тилов,  -  от
любимой  женщины и  вот теперь необычайное  чувство, необычайное, - повторил
он, - ах, Павел Иванович, если б она только знала, что будет  завтра! О, как
бы она была счастлива, как счастлива, мы решили вместе идти в террор.
     Она ваша жена?
     Покотилов повернулся.
     - Что значит жена? Какой вы странный.
     - Вы не поняли. Я не о церковном браке. Вы любите друг друга?
     -  Конечно, -  тихо отозвался Покотилов. - Ах, Павел, дорогой Павел, вы
простите, что  я вас так называю. Хотя, правда, к чему это  "вы"?  Мы должны
говорить друг другу "ты", ведь мы же братья, Павел.
     - Да, мы братья.
     -Павел, я совершенно уверен в  завтрашнем.  Больше того,  я  знаю,  что
именно я убью Плеве. Знаешь, без революции нет жизни. А ведь революция - это
террор.
     Глядя на  бледное  лицо, смявшуюся,  русую бороду,  возбужденные глаза,
кровяной платок. Савинков думал:
     - "А вдруг не убьет, вдруг не сможет, и выдаст всю организацию".
     - Павел,  вы любили  когда-нибудь?  Я путаю  "ты"  и "вы", прости,  все
равно. Ты любил когда-нибудь?
     - Я? Нет, не любил.
     - Жаль.  Ах, если б ты любил. Я уверен, что завтра вы  все будете живы.
Плеве мой, я убью его. А  вы должны жить  и вести дальше дело террора.  Жаль
только, что  не  увижу  Ивана  Николаевича. Знаешь,  многие  его не любят за
грубость, говорят,  что резок,  не по  товарищески  обращается, но ведь, это
такие пустяки, я люблю Ивана, как брата, он наша  душа,  жаль  что не  увижу
его...
     - Ничто неизвестно, Алексей.  Может, быть ты не увидишь, может я, может
быть оба. Я Ивана тоже люблю. Он больше чем мы нужен революции.
     -  Как я  жалею, что Дора  не с  нами,  -  протянул  Покотилов,  -  она
замечательный человек и революционер, я хочу, чтоб ты знал: - ее зовут  Дора
Бриллиант,  она  член нашей партии, давно хочет  работать  в терроре,  но не
могла добиться, чтоб ее взяли. Я ее больше не увижу, но это  счастье, Павел!
Ты понимаешь, что это счастье?
     -  Если  ты  говоришь,  я  тебе верю.  Но  это  вероятно  что-то  очень
метафизическое.
     - Нет,  не метафизическое, - строго  сказал Покотилов.  - Мы  не  можем
иначе жить  и мы отдаем себя  нашей  идее. В  этом  наша жизнь,  разве ты не
понимаешь этого?
     Савинков улыбнулся: "Не болен ли Покотилов?"
     27
     В эту ночь Плеве страдал бессонницей, вставал,  шлепал синими туфлями с
большими помпонами, зажигал свет. Принимал капли. Бурчал что-то про себя. Он
ощущал тяжесть в груди, в области сердца. Это мучило и не давало сна. Только
к рассвету Плеве заснул.
     28
     Покотилов сидел  полураздетый в номере, писал  прощальное  письмо Доре.
Каляев до рассвета ходил  по  улицам. Боришанский проснулся  от собственного
крика, снился страшный сон, но когда вскочил, не помнил, что снилось.
     В извозчичьей квартире,  на постоялом, спокойно спал Егор Сазонов. Спал
Иосиф Мацеевский. Заставил бромом уснуть себя и Борис Савинков...
     Не  спал Максимилиан  Швейцер. Не  хватало трех снарядов. К десяти утра
они должны были быть готовы. Швейцер с  засученными  рукавами быстро мешал у
стола желатин, вполголоса напевая:
     "Durch die Gassen
     Zu den Massen".
     У  стен  лежали  железные  коробки,  реторты,  колбы, паяльные  трубки.
Швейцер  размешивал, паял, резал. Он был силен, легок, с упрямой линией лба.
Швейцер  слегка волновался,  как  химик,  назавтра готовящийся к гениальному
открытию.
     Переходил от большого стола  к маленькому. Брови были сведены. Шагов по
запертой комнате не слышалось. Он был в туфлях.
     В шесть утра  снаряды были  готовы. Швейцер обтерся мокрым полотенцем и
лег,  поставив будильник  на стул у кровати. В  девять будильник приглушенно
затрещал. Швейцер выбрился, умылся. На полу лежал чемодан, годный для взрыва
пол-Петербурга. Увидав в окно подъезжающего извозчика, Швейцер надел пальто,
взял чемодан и вышел.
     С  козел улыбнулся Сазонов.  Взяв  чемодан  на  колени, Швейцер сказал:
"Поехали".
     29
     После  бессонницы,  Плеве  встал  пасмурный.  Камердинер брил  министра
прекрасным клинком Роджерса.  Принес вычищенное  платье.  Надевая вицмундир,
ленту и звезду, Плеве посмотрел в зеркало и спросил строго:
     - Карета готова?
     30
     По  16-й  линии  Васильевского  острова  в  экипаже  ехали   Швейцер  и
Покотилов.  Покотилов  спокоен. Не говорил ни слова. У Тучкова моста увидели
фигуру  Боришанского. Покотилов  с  двумя бомбами вылез.  Боришанский сел  в
экипаж.  У  Боришанского  глаз подергивался  тиком. Возле облупленного  дома
купца первой гильдии Сыромятникова, извозчик-Сазонов  остановился. Швейцер и
Боришанский сошли. Швейцер отдал Сазонову пакет со снарядом. Спрятав его под
фартук, Сазонов поехал шагом.
     В 11 все были на местах. Савинков с видом петербургского фланера прошел
по Фонтанке. Диспозиция ясна. Все спокойны. Он шел к Каляеву на Цепной мост.
     - Янек, веришь? - подойдя, проговорил Савинков.
     - Мне не достало снаряда. Почему Боришанский, а не я?
     - Он сказал бы,  наверное,  тоже самое.  Будь спокоен, трех метальщиков
достаточно.
     Странно улыбаясь, Савинков пошел к Летнему саду. Его охватывало щемящее
чувство, как на номере облавы, когда начался уже гон и слышится, кустарником
шелестит выходящий зверь. "Для этого стоит жить", - пробормотал  Савинков. В
Летнем  саду  он  сел   на  скамью,  вынул  портсигар  и  с   необыкновенным
удовольствием закурил.
     31
     Министерский кучер Никифор Филиппов вышел  из каретника в синем кафтане
с подложенным задом, в ослепительно белых перчатках. Осмотрел карету, открыл
дверцу, заглянул: - вычищена ли. Конюха держали рысаков подуздцы.
     Поднявшись  на козлы  с колеса, схватив вожжи  в крепкие руки, Филиппов
осадил бросившихся вороных коней. Тихим, красивым ходом выехал за ворота, на
Фонтанку. Рысаки кольцами гнули черно-лебединые блестящие шеи.
     Карета замерла в ожидании  министра. Сзади становились экипажи сыщиков.
Вышли велосипедисты. Все ждали появления пожилого человека  в треуголке. Без
четверти  двенадцать  Плеве  быстро прошел  к  распахнутым  дверцам  кареты.
Велосипедисты сели на велосипеды. Рысаки тронули. Плеве был сумрачен. Карета
неслась к расставленным Савинковым метальщикам. Плеве не знал, что у Рыбного
ждет  Боришанский. У дома  Штиглица Покотилов. Плеве  обдумывал, как  начнет
доклад  императору  по  поводу  "Сводки заслуживающих внимания  сведений  по
департаменту  полиции".  Карета  мчалась  стремительно.  И  вскоре  во  всем
великолепии  перед  ней   вырос  расстреллиевский  Зимний  дворец.  Ровно  в
двенадцать рысаки встали у дворцового подъезда.
     32
     Чтобы  спасти боевую организацию,  террористы выезжали из  Петербурга в
разных направлениях. Слежка за Боришанским у здания департамента была явной.
Если б он с бомбами не бежал проходным двором, боевая была бы разгромлена.
     С динамитом  в желтом чемодане  Швейцер  уехал в Любаву. Боришанский  в
Бердичев. Каляев  в Киев.  Покотилов в  Двинск.  Савинков в  Двинск - другой
дорогой.


     <I>ГЛАВА ПЯТАЯ</I>

        1
     В черном, шелковом платье, в номере гостиницы "Франция" в кресле сидела
Дора  Бриллиант.  Савинков  уехал по  объявлению  "Нового Времени"  смотреть
квартиру  на  Жуковской.   Фигура  Доры   выражала  тоску.  Даже,   пожалуй,
болезненно-напряженную. Тосковали лучистые,  темные глаза. Тосковали бледные
руки.
     Дорогое  платье придавало странный  вид этой женщине. Она  походила  на
раненую птицу, готовую из последних сил оказать сопротивление.
     Дора медленно прошла из угла в угол. Неумело, словно грозя  оторваться,
за Дорой волочился  по ковру длинный шлейф. Дора подходила к окну, садилась,
вставала. Она тяготилась жизнью в  гостинице. И ролью содержанки англичанина
Мак-Кулоха.
     В этом городе, где Дора никогда не бывала, страшно разорвавшись в куски
во время приготовления бомбы,  умер  любимый ею  Покотилов.  Теперь смотря в
окно на  чужой  петербургский  вид, Дора знала, зачем она здесь. И когда так
думала, ей было легко и убить и умереть.
     Распахнув  с шумом дверь вошел Мак-Кулох.  Он в модном костюме, в рыжих
английских ботинках. В зубах трубка, с которой не расстается.
     - Ну как?
     -Не квартира, Дора Владимировна, а восторг!  Хозяйка немка-сводница  не
живет  в  доме.  Совершенно  отдельная.  Лучше  желать  нельзя.   Завтра  же
переезжаем.  Сегодня  съезжу на  Обводный  за Ивановской. И  заживем с вами,
дорогая моя, прекрасно! - Савинков близко подошел к Доре.
     Дора отстранилась.
     -  Поскорей  бы  переехать, -  тихо  сказала,  -  в этой отвратительной
гостинице я измучилась.
     - Дора Владимировна, вы сегодня грустны. Что случилось?
     - А разве для нашего дела надо быть веселой?
     -  Бог  мой,  какая вы право!  Говорю, что дело пойдет блестяще. И надо
быть  уж  если не  веселой,  то бодрой. Иван от квартиры  будет  в восторге!
Только не знаю как с автомобилем? Дора, вы любите автомобили?
     - Мне кажется, что вы так входите в роль, что иногда всерьез принимаете
меня за свою содержанку.
     -  Перестаньте Дора,  в вас живет  тысячелетняя  еврейская грусть,  это
красиво, но утомительно. Итак,  завтра  в четыре  часа переезжаем.  А сейчас
идемте обедать.
     - Но неужто нельзя подать сюда?
     -Моя дорогая, - строго сказал Савинков, - я говорил, в вашей роли могут
представиться  более неприятные эпизоды. Поэтому пойдемте в общий зал, чтобы
все видели, как богат Мак-Кулох и какая у него красивая любовница.
     Не дослушав, Дора встала, вынула из шкафа дорогое малиновое манто.
     -  Дора Владимировна,  милая, манто прекрасно,  но в черном  платье вас
видели  слишком  часто.  К обеду надо надеть хотя  бы  стальное. К тому  же,
заметьте, черное шелковое, - классический мундир террористок. Прошу вас.
     Дора покорно ушла за перегородку надеть стальное с серебром.
     2
     Квартира Амалии Рихардовны Бергеншальтер на Жуковской 31 опустела из-за
японской войны. Жили тут:  генерал Браиловский, адъютант поручик Недзельский
и ротмистр Рунин.  Это  была  холостяцкая,  видавшая виды  квартира. Но полк
выступил на Дальний Восток. И квартиру случайно сняли террористы.
     Новые господа подъехали на длинной мягкой машине.  Был  июнь. Мак-Кулох
одет в английский серый  костюм с тысячью всяких пятнышек. Широкий галстук с
жемчуговой булавкой.  Широкополая шляпа, каких в России не  знают. Надменные
манеры. Длинные пальцы рук. Плечи остро выступают вперед. Грудь чуть впалая.
Глаза оригинальны поперечным разрезом. Но мало  ли каких  глаз у англичан не
бывает. Мак-Кулох гибкий, безукоризненно одетый джентльмен.
     Под руку с любовницей прошел  в квартиру. Малиновое манто чересчур ярко
для дамы  общества. Но его любовница - бывшая певица от Буффа. Шляпа с белым
страусом. Ноги в крохотных золотых туфлях.
     - Как вам нравится, Дора? - говорил  Савинков, водя Дору по комнатам. -
Недурно?
     - Удобно. А когда придет Прасковья Семеновна Ивановская?
     - Завтра, в девять.
     В желтой гостиной Савинков, закуривая трубку, улыбался.
     - Вы  грустите,  Дора,  что  носите на  себе все эти роскоши,  а каково
курить трубку, когда больше всего на свете любишь русскую папиросу?
     - Когда придет Сазонов?
     - Завтра к вечеру. Но по объявлению наверное попрет целая армия лакеев.
Надо быть осторожнее.
     Савинков прохаживался по желтой гостиной, попыхивая трубкой.
     - Скажите, Павел  Иванович, правда что у вас в Петербурге  жена, дети и
вы их не видите?
     - Правда. Откуда вы знаете?
     - Алексей говорил. Вы не видите их совершенно?
     - Нет.
     Дора замолчала.
     - Вашей жене тяжело. Она революционерка?
     - Нет. Просто хорошая женщина, - засмеялся Савинков.
     - Тогда вдвое  тяжелее.  У нас ведь нет жизни, такой как у всех, мы  не
живем.
     Савинков  никогда  не  видал  в  женщине  такой  смешанности  грусти  и
решимости,  как в  Доре. Преданность делу революции была фанатична. Он знал,
хрупкая, болезненно-красивая, Дора пойдет на любой террористический акт.
     - Вот смотрю  на  вас, похожи вы,  Дора Владимировна, на раненую птицу,
которая  хочет отомстить кому то. Вы  правы, вы не из  тех, кто любит жизнь.
Возьмем хотя бы такую мечту, - побеждает революция, революционеры приходят к
власти. Я не представляю себе,  как вы будете жить? Представляю "Леопольда",
он  прекрасный  химик.  Ивана,  он  директор  треста.   Егора,  Мацеевского,
Боришанского, всех, но вас, - нет.
     Дора слушала, чуть улыбаясь из подбровья лучистыми, грустными глазами.
     -  Может быть вы  и правы, не знаю, что бы я делала в мирное время. Всю
жизнь стремилась к  научной работе Не удалось. А теперь не  хочу и не  могу.
Вот недавно, гостила у знакомых: лес,  луга, фиалки, чудесно, и вы знаете, я
не могла.  Почувствовала, что надо  уехать,  потому  что  от  этого воздуха,
цветов, размякнешь, не будешь в состоянии работать. И уехала.
     - Вы из богатой семьи?
     -  Из  зажиточной. Мой  отец  купец,  жили хорошо,  были  средства.  Но
родители до  исступления  ортодоксальные евреи, это помешало образованию,  я
ушла  из дома,  пыталась  пробиваться, ну, а  потом  захватило революционное
движение и на всю жизнь...
     -  Странно,  -  говорила она,  - как сильны  бывают  встречи.  На  меня
неизгладимое впечатление  произвели  два  человека.  Брешковская и  Гершуни.
После  них я пошла в революцию, и революция  стала  моей жизнью. Раньше я не
представляла себе, что есть  люди беззаветно отдающиеся идее. Вы встречались
с Григорием Андреевичем?
     - Нет. Брешковскую знаю.
     - Ах,  Гершуни  исключительный человек. Ему нельзя  не  верить,  за ним
нельзя не идти.
     - Убедить не революционера пойти в революцию нельзя, - сказал Савинков.
-  Мы  особая  порода  бездомников,  которым  иначе  жить нечем; эта  порода
водится, главным образом, в России, подходящий, так сказать, климат.
     Савинков посмотрел на часы.
     -  Вот  видите,  -  проговорил он, вставая, - пора  уже  на  свидание к
"поэту".
     -  Я рада, что придет  Прасковья  Семеновна, - сказала Дора, - это ведь
старая народоволка?
     Да,  да, она  будет у нас  вроде тетушки,  -  надевая пальто,  улыбался
Савинков.
     3
     Дора  полюбила  старую,  суровую  Прасковью Семеновну, дымившую в кухне
кастрюльками, сковородами. Свободное время проводила с ней.
     Жмурясь,  отвертываясь  от   летящих  брызг  со  сковороды,   Прасковья
Семеновна быстрым ножем перевертывает картофель.
     - Ах, вы не можете себе представить, Прасковья Семеновна, как  тягостно
разыгрывать  из  себя эту  барыню. Покупать все эти  бриллиантовые застежки,
безделушки, денег  жаль на это, - говорит Бора. - Меня, Прасковья Семеновна,
волнует Сазонов, что такое? По объявлению лакеи идут один за другим, его все
нет. Уж не случилось ли что?
     Ивановская  била  фарфоровым  молотком  шницели,  они подпрыгивали  как
живые. Голова по-кухарочьи  повязана платком. Лицо раскрасневшееся от плиты.
Не прерывая работы, пожала плечами.
     -  Не  понимаю.  Вчера  еле  выпроводила  одного,  пристал,  "комиссию"
обещает, да нанят, говорю, а он свое, не уходит, ты меня устрой, я, говорит,
у  редактора  "Гражданина"  князя   Мещерского  служил.  Вот   думаю,  самый
подходящий  нам  лакей,  -  засмеялась  Ивановская  громко,  раскатисто, как
смеются добрые люди.
     На лестнице раздались шаги. Кто-то шел снизу.
     - Идут, может швейцар, вы уйдите.
     Дора  вышла.  Ивановская  накинула  цепочку на дверь.  Приходы соседней
горничной Дуняши  были  чересчур часты,  разговоры однообразны. Но шаги были
мужские.  Шел  человек  в  тяжелых  сапогах.  Шаги  замерли  у  двери.  Рука
Ивановской,  посыпавшая  шницели  тертыми  сухарями,  остановилась.  У двери
мялись шаги. Раздался короткий стук.
     Ивановская, приоткрыв  дверь, посмотрела в  скважину  за  цепь. На  нее
глядели серые, смеющиеся  глаза на живом румяном лице. Чуть искривленный нос
досказал приметы. Ивановская радостно сняла цепочку.
     Высокий,  с  ярко  русским,  веселым  лицом,  сдерживая  смех,  Сазонов
переступил порог. Но  вместо пароля,  видя тот же  смех  на лице Ивановской,
расхохотался.
     - Наконец-то у пристани! чорт возьми! как я рад, - выговорил.
     Подвижной, трепещущий здоровьем,  с открытым лицом, с широкими жестами,
старовер Сазонов смеялся глядя на работу Ивановской.
     - Ну, как живете-то, удобно? - говорил Сазонов и в глазах его - радость
и веселье.
     -  Понемногу.  Да что вы так  долго  не приходили?  Тут без вас  лакеев
валило видимо невидимо.
     Сазонов улыбался белозубой улыбкой. И так бывает, в этом русском, лихом
человеке, старая Ивановская почувствовала близкое и родное. Словно встали из
гроба  Желябов,  Михайлов.  Сила,  ясность.  Ни  анализов,  ни сомнений,  ни
колебаний. Воля, знающая цель. Вот каков был лакей Афанасий,  и с ним душа в
душу почувствовала себя на кухне тетушка Ивановская.
     4
     Жизнь в  квартире  No  1 шла  полным ходом.  Ранним утром, с корзинкой,
первой выходила кухарка Федосья Егоровна. Шла по лавкам, на базар, в мясную.
Мало смысля в кулинарии,  все боялась попасть  впросак.  Не знала, например,
частей  мяса.  Потому не  торопилась,  а  выжидала  в  толпе  кухарок,  ведя
разговоры, незаметно  расспрашивая. Особенно подружилась с поварихой графини
Нессельроде.  Стол   графини  повариха  вела   на  десять  персон,  закупала
деликатесы.
     - Здравствуй, Егоровна, чего нынче берешь?
     -  Да уж не придумаю,  Матвевна, привередливы больно,  намедни взяла от
грудинки, не пондравилось, барыня развизжалась, норовистая.
     -  Ты ссек  возьми, аль огузок. Тут огузки  хороши.  Я  завсегда  беру,
свежее, хорошее мясо. Да ты кажный день что ль забираешь-то здесь?
     - А как же.
     -  Твой забор-то  какой,  рублей на пять  берешь?  Ты скажи им, что мол
всегда забираю. Они тебе с сотни процент платить будут.
     На черной лестнице  с швейцаром Силычем  стоит  Афанасий, в темно-синей
русской рубахе,  в брюках  на  выпуск,  каштановые  волосы  вьются  крупными
волнами. О чем-то говоря,  ловко чистит барские костюмы, разглаживает  брюки
Мак  Кулоха. Повесив на  гвоздок,  переходит к дамскому  тайлору,  аккуратно
счищая с него пылинки.

        5
     Мак  Кулох просыпался полчаса  девятого. Одев  мягкие, верблюжьи туфли,
накинув ярко-желтый халат, шел в ванну.  Умывался, делал гимнастику, брился.
Занимало сорок минут. После этого Мак Кулох выходил к кофе.
     Дымился  спиртовой кофейник. На другом конце, блестя угольями,  кряхтел
самовар. Разрезая румяный калач, Савинков соображал, как распределить  день,
чтобы провести все явки.
     В комнату с вычищенным платьем вошел Сазонов.
     - Как дела, "барин"?
     - Идут. Выпьем кофейку?
     -  Нет,  мы  уж у себя, на кухне с  тетушкой. Я, ей Богу, себя чувствую
настоящим лакеем, - смеялся Сазонов. - Конспирация хороша, когда в кровь и в
плоть входит.
     Отпивая  коричневое,   густо   заправленное  сливками   кофе,  Савинков
проговорил:
     - И я себя чувствую англичанином. Даже начинаю интересоваться делами  в
английском парламенте, - рассмеялся он.
     - А как "поэт", вы его видали?
     - Сегодня увижу. Он молодец. Дает самые ценные сведения. Редкий день не
видит  кареты.  Карета стала  его  психозом:  точно  знает  высоту,  ширину,
подножки,  спицы,  кучера,   вожжи,   фонари,   козлы,  оси,   стекла,  всех
министерских  сыщиков и охранников знает. Феноменально!  Извозчики не  могут
дать таких сведений. А вот и наша барыня, - повернулся Савинков.
     В комнату входила, в утреннем японском халате, Дора.
     -  Смотрите, Егор, какой я халатик  купил? а?  С войны какой-то генерал
привез, по случаю, какая прелесть, драконы-то какие, драконы-то!
     - Вкус у вас вообще изысканный, "барин".
     - Павел  Иванович,  как  же  вы  думаете, когда  приступим  к  делу?  -
проговорил Сазонов.
     - Дело только за приездом Ивана Николаевича. Я его вызвал, через неделю
наверное приедет.
     - Ну дай Бог, -  сказал Сазонов, - вот вам  ваши  костюмы, вычистил как
настоящий лакей не вычистит, - улыбаясь, указал на сложенные на стуле вещи.
     - Стало быть мы сегодня с вами пойдем, Егор? да? - спросила Дора.
     6
     В десять, деловито  попыхивая трубкой, Мак Кулох спускался по лестнице.
Заслышав стук желтых ботинок, Силыч всегда выбегал раскрыть дверь. Через час
барыня  в  шикарном  манто  с  громадным  белым  страусом на  шляпе,  шла  в
сопровождении лакея. Лакей, как всякий лакей, в синей  суконной  паре, синем
картузе с лакированным козырьком, на некотором расстоянии от барыни.
     На Невском барыня выбрала два платья. Покупки в руки набирал лакей. Шел
за  барыней с белыми квадратами коробок, круглыми свертками.  К  двенадцати,
барыня свернула  с набережной  на Фонтанку.  Легко ступая крошечными ногами,
пошла по  направлению к  департаменту полиции. В отдаленьи  с покупками  шел
лакей.


        7
     Свидание Савинкова с Каляевым было у Тучкова буяна. Как всегда Савинков
проехал сначала несколько  улиц  на извозчике.  Потом шел пешком. Установив,
что слежки нет, направился к  Тучкову буяну.  Час был ранний. Было пустынно.
Он увидел Каляева  издали.  По  мостовой  шел торговец-разнощик  с лотком на
ремне.  Было заметно, что под  тяжестью торговец несколько откинулся  назад.
Белый фартук  опоясывал  грудь,  прикрывая  рваный,  засаленный пиджачишко в
заплатах.  Вытертый картуз, стоптанные  рыжие  сапоги. Похудевшее,  небритое
лицо.  Только  легкое  страданье  в  глазах отличало Каляева  от  настоящего
торговца. Но в глаза, в эту каляевскую задумчивость, кто вглядится?
     Когда  у  мрачного  Тучкова  буяна они  сошлись  на  пятнадцать  шагов,
Савинков понял, что Каляев неподражаем,  самый опытный филерский глаз ничего
не заметит.  Лицо Каляева засветилось радостью и улыбкой. Савинков  знал эту
улыбку, любил с детства.
     На  лотке  уложено все  цветным  веером, разлетелись  нарядные  коробки
папирос, зеркальца, кошельки, картинки, чего только нет у ловкого торгаша.
     -   А    вот    "Нева",    "Красотка",    апельсины    мессинские!    -
весело-профессионально крикнул Каляев.
     Савинков махнул разнощику.  Разнощик  подставил для  продажи  ногу  под
лоток. И началась покупка.
     - Ну, Янек дорогой, как дела? - говорил, глядя в бледное,  детское лицо
Каляева Савинков.
     -  Лучше не надо. Важное сообщение: -  ездит  теперь другим  маршрутом,
заметь,  очень   важно,   царь  переехал  в  Петергоф,   теперь   он  вместо
Царскосельского едет  на Балтийский. Передай извозчикам, а то вчера  Дулебов
зря стоял на Загородном. Карета та же, черная,  лакированная, у кучера рыжая
борода,  рядом  всегда  лакей, белые  спицы, гнутые  большие подножки, узкие
крылья, - Каляев оглянулся, никого  не было,  - у кареты два больших фонаря,
вожжи у кучера всегда  видел белые, стекла  ярко отчищены. Ты знаешь, я даже
раз видел его, он показался мне за стеклом испуганным и старым.
     - Где ты видел?
     - У вокзала, только городовые отогнали,  но  знаешь, будь у меня вместо
апельсинов бомба, я б убил его шесть раз, я подсчитал.
     - Подожди, подожди, дело так идет,  что все  равно он наш. А как насчет
слежки?
     - Ни-ни, - мотнул головой Каляев. -  Но когда  же, Борис? Зачем тратить
время, надо  кончать, этого ждет вся  Россия, подумай, сейчас  такой удобный
момент, поражения на фронте. Иван Николаевич здесь?
     - Скоро приедет.
     - Торопи, Борис, нельзя же, можем упустить. Савинков улыбался.
     -  Дорогой  Янек, вопрос  недели  не играет роли. Зверь  обложен,  уйти
некуда.
     - Кто-то идет, надо прощаться, - проговорил Каляев.
     Приближались трое шедших с моста мужчин, в шляпах и широких пальто.
     - Следи за Балтийским, послезавтра в 11 у Юсупова сада.
     -  Хорошо.  Возьми апельсины.  -  Каляев ловко  завернул  в  пакет  два
десятка, подал профессиональным  быстрым движением и,  кинув в кожаную сумку
деньги, пошел к мужчинам, закричав:
     - Эй,  господа,  купите "Троечку"! "Красотку"! вот кошелек  для богатой
выручки! А вот патриотическая картинка, как русский мужик японца высек!
     Савинков  оглянулся. Темной тучей вздымался бироновский дворец, любимое
Савинковым здание. Возле него стоял Каляев, подперев коленом лоток, продавал
папиросы.
     8
     Вернувшись  с  "инспекционной  поездки",  Савинков  вошел  в  квартиру.
Разделся.
     - Я вам апельсинов от поэта привез, - проговорил он.
     И Савинков развернул кулек, раздавая всем апельсины.
     - "Поэт" мог  убить  его  шесть  раз, Мацеевский четыре,  Дулебов  тоже
наверное, - сказал  Савинков. -  Это  говорит за то, что дело нельзя тянуть,
наблюдение назрело, надо кончать. Но без Ивана Николаевича  нельзя. Я послал
телеграмму. Он просил  пропустить его в квартиру так,  чтоб решительно никто
не  видал, через черный ход. Он проживет у нас, не выходя, до окончательного
дня. Но как изумителен "поэт"!  какое это золото! какой это  революционер! В
его  устах описание кареты Плеве превращается в поэму. До чего преобразился!
Ведь  кричит, как заправский торговец. Для филеров абсолютно неузнаваем,  ах
Янек, Янек, а помните, Егор, вы находили его странным?  - обернулся Савинков
к Сазонову.
     - Да, вначале это, - пробормотал Сазонов, смутившись, - я как-то его не
мог понять, узнал его только  в Киеве. Конечно  "поэт"  неоценимый  товарищ,
человек и революционер.
     Припоминая, чуть улыбаясь, Сазонов сказал: - Странность  показалась мне
оттого, что при первой встрече он вдруг стал говорить о поэзии, о Брюсове, я
глаза  вытаращил, а он захлебывается, я  его спрашиваю - какое же  это имеет
отношение к революции? -  а он еще пуще, - заразительно захохотал Сазонов, -
кричать на меня стал, они, говорит, такую  же  революцию делают в искусстве,
как мы в обществе, ну, я и удивился, да и до сих пор это конечно неверно.
     - В "поэте" много чистоты, - сказала Ивановская.
     - Такие были народовольцы, многие такими были.
     - Многие такими и не были, - сказал Савинков.
     -  Некоторые  не  были.  Я говорю  о  лучших, о  вере,  о  страсти,  об
идеализме, за который  отдавалась  жизнь. - Слова Ивановской были обращены к
Савинкову.
     - Да, -  сказал он,  - Каляев человек героического склада,  такие  люди
очень ценны, но массам они непонятны. Это трагические натуры, больше жертвы,
чем деятели.
     - Я не понимаю, Павел Иванович, вы говорите, герои, - сказала Дора, - и
в то же время непонятны массам, как же они могут быть непонятны, если отдают
свою жизнь за народ?
     - Вы рассуждаете, Дора, по-женски. Еще у Алексея Толстого  сказано: "то
народ, да не тот". Есть народ книжный, в который верят мальчики и девочки из
гимназии  и который у нас  идеализируется. А есть живой,  настоящий, так вот
настоящий народ глух  и туп,  как стена, и  никогда даже в случае  победы не
оценит жертв тех индивидуальностей, которые отдали революции жизнь.
     Савинков говорил  уверенно, небрежно. Брови Сазонова сводились, это был
признак вспышки.
     - Вы  поймите трагедию  хотя  бы народовольцев, - продолжал Савинков, -
приносили  себя в  жертву  революции, сгорали  за народ факелами  свободы  в
темноте самодержавия и вот их предает кто? не  жандарм, не генерал,  предает
настоящий  рабочий,  с  которым вместе вышли на  борьбу. Знаете,  что Фигнер
закричала Меркулову при аресте? Время  барской покаянности и лубочных пейзан
пора бросать. Превращать народ в икону глупо.
     Сазонов возбужденно вскочил.
     - Может вы и правду говорите, барин, да не всю! - закричал он. - А если
не всю, то значит и неправду! Вы видите низость, предательство,  и не хотите
видеть благородство  и самоотвержение. В тех  же самых "низах", о которых вы
так  пренебрежительно сейчас говорили, есть грандиозные  порывы беззаветного
энтузиазма, геройства,  самоотвержения.  Мало  ли у  нас  анонимных  героев,
безвестных могил?  Наша история полна  мучениками, полагавшими  душу свою за
друга своя, да! вот что барин! не народ надо судить за отдельных негодяев, а
самих  себя  надо судить,  за собой следить! Нехорошо  вы сейчас  говорили и
неправы,  приводя примеры "Народной Воли"; пусть там был провокатор рабочий,
но ведь  Дегаев  был "барин"? Пусть были провокаторы рабочие, но разве можно
по ним отзываться о народе? -  Сазонов  горел. Ивановская смотрела на него с
любовью. - Нет! Мы должны быть именно народовольцами в отношении народа, они
шли мимо единиц,  страдая и борясь за народ, за его свободу, за социализм. И
мы  должны  воскресить именно эту  веру в революцию, иначе ведь нельзя  даже
понять, зачем же делать тогда революцию? Я первый раз, Павел Иванович, слышу
от вас  подобное о народе. И не  понимаю, ведь, если  вы  не  верите в него,
зачем же тогда вы, дворянин, барин, интеллигент идете в революцию?  да еще в
террор?   то   есть   убивать   и   умирать?   Зачем  же?  Нет,   вы   из-за
красиво-декадентской   позы   клевещете  на   себя,   говорите  неправду,  -
возбужденно оборвал Сазонов. Он был прекрасен в своем негодовании.
     Савинков сидел спокойно, закинув  ногу  на ногу.  Иногда  на  лицо  его
выходила чуть приметная улыбка, сводившая разрезы глаз.
     - Вы, Егор, говорите,  что думаете. И я  говорю, что  думаю. Если  б  я
хотел говорить неправду, я б говорил так, как  вы, соглашался  бы с вами. Но
искренность выше всего. Мы друг для друга  должны быть прозрачны. И  вот то,
что я сказал,  я повторю. Вы народник-идеалист, схожи с "поэтом", потому что
на многое смотрите, как дети. Правда, сказано, "устами младенцев", а я скажу
"глазами младенцев". Но  у меня нет, Егор, как у вас  любви  и слепой веры в
народ.  Я  вижу,  что  самодержавие  гнило и  мерзко. И  я,  поймите,  Я,  -
подчеркнул Савинков, -  я  бью  его.  Это  моя  игра.  Для  чего  я бью? Для
революции? Да.  Чтоб пришли новые. Но  разве я уверен,  что  эти новые будут
белоснежны  и наступит царствие Божие? В  это  я не верю,  Егор. У меня  нет
веры. Я знаю, что данная государственная форма  изжита, новая не родится без
мук,  борьбы, крови.  И  я хочу  участвовать в этой борьбе, но не для Ивана,
Петра и Пелагеи. А для себя. Вот моя с вами разница. Вы идете жертвовать для
метафизических Петров и  Пелагеи. А я жертвую собой - для себя. Потому что <I>Я</I>
этого  хочу, тут моя воля решающа. Я может  быть буду бороться одиночкой, не
знаю. Но иду только до тех пор, пока сам хочу идти, пока мне радостно идти и
бить тех, кого я бью!
     -  Я  ничего  не  понимаю!  Стало быть  вы во главу угла  ставите  свою
личность, свою особу? так я понял?
     - Так,  -  и  на  спокойное лицо  Савинкова выплыла  надменная  улыбка,
обозначившая тонкие зубы.
     -  Тогда  позвольте  вас  опросить,  где  же  при эдакой-то ницшеанской
постановочке место борьбе за социализм?
     - Место есть. Я  борюсь за социализм, потому что Я хочу социализма, вот
почему.
     - Но ведь, если вы  не верите в  народ,  в массу, в коллектив, а верите
только в  себя,  то  в одно  прекрасное утро вам может  захотеться  встать и
против народа?
     -  Этого  не может  быть, Егор, -  резко  сказал Савинков.  - Если я не
становлюсь, подобно вам, на  карачки перед народом, это еще не значит, что я
могу стать его врагом. Врагом народа я быть не могу.
     В  передней  раздался  пронзительный  звонок.  Все переглянулись,  всем
показалось, что зря увлеклись, зря начали спор, забыли о деле.
     - Не ходите, Егор, на вас лица нет, - проговорила Прасковья Семеновна.
     -  Кто б мог быть? - оказал Савинков. - Прасковья Семеновна, я пройду в
кабинет.
     Накинув широкий  серый платок  на плечи, Прасковья  Семеновна мгновенно
стала кухаркой.  В передней отперла дверь сначала на цепочку. В раскрывшуюся
полосу спросила - "Кто тут"?
     - Телеграмма.
     Почтальон подал телеграмму из Одессы. Получив на чай, вышел.
     "Партия  велосипедов  фирмы  "Дукс"  прибудет  пятницу  девять  вечера.
Нейдмайер" - прочел вслух Савинков.
     Товарищи  - сказал  он  громко, - послезавтра  в  девять приезжает Иван
Николаевич!
     9
     Где только не побывал Азеф, когда дни и часы выездов министра и маршрут
кареты  устанавливались с арифметической точностью. Был  во  Владикавказе  у
больной матери,  вызвал к ней с  групп профессора  Вязьминского,  оставил на
лечение деньги.  Заезжал в Лозанну к жене и детям, отдохнул с ними. По делам
партии был в Берне, в Женеве.
     Телеграмма Савинкова о том, что все готово,  застала  его в Киеве. Азеф
зигзагом метнулся по России, чтоб незаметно подъехать к Санкт-Петербургу. Он
заехал в Самару, в Уфу, потом свернул на юг в Одессу. Здесь, как-то вечером,
тяжело ступая  по  ковру  номера гостиницы "Лондон",  он  почувствовал,  что
дышать трудно, потеет, не то от жары, не то от волнения.  Азеф сел  за стол,
расправил руки и прищурившись, задумался. Потом он взял перо:
     "Дорогой Леонид Александрович! Прожив  здесь  6 дней мне удалось узнать
много интересного. Отсюда  на днях уезжает одна госпожа с целью покушения на
генерал-губернатора  в Иркутске,  Кутайсова.  Госпожа  эта  среднего  роста,
еврейка, но православная. Сюда она приехала из-за границы, откуда послали ее
для  этого  дела.  Для установления  личности  могу  сообщить следующее: она
бывшая  социал-демократка, была  сослана в Вологду,  оттуда  бежала  в конце
прошлого или начале этого года. Зовут  ее Мария (настоящее  имя), а  фамилия
чисто  русская, что-то вроде  Щепотьевой, хотя не  ручаюсь, она  замужем  за
христианином,  муж ее  сослан в Сибирь. Здесь  же, в Одессе, Наум Леонтьевич
Геккер  и  Василий  Иванович Сухомлин.  Играют  большую  роль в  партии. Они
очевидно  направляют  дела  боевой организации, от  них наконец  я  узнал  о
случившемся в "Северной гостинице". Это действительно акт боевой организации
и они  же подтвердили мне, что погибший революционер это Алексей  Покотилов,
брат жены товарища министра Романова. От  них же я узнал, что дело покушения
на  Плеве отлагается ввиду  отсутствия бомб, которые  погибли с Покотиловым.
Новое же  приготовление займет много времени, а к  Плеве, как они говорят "с
револьвером  не подойдешь".  Но для реномэ боевой организации надо совершить
террористический акт  и для этого выбран Кутайсов.  Я уверен, что  благодаря
этим  сведениям!  вам  удастся  предотвратить  покушение  и  установить  эту
госпожу.  В  Иркутске  она  будет жить  по  подложному  паспорту,  мещанская
пятилетняя  книжка. Кажется  имя у нее будет Наталья, но за  это не ручаюсь.
Прошу вас очень, чтобы о пребывании ее в Одессе не стало  известным, так как
она тут очень законспирирована, а  я с нею виделся.  К  Кутайсову она думает
явиться в траурном костюме. Пока все.
     Ваш <i>Иван.</i>
     Азеф  посидел, подумал,  потом  потянулся  всем  телом,  громко зевнул,
широко  раскрыв  мясистый громадный  рот.  По  монументальности он напоминал
гиппопотама. Посидев так с минуту, черкнул на телеграфном бланке:
     "Партия велосипедов "Дукс" прибудет пятницу девять вечера. <i>Неймайер".</i>
     Азеф позвонил, приказал дать счет и позвать извозчика. Когда коридорный
тащил  за Азефом  чемоданы, Азеф раздавал на чай выстроившейся прислуге. Тут
были швейцар, лакеи, горничные, посыльные, мальчики. Азеф не был скуп, давал
всем  рубли,  полтинники. Кряхтя  шел дальше,  не обращая вниманья на низкие
поклоны - знаки благодарности.
     10
     В восемь, когда на Петербург ложились сумерки, лакей Афанасий в каморке
под  лестницей  наливал  Силычу  в  плохо  граненый  стакан кагору.  Кухарка
Егоровна сидела  у окна кухни, чтоб заранее увидеть описанного ей начальника
боевой организации.
     Дора и Савинков, в ожидании, остались в гостиной.
     Савинков  сидел, откинувшись в  кресле, читал Доре  свои стихи, в  такт
слегка жестикулируя правой рукой:
     Когда принесут мой гроб,
     Пес домашний залает,
     Жена поцелует в лоб,
     А потом меня закопают.
     Глухо стукнет земля,
     Сомкнется желтая глина
     И не станет того господина
     Который называл себя я...
     В темном окне  Прасковья  Семеновна разглядела все-таки  мелькнувшую по
двору толстую  темную  фигуру.  Сердце сказало "он".  Ивановская  приоткрыла
дверь, прислушалась.  Взяла  лампу  и вышла  в сени.  Кто-то  поднимался  по
лестнице.
     В  полутемноте  увидала  необычайно  толстого,  громадного  человека  в
котелке, в черном пальто. Азеф поднимался, взволнованно, тяжело дыша.
     Толстые губы отвисли. Глаза искоса ощупали, осмотрели Ивановскую.
     - Дмитрий жив и здоров, - пробормотал Азеф.
     - Проходите,  вас  давно ждут. Азеф скользнул мимо нее в дверь. И дверь
заперлась. Савинков быстро шел в кухню.
     Наконец-то   -   проговорил   он.  В  кухне   они  обнялись   и  крепко
расцеловались.
     11
     Афанасий бегом бежал по черной лестнице  узнать: приехал ли? Ивановская
несла в  столовую  самовар.  Дора  расставляла  чашки,  накладывала  в  вазу
варенье. Из ванной слышались голоса Савинкова и Азефа. Азеф умывался.
     - Приехал? - вбежал Сазонов.
     - Приехал, - радостно кивнула Дора.
     -  Ну,  будет   им  на  орехи!  -  проговорил,  потирая  руки,  веселый
розовощекий  Сазонов. Прасковья  Семеновна  с  любовью  глянула:  "Ах, какая
прелесть этот Егор".
     По коридору из ванной  шли,  разговаривая. И вдруг в  квартире раздался
гнусавый,  раскатистый смех Азефа. Прасковья  Семеновна  вздрогнула, до того
неприятен был этот смех.
     -  Здраасти,  Егор,  -  ласково  улыбнулся  Азеф  и,  обняв,  поцеловал
Сазонова.
     - Ну,  угощайте, угощайте гостя. Сначала чай, Борис, а потом о делах. -
Азеф потирал руки. Все кругом радовались. Знали, что Плеве будет убит.
     - Какой автомобиль купил? - отпивая чай, проговорил Иван Николаевич.
     - Не покупал.
     Улыбки сошли с толстого, губастого лица. Азеф потемнел.
     - Как не покупал?
     - Не покупал.
     - Что это значит!? -  повысил голос Азеф. Все  неприятно замолчали. - Я
же тебе приказал купить!
     - А я не купил, на месте выяснилось, что автомобиль не нужен.
     Отставив  в  сторону  стакан  и  блюдце  с  вареньем, Азеф  насупившись
пробормотал:
     - Говори о деле.
     Он оперся о стол всей своей грузностью, из-под опущенной головы изредка
бросая на присутствующих косой, пытливый взгляд.
     Савинков  докладывал о  наружном наблюдении извозчиков, разносчиков,  о
том, сколько раз видели карету, о маршруте.
     - Была ли за кем-нибудь слежка? - пробормотал Азеф, не поднимая головы.
     -  Нет.  И  товарищи  просят  немедленно  кончать, уверенность  в удаче
полная. Азеф молчал.
     -  Я поживу,  -  нехотя сказал  он.  - Проверю сам,  так ли все, как ты
говоришь. А как квартира? Слежки нет?
     -  Никакой. Прасковья Семеновна всех кухарок  знает. Егор  с  швейцаром
неразрывен, кагор с ним пьет.
     Взглянув на Сазонова, Азеф ласково улыбнулся: "ну, вас  то мол я знаю".
И не обращая вниманья на Савинкова, заговорил с Сазоновым. Было странно, что
этот грубый со всеми, уродливый человек всегда говорил с Егором заискивающе.
     12
     Стояли  томительные,   петербургские,  белые   ночи.  Министр   страдал
бессонницей. Приказывал лакею крепко накрепко опускать жалюзи на ночь.
     13
     От белых, петербургских ночей страдал и Азеф, засыпая беспокойно.
     Дора  испуганная,  растрепанная,   в  одной   рубашке  стояла  у  двери
Савинкова: - Что такое, Борис? Вы слышите? Что-то случилось, кто-то кричит!
     Вскочив, Савинков выбежал в коридор. Из комнаты Азефа несся придушенный
стон,  прерываемый  криками.   Савинков  приоткрыл  дверь.   Скрипя  зубами,
ворочаясь, Азеф громко стонал. И вдруг от шороха вскочил на постели.
     - Кто тут? - вскрикнул он.
     - Это я, Иван. Ты напугал Дору, ты кричишь.
     - В чем дело? - не понимая сказал Азеф. - Кричу? Что за чушь!
     - Ну, да, ты  сейчас  посылал  кого-то  к  чорту.  Не  волнуйся,  стены
капитальные, спи. - Запахивая на груди халат, Савинков вышел из его комнаты.
     Но Азеф  уже  не мог спать.  Боясь своих собственных криков, пролежал с
открытыми глазами, пока утром не вошел Савинков в мягком верблюжьем халате.
     - Вставай, толстый! Ну, и напугал ты Дору, всю ночь орал.
     Азеф сел на кровати, надевая розовый носок.
     -  Неужели кричал?  - пробормотал он и принужденно рассмеялся. -  Да вы
бредите, с чего я начну кричать?
     - Дора говорит, ты каждую ночь кричишь. Азеф встал, ноги были волосаты.
     - Что же я кричу?
     Надевая ботинок,  Азеф  согнулся  в пояснице.  Мешал нагибаться  живот.
Пошел  в уборную и здесь, на  стульчаке,  решил убить Плеве  в ближайший  же
четверг, а самому сегодня же уехать с квартиры.
     14
     - Ты думаешь, лучше по дороге на Балтийский? - говорил за чаем Азеф.
     - Да.
     Азеф был хмур.
     - Сегодня  вечером  выеду в Москву. За мной поодиночке  поедете,  - ты,
Егор, Каляев.  Швейцера я извещу.  Будем  ставить,  как хотите, на  улице по
дороге на Балтийский.
     В позе Сазонова, в румянце, в блеске глаз была твердость и радость.
     - Во вторник встретимся в Сокольничьем парке,  в Москве - говорил Азеф,
намазывая  булку  маслом. -  Обсудим детали. Квартиру  сразу бросить нельзя,
надо сделать  так, что  ты как  будто уехал от Доры. Лакея рассчитали, а вы,
Прасковья Семеновна и Дора, должны  жить здесь, пока я  не  дам знать. Перед
актом все уедут из Петербурга, квартиру бросим.
     Напившись  чаю, Азеф  встал  и улыбаясь, похлопал Савинкова по плечу: -
Так то, барин, кончать надо!
     - О  подробностях в