -  что  если  делать   по-настоящему,
по-честному - эти опытные образцы  не  следовало  бы  пускать  в  продажу.
Понятно? Они ведь совершенно непроверенные...
   Через два дня Эдик появился у нас снова, чтобы сделать Мальчику вторую,
недостающую ямочку  на  правом  виске.  И  тут  выяснилось  непредвиденное
обстоятельство: первая ямочка разгладилась. Так-таки начисто  исчезла.  На
левом виске ничего не было. А если  нет  первой  ямочки,  то  зачем  нужна
вторая?


   В семье шла глухая борьба.
   Мы решали вопрос о том, как назвать Мальчика.
   Пришел дядя Саша, брат тещи,  монтажник-верхолаз,  с  широким  размахом
плеч и громким голосом, с обветренным красным лицом.
   - Как назвать? Вопрос ясен. Только Егором - и точка. Вот моя резолюция!
Егорка, Егорушка - куда лучше.
   Оказывается,  Егором  его  надо  было   назвать   в   честь   какого-то
легендарного прадеда, который перекидывал двухпудовые мешки с зерном через
крышу амбара, чуть ли не голыми руками брал медведя, попадал белке в  глаз
с невероятного расстояния.
   - Егор Кононович.  Да-а...  Не  человек  -  человечище.  В  пятом  году
придушил помещика, отбывал каторгу. Но не сломился. Эх, сейчас  нет  таких
людей. Сейчас народ жидок, - громыхал дядя Саша, поводя литыми плечами.
   Оппозицию возглавлял я. Мне хотелось  назвать  его  Виталием.  Виталик,
Талик - разве плохо звучит? Виталий Арсентьевич - так звали моего деда  по
матери, о котором в семье всегда вспоминали с уважением. Это был  один  из
первых русских гигиенистов, профессор университета, который провел широкое
санитарное обследование фабрик  и  заводов,  много  сделал  для  улучшения
жилищных  условий  петербургской  бедноты.   И   взгляды   у   него   были
прогрессивные. Помещиков, правда, не душил, но заступился за  арестованных
студентов и был уволен из университета.
   Майка представляла из себя колеблющийся  элемент.  Что  касается  Егора
Кононовича,  то  тут  у  нее  возникали  всякие  благородные  литературные
ассоциации.
   - Прямо как Савелий, богатырь святорусский. Помнишь у Некрасова?
   К Виталию Арсентьевичу она относилась более сдержанно.
   - Наверное, знал всякие иностранные языки. Это хорошо.  Я  хочу,  чтобы
Мальчик с самого детства...
   Картину путали Алеха и Кирюха, которые - один из Средней  Азии,  другой
из Сибири - подсказывали какие-то  бесхарактерные,  неопределенные  имена:
Сережа, Володя. Но загвоздка была не в них - в теще.
   Теща сначала твердо сказала - Виталий. Красиво, приятно,  культурно.  А
что Егор? Лаптями отдает. Курной избой.
   - Значит, мама, записываем как Виталия? - спросила Майка за обедом.
   И пошло. Какой такой Виталий? Откуда взялся Виталий? Не уважаем  мы  ее
родню. Конечно, Егор - это для нас слишком просто. Носы задираем.
   Но на другой день с ней о чем-то долго шепталась Адель Марковна.  И  мы
услышали от тещи:
   - Виталику надо бы валеночки поширше. Эти еле влазят.
   Что ж, Виталик так Виталик.
   К этому времени Мальчик уже научился потихоньку выползать в  коридор  и
исчезать в недрах квартиры. Везде  его  радостно  приветствовали,  угощали
конфетами (от них у него потом болел живот), давали  смотреть  картинки  в
толстых взрослых книгах, из которых он  цепкими  разбойничьими  пальчиками
ловко выдирал листы. Удержать его дома было невозможно.
   Однажды Мальчик пропал. Нигде его не было.  Ни  в  Любашином  кукольном
углу, ни у чертежной доски дипломника  Феликса  (он  мог  тут  простаивать
часами). Ни у горки Адель Марковны, уставленной высокоценными  фарфоровыми
маркизами  и  трубочистами.  Поднялась  паника.  Теща  в  ужасе  бросилась
открывать  старый  сундук  с  тяжелой  крышкой,   из   которого   потянуло
нафталинным духом. Длинноногая Майка, как осиротевшая  цапля,  бродила  по
лестнице и робко аукала. Я для чего-то шарил по ящикам письменного  стола.
И все попадалось  на  глаза  одно  и  то  же:  "Если  X1,  X2...  Xn  суть
результаты..."
   Наконец все-таки нашли! Оказывается, он открыл  незамазанную  балконную
дверь и выбрался, хитрец,  тишком  на  балкон.  Сидел  там  на  корточках,
взбивал руками снежную пыль и смеялся, глядя, как она красиво оседает.
   - Пусть уж будет... Егор, - чуть  слышно  сказала  теща,  опускаясь  на
диванный валик. - Ох, сердце заходится. - И тут же,  воспрянув,  закричала
трубным голосом: - Да выньте же его оттуда!  Юра,  полотенце!  Майка,  где
шерстяные носки?
   Назавтра пришла беда - Мальчик  заболел.  Где-то  там  внутри  какие-то
важные  механизмы  разладились,  разболтались,  нарушился  слаженный  ход,
нормальная работа, что-то дребезжало, хрипело, заедало в маленькой грудной
клетке. Слишком оживленный, с горячими потными ручками.  Мальчик  сидел  в
своей кроватке и старался надеть мои очки, которые тут же сползали  с  его
переносицы, как  салазки  с  хорошо  укатанной  горки.  И  что-то  болтал,
неразборчиво,  торопливо,  возбужденно  хохотал,  хватался  за   перильца,
порывался встать и бежать.
   Мы вызвали районного механика по детям.
   Пришла  седая  женщина  с  большим  грубым  мужским  лицом   и   крепко
сколоченной фигурой. Она шагала широко и  тяжело,  обутая  в  толстые,  на
меху, ботинки, говорила  решительно,  резковато.  Сняла  пальто,  опустила
подобранные полы белого халата.  Распорядилась,  чтобы  ей  показали,  где
помыть руки. Звали ее Ксения Алексеевна.
   Села на диван, достала сигарету. Чиркнула  зажигалкой,  которую  потом,
подняв полу халата, каким-то совсем мужским жестом сунула в карман юбки.
   - Можно бы и к ребенку, -  прошипела  ядовитым  голосом  теща,  заранее
настроенная недоброжелательно.
   - Жду, когда руки согреются,  -  спокойно  сказала  Ксения  Алексеевна,
глядя  на  нее  твердым  командирским  взглядом.  И  наша  мать-командирша
стушевалась. Рядом с Ксенией Алексеевной она выглядела как ефрейтор  рядом
с полковником.
   - Ну-ка, маленький гражданин, -  сказала  Ксения  Алексеевна,  входя  к
Мальчику, - покажись, какой ты есть...
   Осмотрев Мальчика,  она  наметанным,  точным  глазом  выбрала  тестя  и
отозвала его в сторону, к балконной двери. Помедлив, кивнула мне тоже:
   - Ну, и вы!
   Спросила тестя:
   - Вы, случайно, на Первом Украинском не воевали? Знакомое  лицо.  Может
быть, у нас в госпитале лежали?
   - Говорите прямо, - сказал тесть, - все как есть.





   Первым делом я пошел к Эдику.
   - Что с вами, Юрий Николаевич? - спросил Эдик,  останавливая  маленький
настольный  станочек,  над  которым  дрожал  изящный  серебряный   завиток
стружки. - Да вы присядьте.
   Я рассказал о нашей беде. У Мальчика воспаление легких.  Неприятно,  но
не так уж страшно. Страшно другое  -  Ксения  Алексеевна,  прослушав  его,
обнаружила серьезный дефект в  сердце.  Очень  важный  крючок  соскочил  с
какой-то очень важной петельки  и  повредил  ее  при  этом.  Петелька  еле
держится, вот-вот совсем отвалится. А жить без этой  петельки  человек  не
может.
   Эдик мыл руки, лицо у него было строгое, сосредоточенное.
   - Что надо делать?
   - Надо достать точно такую же петельку...  и  тогда  Ксения  Алексеевна
попробует произвести замену. Это опасно, но возможно.
   - Куда думаете толкнуться?
   - Да вот можно в мастерскую гарантийного ремонта. Там один старичок...
   - Идем  сейчас,  -  Эдик  открыл  узкий  стенной  шкафчик  собственного
изготовления. Надел свое лохматое пальто, завязал пояс узлом.
   - В пять заседание кафедры, на котором я должен...
   - Ерунда. Вы отец или нет? Ваше дело - спасать ребенка. Остальное -  до
лампочки! Без вас справятся, раз такое дело.
   Пока я одевался внизу, Эдик заскочил  на  минуту  к  шефу  и  вышел  со
словами: "Все улажено. Можем ехать". Я еще возился, застегивая портфель, а
он уже подогнал к подъезду такси.
   Старичок  в  окошке   выслушал   меня,   болезненно   сморщился,   весь
перекривился.
   - Ну-ка, зайдите сюда. - Он открыл дверку  и  пропустил  нас  в  святая
святых. - Петелька от пружинного предохранителя? С отверстием 1:35? У  нас
нету. - Стал ожесточенно скрести подбородок.  -  Разве  нас  снабжают  как
следует быть? Мы же от телеги пятое...
   - А где можно достать? Нужно срочно.
   Электробритвы выли рядом с нами, как волки воют на северное  сияние,  -
тоскливо, безнадежно, монотонно.
   - Если на оптовой базе попробовать... - Старичок заскреб подбородок еще
сильнее. - Там должны быть. Поедем. - Он закрыл окошко фанерным  щитком  и
написал мелом: "Я на базе".
   В автобусе старичок долго  присматривался  к  Эдику,  к  его  мохнатому
пальто и меховой шапке пирожком. Наконец спросил:  "Вы,  случайно,  не  из
газеты? У нас мастерская третьей категории - сколько мы заявлений  писали,
чтобы дали вторую, а дело ни с места. Продернуть бы их в виде фельетона".
   Эдик ответил  что-то  невнятное,  но  значительное.  Меня  они  оба  не
трогали.
   На оптовой базе первым попался  на  глаза  высокий  худой  кладовщик  с
интеллигентным лицом, в  опрятной  синей  спецовке.  Тонкими  пальцами  он
перебрасывал из одной плетеной металлической  корзинки  в  другую  розовые
маленькие уши в прозрачных целлофановых пакетиках и считал:
   - Шестьдесят два... шестьдесят три...
   Поздоровался со старичком, объяснил:
   - Присылают запчасти в мягкой таре. Бумажными мешками - по тысяче штук.
Тара рвется. Шестьдесят пять... Шестьдесят  шесть...  А  теперь  вот  сиди
считай. Шестьдесят девять...
   Старичок рассказал, как умел, зачем мы приехали.
   - Понимаешь, ребеночек... Жалко ребеночка.
   Кладовщик задумался.
   - У нас есть как раз комплекты для  Белоруссии,  еще  не  отправленные.
Можно бы оттуда изъять... одну... Можно бы сделать... но... м-м...
   - Значит, заметано? - вставил Эдик.
   - Это, конечно, не  вполне  законно.  Поскольку  мы  оптовая  база.  Но
сделать можно бы... вот только... м-м... не знаю...
   Подошла женщина с метлой, повязанная крест-накрест теплым платком.
   - Как же не помочь? Ведь ребенок...
   - Ну, можно бы, - сказал нерешительный  кладовщик.  -  М-м...  А  каким
образом мы будем это оформлять? - Он обратился  ко  мне:  -  Ваш  институт
может написать заявку на один экземпляр петли СК-2А? Или  хотя  бы  просто
письмо?
   - Институт - это, собственно, не по профилю... Я попробую...
   Эдик отодвинул меня и выступил вперед:
   - Считайте, что письмо уже написано и подписано. Припечатано печатью. -
Он оскалил белые зубы. - Гарантирую. Даю голову на отсечение.
   - А как с  оплатой?  Придется  по  перечислению...  м-м...  Сумеет  ваш
бухгалтер у себя это провести?
   Затруднения возникали на каждом шагу.
   - Да вещь-то копеечная, господи, - негромко сказала  женщина,  опираясь
на ручку метлы. - Когда честный человек хочет  сделать  чистое  дело,  как
трудно оформить... на баланс пятно ложится. Небось, когда воруют, ничего с
балансом не делается, он как стеклышко.
   Я опустил глаза - рядом со мной стоял ящик. В ящике - головки. Они, как
на подбор, были очень хорошенькие. Точь-в-точь такие, какие я видел в свое
время в берлоге частника. И даже ящик был в таком же роде, похожий.
   - Уж скорее бы в коммунизм, - женщина вздохнула. - Чтобы  жить  светло,
безо всякой этой грязи.
   Старичок закивал головой:
   - И чтобы все на доверии, без никаких бумажек.
   - Все-таки это... м-м... не вполне...
   Кладовщик, помычав еще немного, стал диктовать  Эдику  примерный  текст
письма:
   - Первому заместителю заведующего... м-м... торговым сектором товарного
отдела оптовой базы при базовой конторе... - Переспросил с  беспокойством:
- Вы как написали - первому? Палкой? Или словом?
   - Словом, словом. - Эдик усмехнулся. - Я порядки знаю.
   Договорились, что Эдик завтра доставит письмо, а петельку эту самую мне
выдадут тут же - под честное слово. Старичок, видя, что все  устраивается,
простился со  мной  и  ушел.  Боюсь,  что  я  не  сумел  даже  толком  его
поблагодарить - только крепко пожал руку.
   - Ну что ж, - распорядился кладовщик, - давайте... м-м...  документацию
на ребенка. Бумаги давайте.
   Бумаг у нас с собой не было. Об этом мы не подумали. Все рушилось.
   - Чепуха, - сказал Эдик.  -  Сидите,  Юрий  Николаевич.  Мигом  слетаю.
Такси, что ли, нет в Москве?


   Эдик вернулся минут  через  сорок  и  привез  все  документы.  Паспорт.
"Инструкцию к пользованию". Карточку  упаковщицы.  Талоны  на  гарантийный
ремонт.
   Кладовщик тонкими пальцами перебирал бумаги.
   -  Ребенок  N_70980...  Второй  Московский  завод...  Тип  ЖЗ...  -  Он
удивился: - Что это за тип?.. М-м... Не помню такой номенклатуры. Как  это
может быть, чтобы я не помнил?
   Он даже покраснел, - видно, был самолюбив.
   - Так что же, идти за петелькой? - спрашивала женщина.
   - Подождите, Маша. Сейчас разберусь.
   Но разобраться ему не удалось.
   - Какая же это, в конце концов, конструкция?
   - С ключиком...
   - Ах, ОП. - Кладовщик понимающе кивнул головой. - Опытная партия. У нас
не может быть к ней запасных  частей.  Опытные  изделия  не  имеют  к  нам
отношения.
   - Куда же нам теперь?..
   - Да как вам сказать... м-м... - Он подумал.  -  Попробуйте  на  завод.
Опытные изделия идут вообще совсем по другим каналам. Они...
   Не помню, как я доехал домой.
   Эдик ни за что не хотел от меня отстать, хотя я его уговаривал заняться
своими делами.
   Поднялись наверх, на четвертый этаж.
   У нас была Ксения Алексеевна и еще медсестра, которая кипятила  шприцы.
Майку услали в аптеку за кислородной подушкой. Заплаканная Адель  Марковна
мыла стаканы. В доме был беспорядок и запустение.
   Эдик сразу нашел себе дело - у медсестры барахлил шнур от кипятильника.
   Из второй комнаты вышел тесть.
   - Ты пока к нему не ходи. Там без тебя, брат... Без нас с  тобой...  Не
достал? - Он отвернулся. - Что ж, авось завтра будет  удачнее.  Да  ты  не
убивайся так. Ты поешь, Математик.  -  Мы  отошли  к  балконной  двери.  -
Главное, уж очень... - Голос его дрогнул.  -  Уж  очень  ребенок  удачный.
Особенный такой Мальчик, золотой. Солнечный. Эх! Простить  себе  не  могу,
что дверь с осени не замазал. Теплоцентраль, жарко топят... - Посмотрел на
меня виновато, потерянно.  -  Кто  мог  думать?  Такую  тяжелую...  своими
лапушками. - Поправил затвердевшую  полоску  замазки,  которая  отошла  от
стекла. - Ты знаешь, ключ тогда не сам повернулся. Это ведь я  его.  Утром
раненько, когда все спали...
   Три звонка. Это к нам. Кто бы  это  мог  быть?  Из-за  двери  выглянула
встревоженная теща. Да, когда случилась одна беда, невольно ждешь другую.
   Вошел незнакомый чернявый паренек. К Гоше, что ли?
   - Вы подавали заявление? Решено ваше заявление удовлетворить.
   Я никак не мог взять в толк, о чем он.
   - Просили, чтобы обменять ребенка? Вот, пожалуйста, -  он  поставил  на
стол коробку.
   Теща поняла раньше меня. И пошла на него с кулаками:
   - К черту! Вон! Чтоб духу... - Она прижала  руку  к  сердцу.  -  И  эту
пакость... - пхнула кулаком коробку.
   Подскочил Эдик:
   - Ну вот что. Убирайся. А то как двину по мордвину. Не огорчай  хороших
людей. Или сделаю квадратные глаза и редкие зубы.
   Тесть взял ошеломленного парня за руку и увел. Эдик вернулся,  галантно
извинился перед медсестрой:
   - Минута горячности...
   Теща села рядом со мной на диван и робко,  как-то  просительно  тронула
мое колено:
   - Плохо, Юра, плохо. Сделай что-нибудь.


   Мальчик умирал.
   Не могло быть никаких сомнений -  он  умирал.  Не  помогали  уколы,  не
помогала  кислородная  подушка,  не  помогала,  не  могла  помочь   Ксения
Алексеевна, которая от нас почти не выходила.
   Он лежал вытянувшийся, длинный под парадным атласным  одеялом,  которое
мы когда-то вместе с Майкой весело, с шуточками для  него  покупали.  Алый
нарядный блеск  одеяла  был  теперь  так  не  к  месту,  так  неприятен  в
затененной  комнате  с  запахом  лекарств.  Покупалось  для  радости,  для
счастливой жизни - а вышло иначе.
   Давно ли мы огорчались, что у Мальчика  ножки  коротки?  А  теперь  они
доставали почти до края одеяла, эти бедные ножки,  так  мало  ходившие  по
земле.
   И не нужны будут  валеночки,  купленные  на  вырост  на  будущую  зиму,
которые я с таким трудом доставал. И новые блестящие калошки. И  резиновая
надувная рыба, которую мы еще ни разу ему не давали, берегли к  лету,  для
речки.
   Пришедший оттуда... Откуда? И куда он теперь уходит?
   И как его удержать?
   Глаза  его,  полузакрытые,  заведенные  под  веки,  казалось,  смотрели
куда-то внутрь, весь он был чужой, безучастный. Далекий от нас, уже чем-то
отгороженный.


   На другой день старичок зашел за мной, чтобы вместе ехать на завод.  Он
посмотрел  на  тещу,   замученную,   с   красными   слезящимися   глазами,
постаревшую. Ничего не сказал, но только горестно покачал головой.
   У парадного ходил взад-вперед Эдик.
   - Я с вами, Юрий Николаевич. Шеф велел.
   В сером многоэтажном  здании  со  сплошными  стеклянными  лентами  окон
помещались  заводоуправление  и  конструкторское  бюро.   Мы   долго   шли
одинаковыми  коридорами  с  совершенно  одинаковыми  коричневыми  дверями,
поднимались и спускались по каким-то лестницам, по которым, казалось,  уже
проходили до этого. В одном  месте  коридор  расширялся  -  тут  играли  в
пинг-понг. В другом месте висела Доска почета и  стояли  вазы-раковины  со
свисающими прядями зелени.  За  отворенной  дверью  иной  раз  видна  была
одинокая машинистка, иной  раз  -  чертежные  доски  с  белыми  листами  и
задранными, как локти, кульманами.
   Старичок читал таблички на дверях:
   - "Отдел главного металлурга". "Бухгалтерия". "Редакция  радиовещания".
"Отдел сбыта". Похоже, что сюда...
   Вошли. Лысый короткий человек с мешками под глазами и крючковатым носом
листал папку скоросшивателя, надежно огороженный мраморными  канцелярскими
бастионами  (все  мы  давным-давно  пишем  самописками,  а  учреждения  по
привычке  все  продолжают  закупать  для  чего-то   громоздкие   уродливые
письменные приборы). Телефоны на его столе потихоньку скулили, как щенята,
которым снится драка.
   - Товарищ Ценципер?
   - Возможно, - ответил человек, продолжая листать.
   Старичок представился:
   - Видеться нам, правда,  не  пришлось,  но  мы  с  вами  несколько  раз
говорили по телефону. Можно считать, что знакомы...
   - Предположим,  -  сказал  Ценципер  в  том  же  телеграфном  стиле.  -
Садитесь. В чем дело? Ребенок? Какой ребенок? У нас же не ясли. Завод.  По
буквам: Зонтик - Аэродинамическая труба - Виноградарство - Олово - Дураки.
   Старичок, растерявшись, стал подробно  рассказывать,  что  вот  ребенок
болен, а бабушка у него "ну, та приятная гражданочка - та  самая",  а  он,
собственно, ребенку никто...
   - Не надо объяснять.  У  самого  трое,  -  сказал  Ценципер,  энергично
расписываясь на одной из бумаг. - Вечно болеют. Корь, коклюш,  скарлатина,
свинка, краснуха, диатез, авитаминоз. Меньше слов. Что требуется?  Достать
петлю? Одну? Трудно. Могу  достать  вагон.  Партию.  Состав.  Ценципер  не
работает по мелочам. Какую петлю? СК-2А? От опытной партии? Хм. Это  хуже.
А конструкция не пошла потом в производство? - Мы не знали. Он снял трубку
одного из своих повизгивающих телефонов  и  получил  справку.  -  Нет,  не
пошла. Давно была изготовлена опытная партия? -  Поднял  другую  трубку  и
получил справку. - Да, давно. Больше года назад. Плохо. Ну, посмотрим, что
на центральном  складе.  -  Телефон  дал  неутешительные  сведения.  -  На
межцеховых складах... - Опять то  же  самое.  -  Да-а.  -  Он  нахохлился,
полузакрыл глаза и стал похож на ястреба, задремавшего на степном кургане.
- Трудную вы мне задали задачку.
   Эдик скромно кашлянул и сказал бархатно, вкрадчиво:
   - Если бы было легко, мы не обратились бы к Ценциперу.
   Ценципер встрепенулся, резко повернул голову и стал похож  на  ястреба,
заприметившего полевую мышь.
   - Хм. Работаете по снабжению?
   - Предположим, - ответил Эдик ему в тон.
   - Сразу видно. Тут талант нужен. Для всего остального,  э!  Сойдет  без
таланта, если ты архитектор, повар, кораблестроитель, писатель,  начальник
пожарной команды, заведующий учебной частью. Работоспособность вывезет. Но
что касается снабжения, - Ценципер поднял указательный палец и покачал им,
- тут только талант. Призвание.
   - У нас письма с собой, - Эдик извлек бумажки. - От парткома  института
- просьба о содействии. Лично от директора института, члена-кора  Академии
наук, депутата...
   Откуда только взялись эти письма? Когда они успели их заготовить?
   - Нечего меня агитировать,  -  сердито  закричал  Ценципер  и  взмахнул
короткими руками, точно крыльями. - Своих трое. Уберите письма. Смешно!
   Старичок высказал предположение, что на цеховых складах могли  случайно
залежаться запасные части от  этой  давней  опытной  партии.  Надо  только
пошарить как следует по ящикам, по стеллажам.
   Ценципер полузакрыл глаза и с минуту думал, остроклювый, нахохленный, с
окаймляющим лысину венчиком из торчащих серо-седых перьев.
   - Хм. Одного пропущу на завод.  -  Мы  с  Эдиком  оба  встали.  -  Кто,
собственно, отец? - Эдик сел. - Позвоню начальникам цехов. Будут в  курсе.
- Он искоса посмотрел на меня, совсем  по-птичьи,  и,  кажется,  пришел  к
неутешительным выводам. - Провожатого надо. Идем!
   Старичок только успел пискнуть: "Счастливого пу..." - и дверь  за  нами
закрылась.
   Ценципер несся по коридору с большой скоростью, увлекая меня за  собой.
Мелькали коричневые двери, от них рябило в глазах.
   - Выше голову! - покрикивал на  ходу  Ценципер.  -  Больше  действий  и
меньше слез! Отец - это опасная профессия. Бодрость двигает горы,  она  же
берет города.
   Наконец Ценципер толкнулся в дверь с табличкой: "Комитет комсомола"  (у
меня, признаться, создалось такое впечатление, что  он  открыл  ее  ударом
своего короткого, загнутого от основания клюва).
   - Привет! - В комнате было полно народу. -  Идет  кто-нибудь  в  третий
корпус?
   - Да нет, вроде никто... Или постойте.  Андрей  идет  в  цех  нормалей.
Идешь, Андрей?
   Андрей, рослый, с хорошо вылепленной грудной клеткой, обтянутой толстым
свитером, с выправкой спортсмена, сидел в углу, под бархатным знаменем, и,
упрямо нагнув голову с крупно вьющимися темными волосами, писал что-то  на
листке клетчатой тетради.
   - А? - Он не сразу поднял голову. - Да, иду.
   - Выручи, - сказал Ценципер. - Оформи пропуск. И проводи до  сборки.  -
Уже в дверях он бросил через плечо: - Надеюсь. Смотри. - И ушел.
   Андрей кивнул головой и продолжал писать.
   Хотя я видел  листок  вверх  ногами,  но  мне  достаточно  было  одного
взгляда, чтобы понять - он доказывал теорему о  среднем.  И  доказывал  ее
неправильно.  Это  удивительное  дело  -  я  не  запоминаю   улиц,   плохо
ориентируюсь в лесу, могу заблудиться в трех соснах; но ошибку  в  формуле
увижу, кажется, даже в темноте.
   Андрей встал, надел куртку и ушанку, сунул сложенную тетрадку в карман.
И мы пошли.
   В бюро пропусков стояла очередь.
   - Да вы идите, - сказал я Андрею. - У вас ведь дела.
   - Нет, уж раз я взялся вас  доставить...  -  Он  улыбнулся  добродушной
улыбкой сильного человека. - Слово есть слово.
   У окна шумели командировочные из Харькова -  они  приехали  "перенимать
опыт товарища Гладких", а какие-то документы у них были не в порядке.
   Как все медленно идет. Как все невыносимо тягуче, нескончаемо  медленно
движется. А там, дома... Но лучше об этом не думать.
   Андрей на голову возвышался над очередью и осторожно  жался  к  стенке,
словно  боялся  кого-нибудь  придавить.  Из  кармана  его  куртки  торчала
сложенная тетрадка.
   Дотронувшись рукой до тетрадки, я сказал:
   - Теорема о среднем доказывается не так. Вы упустили одно слагаемое...
   - Как  вы  могли  заметить?  И  запомнить?  -  он  смотрел  на  меня  с
простодушным изумлением, как будто ему показали фокус.
   И сразу погрустнел, повесил голову.
   - Да-а! Видно, что вы на этом деле собаку съели. А я... Двадцать девять
лет, и только на третьем курсе. - Добавил, словно извиняясь: -  Так  жизнь
сложилась. Я из демобилизованных офицеров.
   Мне нравилось его свежее, ясное лицо, точно умытое снегом, темнобровое,
со  здоровым  румянцем   и   полоской   сплошных   белых   зубов,   матово
поблескивающих, когда он говорил. Нравилась вся  его  мужественная  стать,
широкий разлет плечей, ладная постановка головы на сильной шее.
   Наконец пропуск был получен, и мы  вышли  на  заводской  двор.  Карнизы
цехов обросли  длинными  ломкими  сосульками,  целыми  наростами  сосулек.
Стволы  деревьев  чернели  в  слишком  просторных   для   них   воротниках
мартовского, уже слежавшегося снега. Светило солнце,  и  где-то  высоко  в
неярком небе мотались, как клочки бумаги, голуби.
   - Демобилизовали меня, пошел в цех учеником. - Андрей сдвинул ушанку на
затылок, прищурился, подставляя лицо солнечным  лучам.  -  Нет,  обиды  не
было. Какая же тут может быть обида? Наоборот,  интересно  -  новый  кусок
жизни. Но материально... Ох, это был тяжелый перепад. Я ведь  как  привык?
Если выпить с другом - то обязательно коньяк. Если кофточку жене  -  чисто
шерстяную, самую лучшую, подороже. Если ехать к старикам в деревню - полны
руки гостинцев, всех соседей одарить. А в цех меня взяли учеником.  Первая
получка - на руки копейки. И  главное,  стыдно  -  у  маленьких  ребятишек
выходит, а у меня нет. Браку сколько понаделал! Унизительно - ты сам людей
учил, воспитывал, а тут последний, никудышный. Придешь домой, грязный, все
косточки ломит, хлоп на диван, и, кажется, не глядел бы на людей.  Жена  у
меня гордая, полковницкая дочь, очень за меня  переживала.  Наследник  уже
был, ему покупай мандаринки.  Вот  соседи  давай  меня  уговаривать:  "Иди
начальником вагона-ресторана. Сам будешь сыт, семью прокормишь. И все-таки
начальство". Я как-то совсем отчаялся, думаю: а может, и вправду  мне  там
лучше будет. Решил брать расчет...
   Вошли в третий корпус. Нас обдало волной тепла  и  шума.  Между  рядами
станков двигались фигуры в белых халатах. Висел плакат:  "Подхватим  почин
Гладких и дадим..."
   Из окошек, прорезанных в потолке, падали  косые  мощные  лучи  света  и
упирались в цементный пол, как накренившиеся колонны. Когда проезжал кран,
лучи один за другим гасли и потом один за другим появлялись опять.  Музыка
света... Математика света...
   - Пошел брать расчет, - Андрей тихонько  засмеялся.  -  Стою  в  отделе
кадров, он у нас рядом с бюро  пропусков,  окна  большие,  во  всю  стену.
Смотрю, бежит моя гордячка, безо всего на голове, прямо по дождичку.  "Уже
уволился?" Еле дышит. "Подождем, Андрюша, потерпим, лучше я кулон  продам,
что мне мама подарила". Вот так и остался я на заводе...
   Равномерный  монотонный  шум  цеха  походил  на  гудение  роя  огромных
заводных металлических пчел. А минутами казалось, что это прибой в  стране
великанов перекатывает гигантскую гальку.
   С Андреем многие здоровались, его окликали издалека.
   - Андрюша! Домой вместе? - спросил пожилой  рабочий,  который  стоял  у
большого сердитого  станка.  Похоже,  станок  сердился,  что  его,  такого
большого и сильного, заставляют делать мелкую, точную, тонкую  работу.  Он
шипел, раздраженно фыркал, выбрасывал  голубые  искры  и  бормотал  что-то
упрямое, вроде: "А вот не хочу и не буду. Не  зас-тави-те!  А  вот..."  Но
все-таки  делал,  что  требуется:  полировал  маленькие  розовые  ноготки,
которые сползали друг  за  дружкой  по  пологому  желобу,  подстригал  их,
рисовал на каждом  белую  лунку,  раскладывал  длинными  рядками  в  узких
коробочках, выстланных бархатом.
   - Не получится вместе, соседушка,  -  Андрей  вздохнул,  -  остаюсь  на
заводе в ночь. Надо проверить работу столовых в третьей смене...
   Мы шли вдоль конвейера. Медленно плыли розовые тела, легкие, еще пустые
- оболочка человека, форма без  содержания.  Их  жалили  с  разных  сторон
какие-то сверла, намечая отверстия для  головы  и  рук,  в  них  врезались
зубастые фрезы. Я отвернулся - мне почему-то было тяжело на это смотреть.
   - Вот и сборочный цех, - сказал Андрей. - Вам направо.
   Отойдя, он оглянулся и помахал мне рукой.


   А там, дома, лежит ребенок под алым стеганым одеялом - еще живой.
   Еще теплится капелька жизни, горит малый слабый огонек. Еще  можно  его
раздуть. Еще можно спасти ребенка - сегодня.  А  завтра,  вероятно,  будет
поздно.
   Один маленький шанс. Жизнь ребенка зависит от  того,  насколько  быстро
идет троллейбус. Зависит от того, большая очередь  в  бюро  пропусков  или
нет. Зависит от неизвестного человека, которого я сейчас увижу,  от  того,
каков этот человек. Верит ли он действительно  в  те  высокие  слова,  что
произносит,  -  или  произносит,  потому  что  положено  произносить,   не
вдумываясь, не углубляясь...
   Жизнь ребенка зависит от  меня.  От  меня  лично.  Вдруг  сейчас  дверь
начальника заперта, идет совещание - важное для этих людей, срочное. Сумею
ли я пробиться? Найду ли убедительные слова? Достучусь ли до их сердец?
   Эдик, тот, я думаю, пролез бы в замочную скважину. Будь на  моем  месте
тесть, твердый, спокойный, - его, конечно, стали бы слушать, он  нашел  бы
что сказать.
   Как сказал Ценципер? "Трудная профессия - быть отцом".


   - Здравствуйте.  Садитесь,  пожалуйста,  вот  стул,  -  вежливо  сказал
начальник  смены,  молодой,  ясноглазый,  с  тонко   очерченным,   немного
суховатым профилем, с прямыми темно-русыми волосами, которые он  время  от
времени  приглаживал  двумя  руками,  чтобы  они  не  распадались,  лежали
аккуратно. - Чем могу служить?
   Дверь его кабинета была открыта, и виден был цех. Девушки в  низко,  на
самые брови надвинутых марлевых тюрбанах сидели  за  узкими  столами  и  в
тишине, под лампами дневного света, розовыми  длинными  пальцами  собирали
что-то тонкое и сложное, непонятное, какой-то клубок  рычажков,  пружинок,
колесиков, - собирали то, что в конце конвейера должно стать сердцем.  Да,
сердцем ребенка.
   Лента конвейера посреди стола двигалась медленно, толчками.  Зажигались
белые, зеленые и красные сигналы. Размеренно работали девушки, все  чем-то
похожие одна на другую, строгие и чистые, как монахини, каждая с лупой  во
лбу, лапка которой была захлестнута на тюрбан. Ярко белел кафельный пол из
мелких блестящих плиток.
   В  стороне,  за  отдельным  столиком,  сидела  маникюрша,  ей  привычно
доверила свои руки одна девушка в марлевом тюрбане и с лупой, захлестнутой
на щеку. Другая ждала очереди, а пока делала странные движения - поджимала
и выкидывала пальцы: очевидно, гимнастика для рук.
   Сборка сердца. Как здесь важно все,  любая  мелочь,  пушинка,  пылинка,
любое почти неуловимое движение этих розовых девичьих  пальцев  над  узким
сборочным столом.  Немного  не  так,  немного  вкось  поставила  петельку,
недостаточно тщательно проверила, прощупала крючок - сколько  потом  горя,
слез, сколько человеческих трагедий, как  далеко  расходятся  круги  горя,
задевая многих. А ведь было всего ничего  -  какая-то  петелька,  минутное
движение, беглый взгляд в лупу... На качество  сердца  влияет  все  -  как
вчера провела вечер, в каком сегодня встала настроении,  грубили  или  нет
соседи по квартире в этот ранний час общих сборов на работу, потом  соседи
по троллейбусу, с которыми она стояла локоть к локтю, плечо к плечу, потом
соседи по заводу, с которыми она шла в  общем  потоке  к  проходной,  тоже
локоть к локтю, тоже плечо к плечу,  тесно,  слитно.  На  качество  сердца
влияет качество человеческих отношений, - маленькое сердце, едва рождаясь,
едва сойдя с конвейера сборки, уже зависимо, в нем слышатся ритмы времени,
перебои и хрипы времени. Двое ругаются на улице - ты равнодушно  проходишь
мимо, а может  быть,  завтра  это  отдастся,  отзовется  в  сердце  твоего
ребенка...
   - Чем  могу  служить?  -  повторил  начальник  смены,  просеивая  между
пальцами пряди волос, встряхивая и укладывая их назад. - Слушаю вас.
   Я сел. И рассказал (в который раз за эти дни!)  свою  горькую  историю.
Начальник отнесся сочувственно.
   - Все дело в петельке? Надо поискать.  Конечно,  шансов  мало,  но  кто
знает... В первых числах каждого месяца у нас генеральная чистка, и я  вам
обещаю...
   - В первых числах? - Я ужаснулся. - Да что вы?  Это  же  вопрос  одного
дня... вопрос часов. Как вы не понимаете, надо немедленно...
   Он продолжал - все так же неторопливо, рассудительно:
   - Вхожу в ваше положение. Но и вы войдите в мое. Не для того я  получаю
жалованье от государства, чтобы в рабочие часы исполнять  личные  просьбы,
верно? Вы придете с личной просьбой - предположим, разумной, обоснованной,
не спорю; за вами другой, потом третий. А когда дело делать?  План  у  нас
жесткий, качество требуется высокое, как вы сами понимаете...
   Он говорил  ровно,  монотонно,  спокойно  -  это  действовало.  Говорил
логично - и это тоже на меня действовало.  В  его  словах  была  видимость
правды. В самом деле, товарищ занят, работает, у него дел по  горло,  а  я
прихожу по  своему  личному  вопросу,  отрываю,  беспокою...  Обычная  моя
интеллигентская слабость: захотелось встать, извиниться и уйти. Ну  что  я
тут сижу? На что рассчитываю? Он же русским языком сказал, что  не  может,
не имеет возможности мне помочь.
   Уйти? А Мальчик там,  дома?  А  Майка  -  промелькнуло  ее  заплаканное
лицо... И, переламывая себя, свой характер, свои привычки, я  все-таки  не
ушел. Остался сидеть в этой клетушке, не позволил себе встать со стула.
   - Вот вы сказали - один по личному вопросу, другой,  третий.  Но  разве
это так часто бывает? Не каждый день. И даже, наверное, не каждый месяц. -
Я старался говорить так же размеренно, так же четко и логично, как  он.  -
Мой приход к вам сюда - это  не  правило,  скорее  исключение.  Совершенно
особый случай.
   Он слушал меня с вежливым, немного  скучающим  выражением  лица.  Пожал
плечами:
   - Для каждого его случай - совершенно особый случай.
   И тут я не выдержал. Стукнул со всего маху  кулаком  по  столу,  раз  и
другой, так что заплясала крышка чернильницы, рассыпались скрепки.
   - Ребенок умирает... задыхается, понимаете вы или нет, черт вас подери?
Вот сейчас, сию минуту задыхается, хрипит... Что вы, деревяшка,  как  этот
стол? Ничего не чувствуете, что ли? Да, вы не  обязаны  -  по  службе,  по
занимаемой должности. А по человечности? Да как вы... Да как вам...
   Кричал я, должно быть, бессвязно, а выглядел  глупо.  Тюрбанно-марлевые
головки заглядывали в дверь. Но мне было решительно все равно, что обо мне
подумают.
   - Позвольте, вы не имеете  права,  тут  служебное  помещение.  И  я  не
допущу... - начал было начальник смены.
   Я отодвинул его и пошел прочь из тихого белого цеха, который  до  этого
казался мне таким мирным, таким уютным и безмятежным.
   Промелькнули длинные столы с пунктирными линиями ламп  дневного  света,
наклоненные  девичьи  лица.  Двери,  еще  двери.  Закругляющийся  коридор.
Какие-то склады, стеллажи...
   Опомнился я в большом  застекленном  пролете,  похожем  на  ангар,  где
вспыхивали огни электросварки, - сборочный цех остался далеко позади.  Что
же я натворил? Зачем погорячился? Надо было вести себя иначе - сдержаннее,
умнее, политичнее. А как? Просить, клянчить? Я к этому  не  привык.  Сроду
никогда ничего не клянчил - ни жилплощадь, ни прибавку к  жалованью.  Если
надо, дадут. Вот как я всегда рассуждал. Работал себе и работал, пороги  у
начальства не обивал.
   "Да, - говорил внутренний голос, -  ты  прав,  если  это  зарплата  или
жилплощадь. Но если это жизнь твоего сына... Тогда как? Тут надо  уметь  и
просить, и клянчить, и требовать, и за горло брать. Надо забыть, к чему ты
привык и к чему не привык, что выносит твой характер и что он не  выносит.
Наплевать! Ты  должен.  Должен  добиться,  настоять  на  своем,  получить,
вырвать..."
   Открылась боковая дверь, и  я  увидел  Андрея  с  его  широкой  грудью,
облепленной  свитером,  и  хорошо  посаженной  на  плечах   крупнокудрявой
головой.
   - Что с  вами?  -  опросил  он,  гася  улыбку,  приглядываясь  ко  мне.
Выслушал. - И куда же вы теперь?
   Я сказал, что иду в партком. Расскажу все как есть, буду добиваться...
   - Так. - Андрей нахмурил темные брови. - Идем обратно на сборку.
   Он вошел в клетушку,  причем  как-то  сразу  заполнил  ее  всю.  Сказал
начальнику смены:
   - Ну, вот что, Каменский, ты дурака не валяй.
   Тот ответил холодно, размеренно:
   - Я принял правильное  решение.  Я  не  обязан.  Никто  не  может  меня
заставить по требованию постороннего лица...
   - Не обязан. Но сделаешь.
   - В первых числах.
   - Сегодня.
   - Комитет комсомола тут вообще ни при чем. Ты не командуй! Это, в конце
концов, чисто производственный вопрос.
   - Чисто производственных вопросов не бывает. Не  встречал.  Это  вопрос
человеческий.
   Они перебрасывались быстрыми короткими  репликами.  Разговор  напоминал
поединок. Я чувствовал себя лишним.
   - Новый состав комитета  берет  неверный  тон.  Диктат,  давление...  -
Каменский покосился в мою сторону. - Ну, мы еще к этому вернемся.
   - Ты что, хочешь получить по шапке не от нас - от парткома? Я тебе  это
устрою, - пообещал Андрей.
   - Один придет с просьбой, другой, третий. А интересы государства...
   Андрей вспылил, сжал кулаки.
   - Интерес государства в том,  чтобы  дети  росли  здоровые  и  веселые.
Ничего интереснее для него нет. А если ты этого не понимаешь...
   Румянец негодования совсем по-юношески окрасил его щеки.
   Вошла женщина, сказала, что Ценципер разыскивает меня по всему  заводу,
дозвонился в техчасть. Я поднялся за ней на антресоли, откуда  хорошо  был
виден весь цех в его кафельном сиянии, с радиально расходящимися  столами,
обрамленными белыми тюрбанами.  Взял  телефонную  трубку,  услышал  бодрый
голос Ценципера. Ценципер интересовался, как у меня дела.
   - Каменский? Хм. Так вы попали на этого молодого людоеда? Смешное  дело
- человек делает сто сердец за смену, но позабыл  сделать  еще  одно:  для
себя. Игра природы. Ну, есть люди кроме Каменского на сборке, вот я сейчас
перезвоню... Ах, Андрей взялся? Андрей - это личность. Я со своей  стороны
тоже...
   Голос пропал.
   Когда я вернулся обратно, спор уже утих. Андрей,  сидя  в  углу,  читал
"Советскую Россию". Каменский сказал мне очень вежливо,  просеивая  сквозь
пальцы  пряди  своих  ровных  волос  и  укладывая  их  назад:  "Я   сейчас
распоряжусь, чтобы поискали то, что вам нужно. Да вы сядьте. Вот  стул..."
Он ушел, подтянутый, аккуратный, в хорошо отглаженном белом халате, из-под
которого выглядывал воротник сиреневой рубашки с узлом галстука.
   - Тяжелый случай. - Андрей отложил газету. -  Тяжелый  случай,  говорю,
этот Каменский... Его еще мало знали, выбрали с размаху в прошлый  комитет
комсомола. Ох, мы с ним намаялись.  Как  персональное  дело,  так  у  него
особое мнение, просит занести в протокол. "Уже три года живет отдельно  от
жены? Полюбил другую? Да ведь он же расписан. И  развод  не  оформил.  Так
какая же тут может быть  любовь?  Только  аморалка.  А  за  аморалку  надо
карать. Нечего с чувствами нянчиться". И  все  в  таком  роде...  Был  тут
коллективный просмотр "Ромео и Джульетты",  -  Андрей  усмехнулся,  -  так
ребята рассказывают: после второго акта Каменский встал и говорит так  это
сквозь зубы: "Какая распущенность!" Байка, наверное, но выдумано неплохо.
   Каменский  вернулся.  Все  обыскали,  но  нужную  петельку  не   нашли.
Оборачиваемость оборотных средств... строгие нормативы на хранение...
   - Люда искала? - подозрительно спросил Андрей. - Сама? Ну,  Люде  можно
верить. - Он был расстроен. - Что ж, если так...
   Взгляд его упал на маленькую пепельницу, о дно которой Каменский в  эту
минуту гасил сигарету. Пепельницей служила  какая-то  негодная  деталь,  в
свое время, должно быть, блестящая, а теперь облезлая, пятнистая.
   - Слушай, а это... это не петелька СК-2А?  Ну,  так  и  есть.  Я  тогда
работал на револьверном станке, сам ее обрабатывал, как же мне не  узнать.
Точно, это она!
   Каменский взял пепельницу и стал  рассматривать!  Бракованная.  Правда,
брак исправимый. Но плохо, что  полировка  сошла.  Даже  ржавчина  кое-где
есть. Старье. Вряд ли такая деталь может пойти  в  дело.  Тут  сколько  ни
зачищай...
   - Жалко с пепельницей расстаться? - засмеялся Андрей,  очень  довольный
исходом дела. Его уже тянуло к двери.
   - А как ее оформить на вынос? - спросил Каменский.
   - А вот так. - Андрей, вытряхнув окурок,  сунул  пепельницу  ко  мне  в
карман. - Вопрос исчерпан. Ну, я пошел. - Он встал и кивнул мне головой. -
Встретимся у Ценципера, я туда зайду.
   Мы  остались  вдвоем  с  Каменским.   Он   все   посматривал   на   мой
оттопырившийся карман.
   - По-моему, она не годится. Ну, смотрите сами, дело ваше. - И,  немного
запинаясь, выговорил: - А я в-вот о чем хотел вас спросить. Вы бы написали
мне расписку...
   Я не сразу понял, о какой расписке идет речь. А когда понял, взял ручку
и написал по всей форме, разборчивым почерком: "Получена деталь  СК-2А  от
товарища  Каменского.  Товарищ  Каменский  предупредил  меня,  что  деталь
старая, ржавая, бракованная и, по его мнению, к употреблению  непригодная.
Если мой Мальчик умрет в связи  с  применением  этой  детали,  то  товарищ
Каменский не имеет к этому отношения и не несет за это ответственности".
   Я подписался и быстро вышел,  не  оборачиваясь.  Черт  с  ним,  с  этим
Каменским! Ведь больше я его не увижу.
   Цех жил своей жизнью, мелькали розовые танцующие  пальцы  сборщиц,  они
поворачивали  колесики,  кормили  механизм  маслом,   что-то   подправляли
пинцетом. Я замедлил шаг у дальнего конца стола - и  вдруг  услышал  тихое
биение. Сердце, собранное, отлаженное, впервые для  пробы  было  пущено  в
ход,  впервые  забилось,  ожило.  И  что-то  было  в  этом   удивительное,
торжественное. Забилось сердце!
   С этим последним светлым чувством я ушел из цеха  сборки,  проводившего
меня белым мерцанием пола, в котором  отражались  черточки  ламп  дневного
света.
   Но когда я уже спускался по узкой винтовой лестнице  и  слышал  дальний
глухой шум станков (казалось, тачка, полная  камней,  едет,  громыхая,  по
ухабам), меня окликнули. Шел скорым шагом запыхавшийся Каменский.  Длинные
пряди его ровных волос растрепались и падали на лицо.
   Что  ему  надо?  Хочет  по-человечески  проститься,  пожать  руку?  Или
извиниться за расписку? Неужели у  молодых  людоедов  тоже  бывают  минуты
просветления?
   - Извините, - сказал  Каменский,  обеими  ладонями  приглаживая  волосы
назад, - но вы забыли поставить число. Я бы вас попросил... Ручка у меня с
собой.


   По тротуару плотным потоком шли люди в сторону станции метро. А я и  не
заметил за всеми этими  хлопотами,  что  уже  совсем  стемнело,  отчетливо
светились  желтые  стрелы  переходов  и  неоновые  мелко  дрожащие  трубки
вывесок. Город жил вечерней жизнью.
   В здании заводоуправления гасли окна - то на одном этаже, то на другом.
Кончился рабочий день. Но многие окна продолжали  светиться  -  не  каждый
ведь может оторваться от чертежной доски по звонку.
   Не без труда я разыскал нужную дверь. Ценципер, блестя лысиной, сидел в
надежном кольце своих мраморных укреплений. Рядом стоял Андрей  и,  упрямо
нагнув кудрявую голову, прижав к сильной груди кулаки, рассказывал о своей
схватке с Каменским.
   - Разве это человек? Это... это...
   Горела настольная  лампа,  и  за  спиной  Ценципера  на  светлой  стене
нахохлилась густо-черная тень с крючковатым  клювом  и  венчиком  торчащих
перьев на голове - как будто большая птица оседлала спинку кресла.
   Я сел на диван и почувствовал страшную слабость. Ну,  больше,  кажется,
ни на что не годен, ничего не мог бы  сделать,  даже  пальцем  шевельнуть,
даже слово сказать.
   Хорошо, что все это осталось позади.
   Теперь только довезти петлю домой... А что там, дома?  Надо  позвонить.
Надо позвонить, ты слышишь? Встань, сделай над собой  это  усилие.  Возьми
трубку!
   - Значит, достали. Предположим, - сказал Ценципер. - Покажите трофей. -
Он повертел деталь, потом откинулся на спинку кресла и полузакрыл глаза. -
Прекрасная вещь. Антикварная вещь. Какое бы ей  найти  применение?  А  вот
такое. - Резким движением зашвырнул деталь в угол, за шкаф.  -  Вы  идиоты
или как? Это  годится  для  рыбной  ловли  -  отличное  грузило.  Или  для
старинной  русской  игры,  называется:   бабки.   По   буквам:   Балда   -
Авансирование - Балда вторично - Китай - Индокитай.  Но  чтобы  ребенку...
Она же бракованная, ваша петля, все размеры смещены, на торце ржавчина.  -
Он подергал себя за серо-седые, торчащие вокруг  лысины  перья.  -  Сборка
сердца -  надо  понимать!  Первый  класс  точности...  Микроны...  Это  не
макароны, между прочим.
   Наступило молчание.
   - Не пойдет в сборку? Это точно? - спросил огорченный Андрей.
   - Просто смешно! Уж Ценципер знает ГОСТы, Ценциперу можете поверить.
   Я сказал каким-то новым для себя, резким тоном:
   - Ну и что же? Значит, на этом конец?  Советуете  сложить  руки?  Пусть
уми...
   Андрей скривился как от боли.
   - Не надо. Прошу вас.
   - Какой же выход? - спросил Ценципер,  не  обращая  на  меня  внимания,
круто поворачиваясь к Андрею. - Эх, сколько времени потеряли!
   Андрей запустил пальцы в свои крупнокудрявые волосы.
   - Выход один. Попросить...
   - Гладких?
   - Да. Пусть выточит по чертежу.
   - Я уже сам думал о Гладких, - признался Ценципер.  Он  говорил  как-то
помягче обычного, не так пулеметно. - У нее может... должно получится.
   - Если ее попросить. Гладких не откажет, сделает. Вот только  когда?  -
Андрей стал прикидывать.
   Она работала в утро. Сегодня четверг - день политучебы. После занятий у
нее передача опыта: приехали  украинцы.  А  с  утра  ей  опять  заступать.
Значит, остается только ночь. Да, только ночь!
   - Спать, пожалуй, совсем не придется. -  Ценципер  покачал  головой.  -
Тяжело, конечно. - Позвонил телефон. Он поднял трубку, подержал ее в  руке
и положил обратно на рычаг. - Тяжело...
   В наступившей тишине стало отчетливо слышно далекое, глухое, как  будто
подземное рокотание завода. На фоне приглушенных дальних  звуков,  стертых
расстоянием, растворившихся в общем ровном тоне, выделялся один солирующий
звук, выделялась  звуковая  струя  потолще,  погуще  остальных,  со  своим
особенным ритмом, - казалось, большое бревно сначала ползло с  натугой  по
шероховатому полу, волоклось протяжно, медленно, с какими-то  всхлипами  и
хрипами; потом, чуть помедлив, резким броском таранило железные ворота.  И
снова ползло, всхлипывало, шуршало.
   - Пойдем, Андрей. - Ценципер встал. - Разыщем Гладких. Чертежи? Беру на
себя. -  Он  опять  заговорил  в  обычной  телеграфной  манере.  -  Сталь?
Наверное, 40Х. Проверишь!
   Теперь, на этом новом крутом повороте, все в  моей  жизни  зависело  от
Гладких, какой-то Гладких, от ее решения, от того, захочет ли она,  пробыв
целый день на заводе, остаться еще на ночь - зная, что завтра в семь  утра
ей снова нужно стать к станку. И это ради незнакомого человека, ради чужой
беды...  Какую  гирю  надо  положить  на  чашу  весов,  чтобы  чужая  беда
перевесила, стала ее бедой? Какие привести доводы?
   - Достаньте мне пропуск, - крикнул я Ценциперу. - Я с вами!
   Ценципер отмахнулся короткой, похожей на крыло рукой. И черная птица на
стене тоже отмахнулась.
   - Чушь! Гладких нечего уговаривать. Не из таких. Андрей, ты готов? - Он
сердито посмотрел на меня своими круглыми ястребиными глазами и  закричал:
- Бодрее! Мы с вами сварим этот бульон, да, да. Сошьем этот  костюмчик!  И
получится совсем  неплохо,  слово  Ценципера!  Слышали,  как  сказал  один
портной? Его спросили: "Сколько времени вам нужно, чтобы сшить  брюки?"  -
"Шесть дней". - "Помилуйте, за шесть дней бог  создал  мир".  Он  ответил:
"Так взгляните на этот мир - и на мои брюки!"
   Снова продолжительно, настойчиво зазвонил телефон.  Машинально  я  снял
трубку.
   - Юра? - Майкин голос, нежный  и  дрожащий,  как  серебряный  луч,  шел
откуда-то издалека. - Это ты, Юра?
   У меня перехватило дыхание.
   - Как ты смогла... Кто тебе дал этот...
   - Эдик звонил - по твоему поручению. (Никакого  поручения  я  Эдику  не
давал.) Оставил номер телефона. А я не  могла  дождаться...  -  Слышимость
была плохая. Звук прерывался, пропадал. - Эдик сказал, что  все  идет  как
надо. Медленно, но идет! Юра! - Голос зазвенел на высокой ноте. -  Юра,  я
так боюсь.  Скорее,  пожалуйста,  скорее!  Когда  все  это  будет?  Ксения
Алексеевна тут, с нами.  Она  тоже  спрашивает  -  когда...  Ей  надо  все
подготовить... Один укол за шесть часов до операции, другой за три часа...
   Я  посмотрел  на  стоявших  в  дверях  Ценципера  и   Андрея,   -   они
прислушивались к разговору. И сказал Майке (я старался говорить как  можно
тверже, увереннее), что все идет как надо. Медленно, но идет. Люди  делают
что могут. Надо потерпеть. Деталь будет готова...
   - К пяти часам, - горячо бросил Андрей, и щеки его вспыхнули.
   - К семи утра, - сухо, деловито поправил Ценципер.
   Я сказал в черную гудящую трубку:
   - К полвосьмому. Деталь  будет  к  полвосьмому!  Вот  так.  Готовьте...
готовьте его к операции. Ну не надо, ну, родная...


   Я как-то смутно, невнятно вспоминаю теперь события этой ночи.  Путаюсь,
сбиваюсь, когда хочу восстановить их последовательность.
   Меня отвели (кто  отвел,  не  помню)  в  технический  кабинет.  Комнату
Ценципера надо было запереть, а здесь мне разрешили  оставаться  до  утра.
Горела одна только лампочка, слабо освещая просторный  зал,  длинные  ряды
пустых скамеек и громоздкий пустой ящик для докладчика, с  прислоненной  к
нему указкой, которая отбрасывала тонкую изломанную тень. Казалось,  самый
воздух тут еще не остыл, был насыщен гулом и  жаром  дневных  дел,  хранил
долгое протяжное эхо многоголосых  дневных  разговоров  -  вместе  с  едва
заметным  привкусом  папиросного  дыма,  который,  наверное,  сколько   ни
проветривай, никогда не улетучивался совсем.
   "Победим брак!" - кричали стенды. "Будем выпускать детей только первого
и высшего сорта!" Стояла сильно увеличенная модель  ребенка  с  опущенными
пухлыми ручками и полузакрытыми глазами - на  нее  падал  слабый  неровный
свет, и казалось,  что  ресницы  иногда  вздрагивают,  шевелятся,  лукавая
полуулыбка морщит рот. Большие красные  стрелы,  остро  нацеленные  то  на
колено ребенка, то на плечо его, то  куда-то  под  мышку,  предостерегали:
"Берегись дефектов при  натяжке!  В  этом  месте  легко  допустить  грубую
нахлестку стыков". Или: "По твоей вине тут может получиться перекос  слоев
и отклеивание кромки боковины".
   За окнами, запотевшими, с подтеками сырости, голубели  снега  переулка,
ватные крыши каких-то приземистых заводских служб и расплывались, лучились
редкие пятна фонарей. Изредка по переулку  проходила  одинокая  машина,  и
красные  огоньки,  вспыхнув,  прочертив  изогнутую  линию,   исчезали   за
поворотом  заводской  ограды,  как  исчезает  тлеющий   уголек   брошенной
папиросы.
   Несколько раз прибегал разрумянившийся  Андрей,  в  сбитой  на  затылок
меховой шапке, принося с собой дыхание зимы, морозной свежести.
   - Гладких согласилась... Раскопали чертежи... Гладких уже приступила...
   Когда он уходил, я, оставшись один, снова  вставал  у  окна  и  смотрел
сквозь запотевшее, схваченное по краям ледком  стекло  на  пустые  плоские
белые дворы,  прямоугольно  обрезанные,  на  пустые  плоские  белые  крыши
приземистых строений, теснящихся одно к  другому,  на  тоскливо  пустую  и
безнадежно плоскую кирпичную стену с покачивающимися тенями длинных  голых
веток.
   Звонил Ценципер - уже из дому. Звонила  Майка  -  ее  дрожащий  голосок
сменялся грубым командирским голосом докторши.
   Мальчик жил. Мальчик ждал. Мальчику делали уколы.  Мальчику  не  давали
уснуть - после уколов это опасно. Можно уснуть  и  не  проснуться.  С  ним
разговаривали, играли, шутили, Адель Марковна  принесла  свои  драгоценные
хрупкие статуэтки вьесакс. Тесть, присев на корточки, показывал  кукольный
театр.
   ...Помню, уже после  двух  я  занимался  с  Андреем,  доказывал  в  его
клетчатой тетрадке  все  ту  же  теорему.  Неожиданно  он  заснул,  совсем
по-детски уронив кудрявую голову на сложенные руки. Потом  встряхнулся  и,
крепко протирая ладонью заспанное розовое лицо, стал торопливо извиняться:
   - Вот стал освобожденным работником комитета. В цеху, там  легче  было.
Последнее время я был старшим контролером ОТК. Проверишь детали,  выдалось
окно - сиди занимайся. А на комсомольской работе окон не бывает. -  Андрей
наклонился над тетрадкой.  -  Нет,  как  вы  это  здорово  все...  Сложные
формулы, и прямо из головы. Счастливый человек!
   И запнулся, смутился.


   Андрей не возвращался уже больше часа.
   Я все ходил по залу туда и  обратно,  туда  и  обратно,  мимо  макетов,
стендов, плакатов, одних и тех же, настойчиво повторяющихся, неизменных.
   Мелькали обрывки мыслей,  фраз,  какие-то  разрозненные  картинки,  как
будто  кадры   плохо   смонтированной   любительской   киноленты.   Пальцы
Каменского, просеивающие пряди волос... Сборщицы, строгие, чистые, святые.
А ведь одна из них собирала сердце нашего Мальчика...  Качество.  Качество
человеческих отношений... Ценципер в венчике из седых перьев...  "не  надо
объяснять, у самого трое"... телеграфный Ценципер с его жестким профилем и
мягким сердцем... А ведь кто-то, такой же, как Ценципер, в соседнем с  ним
кабинете, возможно, совсем не злой, возможно,  хороший  семьянин,  взял  и
подписал бумажку: "Опытную партию  детей  типа  Ж-3  -  в  продажу".  Был,
наверное, конец месяца... завод не  выполнял  план,  не  хватало  какой-то
ерунды, тысячных долей процента...
   Да. Он подписал.
   Он в своей жизни никогда не обидел, не ударил ребенка - ни  своего,  ни
чужого. Он, возможно, мой сосед по квартире, по дому - сейчас,  заспанный,
звонит в нашу дверь и спрашивает у Майки, у тещи, не  надо  ли  сходить  в
аптеку, чем можно помочь. Добрый, симпатичный...


   Забрел ко мне на  огонек  ночной  сторож.  Это  был  говорливый  дед  с
небритым рыжеватым жнивьем на щеках, в поношенной гимнастерке без ремня  и
мягких, неслышных валенках.
   - Закурить нечего? Да ты поищи, пошарь по карманам, милок.  Значит,  не
имеется? Так. - Он вздохнул. И извлек собственный "Беломор". - Посижу  тут
у  тебя,  все  ж  таки  живая  душа.  Детальку  ожидаешь?   Я   в   курсе,
предупрежденный.
   Поинтересовался, с кем я имел дело на заводе.
   - Каменский? Знаем, как не знать.  Показательный  человек.  Его  у  нас
завсегда гостям показывают. Не горячится, матом не  ругается.  Аккуратный,
культурный. Что ж, оно неплохо.  Только...  -  Дед  прищурился,  посасывая
изжеванную, почти у самых губ дымящуюся папиросу. - Только наши  комсомолы
как думают? Раз мата не употребляет, хороший человек.  Раз  употребляет  -
плохой. Эх-хе-хе, если б так  просто  было  плохих  от  хороших  отличать!
Быстро бы тогда царство небесное на  земле  устроилось.  -  Последний  раз
затянулся и с сожалением пригасил окурок. - Так  нету  у  тебя,  говоришь,
папироски?  Не  завалялось?  -  Вздохнул.  -   Хорошие   люди   мерли   на
Волоколамском в сорок первом, кишки с  кровью  на  снег  валились.  Святые
люди!  А  мату  было...  Или  в  сорок  втором,  под  Свердловском.  Завод
эвакуировался, считай, на голое место. Руки к железу  примерзали,  рукавиц
нет, ватников нет, кранов и в помине. Ругнешься в бога-мать, вроде  теплее
стало, смотришь, балка, матушка, сама пошла...
   - Без мата лучше. Давно пора без мата.
   - Кто будет спорить? - Дед упрямо покачал головой. - Но  скажу  я  тебе
так, милок: иной хоть и матюгается, от горячки своей, от необразованности,
но душа есть. За рисковое дело берется, в драчку идет. А Каменский  -  ему
что? Внедряли пневматику, специально подгадал в отпуск  идти.  Или  еще...
Авдееву за полгода до пенсии уволить хотел. Мать  его,  говорят,  плакала:
стыдно в заводском доме жить, побоялся бы  людей.  -  Он  пожевал  окурок,
остро глянул на меня прищуренным глазом. - От начальства  можно  скрыться,
дело известное. От людей не скроешься, люди все видят...
   Вошел Андрей.
   - Нету закурить? - спросил дед. - Ах, да, ты же показательный. - Махнул
рукой и достал "Беломор". - На молочке  живешь.  А  мы  росли  на  молочке
бешеной коровки. Эх-хе-хе, пережито! Чтобы вы, черти, чисто  жили,  ходили
праведниками...
   Андрей присел на валик кожаного дивана и, не раздеваясь, сдвинув ушанку
на затылок, стал записывать какие-то неполадки,  которые  он  обнаружил  в
столовых. Лицо у него было озабоченное, усталое.
   - Что у Гладких? - спросил я напрямик.
   - Там еще есть термическая обработка - на вашей детали.  Это  в  другом
цеху. Совсем упустили из виду.
   - Значит...
   - Ничего не  значит,  -  Андрей  встал.  -  Пойду  сейчас  в  термичку,
попытаюсь  договориться,  чтобы  сделали.  -  Он  сказал  нарочито  бодрым
голосом: - Обязательно получится.
   Неудача? Опять неудача? Сердце мое сжалось от недоброго предчувствия.
   Когда Андрей вышел, дед  засмеялся  ему  вслед,  показывая  подгнившие,
темные зубы:
   -  Какой  храбрый!  "Пойду  попытаюсь!"  Небось  Гладких  и  без   тебя
договорится. Наше жилье не хотели признать полуподвалом  -  а  как  же  не
полуподвал, когда окна вот так, - он показал,  -  от  земли.  На  учет  не
ставили, ну, мы со старухой чин чином к Гладких на депутатский прием...


   Что помогало мне в ту ночь? Что меня поддерживало?
   В техническом кабинете тоже слышался непрерывный гул завода.  Слышалось
ночное полусонное его дыхание, бормотание спросонок, теплое,  доброе.  "Ты
не спишь, и я не сплю, - повторял завод, -  да,  не  сплю.  Я  тружусь.  Я
тороплюсь помочь". И от  этого  дружеского  невнятного  бормотания  как-то
легче становилось на душе.


   Снег был розовый.
   В этот ранний утренний час снежный покров был ярко-розовый, как пастила
или зефир, и затвердевшие мелковолнистые гребни, которые намел ветер, тоже
делали его похожим на зефир, тот самый, что покупают в метро за двенадцать
копеек - три штуки в блестящей прозрачной упаковке. Наш Мальчик очень  его
любил - и ел совершенно как свиненок: натыкивал эту круглую розовую бульбу
на свой короткий пальчик и...
   Но дальше думать не следовало.
   Мы стояли с Эдиком у  проходной  завода,  откуда  выходил  народ  после
ночной смены (Эдик заехал за мной на машине шефа).
   Девчата, выбежав из проходной, кидались снежками. Что они, после ночной
работы? Или, наоборот,  пришли  слишком  рано  на  утреннюю  смену?  Снег,
лежалый, нерыхлый, хорошо лепился,  весело  поскрипывал  под  их  пестрыми
рукавичками. Заводилой была одна девушка с  нежным  акварельным  лицом,  в
голубом пуховом платочке, сзади высоко приподнятом толстым узлом волос. Ее
снежки, нацеленные сильной рукой, попадали точно.
   Подошел мой ночной знакомый, старик сторож, - ватник внакидку,  в  руке
связка ключей.
   - Дожидаете? Ну правильно. - Прищурился на девчат: -  Ишь,  плясуньи...
Все бы скакать, волейболить.
   Эдик галантно приподнял свою меховую шапку пирожком:
   - Приятно познакомиться, отец. Не знаете,  скоро  ли  нам  освобожденье
выйдет?
   - Надо спросить у Гладких. - Дед позвенел ключами, окликнул  девушку  в
голубом платочке. Та подошла, вся осыпанная снежной пылью, отряхивая  полы
складно сшитого, ловко схваченного в талии зимнего пальтеца.
   Я удивился. Мне почему-то казалось, что Гладких должна быть обязательно
немолодой, солидной женщиной, чем-то вроде "матери завода". А тут...
   Эдик сделал охотничью стойку. Сдвинул на ухо  ушанку-пирожок,  поправил
узел шарфа.
   - Гладких? Какая очаровательная фамилия...
   Она приподняла одну бровь, умно усмехнулась:
   - Ну, не такая уж я Гладких. Помнишь, Марина, -  она  оглянулась  через
плечо, - как Павлов в свое время орал? "Уберите эту Шершавых, она мне весь
цех мутит". А все-таки полетел из мастеров!  Хотя  мы  были  тогда  совсем
зеленые.
   - Свалили, - густо оказала рослая Марина. - За приписочки.
   С нашей деталью, как объяснила Гладких, все было  в  порядке.  Петля  в
термичке проходила последнюю закалку. Сейчас ее должны были вынести.
   Дед, очень довольный, подталкивал локтем то меня, то Эдика:
   - Какая у нас Галина Гладких? Краля... И язычок привешен... А  работает
- дай боже! Бригадир самой что ни на есть...
   - Какая наша работа, - лениво, басовито  протянула  Марина.  -  Круглое
катаем, квадратное таскаем. Водки, правда, не пьем.
   - А я ее тоже не пью, - огрызнулся дед. - Я ее на хлеб  мажу.  А  между
прочим, в первую пятилетку вас, грамотных да чистеньких, что-то  не  видно
было. Возить на грабарке да грязь ковырять лопатой - это и я был хорош.
   Эдик как бы невзначай деликатно поддержал Гладких за локоть.
   - Хотелось бы подробнее ознакомиться...
   Она захохотала ему в лицо:
   - Да у меня дочка трех с половиной лет. Уже в садик пошла.
   - А муж летчик, жутко  ревнивый,  -  загудела  на  самых  низких  нотах
Марина. - И он мне поручил...
   У Эдика был вид побитой собаки.
   - Ну, что вы скажете? Как хороший товар, так обязательно уже оплачен  и
упакован. До чего не везет.
   Женщина прокатила мимо нас в коляске закутанного младенца - видны  были
только торчащие бураково-красные щеки, тесно стиснутые капором.
   - Наш, - пробасила Марина.
   - Да, выпуск нашего завода, - Гладких задумчиво смотрела вслед коляске.
- Ошибиться нельзя. Что прошло через твои руки...
   Голубоватые тени лежали  у  нее  под  глазами,  -  должно  быть,  после
бессонной ночи. А сейчас опять вставать к станку...
   - Галю-у! - звали девушки от проходной. - Пора.
   Я наконец собрался с духом и пожал Гладких руку.
   - Нету слов... Не знаю, как выразить... Я отец ребенка. И  то,  что  вы
остались...
   Она подняла тоненькую бровь:
   - Ну осталась. Сегодня я для вас, завтра вы для меня,  -  может,  и  не
зная того. Нормальное кровообращение  человечества...  Иду-у,  девочки!  -
Задумалась. - А все-таки неправильно: раз есть  опытная  партия  -  должны
быть и запчасти. Или не надо было пускать в продажу. Вы напишите  домой...
жалобу... да, напишите жалобу мне как депутату райсовета. А уж я...
   Сказала, по какому адресу послать. Упрекнула:
   - Что ж вы только о себе? Только за себя воюете? Ведь могут быть и  еще
такие случаи.
   И заспешила к проходной, догоняя своих.
   Полы ее пальто, ловко  обтягивающего  талию,  разлетались.  Обернулась,
махнула голубой рукавичкой:
   - Позвоните Ценциперу, как прошла операция! Пусть передаст в цех.
   Эдик догнал ее.
   - Можно мне вас... поцеловать?  -  сказал  он  с  непривычно  серьезным
лицом. Сказал небойко, как-то тяжеловесно, с усилием.
   Повисло маленькое неловкое молчание.
   - Ну, просто как передовую... - заторопился Эдик, краснея и от смущения
бормоча не то. - Как представительницу...
   - Как представительницу? - Она умненько усмехнулась. - Ну, если  так...
- Оглядела Эдика с ног до головы  быстрым  женским  взглядом.  -  Целуйте,
только скорее. Пока Марина стоит спиной.


   Деталь, блестящая, новенькая, только что рожденная,  была  завернута  в
промасленную бумагу. В машине я  то  и  дело  разворачивал  бумагу,  чтобы
убедиться, что все в порядке, что петля действительно тут, при мне.
   Дверь открыла Майка. Милые шоколадные  глаза  глянули  на  меня  сквозь
слезы, и у меня у самого комок встал в горле.
   - М? - это спросила Майка.
   - Мгм. - Это означало: "Да, привез".
   На одну малую, совсем малую минуту ее голова прижалась к моему плечу.
   - М? - это спросил я.
   - Да. - Это означало: "жив".
   Только теперь я понял, как страшно мне было спрашивать.
   В первой комнате было много  народу:  соседи,  дядя  Саша,  Денис,  еще
кто-то  знакомый.  Некогда  было  разглядывать.  Ко  мне  бросился   Гоша,
почему-то в заводском комбинезоне и весь измазанный красками.
   Из второй комнаты выглянула молоденькая медсестра.
   - Скорее!
   Я вошел, стараясь не шуметь. Окна были  занавешены.  Ксения  Алексеевна
наклонилась над кроваткой.
   Я ожидал увидеть что-то ужасное. Но Мальчик был в сознании. Почти такой
же, как всегда. Даже улыбался. Только сесть он, кажется, не мог  -  лежал,
откинувшись на подушку, как-то беспомощно завалившись назад,  в  неудобном
положении.
   Ему не давали уснуть. Его тормошили, развлекали.
   - А ну, скажи: деда. Де-да, - настойчиво повторяла Ксения Алексеевна.
   Мальчик увидел меня. Что-то родное, теплое, чтото по-старому хитренькое
мелькнуло в его глазах. И он сказал своим хриплым  шепотом,  сказал  почти
беззвучно, чуть шевеля губами:
   - Па-па!
   И двумя согнутыми пальцами - костяшками пальцев - совсем слабо  ухватил
меня за нос.
   Я хотел поправить ему подушку, что-то сказать... Но  Ксения  Алексеевна
уже  толкала  меня  к  двери  и  твердым  командирским  голосом   отдавала
распоряжения:
   - Посторонних вон! Люся, большой шприц! Где стерильные материалы?
   И дверь за мной захлопнулась.

Last-modified: Fri, 01 Dec 2000 18:42:30 GMT

Оцените этот текст: