а лежал аппарат, похожий на перевернутый фильмоскоп. В двадцати сантиметрах от аппарата вертикально застыла шариковая ручка. - Что это? - опешил Ладушкин. - Мой гравитон, - гордо пояснил Фонарев. - Ты же двоечник... Неужели сам?.. - Сам, - смущенно признался мальчик. Звонок на перемену вывел Ладушкина из недоумения. - Спасибо, дети, за урок, - сказал он и вышел из класса более спокойным, чем вошел в него, веря в то, что с человечеством не случится ничего плохого, пока есть у него такие двоечники и вундеркинды, как Фонарев и Галисветов. - Ну как? - неопределенно спрашивал его Ладушкин, и Веня понимал, на что тот намекает, но лишь разводил руками. - Стараюсь туда не заглядывать. Если хочешь набраться творческого вдохновения - пожалуйста, приходи. Кстати, я думаю, что твои потуги найти истину научным путем весьма сомнительны. Для этого нужен и научный багаж, и единомышленники. Попробуй использовать свою художническую интуицию. "Возможно, он прав", - подумал Ладушкин и вновь заглянул к Соркину. В этот раз круглая ставенка времянки, задубев от слякоти, прихваченной морозцем, поддалась со скрежетом, будто была сделана из металла. И вновь перед Ладушкиным распахнулась бескрайняя ночь, каждая звезда которой сияла своим особым светом. И это множество звезд необычайно притягивало, так, что сердце подступало к горлу. Казалось, еще немного, и оно разорвется от волнения и тревоги перед этим космическим пейзажем, так запросто увиденным не из иллюминатора корабля, а из обыкновенной, ничем не примечательной времянки-развалюхи, неуклюже вросшей в землю. Не отрывая глаз от окошка, он спросил Соркина: - Почему ты думаешь, что там Кронос? - Потому что там вселенная! - В голосе Вени прозвучало отчаяние. Оглянувшись, он негромко сказал: - Думаешь, уютно жить на краю вселенной? - В твоей времянке явный сдвиг пространства, а значит, и времени. - Ладушкин осторожно закрыл ставню. Наконец позвонил Дубров. Через час они сидели на кухне у Ладушкина, пили кофе, и Дубров рассказывал свою аномальную историю. Работал он в песчаном карьере и однажды засорил глаза так, что пришлось обращаться к окулисту. Тот, хотя и дал больничный, почему-то усомнился в его болезни и вместо обычных глазных капель прописал атропин, для проверки зрения. Жена с дочкой гостили в деревне у родственников, он был один и на следующий день проснулся поздно от какого-то непонятного шума - будто бы собралась где-то рядом толпа, галдит, шумит. Прислушался. Нечто в голове гул? Потер виски, лоб, затылок, и от этого массажа гул уменьшился, зато можно было расслышать голоса, как они выясняют отношения, бранятся или объясняются в любви, смеются, всхлипывают. Истинное театральное представление. Он лежал, не шевелясь, с ужасом вслушиваясь в эту какофонию из мужских, женских, детских, старческих и молодых голосов. Но вот, перекрывая гул, кто-то выкрикнул: "Проснулся!" - и разом все смолкло, затаилось, лишь где-то далеко плакал ребенок. Потом кто-то прокашлялся и с хрипотцой пророкотал: - Здорово, потомок! Не узнаешь? Это мы, твои родичи в нескольких коленах. Он резко сел и схватился за голову. - Тю, скаженный, - ругнулся бас. - Чего мечешься? Не бойся, это я, твой прадед Никифор. До сего часа мирно мы дремали в тебе, а тут какая-то сила пробудила-растревожила. Ты уж извини, если помешали. Да ведь сам посуди - чертовски любопытно очнуться после вечного сна. Дубров вскочил с дивана и побежал на кухню. Прыгающими руками налил в чашку воды, залпом выпил и вновь плюхнулся в постель. - Ладно, полежи, перевари услышанное, - с добродушной грустью сказал Никифор. - Мы подождем. Только опять же прошу - не паниковать. Чтобы ты и вовсе не струхнул, бабушка с отцом решили тебя не беспокоить, но передают привет - они тоже здесь, рядом, то есть в тебе, в твоей памяти находятся. Позже и с ними поговоришь. Самое главное - не думай, что спятил. Просто что-то такое съел или выпил, отчего мы вдруг проснулись. А может, какое-то лекарство принял. Мне когда-то говорил один мудрый человек, что мы когда-нибудь оживем в потомках. Может, он и есть этот час... Полежи спокойно и припомни, что ты принял. Это важно и для тебя, и для нас. Надеюсь, ты не вздумаешь навсегда распрощаться с нами? Конечно, тебе сейчас не по себе, тебе просто страшно. Но, должно быть, и интересно? - Да-да, конечно, - прошептал Дубров, ужасаясь тому, что разговаривает как бы сам с собой. - Ну вот и отлично, - обрадовался прадед. - Верю, что ты не из робкого десятка. У нас в роду знаешь какие лихие парни! И в тебе должна течь кровь отчаянных ребят. Впрочем, ты можешь познакомиться с ними. То есть со своим прошлым. Даю на размышление полчаса. Если очень уж сдрейфил, то распрощаемся. Тут поднялся возмущенный гвалт - никто не хотел уходить в небытие. Но прадед быстро навел порядок, и все успокоились, выжидая, что решит Дубров. А он, ощутив в себе множество жизней, вдруг проникся небывалой ответственностью. Жутковатый восторг поднимался со дна души. До сих-пор знал прошлое лишь по книгам, и вот, оказалось, носит его в себе... Он лежал в оцепенении, язык прилип к гортани, мышцы окаменели. Из этого состояния вывел голос Никифора, обычный, человеческий, отнюдь не загробный: - Ну, так что? Эх, поглядеть бы, как мир изменился! - Все-таки, что со мной? - пробормотал Дубров. - Ущипни себя, что ли, - недовольно сказал прадед, угадав его мысли. - А ты, оказывается, трус. Это задело и встряхнуло. - Так что я должен делать? - как можно спокойней спросил Дубров. - Ничего особенного. Мы через тебя, твоими глазами смотреть будем. Только показывай, настроившись на нас. "Глаза... атропин... - сумбурно мелькнуло в голове. - Может, именно атропин пробудил память предков? Господи, чушь какая!" Он встал, быстро оделся и помчался в клинику. - Не хочешь, как хочешь, - вздохнул в нем прадед. Окулист тут же повел Дуброва к психотерапевту. Тот нашел у него редкий случай атропинового психоза, прописал кучу таблеток и запретил закапывать атропин. По пути домой Дубров рассуждал: проще всего напичкать себя таблетками. А что, как и впрямь говорили предки? От этой мысли вспотели ладони. В конце концов все в его руках: хочет - глотает транквилизаторы, хочет - капает атропин. Первое менее интересно. Придя домой, он закапал глаза и сел в кресло, готовясь к встрече. В этот раз вовсе не испугался, когда минут через десять услышал радостный возглас прадеда: - Я знал, что ты не забудешь о нас! Спасибо, дружище. А теперь от тебя требуется лишь одно: смотри вокруг так, будто все видишь впервые. Я в последний раз глянул на белый свет в двадцатом, на Сиваше, когда упал мой конь в озеро и придавил меня, раненного насмерть. Тут опять все разом заговорили, припоминая, кто, когда, при каких обстоятельствах распрощался с жизнью. - Сколько вас тут? - поинтересовался Дубров. - Да прилично, - ответил прадед Никифор, взявший на себя роль парламентера. И по-командирски прикрикнул: - А ну, помолчите! Ишь, раздухарились. Дайте с человеком поговорить. - И опять Дуброву: - Кого тут только не увидишь: предки с незапамятных времен. Кое-кто и не совсем по-русски разговаривает. Оно ведь, знаешь, Русь много кровей смешала в себе. Наверное, и сейчас братается со всеми? А некоторые лепечут что-то и вовсе древнее, первобытное. Я тут буду придерживать их, наводить порядок, чтобы не очень досаждали тебе, а ты все-таки покажи, как жизнь свою устроил. - Да что тут показывать, - смутился Дубров. - Живем ничего, нормально, вот уже больше сорока лет без войны. - Хотел было сказать о комете, но раздумал: к чему тревожить предков? - Живем в целом неплохо. Детей рожаем, фильмы-спектакли смотрим, строим города и прокладываем дороги сквозь горы и тайгу, радуемся и печалимся. Но бывает, конечно, всякое: кто в космос летит, кто водку глушит. - В космос? - Ну да, в небо. Зато ни перед кем не гнем спины, даже перед начальством. - Это хорошо, - похвалил прадед. - Чего там, - нахмурился Дубров. - Неполадок всяких и безобразий еще многовато - не из бронзы ведь, живые, грешные. - А ты что, один живешь? - Вовсе нет. Жена, дочь. - Это хорошо, что не порешил с нашим родом. Ну, а теперь кое-кто поведает тебе случаи из своей жизни. Лады? И Алексей Дубров шагнул по лестнице времен в прошлое, где оказался не зрителем, а участником событий, перевоплощаясь то в одного предка, то в другого. Первая ступень спустила его на сорок пять лет назад, в довоенное село. Часы на серванте отмерили всего десять минут, а он прожил дедом Матвеем десять дней и хорошо прочувствовал его крепкую крестьянскую закваску, сноровку и горячую натуру. По утрам в конторе собирался люд, и он, как полководец, давал каждому задание, а потом садился на коня и выезжал в поле посмотреть, как работает новая, только что пригнанная с завода, еще не обкатанная техника. "Что, Матвей, будет война?" - интересовались бабы. - "Может, и будет, - говорил он, - а пока работать на мир надо". И было ему хорошо от высокого чистого неба над головой, солнца, жарко льющегося на хлеба, тишины над селом. Чуял - скоро порушится это спокойствие, грянет гром и все пойдет наперекосяк. Точнее, не чуял, а знал свою судьбу, уже сидел под сердцем тот осколок, который навечно закроет глаза ему. И присутствовал в нем Алексей Дубров, его внук, все десять дней он четко ощущал его близость. Когда рядом никого не было, тихо обращался к нему: "Вот, дружок, как живем-работаем. Знаешь, какой двигатель всему этому? Вера в лучшую жизнь. Ради этой веры себя не жалеем, не бережем". "Нам бы вашу одержимость, - подумал Дубров. - Нам хорошую жизнь подавай сегодня, а не через сто лет". Однако деду ничего не сказал. - То ли сон, то ли явь, - пробормотал он, очнувшись после жаркой жатвы. - Ну что, есть силенки и желание путешествовать дальше? - спросил парламентер от предков Никифор. - Да-да, конечно! - с готовностью воскликнул Дубров. - Тогда все же перебросся парой слов с отцом и бабушкой. Бабушка сказала ему: - Так и знала, что не дашь мне надолго покоя. - И тоненько засмеялась. - Сынок, - сказал отец, - время требует: будь мужествен! К вечеру действие атропина кончилось. А утром опять закапал глаза, и весь день прошел в перевоплощениях. Он проваливался в вертикальные временные туннели, плутал в гулких длинных переходах столетий, с невероятной скоростью проносился сквозь черно-белое мельканье суток. Его забрасывало в убогую деревянную избу с закопченными окошками, широкой печкой-лежанкой и стайкой замурзанных ребятишек, в кабак, где мужики, подпоясанные кушаками, лениво цедили медовуху. Потом вдруг оказывался на заметенном сугробами постоялое дворе и надо было встречать карету очередного проезжего купчика, а так не хотелось в метель выходить из теплой избы. Или вдруг выносило в дикие леса, на ловлю вепря, и после удачной охоты он шел на кручу, где стоял каменный Белее, бросал к его ногам подарок - сердце и печень убитого зверя. И тогда Велес гнал в его силки белку и соболя, а стрела его цепляла в небе белого лебедя. Дубров был конником армии Фрунзе и опричником Ивана Грозного, крепостным крестьянином и барским конюхом, сражался в войсках Кутузова и Александра Невского. И в каждом столетии у него было два основных занятия: он или пахал землю, или защищал ее от врагов. Когда же пришел в себя, тело ныло, будто и впрямь только что скинул доспехи и отошел от плуга. Долго разглядывал себя в зеркало: неужто в его теле столько жизней заключено? Он трогал лицо, охлопывал бока, не до конца веря, что все это было с ним: бешеный бег конниц, горящие села, победные крики и стоны, изнурительный шаг под зноем, за сохой, по вспаханной стерне, немудреные радости деревенского хоровода, рождение детей, вечера в избе, за стенами которой пурга и волчий вой. Где-то на середине пути обрывались жизни предков, не ощутив до конца всей полноты бытия. Он вобрал в себя, наполнился этим множеством не прожитых до конца жизней, и долгая печаль омрачила его. Неделю ходил по городу Дубров, нося в себе внезапно пробудившуюся историю. Нелегка была эта тяжесть, но, постепенно разобравшись что к чему, он проникся огромным уважением к приключившемуся с ним и уже без страха, с интересом вслушивался в то, что с ним происходит. Закапывал атропин до тех пор, пока не опорожнил пузырек. Когда же начал другой, оказалось, что тот не обладает свойством прежнего - не успев попрощаться, предки навсегда исчезли. Рассказ Дуброва так впечатлил Ладушкина, что, когда на следующий день к нему заглянула Орехова, нагруженная бутылками кефира, сырками и булочками, он чуть не проболтался. Сдержало то, что Орехова, увидев в квартире беспорядок, накинула на себя длинный, до пят, махровый халат Ладушкина и стала рьяно наводить чистоту: смахнула пыль с мебели и книжного шкафа, перемыла посуду, а когда стала протирать пол, Ладушкин уже было открыл рот, но тут раздался телефонный звонок. - Это я - Галисветов, - раздался тоненький голосок. - У тебя идет снег? - Кажется, идет. - А я дома один: мама в театре с тетей Леной. - Скучно? - Ну что ты. Я тут для тебя потрясающую информацию откопал. Оказывается, есть предположение, что время имеет физические и геометрические свойства. То есть оно вовсе не абстракция. Более того, вычислен ход времени. Знаешь, чем он определяется? Линейной скоростью причины относительно следствия, и равен семистам километрам в секунду со знаком плюс в левой системе координат. - А в правой? - спросил Ладушкин, плохо соображая, о чем речь. - В правой все наоборот. Там антимир. Но вот еще и биологическая идея: может, орган времени в шишковидной железе, в остатке древнего третьего глаза? Может, это и есть хроноглаз? Если телескопы могут видеть прошлое, глаза - настоящее, то наш мозговой глаз, возможно, провидит будущее? А все вместе и есть движение разума. - Галисветов, ты и впрямь гениальный мальчик, - сказал Ладушкин, смотря в смеющееся лицо Ореховой. - Но я тебе как-нибудь расскажу нечто еще более удивительное. Между тем, Виолетта уже летела по направлению к Земле, и трудно было предсказать, сработают ли уловители, удастся ли рассчитать точку ее возможного пересечения с орбитой Земли. Возвращаясь с работы, Ладушкин всматривался в лица людей, пытаясь определить, сколь глубоко проникла в них тревога. Но каждый был отгорожен от всех маской собственной озабоченности и нельзя было понять, что его больше волнует, ворох белья в ванной, готовка пищи или несущееся в космическом пространстве гибельное тело. Он заметил, что Виолетта гротесково заостряет характеры. Тамара Орехова по нескольку раз на день проверяла одни и те же контрольные карты и носила только вязаные платья с дырочками. Второкурсница Олька заштукатуривала лицо так, что оно было похоже на маску античного театра и на нем трудно было прочесть мысль и чувство. Веня Соркин, перестав острить, рассуждал о жизни и смерти. Лишь старуха Курилова, стряхнув со скамейки снег, по-прежнему вязала у котельной, и соседи удивлялись, как это у нее не мерзнут руки. По совету Соркина, Ладушкин теперь искал хроноглаз художественным методом: писал рассказы. Но продолжал и оттачивать свое зрение. Тем более, что одно дополняло другое. А писал он о том, что приключилось с ним за последние месяцы: случай с Леонилой, времянка с глазами-звездами, встреча со стариком в лесу, рассказ Дуброва. Но истина по-прежнему не приоткрывалась. - Это, наверное, потому, что ты пишешь, почти ничего не придумывая, - сказал Веня. - А попробуй-ка расковать фантазию. Ладушкин ценил советы Вени, прислушался и к этому. Ранним воскресным днем, когда в воздухе уже летали первые запахи весны и у магазинов выросли старушки с фиалками и подснежниками, он положил на стол чистую бумагу, заправил голубыми чернилами авторучку и с волненьем, будто каждая строчка приближает его к искомому ответу, стал писать. "И вот в третий раз я подошел к времянке. Я догадывался, что дверь не из крепкого дуба, а из ДСП. Поскольку ключи давно затерялись, я отошел на несколько шагов, разогнался и кинул свое тщедушное тело на эту амбразуру невидимого дота, откуда все человечество и меня лично обстреливали часами, минутами, секундами. Дверь с треском проломилась, и я вылетел в звездное пространство. Где-то слева гудел пылесос. Это означало, что Земля совсем рядом. Но прежде, чем убедиться в этом, я крикнул: - Эй, Кронос, где ты? Кто ты? - Ты... ты... ты... - повторил небесный ревербератор, и я замер, услышав эхо в ответ. - Кто ты? - переспросил я, паря среди светил, похожих на неоновые огни. - Ты... ты... ты... - Хочешь сказать, что Кронос - это я? Да? - Да... да... да... - Но какой же я Кронос, если я такой... хрупкий, такой недолговечный, а вокруг так много неожиданностей, и я боюсь даже комет? - Нет... нет... нет... Какая-то сила развернула меня, и я замер: в мою сторону неслось светящееся тело с огненным хвостом. "Виолетта!" - мелькнуло в сознании. В тот же миг прямо передо мной, из черноты космоса выплыла весенняя Земля в голубых облаках, которые раздвинулись, и я увидел свой двор и на скамейке у котельной старуху Курилову. Даже разглядел на ее голове карту африканской страны Зимбабве. На балконе стояла второкурсница Олька. Лицо ее было поднято вверх и показалось мне совершенно необычным: на нем четко проступали тени не косметики, а мыслей. На одной из улиц города наблюдалась странная картина: по тротуару, будто бы сама собой, катилась детская коляска с совсем крохотным младенцем. Присмотревшись, я заметил привязанную к коляске длинную веревку, которую тянула за собой не идущая, а низко летящая над улицей женщина, и я узнал в ней Леониду. Она так легко, так весело летела, помахивая платочком остолбеневшим прохожим, что я понял: Федор Дмитриевич начал эволюционировать заново. А потом я увидел Галисветова, и сердце мое дрогнуло нежностью и жалостью. Как можно было оставить его одного в этом полном опасностей мире?! Он бежал в легкой курточке, прыгая через лужи, кепка его сдвинулась набок, и ветер лохматил русую челку. Стало страшно: в любую минуту его мог сбить автомобиль, могли обидеть мальчишки, он мог просто подвернуть ногу и упасть. Между тем, край глаза отметил близость кометы. Минуты начали хаотично растягиваться и сжиматься. Но ужас перед летящим небесным телом исчез, когда все внимание переключилось на маленькое, тонкорукое существо с тяжело оттягивающим плечи портфелем. Кроме школьных учебников, в нем летали волшебные отмычки от дверей прошлого, за которыми томились моя мама, бабушка, более далекие пращуры, а также прадеды Дуброва - Никифор и Матвей. В том же портфеле Галисветов нес ключи и от завтрашнего дня. - Не промочи ноги! - закричал я, с досадой вспомнив, что так и не купил ему новые ботинки - эти уже малы и вот-вот попросят каши. Почему я не помню, а точнее, не знаю его в раннем детстве? Не слышал его первых слов, не помог ему переступить первый порожек, не прочел первую книжку? Он и сейчас, по сути, обходился без меня. В этой его самостоятельности таилось нечто для меня обидное и несправедливое. Шум и треск разрываемой ткани повернули мою голову влево. Хвостатый огненный шар был совсем рядом. Жестко разрезая небо, он грозил так же вспороть мальчишку, Землю, меня... В такой ситуации смешно было на что-то надеяться, и все же я выбросил вперед ладони в невероятной попытке оттолкнуть грозное тело. И - о чудо! - мои безоружные, обыкновенные человеческие руки притормозили ход огненного снаряда, он сердито зашипел, разбрызгивая пламенные струи, круто развернулся и ушел в черноту. Я стер со лба испарину и глубоко вздохнул". _Причина без следствия_, чтобы не отделять настоящее от будущего. Телефон зазвонил так неожиданно, что перо Ладушкина прочертило на бумаге крутую параболу. - Привет, это я, - сказал Галисветов. - Привет! - обрадовался Ладушкин. - Радио слушаешь? Удалось изменить направление кометы! Ура! - Иначе и не могло быть, - ничуть не удивился Ладушкин и неожиданно спросил: - Галисветов, а тебе никогда не хотелось прийти ко мне в гости? - Хотелось. Но ты на другом конце города. Почти что в антимире. - Как не стыдно, Галисветов! - В горле застрял комок. Сделал усилие, проглотил его. - Ты ведь уже не маленький, и как это случилось... без меня? В чем дело? - Дело в трансноиде! - ответил Галисветов, и Ладушкин представил, как при этом он весело хлопнул себя по лбу.