яток, возьмите, барин!
Перед Савинковым берлинский товарищ Петр, та ж улыбка на малиновых
губах.
Глаза Савинкова смеются: - "Прекрасно, мол".
- Дай десяток.
- Пять копеек. Ваших двадцать, - смеются глаза Петра.
- Сегодня на Сенной в трактире "Отдых друзей".
- Слушаюсь, барин. - И слышен веселый тенор с распевом: - Папиросы
"Катык"! "Дядя Костя"! "Дюшес"!
Делать Савинкову нечего. Он заходил, к литератору Пешехонову
справиться: нет ли чего от Азефа. "Тогда держитесь, господин министр! Вас не
укараулят ваши филеры!" Но Азефа еще нет.
Савинков пошел по Французской набережной к Фонтанке. На Неве
засмотрелся на белую яхту. Но у Фонтанки в движении пешеходов, экипажей
произошло смятение. Метнулись извозчики. Вытянулись городовые. Вынеслись
какие-то вороные рысаки, мча легко дышащий на рессорах лаковый кузов кареты.
В нем за стеклом что-то блеснуло, не то старуха, не то старик, может быть
просто кто-то в черном с белым лицом. За каретой, не отставая в ходе от
резвых коней, на трех рысаках летели люди в шубах. За ними стремительные
велосипедисты с опасностью для жизни накатывали на рысаков. Савинков замер у
стены: - "Ведь это же Плеве!?"
4
В трактире "Отдых друзей" машина играла беспрерывно. Когда
останавливалась, чтобы перевести дух, кто-нибудь из друзей пьяно кричал: -
Музыка!
Машина, не отдохнув, с треском крутила новый барабан.
Расстроенно-хрипло несся не то вальс из "Фауста", не то "Полька-кокетка".
Трудно разобрать в чаду, дыме, шуме, что играла старая машина.
Поэтому и выбрал этот трактир Савинков. В нем ничего не разобрать.
Настолько он настоящий, русский, головоломный трактир. Люд здесь не люд, а
сброд. Больше извозчиков, ломовиков, торговцев в разнос, проституток,
уличных гаменов. Порядочные господа, мешаясь, сидят тут же. Непонятен вид
трактира.
Грязные услужающие разносят холодную телятину, чай парами, водку,
колбасу. Наполняют залу духом кислой капусты, таща металлические миски, - щи
порциями.
Савинков занял дальний стол в углу. Видел перед собой пестрый шумящий
улей трактира. Чахоточному юноше-половому заказал ужин на две персоны. И
покуривая еще петькину папиросу, поджидал.
Петр пришел во-время. В черной косоворотке, черном пиджаке, смазных
высоких сапогах. Такой же черный картуз, с рвущимися из-под него смоляными
кудрями. "Как цыган". Петр подходил с улыбкой.
Тощий юноша, с изгрызенным болезнью румянцем, гремел сальными вилками,
ножами, раскладывая по приборам. Поставил графин холодненькой посредине.
- Ну, как дела?
Петр смотрел с улыбкой, словно хотел продлить удовольствие приятных
сообщений. Когда Савинков кончил вопросы, Петр, опрокинув рюмку, сморщившись
оттого, что пошла не в то горло, сказал:
- Все в лучшем виде. Четыре раза видал. Раз у Балтийского, в пятницу.
Три раза на Фонтанке в разных местах.
- Каков выезд, опишите?
- Выезд, Павел Иванович, прекраснеющий, - широко улыбался Петр,
показывая хищные зубы, - вороные кони, как звери, кучер толстый, бородатый,
весь в медалях и задница подложена, на козлах сидит, как чучела какая, рядом
лакей в ливрее. За коляской несутся сыщики гужом на рысаках, на велосипедах.
Вообще, если где случайно сами увидите, враз заметите. Шумно едет.
Петр налил рюмки и указывая Савинкову, - взял свою.
- За его здоровье, Павел Иванович.
- Пьете здорово, - как бы нехотя сказал Савинков.
- Могу выпить, не брезгую, но не беспокойтесь, делу не повредит. Одно
только плохо, Павел Иванович, - "конкуренция". Места на улицах все
откуплены, чуть в драку не лезут торговцы сволочи, кричат, кто ты такой, да
откуда пришел, тут тебя не. видали, собачиться здорово приходится, раз
чуть-чуть в полицию не угодил, истинный Бог! ну каюк, думал.
- Почему же каюк? Ведь паспорт прописан, все в порядке?
- В порядке то в порядке, да лучше к фараонам не попадать, - улыбнулся
Петр.
Музыка в машине прервалась. Зал мгновенно наполнился грохотом,
перекатным шумом голосов. Кто-то вдребезги пьяный закричал откуда то, словно
с полу: - Музыка! Хозяин, музыку!
Музыка загремела марш.
- С Иваном Фомичом видаетесь?
- Через день. У него тоже дела идут. Часто видит. Все двигается по
углам. По Фонтанке, - к вокзалу. Все время отмечает, хочет выследить до
минутной точности, когда где едет.
- Иногда наверное меняют маршрут?
- Пока что все одним едут.
- Вы когда увидите Ивана Фомича?
- Завтра.
- Скажите, чтобы послезавтра в десять ждал меня на Литейном у дома 33.
- Ладно. А простите, Павел Иванович, что Иван Николаевич приехали?
- Нет пока не приехал. А как вы думаете, Петр, за вами слежки нет?
-Петр покачал головой.
- И Иван Фомич не замечает?
- За ним и вовсе нету. Становится у самого департамента, сколько раз
жандармских полковников возил, - тихо засмеялся Петр.
- Стало быть все как по маслу? - улыбнулся и Савинков. - Скажите,
верите? - сказал тихо, наклоняясь к нему.
- Кто знает, - пожал плечом Петр, - должны, Павел Иванович, то всем
видимостям. А на все воля Божья. С Его помощью, - засмеялся Петр.
Савинков оказал спокойно, холодно: - У вас не должно быть никаких
сомнений, товарищ Петр. Ясно как день, наш и кончено!
- Тоже думаю, только, Павел Иванович, ну, ведем мы наблюдение, все
такое, а кто метать будет? Неизвестно. Я такого мнения, уж если рискую
вешалкой, то пусть за настоящее дело с бомбочкой, - испытующе смотрел на
Савинкова Петр. Савинков увидал, что у этого человека чертовская сила, что
он только так прикидывается шутками да прибаутками.
- Да, правда, уж рисковать, так рисковать как надо, чтобы было за что,
а то ведешь наблюдение, а приедет товарищ, шарахнет его по твоей работе и
вся недолга, а ты опять не при чем.
Савинков улыбнулся. Этот уклон показался ему вредным.
- Вы стоите на ложной точке зрения, товарищ Петр. Для нас, для партии,
совершенно безразлично, кто. Надо убить. Вы ли, я ли, пятый ли, десятый ли,
все равно: - убьет Б. О., а не вы и не я. То, что говорите, неверная,
вредная точка зрения, - тихо проговорил Савинков.
Петр слушал, сведя брови. Потом взял пузатенький графинчик, выдавил из
него последнюю рюмку, сказал как бы сам себе:
- Может и так. Хотя как сказать, у всех свои точки.
- А мы, - улыбнулся Савинков, - должны стоять на точке зрения партии.
Иначе выйдет разбой, товарищ.
- Ну, это положим, запускаете, Павел Иванович, - глядя вплотную
улыбнулся Петр.
5
Уж один раз Иван Фомич как будто заметил филера. Что-то неладное
показалось и товарищу Петру в разговоре с дворником на постоялом. А утром в
комнату Савинкова приоткрылась дверь.
- Войдите! - крикнул Савинков.
Как бы приседая, в комнату вошел старый еврей в потертом сюртуке с
пугливыми глазами. Танцующей походкой он шел к столу и сел.
- Здравствуйте, господин Семашко, - сказал он, лицо пересеклось многими
морщинами.
- Я не имею чести вас знать.
Вошедший улыбался, как старый друг, улыбаясь, рассматривал Савинкова,
словно собирался писать с него портрет.
- Мы кажется с вами немножко знакомы, господин Семашко?
- Что вам угодно?
- Вы ж писатель Семашко, мне угодно вас пригласить для сотрудничества.
- Я представитель фирмы резиновых изделий братьев Крамер. Вы ошиблись,
потому, простите пожалуйста, - Савинков встал, указывая вошедшему на дверь.
- Что значит вы не писатель? Что значит вы представитель фирмы? Моя
фамилия Гашкес, но если вы не хотите продолжать разговор. - Гашкес пожал
плечами,. фигура стала до жалости узкой. Он встал и идя к двери, дважды
оглянулся на Савинкова.
"Готово. Следят. Сейчас за Гашкесом ворвутся жандармы". И когда Гашкес
еще не дошел до двери, Савинков уже обдумывал, как выбежит из номера и в
гостиницу не вернется.
В коридоре было тихо. "Черным ходом, во второй двор". Савинков накинул
пальто, отшвырнул шляпу, взял кепи, подбежал к зеркалу. Взглянул.
Выход на черную лестницу был в самом конце. На Савинкова дохнули
прелость, смрад, вонь кошками, помоями, отхожим местом. Он спускался. В
голове билось "не убегу, схватят, виселица". Он был уже на пыльном дворе. С
дворником ругался какой-то тряпичник. Савинков сделал несколько шагов по
двору. Но было ясно, двор не проходной. Стало быть выходить надо на улицу,
где у ворот сыщики и жандармы.
Савинков стал у отхожего места, как бы за нуждой, смотрел в ворота,
ждал не мелькнет ли пустой извозчик. И когда дворник закричал:
- Чего пристыл, нашел место, лень зайти то, чооорт! Савинков увидал,
легким шагом мимо ворот проезжает пустой лихач, сидя на козлах полубоком.
Савинков махнул и бросился к воротам. Натянув вожжи, лихач стал посреди
улицы. Замедлив бег у ворот, Савинков быстрым шагом, не глядя по сторонам,
пересек улицу. И прыгнул в пролетку.
- Что есть духу за Невскую! Гони!
Рысак бросился с места, размашисто откидывая рыжие в белых отметинах
ноги. Савинков оглянулся. У подъезда гостиницы метались швейцар, фигура
Гашкеса и два гороховых пальто побежали на угол, очевидно за извозчиком. Но
лихач не оглядывался, только смотрел, как бы в страшной резвости призового
коня не раздавить случайную старуху. Лихач несся, крича - "Ей, берегись!" -
Мимо Савинкова летели улицы, переулки, прохожие.
"Ушел, ушел", - радостно думал Савинков, когда взмыленный рысак
уменьшал бег к Невской заставе. Улица была пустынна. Савинков сошел с
извозчика, расплатившись, вошел в первую попавшуюся пивную.
В пивной никого не было. Савинков заказал битки по-казацки и бутылку
калинкинского. - "Плеве будет жить", - думал он. - "Надо снимать товарищей.
Но где же Иван Николаевич?"
6
Эти дни в Берлине Азеф прожил, волнуясь. Из Петропавловской крепости
кто-то передал в партию записку о том, что Гершуни и Мельников преданы.
Жандармский поручик Спиридович оказался глупее, чем думали. Это было первое
дело поручика. Он неумело торопился с расследованием и арестами по делу
Томской типографии. Откуда то выплыл слух о предательстве. И как было не
выплыть. Жандармы промахивались, не щадя агентуру. Азеф говорил, чтобы
транспортистку литературы фельдшерицу Ремянникову, не трогать. Ее взяли.
Просил оставить главу московского "Союза социалистов-революционеров"
Аргунова. Арестовали и его.
Азеф волновался. Надо было выжидать. В голову лезло с деталями
конспиративное свидание с Аргуновым в Сандуновских банях. Голые, в номере с
зеркалами обсуждали они планы "Союза". Азеф припоминал непохожесть тел в
зеркалах, - его и Аргунова. Он толстый, с громадным животом, грудь и ноги в
черных вьющихся волосах. Все время намыливаясь крупной пеной, растирался
мочалкой, выплескивал воду из шайки. Тощий Аргунов в голом виде был смешон.
Стоял голый, все говорил. Когда номерной постучал в дверь: - что, мол, час
уже прошел, Аргунов надевал белье на сухое тело. А Азеф растирался цветным
полотенцем, приседал и крякал. Аргунова нельзя было трогать. Азеф понимал. А
они сослали его в Якутскую область.
У Азефа был математический мозг. Он хотел ясности. И писал Гоцу: -
"Дорогой Михаил, меня мучит совесть, что товарищи в Петербурге брошены на
произвол судьбы, кабы не случилось чего, в особенности с Павлом Ивановичем,
он горяч и плох, как конспиратор. Но поделать ничего не могу, в Берлине
задерживает техническая сторона дела.
Напиши о новостях.
Крепко целую. Твой Иван".
7
Но Савинков уже трясся на тряской балагуле. Вез его к немецкой границе
хитрый фактор Неха Нейерман, двадцать лет из Сувалок переправлявший русских
эмигрантов. В лунную ночь балагула была переполнена.
Савинков часто спрыгивал с балагулы, бежал разогреваясь, по извозчичьи
махая руками.
- Ай, господин, вы бы сели себе и сидели, нельзя же, чтобы все мы
бежали, тогда бы нам лучше было бегать, чем ездить! - И Савинков, смеясь,
впрыгивал на балагулу. Плотней кутаясь в пальто натягивал на себя еще
рогожу. Тихо поскрипывая в ночи, через границу медленно ехала балагула. И
было тихо на ней, словно старый фактор Нейерман вез мешки с овсом.
8
В окнах квартиры Чернова стояли кактусы. На звонок Савинкова к двери
стали приближаться медведеобразные шаги. Снялась цепь. Щелкнул замок. В
полутемноте выросла крупная фигура с сердитым лицом, взлохмаченными
волосами.
- Чем могу служить? - сказал скверно по-французски Чернов.
- Я - Савинков.
- Что? - удивленно пробормотал Чернов. - Проходите, - буркнул зло.
Тот же портрет Михайловского, окурки в пепельнице, несмотря на погоду,
- пять удочек с красными поплавками.
- В чем дело? Почему вы здесь? - закричал Чернов. Савинков увидел гнев.
Прыгнула рыжая борода, круглые, косые глаза метнулись в стороны.
- Я хотел видеть Гоца, его нет.
- Михаил уехал. В чем дело?!
- Азеф нас бросил. За нами началась слежка.
- Что вы мелите вздор! Иван на месте! Я знаю! Вы бежали с поста!
- Я прошу вас, Виктор Михайлович...
- Вы не смели! Вы сорвали дело! Вы были обязаны беспрекословно
повиноваться Ивану! Он начальник! Он назначен ЦК! Вам было приказано быть в
Петербурге! Вы должны быть на месте, чего б это ни стоило! - чем сильней
кричал Чернов, визгливей становился крик, неуловимей разбегались глаза.
Чернов возмущен, он ходил по комнате резкими шагами. - Чорт знает что!! В то
время, как вы тут, Плеве порет крестьян, гонит людей в застенки, наполняет
Сибирь лучшими людьми!..
- Виктор Михайлович я есть хочу.
- Чего!? Что вы хотите?!
- Есть! Накормите меня, я ехал две недели без денег.
А знаете что, - остолбенев, вскрикнул Чернов. - Вы, молодой человек с
наглецой! вот что!
9
Назавтра, за обедом в ресторане Виктор Михайлович смеялся прекрасным
рядческим смешком. Приговаривал, посматривал с добродушием дяди.
- Да как же, голубок, согласитесь, сеяли рожь, а косим лебеду. Затеяли
важнеющее партии дело, все в уверенности, Павел Иванович ведет, а вы авось
да небось да третий кто нибудь. Да разве это дело, кормилец? Постойте, как
Иван вас взгреет. Молодо зелено, то то и оно то вот. Что бы сказала Вера?
- Какая Вера?
-Как какая? Вера Николаевна Фигнер, - ответил Чернов, прожевывая
шницель.
- А, скажите, Павел Иванович, - говорил позднее, за кофе Чернов, - ну
вот, скажем так, перешли вы к нам от социал-демократов, говорите, не
удовлетворяет вас пробел в аграрном вопросе, ну, а как же вы мыслите то, вот
хотя бы по тому же аграрному вопросу, скажем? А? С литературой то едва ли
знакомы? Ох, едва ли? Про французских утопистов то Анфантена, Базара пожалуй
и не слыхивали? И про производительные ассоциации Лассаля не довелось
почитать?
Савинков пил кофе, прислушиваясь к дальней ресторанной музыке.
- Это верно, не слыхивал, - сказал он, улыбаясь,
отхлебывая кофе. - В аграрных делах, не специал.
- Не специал? - захохотал Чернов, тряся львиной шевелюрой. - Так
сказать, революционер на свой салтык? Так что ли? Плохо-с, что не специал,
как же так, вы же член партии?
- Не по аграрным делам. Вашего департамента не касаюсь. Бог там знает,
сколько мужику земли надо? Вон, Толстой говорит, три аршина. Вы кажется
предлагаете значительно больше?
- Так как же это, кормилец, Лев Толстой и прочее. Ведь это же стало
быть индифферентизм к программе партии?
- Зачем? Просто приемлю, что по сему поводу излагаете вы, и ни мало
вопреки глаголю. Не та специальность, Виктор Михайлович. Вы теоретик, вам и
книги в руки. Я выбираю другое. Разделение труда - верный принцип
достижений. Вам теория. А нам разрешите бомбы. Я ведь думаю, что ваш друг,
Иван Николаевич, тоже мало занят французскими утопистами?
- Аристократия духа, стало быть! Понимаю, понимаю! Такими мелочами,
мол, не занимаемся, что там аграрные дела, нам бомбы подавай. Ну что же, что
же, - быстрым говорком пел Чернов, - два стоят, два лежат, пятый ходит,
шестой водит. Ну, бутылочка то вся? Другую спрашивать уж не будем.
Отставляя стул, Савинков говорил: - Я, Виктор Михайлович, собственно,
народовол.
- Это зря, батюшка, зря, ни к чему, это история уж, история, да, да,
пойдемте-ка, пойдемте, и так заобедались.
10
В четверг в двенадцать, еженедельно, блиндированная карета министра
Плеве вымахивала из дома на Фонтанке. Окруженная рысаками и велосипедистами
она мчалась стремительно, как черный лаковый куб, мимо Троицкого моста,
Дворцовой набережной к Зимнему дворцу. Сквозь затуманенные стекла была видна
фигура плотного человека, смотревшего на бело-замерзшую Неву.
11
На этот раз из Женевы Савинков ехал не один. Ехал нервный с светлыми,
насмешливыми глазами Каляев; крепкий, как камень, динамитчик Максимилиан
Швейцер; такой же крепкий, только румяный и веселый Егор Сазонов;
колеблящийся Боришанский; больной экземой Алексей Покотилов. Ехал и сам Иван
Николаевич.
Все были в разных городах России: - в Риге, Киеве, Москве. Но когда
наступила весна, все съехались в Петербург, чтобы убить министра.
12
Перед подготовкой убийства боевики были в Москве. Посланные на дело
партией, еще не знали друг друга. Савинков остановился в фешенебельном отеле
"Люкс". И в один из дней, когда он без дум стоял у окна, на пороге появилась
грузная, каменная фигура Азефа.
Азеф не подал руки. Он опросил коротко, как спрашивают обвиняемого:
- Как вы смели уехать из Петербурга? - и уставился пудовыми глазами на
Савинкова.
- Я уехал потому, что вы бросили нас. Нам грозил арест, мы были
выслежены полицией, чтобы не провалить дело, я снял товарищей. Но разрешите
спросить, как вы смели бросить нас на произвол судьбы, на арест полицией, не
давая ни указаний, ни денег? Почему не было ни одного письма, по указанному
вами адресу?
Азеф смотрел на Савинкова в упор. Хотелось знать: есть ли подозрение?
Его не было.
- Меня задержала техника динамитного дела, - сказал Азеф. - Я не мог
раньше выехать. Но это все равно, вы не смели сходить с поста.
- Вплоть до бессмысленной виселицы?
- За вами никто не следил.
- Если б за мной не следили, я б до сих пор был в Петербурге. Я был
накануне ареста, я еле бежал от сыщиков.
Азеф молчал, был спокоен: - подозрений не было. Сказал ржавым рокотом,
как бы в сторону:
-Расскажите результаты наблюдений. Это значило конец неприятному
разговору. Ходя по комнате, Савинков говорил о выездах Плеве. Азеф грузно,
лениво вздохнул животом.
- Это все я знал и без вас. Стало быть, вы ничего не сделали. Извольте
отправляться в Петербург, возобновить наблюдение.
- Я для этого и приехал из Женевы.
- Сегодня в 12 ночи вы увидитесь с Покотиловым. Он будет ждать вас в
отдельном кабинете "Яра", загримирован, у него большая русая борода. Кабинет
номер 3. Там вы решите относительно поездки. Покотилов будет готовить
снаряды. Швейцер ждет в Риге. Я его уже вызвал телеграммой в Петербург. А с
Каляевым вы связаны?
- Да. Он живет здесь в одной гостинице.
- Пусть едет с вами. Выезжайте завтра же. Первая явка со мной будет 20
марта в купеческом клубе на маскараде. Поняли?
- Понять нетрудно.
- Очень рад, что нетрудно. Думаю, что работать будем лучше.
Если вы будете уловимы, я тоже думаю.
Вдруг Азеф улыбнулся медленной растягивающей скулы улыбкой.Это была -
ласка.
- Ну, ладно, - проговорил он, - не будем ссориться, я вас ей-Богу
люблю. Кстати, все хочу перейти на ты. Вы будете моим помощником в деле
Плеве. Ладно что ли? - тяжело вставая с низкого кресла, смеялся он, - я же
говорил, что вы барин, но ничего, неплохо, нам в конспирации нужны и баре и
извозчики, - смеялся гнусаво Азеф.
И сжимая руку Павла Ивановича двумя руками, проговорил:
- Сегодня в "Яру" увидите Покотилова. Завтра втроем выезжайте на место.
13
Снег московских улиц был глянцев, словно вымостили столицу белым
паркетом. С Тверской в Петровский парк начинали ход запаленные, заезженные
московской удалью голубцы, в бубенцах и лентах. Храпели кони. Разномастная
публика неслась в ковровых санях с отлетами. Кокотки с офицерами. Купцы в
старомодных енотах. Европеизированные купеческие сыновья в шубах с бобрами.
Заезжие провинциалы. Пропивающие казну чиновники. Кого тут не было! На сером
лихаче, приятно откидываясь на гулких ухабах, несся по петербургскому шоссе
Борис Савинков. Отставали многие от резвого лихача. Только пара наемных
голубцов, несшихся диким аллюром, объехала вскачь, словно торопились седоки,
что не доживут, не доедут до "Яра".
Любителей цыганской тоски, от которой ныли кости, подвозили мокрые,
хрипящие кони к небольшому одноэтажному дому с обыкновенной вывеской "Яр".
"Яр" был низок, столики, открытая сцена. Казалось, ничего особенного,
но что-то было в загородном кабаке, отчего сотни мечтателей, богачей,
дураков, невропатов стрелялись в кабинетах под цыганские песни и плясы Шуры
да Муры.
- Кабинет номер три.
- Пожалуйте, - склонился татарчонок. Савинков пошел за резво бегущим
татарчонком во фраке. Они прошли переполненный зал. Савинков чувствовал
запах цветов, духов, алкоголя. Сидели фраки, декольте, смокинги, сюртуки,
поддевки. Под поляковские гитары, которые, казалось каждую минуту
разломаются вдребезги от сумасшедшей игры, со сцены пела женщина с горячими
цыганскими глазами, вся в ярко-красном, смуглая как земля:
"В чыасы рыаковои кыагда встрэтил тебяа"
Женщина показалось Савинкову полной отчаяния.
- Пожалуйте, - склонился татарчонок у кабинета. Дверь закрылась. Из-за
стола встал высокий русский барин с длинной, кудрявой бородой.
- Павел Иванович? Не узнаете? - проговорил Покотилов, пожимая руку.
- Чорт знает что такое, на расстоянии двух шагов, четыре часа говоря с
вами, не узнал бы.
- Тем лучше. Это меня радует. Я непьющий. Но тут приходится. Вы
разрешите?
- Благодарствуйте, - подставил Савинков узкогорлый бокал.
Из зеркала глянули на Савинкова два изысканных русских барина. Один с
бородой, очень русский. Другой бритый, с монгольскими смеющимися глазами,
похожий на молодого кюре.
- До чего тут зеркала исчерчены, заметили? Столетиями упражнялись.
- Пробовали алмазы. Поджидая вас, все читал надписи, довольно забавно.
Савинков встал, подошел к зеркалу, в глаза бросилась сделанная
размашистым пьяным почерком надпись во все зеркало - "Любовь" и
неразборчиво.
- Можно попробовать и мой. - Савинков черкнул сперва, потом перечеркнул
надпись "Любовь" надписью "Смерть". Но вышло плохо и он, смеясь в зеркало,
отошел.
- Вы видались с Иваном Николаевичем?
- Да.
- Иван Николаевич сказал: вы, я и "поэт" завтра выезжаем в Петербург.
Швейцер выехал, Егор уж на месте.
- Да, да, Иван Николаевич говорил. Сведения и наблюдения будут
передаваться вам, вы будете непосредственно...
Но вдруг за стеной грянул хор с топотом ног, визгами и тут же полетела
бьющаяся посуда. Заплясало много ног. Среди гика, свиста, словно тысячи
веселых балалаек, выговаривал хор: - "Ах, ты барыня, ты сударыня".
- Должно быть купцы, с размахом, - улыбнулся Савинков, любивший визг,
пенье, хлопанье бутылок.
- Стало быть связь с Иваном Николаевичем будет у вас?
- У меня. Сазонов и Мацеевский станут извозчиками. Каляев пойдет в
разнос с папиросами. Вы и Швейцер - приготовление снарядов.
- Да, да, - отпил глоток шампанского Покотилов, прислушиваясь к не
смолкавшему кутежу.
Было странно, что женевский эмигрант "товарищ Алексей", которого знал
Савинков, сидит русским барином и из чужой бороды идут голос и мысли
эмигранта Покотилова.
- Павел Иванович, конечно, я подчиняюсь дисциплине и распоряжениям
Ивана Николаевича, - он прекрасный организатор, хороший товарищ, но поймите
для меня будет ужасно, если и теперь меня обойдут.
- То есть как?
-Вы подумайте, - тихо говорил Покотилов, - хотел убить Боголепова, был
совершенно готов, все было решено, я приехал из Полтавы в Петербург,
записался уж на прием к нему и вдруг Карпович меня опережает. Я стал
готовиться на Сипягина, на него пошел Балмашов. Я ездил в Полтаву к Гершуни,
просил, было решено: - я убью Оболенского, вдруг узнаю, что не я, а Качура,
Качура рабочий, ему предпочтение.
Покотилов слишком жарко говорил, слишком близко приближая лицо. На лбу
Покотилова от экземы выступили мелкие капли крови.
- Павел Иванович, вы понимаете? Я не могу больше. У меня не хватает
сил. Я измучен. Бомба на Плеве должна быть моей. А я вижу, Иван Николаевич
относится ко мне с недоверием.
- Откуда вы взяли?
- Мне так кажется. Я прошу вас, поддержите меня.
Я буду приготовлять бомбы, но этого мало, я хочу сам выйти, понимаете,
сам?
- Понимаю.
- Ну, вот. Поддержите? - Покотилов положил на руку Савинкова тонкую
белую руку.
- Поддержу.
- Ну, тогда за успех, - улыбнулся Покотилов. Оба подняли бокалы.
- Вы верите? - сказал Савинков.
- Безусловно, - обтирая приклеенные усы, проговорил Покотилов, - вы
знаете Ивана Николаевича? С ним неуспеха быть не может. Он расчетлив, точен,
хладнокровен и очень конспиративен, это важно. Я убежден, что убьем. Только
трудно ждать. Я храню динамит. Жить с динамитом в ожидании - невыносимо.
- Теперь уж недолго. - Савинкову не хотелось, чтоб Покотилов говорил на
болезненную тему тоски ожиданий. - Может перейдем в зал? - сказал он, - а то
как бы не показалось подозрительным, сидим вдвоем? Иль может пригласим
девочек, вы как?
Покотилов сморщился.
- Не стоит, - сказал он, - я уж хочу ехать, пора, хотя знаете, у меня
бессонница, поэтому я и выпил больше обычного. Раньше четырех не засыпаю.
Савинков проводил Покотилова до двери. Вернувшись, сидел один, допивая
бокал, потом закурил и позвонил.
Вошел татарин.
- Кто эта певица, в красном, когда я вошел?
- Шишкина.
- Пригласи ее.
- С гитаристами?
- Нет, одну.
- Могу сказать, что не из таких, понимаете, - фамильярно проговорил
лакей.
Савинков смерил лакея с ног до головы.
- Поди и позови. Вот моя визитная карточка.
На карточке - "инженер Мак Кулох".
14
В дверь кабинета ворвалась музыка. На пороге стояла женщина в
ярко-красном платье, отделанном золотом, смоляные волосы были заколоты
большой, светившейся шпилькой.
Как хорошо воспитанный человек, Савинков встал навстречу. Она пошла к
нему, улыбаясь. В дверь вошли два гитариста в цветистых цыганских костюмах.
Заперли дверь и в кабинете стало тихо.
- Хотите цыганскую песню послушать? - проговорила низким голосом
женщина, обнажая в улыбке яркие зубы.
Она была хорошего роста. Красивые, обнаженные, суглинковые руки. Такое
же лицо. Волосы крупные, простой прически, черно-синие, словно конские.
Глаза горячие, с чуть растянутым разрезом и в них было словно какое-то
отчаяние. Может быть женщина была нетрезва. Гитаристы стали в отдалении. Оба
черные, кудрявые.
- Очень хочу послушать вашу песню, - проговорил Савинков, целуя руку,
всю в кольцах.
Лакей нес шампанское. Другой - фрукты. Следом вошла бедно одетая
девушка с корзиной цветов. Савинков собрал красные розы и передал Шишкиной.
- Ой, ой, какой барин добрый! - низко прохохотала, имитируя таборных. -
Вы нерусский?
- Англичанин.
- Ой, шутишь, барин, - прищурила Шишкина глаз и засмеялась. -
Англичанин купит розу, купит две, а так русские покупают. Да и в кабинет к
одному англичанин не позовет. - Отхлебнув полным глотком шампанское Шишкина
сказала: - Ну, что ж, спеть штоль тебе, барину-англичанину?
Она была необычайна. До того много было в ней огня, жизни. А в глазах
вместе с огнем билось отчаяние. Шишкина пела сидя. Только отодвинулась от
стола. Гитаристы встали по обе стороны. Она в красном. Гитаристы в
разноцветном. Сначала щемительно заиграл, топая ногой, один. Другой
подхватил пронзительный мотив, но чересчур рвал гитару, было слышно, как
хватаются струны и что-то дребезжит. Шишкина вздохнула, вдруг кабинет
наполнился сильной придушенной нотой хрипловатого голоса. Но это показалось.
Шишкина пела полней. Голос гремел в зеркалах. Она пела совсем невесело:
"Скажи мне что-нибудь глазами, дорогая"
И от этого неученого пенья Савинков чувствовал, как пробегает по коже
мороз. Глаза Шишкиной полузакрыты, руки сложены. Последние слова песни
произнесла пленительно, словно вырвала их из груди и перед ним положила.
Сидела не шелохнувшись, пока гитары доигрывали аком-панимент, жалобно
переходя в минор из мажора.
- Чудесно, - проговорил Савинков. Окна кабинета занавешены. Но Савинков
знал, за окнами уж светло. Шишкина что-то сказала гитаристам по-цыгански.
Кивнули головами. И вдруг ударили с вскриками. Она, покачиваясь на стуле,
содрогаясь от выкрикиваемых, выговариваемых нот, пела старое, древнее, может
быть, индийское.
Все плыло плавкими, легкими переплавами. Песня, Шишкина, гитаристы.
Странно было, что взрослому человеку в кабаке захотелось плакать.
Шишкина кончила. Подвинулась к столу. Опросила тем же низким грудным
голосом, смеясь глазами:
- Хороша, цыганская песня?
- Хороша.
- Только барин-англичанин - смеялись глаза - должна я от вас идти, - и
заговорила таборно, а ее узкие, горящие отчаянием глаза смеялись.
- Спасибо за песню. Сколько я вам должен?
- Этого, милый барин, не знаю, гитаристы мои знают. Протянув руку в
серебряных кольцах, Шишкина, шурша красным платьем, вышла из кабинета, от
дверей послав огненный взгляд и махнув рукой.
- Двадцать рублей за песню, барин, берем, - крякнул старший гитарист.
Савинков кинул сторублевку.
В зале "Яра" никого уже не было. Из кабинетов несся шум, музыка пляса,
пенья. Торопливо пробегали запыхавшиеся лакеи, бегом несли вино, кушанья,
тарелки, вилки.
"Если будет неудача, повесят" - думал Савинков, когда - "Пожалте барин"
- подавал ему бобровую шапку и трость швейцар. У подъезда рванулись лихачи.
Один въехал оглоблей под дугу другому, оба разразились саженной руганью,
маша толстыми руками кафтанов. Савинков сел на третьего. Ладная кобыла,
захрапев, рванулась от "Яра".
Савинков мчался по Москве. Приятно ощущал на разгоряченном вином лице
ветер. Когда кобыла несла сани по Садовой-Триумфальной, невольно взглянул на
вывеску - "Номера для приезжающих. Северный полюс". Там жил Каляев. "Спит,
наверное, счастливый ребенок, и видит во сне смерть министра". Под ветром
Савинков слабо улыбнулся. Кобыла быстрым ходом несла его к "Люксу".
15
Азефу было трудно. Смерти Плеве требовала воля террористов. Требовала
партия. Требовали слухи о провокации. Надо было рассеять. Но, после
убийства, страх перед департаментом: - провал, предание в руки
революционерам? При этой мысли, Азеф жмурился и бледнел. Он боялся этих
молодых, готовых на все людей. Чтоб обстановка стала яснее, он выехал в
Варшаву.
Старый сыщик, провокатор, действительный статский советник П. И.
Рачковский был странный человек. Темноватый шатен был высок, сутул, с острым
носом, реденькой бородкой, росшей только на подбородке. Говорил мягким
тенором, при разговоре слегка шепелявил, любил белые жилеты, отложные
воротнички. Глаза Рачковского никогда не останавливались, бегали. Он был
похож на бритву сжатую в темные ножны.
В царствование Александра II начал карьеру Рачковский. Двадцать лет
комбинировал игру провокаторов, нанося удары революционерам, разбивая смелые
планы, совершая налеты, аресты. Но старика, похожего на бритву, как пса,
вышвырнул Плеве. В бедноватых комнатах на Бу-раковской живет тот, кому
французами поручалась охрана президента Лубэ, кто имел руку в Ватикане,
дружа с епископом Шарментэном, был близок с Дэлькассэ, оказывая влияние на
франко-русский союз.
Сыщика любил сам царь. Когда министр не подал руки провокатору, царь
лично представил провокатора министру, сказав: "Вот Рачковский, которого я
особенно люблю". - И министр крепко пожал Рачковскому руку.
Но на докладе Плеве царь положил резолюцию - "желаю, чтобы вы приняли
меры к прекращению деятельности Рачковского раз и навсегда". Через личных
сыщиков Плеве поймал Рачковского и скомпрометировал. В докладе вменялись:
пособничество анархическому взрыву собора в Льеже, участие агента
Рачковского в убийстве генерала Селиверстова, кража у Циона нужных Витте
документов, дела с иностранными фирмами по предоставлению концессий в
России.
Что вилось в душе прожелтевшего от шпионажа и комбинаций старого
Рачковского! "Убили", - шептал он, мечась по истрепанному ковру квартиры. Но
не от отчаяния, а как загнанный матерый волк, ища, нет ли прогалины, куда бы
броситься, вымахнуть, перекусить горло.
- Pjotr Ivanovitch, diner! - проговорила жена, француженка Ксения
Шарлэ.
Шепча что-то про себя, Рачковский пошел обедать. Но даже, как смертник,
не чувствует вкуса пищи. "И кто? негодяй, сын органиста, убийца
Богдановича?" - задыхается злобой Рачковский, думая о Плеве.
16
Когда Петр Иванович съел две ложки рассольника с гусиными потрохами, в
передней тихо позвонили. "Кто б мог быть?" - подумал, переставая есть,
Рачковский и встал, закрывая дверь в столовую.
В темноте коридора Азеф сказал, протягивая руку:
- Здраасти, Петр Иванович.
- Простите, сударь, не узнаю - придвигаясь, проговорил Рачковский - а!
Евгений Филиппович! вот Бог послал, страшно рад, проходите пожалуйста,
совершенно неожиданно.
- Я проездом, - буркнул Азеф, в словах было слышно, что он задохнулся,
поднимаясь по высокой лестнице.
В бедноватом кабинете с потертым ковром, когда-то в цветах, где только
что метался Рачковский, Азеф сел в качалку, опустив ноги на пол, поднял ее и
не качался. Разговор еще не начинался.
- Из рук вон плохо работа идет, Петр Иванович, - гнусаво рокотал Азеф,
было видно, что действительно он чем-то расстроен,. - посудите, какое
отношение? Не говорю о деньгах, сами знаете, гроши, о деле: - я же не
штучник какой-нибудь, слава Богу, не год работаю, и знаете, как пользуются?
- А что такое? - тихо спросил Рачковский и весь подался вперед.
- Сдал о "Северном союзе", сдал Барыкова, Вербицкую, Селюк, литературу,
типографию, только просил не трогать фельдшерицу Ремянникову, сама
неинтересна, ее квартира служила только складом и я сам накануне был у нее.
А им мало показалось, на другой день взяли и Ремянникову.
- Ну, и что же? - делая вид, как бы не понимая, проговорил Рачковский.
- Бросьте - пробормотал Азеф. - Я к вам не за шутками пришел,
понимаете, что в партии идут слухи, мне пустят пулю в лоб.
- Да, конечно, это неразумно - сказал Рачковский и ему показалось, что
разговор с Азефом может быть чем-то полезен. - И что же? И не один раз так
что ли случалось? Ведь позвольте, с Ремянниковой-то дело давно уж?
Я не уверен, что из-за нее нет подозрений.
Рачковский, щурясь, смотрел вглубь беззрачковых глаз Азефа, улыбаясь
синеватыми губами, сказал медленно:
- Могу успокоить, не повесят вас еще. Ведь это Любовь Александровна
Ремянникова? Так что ли? Фельдшерица? Ну, знаю, знаю. В предательстве
подозревают Вербицкую, то-есть даже знают, что она запуталась и выдала на
допросе Спиридовичу. Да, да, тут волноваться нечего. Вербицкая обставлена
неплохо, эс-эры обвиняют ее, а с Ре-мянниковой шито крыто. Покойны? За этим
и приходили?
Азеф опустил ноги, слегка закачался.
- Вообще безобразие - тихо пробормотал он. - Ратаев притворяется, что
недоволен моими сведениями. Не понимает, что надо быть осторожным, не могу я
лезть в дурацкие расспросы. Тут еще этот Крестьянинов узнал от какого-то
филера Павлова обо мне. Ну, да это-то прошло. А вы посудите опять, что с
Серафимой Клитчоглу? Она назначила мне свидание в Петербурге. Я доложил
Ратаеву, спрашиваю, допустить свидание или нет, но говорю, если свидание мое
с ней состоится, то трогать ее нельзя потому, что опять на меня падет
подозрение. Собрали они там, как Ратаев говорит, собрание с самим Лопухиным,
решили, что свидание нужно и чтоб ее не трогать. Я дал ей явку. Пришла. Они
ее через несколько дней арестовали. Да разве это работа? Что они думают? Что
мне жизнь не дорога? Что я сам в петлю лезу? Да, чорт с ними, что думают, но
что ж, ненужен я им что ли? - Азеф волновался, начинался гнев, на толстых
губах появилась пена слюней. Рачковский смотрел на него пристально и именно
на его слюни.
- Ведь у них же никого нет, они врут, что есть, никого нет, - напирал
Азеф, вглядываясь в Рачковского.
Рачковский соображал, глаза как мыши, бегали под бровями.
- Что говорить, ваши услуги конечно велики, работа нештучная, серьезная
- сказал он, задумываясь и что-то как будто сообразив. - Нет там людей
сейчас, Евгений Филиппович, поэтому и беспорядок. Настоящих, преданных делу
людей господин министр выбрасывает, новых берет. Не понимает дурак, -
проговорил резко Рачковский, - что в розыскном деле опыт - все. Все! -
повторил веско Рачковский.
Помолчав, Азеф оказал вяло:
- Вас Плеве сместил?
- Как видите, после двадцатипятилетней службы - улыбка кривая, полная
злобы, как будто даже плача, показалась на лице Рачковского.
Азеф глядел искоса.
Рачковский повернулся и, как бы смеясь, сказал:
- А что вы думаете, господин Азеф, о кишиневском деле?
- О каком?
- О погроме. Азеф потемнел.
- Это его рук?
- Кого-с?
- Плеве?
- А то кого же с! - захохотал Рачковский. - Полагает правопорядок
устроить путем убийства евреев! Я вам по секрету скажу, - наклонился
Рачковский, - разумеется между нами, ведь отдушину-то господин министр не
столько для себя открыл, сколько для наслаждения своего тайного повелителя,
Сергея Александровича, чтоб понравиться, так сказать, да не рассчитал, как
видите, не учел Запада, а теперь после статьи-то в "Тайме" корреспондента
высылает, то да се, да с Европой не так-то просто, не выходит, да-с. Видит,
что переборщил с убийством сорока евреев-то, да не Иисус Христос, мертвых не
воскресит, - захохотал Рачковский дребезжаще, не сводя глаз с Азефа.
Азеф выжидал. Хоть это было, кажется то, зачем он приехал.
- А окажите, Евгений Филиппович, - проговорил Рачковский, вставая, -
правда, что революционеры подготовляют большие акты?
Азеф смотрел на полупрофиль Рачковокого. Он впился в задышанный змеиный
полупрофиль. Хотелось знать, правильны ли ассоциации?
Рачковский быстро повернулся к Азефу, как бы говоря: "что же ты
думаешь, что я тебя боюсь, что ли?" Азеф проговорил как бы нехотя.
- Готовят как будто. Не знаю.
- Надеюсь не центральный? - подходя, заметался Рачковский. - Думаю, что
мимо вас это не идет?
- Нет, не центральный, - оправляя жилет, мельком скользнув по
Рачковскому, сказал Азеф.
- Что ж, министерский?
Сделав вид, что ему не так уж это интересно, Азеф поднялся.
- Готовят, Петр Иванович, акт, но вы теперь лицо неофициальное, я,
собственно, не имею права, - улыбнулся вывороченными губами Азеф.
- Хо-хо! куда хватили! - хлопнул его по плечу Рачковский - а вы не
бойтесь, дорогой! - вдруг заговорил Рачковский смело, и близко придвигаясь и
подчеркивая каждое слово произнес: - И не такие опалы бывали, важно одно, а
там и я в опале не буду, да и вы, милый друг, не с олухами работать будете и
не за такие гроши рисковать петлей.
И пристально глядя Рачковский проговорил:
- Ведь не хочется в петле-то висеть, а? Азеф понял. Но захохотал.
- Чего же смеетесь? - обидчиво сказал Рачковский.
- Да так, Петр Иваныч.
- Ну да, - протянул Рачковский и, задерживая руку Азефа, опять
придвигаясь, проговорил:
- А вы бросьте, батенька, подумайте, не шучу говорю. Надо выходить на
дорогу, да, да. Мои связи-то знаете?
Азеф с удивлением почувствовал, что у Рачковского сильная рука.
Рачковский крепко сжимал его плавник, говоря "знаете", сдавил почти до боли.
- Попробуем счастья, - бормотнул Азеф. Рачковский мог даже бормотанья
не расслышать. Но он говорил, ведя к двери:
- Сегодня же нас покидаете?
- С вечерним.
Выйд