Иван Шмелев. Неупиваемая чаша --------------------------------------------------------------- Печатается по: Шмелев И. С. Ш 72 Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Повести и рассказы/Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. О. Михайлова.-- М.: Худож. лит., 1989.- 463 с. ISBN 5-280-00494-4 (Т. 1) ISBN 5-280-00493-6 Вступительная статья, составление, подготовка текста и комментарии О.Н.МИХАЙЛОВА OCR, spellcheck: max@osi.lanet.lv --------------------------------------------------------------- Дачники с Ляпуновки и окрестностей любят водить гостей "на самую Ляпуновку". Барышни говорят восторженно: Удивительно романтическое место, все в прошлом! И есть удивительная красавица... одна из Ляпуновых. Целые легенды ходят. Правда: в Ляпуновке все в прошлом. Гости стоят в грустном очаровании на сыроватых берегах огромного полноводного пруда, отражающего зеркально каменную плотину, столетние липы и тишину; слушают кукушку в глубине парка; вглядываются в зеленые камни пристаньки с затонувшей лодкой, наполненной головастиками, и стараются представить себе, как здесь было. Хорошо бы пробраться на островок, где теперь все в малине, а весной поют соловьи в черемуховой чаще; но мостки на островок рухнули на середке, и прогнили под берестой березовые перильца. Кто-нибудь запоет срывающимся тенорком: "Невольно к этим грустным бере-га-ам..." -- и его непременно перебьют: -- Идем, господа, чай пить! Пьют чай на скотном дворе, в крапиве и лопухах, на выкошенном местечке. Полное запустение -- каменные сараи без крыш, в проломы смотрится бузина. -- Один бык остался! Смотрят -- смеются: на одиноком столбу ворот еще торчит побитая бычья голова. Во флигельке, в два окошечка, живет сторож. Он приносит осколок прошлого -- помятый зеленый самовар-вазу и говорит неизменное: "Сливков нету, хоть и скотный двор". На него смеются: всегда распояской, недоуменный, словно что потерял. И жалованья ему пять месяцев не платят. -- А господа все судятся?! -- подмигивая, удивляется бывалый дачник. Двадцать два года все суд идет. Который барин на польке женился... а тут еще вступились... а Катерина Митревна... наплевать мне, говорит. А без ее нельзя. И опять все смеются, и сараи -- каменным пустым брюхом. Идут осматривать дом. Он глядит в парк, в широкую аллею, с черной Флорой на пустой клумбе. Он невысокий, длинный, подковой, с плоскими колонками и огромными окнами по фасаду -- напоминает оранжерею. Кто говорит -- ампир, кто -- барокко. Спрашивают сторожа: -- А может, и рококо? -- А мне что... Можеть, и она. Входят со смехом, идут анфиладой: банкетные, боскетные, залы, гостиные -- в зеленоватом полусвете от парка. Смотрит немо карельская береза, красное дерево; горки, угольные диваны-исполины, гнутые ножки, пузатые комоды, тускнеющая бронза, в пыли уснувшие зеркала, усталые от вековых отражений. Молодежь выписывает по пыли пальцами: Анюта, Костя... Оглядывают портреты: тупеи, тугие воротники, глаза навыкат, насандаленные носы, парики -- скука. -- Вот красавица! Из-за этого портрета и смотрят дом. -- Глаза какие! Портрет в овальной золоченой раме. Очень молодая женщина в черном глухом платье, с чудесными волосами красноватого каштана. На тонком бледном лице большие голубые глаза в радостном блеске: весеннее переливается в них, как новое после грозы небо,-- тихий восторг просыпающейся женщины. И порыв, и наивно-детское, чего не назовешь словом. -- Радостная королева-девочка! -- скажет кто-нибудь, повторяя слово заезжего поэта. Стоят подолгу, и наконец все соглашаются, что и в удлиненных глазах, и в уголках наивно полуоткрытых губ -- горечь и затаившееся страдание. -- Вторая неразгаданная Мона Лиза! -- кто-нибудь скажет непременно. Мужчины -- в мимолетной грусти несбывшегося счастья; женщины затихают: многим их жизнь на минуту представляется серенькой. -- Секрет! -- спешит предупредить сторож, почесывая кулаком спину.-- На всякого глядит сразу! Все смеются, и очарование пропало. Секрет все знают и меняют места. Да, глядит. -- И другой секрет... про анпиратора! Прописано на ней там... Сторож шлепает голой грязной ногой на табуретку, снимает портрет с костыля, держит, будто хочет благословить, и барабанит пальцами: читайте! И все начинают вполголоса вычитывать на картонной наклейке выписанное красиво вязью, с красной начальной буквой: "Анастасия Ляпунова, по роду Вышатова. Родилась 1833 года майя 23. Скончалась 1855 г. марта 10 дня. Выпись из родословной мемории рода Вышатовых, лист 24: "На балу санкт-петербургского дворянства Августейший Монарх изволил остановиться против сей юной девицы, исполненной нежных прелестей. Особливо поразили Его глаза оной, и Он соизволил сказать: "Maintenant c'est 1'hiver, mais vos yeux, ma petite, reveillent dans mon coeur le printemps! "[ "Сейчас зима, но ваши глаза, малышка, пробуждают в моем сердце весну!" (фр.)]. А наутро прибыл к отцу ее, гвардии секунд-майору Павлу Афанасьевичу Вышатову, флигель-адъютант и привез приглашение во дворец совокупно с дочерью Анастасией. О, сколь сия Монаршая милость горестно поразила главу фамилии благородной! Он же, гвардии секунд-майор Вышатов, прозревая горестную отныне участь юной девицы, единственного дитяти своего, и позор семейный, чего многие за позор не почитают, явил дерзостное ослушание, в сих судьбах благопохвальное, и тот же час выехал с дочерью, в великом ото всех секрете, в дальнюю свою вотчину Вышата-Темное". Сторож убирает портрет. Все молчат: оборвалась недосказанная поэма. Мерцающие, несбыточные глаза смотрят, хотят сказать: да, было... и было многое... Идут к церкви, за парком. Бегло оглядывают стенную живопись, работу будто бы крепостного человека. Да, недурно, особенно Страшный суд: деревенские лица, чуть ли не в зипунах. -- Господа, в склепе опять она! В девятьсот пятом парни разбили надгробия и выкинули кости! Входят в сыроватый сумрак, в радуге от цветных стекол. Осматривают подправленные надгробия, помятые плиты. Одно надгробие уцелело, с врезанным в мрамор медальоном ее портрет, уменьшенное повторение. Те же радостно плещущие глаза. -- Парни наши побили гроба...-- равнодушно говорит сторож.-- До "Жеребца" добирались. А старики так прозвали. А эту не дозволили беспокоить. Святой жизни будто была. Старики сказывали... Больше он ничего не знает. Смотрят бархатную черноту склепа -- роспись, ангела смерти, с черными крыльями и каменным ликом, перегнувшегося по своду, склонившегося к ее надгробию, и белые лилии, слабо проступающие у стен: как живые. Осмотрено все, можно домой. Не показывает сторож могилы у северной стороны церкви. В сочной траве лежит обросший бархатной плесенью валун-камень, на котором едва разберешь высеченные знаки. Здесь лежит прах бывшего крепостного человека Ильи Шаронова. Имя его чуть проступает в уголку портрета. А может быть, и не знает сторож: мало кто знает о нем в округе. Церковь в Ляпуновке во имя Ильи Пророка, тянут к ней три деревни, а на престол бывают и из Вышата-Темного, верст за пятнадцать. Тогда приходит и столетний дьячок Каплюга, проживающий в Высоко-Владычнем женском монастыре, в Настасьинской богадельне. Старей его нет верст на сто; мужики зовут его Мусаилом и как поедут на Илью Пророка -- везут на сене. От него и знают про старину. А он многое помнит: как перекладывали Илью Пророка и как венчали Анастасию Павловну с гвардии поручиком Сергием Дмитриевичем Ляпуновым: такие-то огни на прудах запускали! Хорошо помнил дьячок Каплюга и как расписывал церковь живописный мастер, дворовый крепостной человек Илюшка. --Обучался в чужих краях... я его и грамоте учил. Знает Каплюга и про Жеребца, родителя Сергия Дмитриевича, и как жил на скотном во флигелечке живописный мастер, и как помер. И про блаженной памяти Анастасию Павловну, и называет ее -- святая. И про Вышата-Темное, откуда она взята. -- А Егорий-то на стене... ого! И "Змея" того... прости господи... сам видал. Только тогда об этих делах не говорили. Лежит за рекой Нырлей, обок с Вышата-Темным, Высоко-Владычний монастырь, белый, приземистый,-- давняя обитель, стенами и крестом ограждавшая край от злых кочевников: теперь это женская обитель. На южной стене собора светлый рыцарь, с глазами-звездами, на белом коне, поражает копьем Змея в черной броне, с головой как у человека -- только язычище, зубы и пасть звериные. Говорят в народе, что голова того Змея -- Жеребцова. Много рассказов ходит про Ляпуновку. А вполне достоверно только одно, что рассказывает Каплюга. Сам читал, что записано было самим Ильею Шароновым тонким красивым почерком в "итальянскую тетрадь бумаги". Тетрадь эту передал дьячку сам Илья накануне смерти. -- Так и сказал: "Анисьич... меня ты грамоте обучил... вот тебе моя грамота..." Хранил дьячок ту тетрадь, а как стали переносить "Неупиваемую Чашу" из трапезной палаты в собор, смутился духом и передал записанное матушке настоятельнице втайне. Говорил Каплюга, будто и доселе сохраняется та тетрадь в железном сундуке, за печатями,-- в покоях у настоятельницы. И архиерей знает это и повелел: -- Храните для назидания будущему, не оглашайте в настоящем, да не соблазнятся. Тысячи путей господней благодати, а народ жаждает радости... Умный, ученый был архиерей тот и хорошо знал тоску человеческого сердца. Вот что рассказывают читавшие. I Был Илья единственный сын крепостного дворового человека, маляра Терешки, искусного в деле, и тягловой Луши Тихой. Матери он не знал: померла она до году его жизни. Приняла его на уход тетка, убогая скотница Агафья Косая, и жил он на скотном дворе, с телятами, без всякого досмотра,-- у божья глаза. Топтали его свиньи и лягали телята; бык раз поддел под рубаху рогом и метнул в крапиву, но божий глаз сохранял, и в детских годах Илья стал помогать отцу: растирал краски и даже наводил свиль орешную по фанерам. Но был он мальчик красивый и румяный, как наливное яблочко, а нежностью лица и глазами схож был с девочкой, и за эту приглядность взял его старый барин в покои -- подавать и запалять трубки. И вот однажды, когда второпях разбил Илья о ножку стола любимую баринову трубку с изображением голой женщины, которой в бедра сам барин наминал табак с крехотом, приказал тиран дать ему соленого кнута на конюшне. Сказал: -- Узнаешь, песий щеняка, чем трубка пахнет. Тогда от стыда и страха убежал Илья к тетке на скотный и, втайне от нее, хоронился в хлеву, за соломой, выхлебывая свиное пойло. Но не избежал наказания и опять был приставлен к трубкам. Звали люди барина Жеребцом. Был он высок, тучен и похотлив; все пригожие девки перебывали у него в опочивальной. Был он сроду такой, а как повыдал дочерей замуж, а сына прогнал на службу, стал как султан турецкий: полон дом был у него девок. Даже и совсем недоростки были. Помнил Илья, как кинулся на барина с сапожным ножом столяр Игнашка, да промахнулся и был увезен в острог. Но стал барин хиреть и терять силы. Тогда водили к нему особо приготовленных девок: парили их в жаркой бане и секли яровой соломой, оттого приходили они в ярое возбуждение и возвращали тирану силы. Тяжело и стыдно было Илье смотреть на такие дела, но по своей обязанности состоял он при барине неотлучно. Даже требовал от него барин ходить нагим и смотреть весело. А он закрывал от стыда глаза. Тогда приказывал ему барин-тиран делать разные непотребства, а сам сидел на кресле, сучил ногами и курил трубку. Было тогда Илье двенадцать лет. Как-то летом поехал барин глядеть мельницу на Проточке -- прорвало ее паводком. Редко выбирался он из дому, а Илья все надумывал, как бы сходить в монастырь, помолиться,-- ждал случая. И вот, не сказав ни отцу, ни ключнице -- старухе Фефелихе, в стыде и скорби, побежал на Вышата-Темное, в Высоко-Владычний монастырь: слыхал часто и от дворовых и от прохожих людей, что получают там утешение. После обедни он остался в храме один и стал молиться украшенной лентами золотой иконе. Какой -- не знал. И вот подошла к нему старушка монахиня и спросила с лаской: -- Какое у тебя горе, мальчик? Илья заплакал и сказал про свое горе. Тогда взяла его монахиня за руку и велела молиться так: "Защити-оборони, Пречистая!" И сама стала молиться рядом. -- А теперь ступай, с богом. Скушай просвирку, и укрепишься. Дала из мешочка просвирку, покрестила и вывела из храма. И легко стало у Ильи на сердце. Всю дорогу -- пятнадцать верст -- сосновым бором весело прошел он, собирая чернику, и пел песни; и кто-то шел с ним кустами и тоже пел. Должно быть, это был отзвук. И вовсе не думалось ему, что воротился с мельницы барин и хлопает в ладони -- кличет. Только подходит к лавам на Проточке -- выскочила из кустов Любка Кривая, которой проткнул барин глаз, вышпынивая из-под лестницы, куда она от него забилась, охватила Илью за шею и затрепала: -- Илюшечка, миленький, красавчик! Утоп наш Жеребец проклятущий на мельнице, не по своей воле! Туточки верховой погнал на деревню, кричал... Завертела его как бешеная, зацеловала. Возрадовался Илья в сердце своем и не сказал никому про свою молитву. Положил господь на весы правды своей слезы рабов и покарал тирана напрасной смертью. Всю жизнь снился Илье старый барин: мурластый, лысый, с закатившимися под лоб глазами, в заплеванном халате, с волосатой грудью, как у медведя, и ногами в шерсти. И всю свою недолгую жизнь говорил Илья в тягостную минуту старухину молитву. II Стал на власть молодой барин, гвардии поручик Сергий Дмитриевич. Приехал из Питера -- при старом барине бывал редко -- и завел псовую охоту на удивленье всем. Стало при нем много веселей. Старый медведем жил, не водился с соседями, а молодой погнал пиры за пирами. Завел песельников и трубачей, поставил на островке "павильон любви" и перекинул мостки. Стали плавать на прудах лебеди. Опять отошел Илья к отцову делу: расписывал на беседках букеты и голячков со стрелками -- амуров. Не хуже отца работал. Добрый был молодой барин, не любил сечь, а сказал: -- Надо вас, дураков, грамоте всех учить: ученье -- свет! Призвал молодого дьячка Каплюгу с погоста да заштатного дьякона, пьяницу Безносого -- провалился у него нос,-- и приказал гнать науку на всех дворовых -- стариков и ребят. Вырезал себе Безносый долгую орешину и доставал до лысины самого заднего старика, у которого и зубов уже не было. Плакали в голос старики, молили барина их похерить. А Безносый доставал орешиной и гнусил: -- Не завиствуй господской доле! Господская наука всем мукам мука! Кончилось обученье: нашли Безносого под мостками в Проточке, у полыньи: разбился во хмелю будто. Выучился Илья у Каплюги бойко читать Псалтырь и по гражданской печати; и писать и считать выучился отменно. Пришел барин прослушать обученье и подарил Илье за старание холста на рубаху, новую шапку к зиме и гривну меди на подмонастырную ярмарку, что бывает на Рождество Богородицы. Памятна была Илье та первая гривна меди. Пригоршню сладких жемков, корец имбирных пряников и полную шапку синей и желтой репы накупил он на ярмарке; три раза проползал под икону за крестным ходом и щей монастырских с сомовиной наелся досыта. Слушал слепцов, нагляделся на медведя с кольцом в ноздре. Помнил до самой смерти тот ясный, с морозцем, день, засыпанные кистями рябины у монастырских ворот и пушистые георгины на образах. А когда возвращался с народом через сосновый бор -- вольно отзывался бор на разгульные голоса парней и девок. Пели они гулевую песню, перекликались. Запретная была эта песня, шумная: только в лесу и пели. Пели-спрашивали -- перекликались: С'отчево вьюгой-метелюжкой метет. С'отчево не все дорожки укрыет? Одну-ю и вьюжина не берет? А какую вьюжина не берет? Всю каменьем умощенную, Все кореньем да с хвощиною! А какую метелюга не метет? Ой, скажи-ка, укажи, лес-бор! Самую ту, что на барский двор! Радовался Илья, выносил подголоском, набирал воздуху -- ударят сейчас все дружно. Так и заходит бор: Чтоб ей не было ни хожева, Ой, не хожева, не езжева! Ай, вьюга-метелюга, заметай! Ай, девки, русы косы расплетай! Минуло в ту осень Илье шестнадцать лет. III Прошло половодье, стала весна, и в монастыре начали подновлять собор. Приехала к барину с поклонами обительская мать казначея -- ездила по округе,-- не отпустит ли для малярной работы чистой умелого мастера, Шаронова Терешу? Охотно отпустил барин: святое дело. Лежало сердце Ильи к монастырской жизни: тишина манила. Хорош был и колокольный набор и вызвон: приезжал обучать звонам знаменитый позаводский звонарь Иван Куня и обучил хорошо слепую сестру Кикилию. Умела она выблаговестить на подзвоне -- "Свете Тихий". Уж собираться было отцу уходить в монастырь на работу, и барин стал собираться в отъезд, в степное имение, до осенней охоты. Тогда нашла на Илью смелость. Приметил он -- пошел барин утречком на пруды кормить лебедей, понесла за ним любимая девка, Сонька Лупоглазая, пшенную кашу в шайке. Подобрался Илья кустами, стал выжидать тихой минутки. Веселый стоял барии на бережку, у каменного причала, где резные, Ильей покрашенные лодки для гулянья, швырял пшенную кашу в белых лебедей, а они радостно били крыльями. Такое было кругом сияние! В китайский красный халат был одет барин, с золотыми головастыми змеями, и золотая мурмолка сияла на голове, как солнце. Так и сиял, как икона. И день был погожий, теплый, полный весеннего света -- с воды и с неба. Как в снегу, белый был островок в черемуховом цвете. Стучали ясными топорами плотники на мостках, выкладывали перильца белой березой. Услыхал Илья, как говорит весело барин: -- Лебедь есть птица богов, Сафо. Помни это. Они полны благородства и красоты. Помни это. Поиграй на струнах. Радовался Илья. Знал, что в духе сегодня барин, если разговаривает с Сафо -- Сонькой Лупоглазой. Вся в белом была Сафо, как отроковица на иконе в монастыре, с голубками. Приказал ей барин надевать белый саван, распускать черные волосы по плечам, на голову надевать золотое кольцо, а на ногах носить с ремешками дощечки. Приказал белить румяные щеки и обводить глаза углем. Совсем новой становилась тогда она, как на картинках в доме, и любил смотреть на нее Илья: будто святая. А через плечо висели у ней гусли, как у царя Давида. Самая красивая была она, и ее покупал еще у старого барина заезжий охотник, давал пять тысяч. Так говорил Спиридошка-повар, ее отец. Не нужна она была старому барину; слабый он был совсем, а только потому и не продал, что очень она была красива телом -- любил сидеть и смотреть. А когда стал на власть молодой барин, взял ее из девичьей в покои, на особое положение, и приказал называть ее всем -- Сафо. Так и звали, подлащивались к новой любимице, а меж собой стали звать -- Сова Лупоглазая. Даже Спиридошка-повар, Сонькин отец, передавая ей блюдо с любимым кушаньем барина -- бараньими кишками с кашей, говорил уважительно: --Пожалуйте вам, Сафа Спиридоновна, кишочки. А вслед плевался и кричал на Илью: --Чего, паршивец, смеешься! Выбрался Илья на прудовую дорожку и издалека упал на колени. Сказал: -- Отпустите, барин, с отцом... поработать на монастырь! Знал Илья, никогда барин сразу не обернется, а все слышит. Покормил барин лебедей, вытер о халат руки и приказал подойти ближе. Сказал: -- Это ты, грамотей? -- И погладил по голове.-- Ты красивый парень. Скажи, Сафо... любят его девки? Сафо закатила глаза -- учил ее так барин,-- выставила ногу и сказала нараспев в небо: -- О, не знаю-с, барин! Испугался Илья: рассердился барин, не пустит его в монастырь на работу. А барин затопал и замахал руками: -- Дура! Не "барин" надо, а "го-спо-дин"! Так говорили греки! Слушай: "Не знаю, о мой господин". В монастырь работать? А ну, что скажешь, Сафо? Тогда Илья с мольбой посмотрел на Сафо, и его глаза застлало слезами. И опять испугался. Сказала Сафо опять: -- О... можно, барин! Затопал барин еще пуще, -- Ах ты, ду-ра утячья! Пошла, пошла... Выучись по моей записке с Петрушкой... Постой... Повтори: "Отпусти его, о господин мой!" И поиграй на струнах. Обрадовался Илья: она ладно сказала, отвернув голову, и позвонила на гуслях. -- Ступай,-- сказал барин.-- Благодари ее за вкус манер. А то бы не работать тебе в монастыре. Ей обязан! До самой смерти помнил Илья то светлое утро с лебедями и бедную глупенькую Сафо-Соньку. Не скажи она ладно -- было бы все другое. IV Радостно трудился в монастыре Илья. Еще больше полюбил благолепную тишину, тихий говор и святые на стенах лики. Почуял сердцем, что может быть в жизни радость. Много горя и слез видел и чуял Илья и испытал на себе; а здесь никто не сказал ему плохого слова. Святым гляделось все здесь: и цветы, и люди. Даже обгрызанный черный ковшик у святого колодца. Святым и ласковым. Кротко играло солнце в позолоте икон, тихо теплились алые огоньки лампад... А когда взывала тонким и чистым, как хрусталек, девичьим голоском сестра под темными сводами низенького собора: "Изведи из темницы ду-шу мою!" -- душа Ильи отзывалась и тосковала сладко. Расписывали собор заново живописные мастера-вязниковцы, из села Холуя, знатоки уставного ликописания. Облюбовал Илью главный в артели, старик Арефий, за пригожесть и тихий нрав, пригляделся, как работает Илья мелкой кистью и чертит углем, и подивился: -- Да братики! да голубчики! Да где ж это он выучку-то заполучил?! И показывал радостно и загрунтовку, и как наводить контур, и как вымерять лики. Восклицал радостно: -- Да братики! да вы на чудо-те божие поглядите! да он же не хуже-те моего знает! Дивился старый Арефий: только покажешь, а Илье будто все известно. Проработал с месяц Илья -- поручил ему Арефий писать малые лики, а на больших -- одеяние. Учил уставно: -- Святому вохры-те не полагается. Ни киновари, ни вохры в бородку-те не припускай, нет рыжих. Один Иуда рыжий! Выучился Илья зрак писать, белильцами светлую точечку становить, без циркуля, от руки, нимбик класть. Крестился Арефий от радости: -- Да вы, братики, поглядите! да кокой же золотой палец! Да это же другой Рублев будет! Земчуг в навозе обрел, господи! -- поокивал Арефий, допрашивал маляра Терешку: -- Да откудова он у те взялся? Смотрел Терешка, посмеивался: -- По седьмому году он у меня сани расписывал глазками павлиньими, по восьмому варабеску у потолку наводил! Приходили монахини, подбирали бледные губы, покачивали клобуками: --Благодать божия на нем... произволение! Стыдливо смотрел Илья, думал: так, жалеет его Арефий. Радостно давалась ему работа. За что же хвалит? Сказал Арефию: --Мне и труда нимало нету, одна радость. Растрогался Арефий до слез и открыл ему, первому, великий секрет -- невыцветающей киновари: -- Яичко-те бери свежохонечкое, из-под курочки прямо. А как стирать с киноварью будешь, сушь бы была погода... ни оболочка! Небо-те как божий глазок чтобы. Капелечки водицы единой -- ни боже мой! да не дыхай на красочку-те, роток обвяжи. Да про себя, голубок, молитву... молитовочку шопчи: "Кра-а-суйся-ликуй и ра-а-дуйся, Иерусалиме!" Сам все нашептывал-напевал эту кроткую, радостную песнь церкви, когда выписывал в слабом свете под куполом старого бога Саваофа, маленький и легкий, как мошка. Уже старый-старый был он, с глазками-лучиками, и, смотря на него, думал Илья, что такие были старенькие угодники -- Сергий и Савва, особо почитаемые Арефием. Стояла в монастырском саду караулка -- один сруб, без настила,-- крытая по жердям соломой. Тут и жили живописные мастера, а обедать ходили в трапезную палату. Еще когда цвели яблони, в первые дни работы, вышел Илья из караулки на восходе солнца. Весь белый был сад, в слабом свете просыпающегося солнца, и хорошо пели птицы. Так хорошо было, что переполнилось сердце, и заплакал Илья от радости. Стал на колени в траве и помолился по-утреннему, как знал: учила его скотница Агафья. А когда кончил молитву, услыхал тихий голос: "Илья!" И увидал белое видение, как мыльная пена или крутящаяся вода на мельнице. Один миг было ему это видение, но узрел он будто глядевшие на него глаза... В страхе приник он к траве и лежал долго. И услыхал -- окликает его Арефий: -- Ты что, Илья? Поднялся Илья и рассказал Арефию: видел глаза, такие, каких ни у кого нет. -- Ну, какие? -- допытывался Арефий. --Не знаю, батюшка... таких ни у кого нету... Мог, защурясь, вызвать эти глаза, а сказать не мог. -- Строгие, как у Николы Угодника? У Ильи Пророка? -- все допытывался встревоженный Арефий. -- Нет, другие... через них видно... будто и во весь сад глаза, светленькие... Покачал задумчиво головой Арефий: так, со сна показалось. Не поверил. А Илья весь тот день ходил как во сне и боялся и радовался, что было ему видение: слыхал, как читали монахини в трапезной Жития, что бывают видения к смерти и послушанию. С этого утра положил Илья на сердце своем -- служить богу. Только не разумел -- как. Ласково жили в монастыре: ласку любил Арефий. Всех называл -- братики да голубчики, подбадривал нерадивых смешком да шуткой. Много знал он ласково-радостных сказочек про святых, чего не было ни в одной книге: почему у Миколы глаза строгие, как октябрь месяц, почему Касьян -- редкий именинник, а Ипатия пишут с тремя морщинками. Обвевало все это благостной теплотой мягкое Ильино сердце. Спрашивал Илья Арефия: -- А почему мученики были греки, а то рымляне... а наших нету? -- А вот тебе царь Борис-Глеб, наши! Митрополит Филипп... Димитрий-царевич! -- А мужики-мученики какие? -- Какие? А погоди... Припоминал Арефий: юродивые, блаженные, столпники, преподобные... Не мог вспомнить. Слушал маляр Терешка, посмеивался: -- Краски, дядя Арефий, про всех не хватит... много нас больно. Потому и не пишут!.. Да и образина-то... рылом не вышли! Рассердился Арефий, поморщился: -- Ты этим не шути, братик! Август подходил, краснели по саду яблоки. Заканчивалась живописная работа. Загрустила душа Ильи. Когда спали после трапезы мастера и замирало все в тишине монастырской, уходил Илья в старый собор, забирался на леса, под купол, где дописывал Арефий Саваофа с ангелами и белыми голубями у подножия облаков. Сидел в тишине соборной. Вливались в собор через узкие решетчатые оконца солнечные лучи-потоки, а со стен строго взирали мученики и святые. И подумалось раз Илье: все лики строгие, а как же в Житиях писано -- читали монахини за трапезой,-- что все радовались о господе? Задумался Илья, и вдруг услыхал он, как зашумело-зазвенело у него в ушах кровью и заиграло сердце. Вспомнил он, что скоро уйдет Арефий, и захотелось ему сделать на прощанье Арефию радость. Тогда, весь сладко дрожа, помолился Илья на бога Саваофа в облаках и евангелисту Луке, самому искусному ликописному мастеру,-- помнил наказ Арефия,-- отпилил сосновую дощечку, загрунтовал, и утвердилась его рука. Неделю, втайне, работал он под куполом в послеобеденный час. И вот наступил день прощанья: уходил Арефий с мастерами и он с отцом -- к своему месту. Тогда, выбрав время, как остались они вдвоем на лесах, подал Илья с трепетом и любовью Арефию икону преподобного Арефия Печер-ского. Взглянул Арефий на иконку, вскинул красные глазки с лучиками на Илью и вскричал радостно: -- Ты, Илья?! -- Я...-- тихо сказал Илья, озаренный счастьем.-- Порадовать тебя, батюшка, помнить про меня будешь... Заплакал тогда Арефий. И Илья заплакал. Не было никого на лесах, под куполом, только седой Саваоф сидел на облаках славы. Сказал Арефий: -- Да что ж ты, голубок, сделал-то! Ты меня... самоличного... в преподобного вообразил! Грешника-те... о господи! Ничего не сказал Илья. Все было писано по уставу ликописания: схима, церковка с главками и пещерка у ног преподобного,-- все вызнал Илья от Арефия, какое уставное ликописание его ангела. Только лик взял Илья от Арефия: розовые скульцы, красные, сияющие лучиками глаза и седую реденькую бородку. Показал мастерам Арефий: посмеялись -- живой Арефий. -- То портрет церковный...-- раздумчиво сказал Арефий.-- Не с нами тебе, Илья... Плавать тебе по большому морю. Путь их лежал на Муром, и пошли они на Ляпунове, лесом. Всю дорогу шел Илья по кустам, набирал для Арефия малину, переживая тяжелую разлуку. В слезах говорил Арефий: -- Господи, великую радость являешь в человеке. Не могу уйти: пойду, Илья, сказать твоему барину. Не могу тебя так оставить. --Уехал далече барин...-- сказал Илья. А когда показалось за Проточком высокое Ляпунове с прудами и барским домом, ухватился Илья за Арефия и заплакал в голос. Постояли минутку молча, и сказал Арефий: --Плавать бы тебе, Илья, по большому морю! И разошлись. И никогда больше не встретились. Ушли мастера на Муром. V Осенью воротился со степей барин и привез лису черно-бурую, девку-цыганку. Прогнал с глаз встретившую его Соньку-Сафо и приказал всем почитать цыганку за барыню, называть Зоя Александровна. Была та Зойка-цыганка вертлявая, худящая, как оса, и злая. Когда злилась -- гикала по всему дому, визжала по-кошачьи и лупила по щекам девок. Вытрясла из сундуков старые шали, шелка и бархаты, раскидала по всему дому, даже на стены вешала. Загоняла старую ключницу Фефелиху. Возами возили из города и сукна, и штоф, и парчу, и всякие наряды, а Зойка валялась по полу в лентах и вызванивала на гитаре. Дивились люди, что даже барина по щекам лупит: опоила. Тут пришла на Илью напасть: велел барин при столе стоять в полном параде. Надел Илья красный камзол, белый парик с косицей, зеленые чулки и туфли с пряжками и кисейный галстук. Увидала его цыганка и закатилась смехом: -- Марькиз-то вшивый! И барин стал звать, и дворовые, и даже мальчишки на деревне кричали: -- Марькизь-то вшивый! Было Илье обидно непонятное слово. Днями сидел он в лакейской и плакал втайне, вспоминая Арефия. Тут пришло на него горшее искушение. Уехал барин на медвежью охоту, на целую неделю. Садилась Зойка за стол одна, в красных шалях, пила стаканами ренское вино. Упилась раз до злости, обожгла Илью черными глазами и приказала пить за ее здоровье. Никогда не пил Илья вина -- греха боялся. А тут поскидала с себя Зойка красные шали, оголилась до пояса, подтянула под темные груди алую ленту с нанизанными червонцами и уставилась на Илью глазищами. Опустил Илья глаза в пол от искушения. А она притянула его за руку к себе и заворожила глазами-змеями. Поглядел Илья на ее жаркие губы и убежал в страхе от соблазна. А она смеялась. Понял тогда Илья, что послано ему искушение, помолился Страстям Господним и укрепился. После обеда повалил снег, и зашумела на дворе метелюга. Тогда крикнула Илье Зойка -- топить самый большой камин, Львиную Пасть, приказала ему сидеть при огне неотлучно и замкнула его в опочивальней. Понял тогда Илья, что идет на него новое искушение. Стал на колени и помолился Иоанну Киевскому. И слышит: -- Ступай, Фефелиха, в баню! Вошла Зойка в опочивальную, а дверь замкнула. Стало в опочивальней жарко. Тогда выбежала Зойка из-за ширмы, босая и обнаженная, ухватила Илью сзади за шею и потребовала иметь с ней грех. Но совладал Илья с искушением: схватил горящую головешку и ткнул ее в голую грудь блудницы. Слышал только визг неистовый, похожий на кошачий, и уже ничего не помнил. Очнулся и видит: сидит он в своей каморке, на тюфяке, а на дворе ночь черная и шумит метелюга. Пришла старая Фефелиха и смеется: -- Змея-то наша спьяну на головешку упала, ожглась. Не сказал Илья про искушение. Не трогала его с той поры Зойка. А на масленице повез барин Зойку в Киев, на ярмарку, а воротился один: пропала она без вести. Понял тогда Илья, что послана была ему Зойка-цыганка для искушения: ему и барину. Стал после того барин тихий. Даже на охоту перестал ездить, а приказал открыть большой шкап с книгами -- не помнил Илья, когда его открывали,-- и стал читать с утра до вечера. Стал читать и Илья, и читал с охотой. И узнал много нового о жизни и людях. И вдруг барин совсем переменился. Призвал Гришку Патлатого, портного, и велел шить на него власяницу. Не знал Гришка, какая бывает власяница, и сшил он халат из колючего войлока. Надел барин халат на голое тело и подпоясался веревкой. Сказал Илье: -- Надо спасать душу. Тогда попросил Илья, чтобы дозволил барин и ему надеть власяницу. И стали они вести жизнь подвижническую. Будил барин по ночам Илью и наказывал читать Псалтырь. А сам становился на колени, на горку крупы с солью, и стоял до утра. Недели две так молился барин. Радовался Илья. И переменилось вдруг. Ночью было. Читал Илья из псалма любимое: "...аще возьму крыле моя рано и вселюся в последних моря..." -- как барин крикнет: --Стой, маркиз! Буди всех, зови сюда певчих девок! Понял Илья, что это барину искушение, и продолжал: "...и тамо бо рука Твоя..." Но еще пуще закричал барин. Тогда разбудил Илья певчих девок. Собрались девки в белых покрывалах, как, бывало, Сафо ходила, и запели сонными голосами любимую баринову "Венеру": Един млад охотник В поле разъезжает, В островах лавровых Нечто примечает... Венера-Венера! Нечто примечает... Не дал им кончить барин, приказал выдать сушеного чернослива и спать ложиться. Сказал: -- Опостылели вы мне, головы утячьи! Не умеете жизни радоваться, и мне через вас радости нет. Уеду от вас на край света. А с собой Илюшку возьму за камердинера. Сшить ему камзол серый с золотыми пуговицами! И пошли все вон! Пошел Илья в свою каморку, при лакейской, под лестницей. И уж взял было икону мученика Терентия, отцу дописывать,-- по ночам втайне работал,-- отворилась дверь, и спросил барин: --Это что такое, огонь горит?! Тогда в страхе признался Илья в слабости своей: сказал, что по ночам только трудится, а днем выполняет положенное. Взял барин иконку, увидал, что похож мученик на маляра Терешку, и сказал, подняв руки: -- Ты, дурак, и не понимаешь, что ты ге-ний! Но ты и негодяй за то, что во святого мученика Терентия Терешку-пьяницу произвел! Потребовал показать -- еще что писано. Зойку-цыганку признал на листе, на стенке: в пещере она лежала, как Мария Египетская. Сорвал со стенки и под власяницу спрятал. Признал и себя: сидел в золотой короне на высоком троне. Вскричал грозно: -- Я?! в короне?! Затрепетал Илья и пал на колени, прося прощения. Но не рассердился барин, дал поцеловать руку и сказал милостиво: -- Перст божий меня привел. Значит, должен я тебя повезти в науку. Петр Великий посылал дураков за море учиться, вот и я тебя повезу. Пусть знают, какие у нас русские гении даже из рабов! Спи и не страшись наказания. И обрадовался Илья, что так обернулось. Потому что хотел он написать Диоклетиана-гонителя и мучеников, а не успел написать и имярек не вывел. VI Весна пришла, а все готовили барина в дальнюю дорогу. Налаживали кузнецы и каретники дорожную раскидную коляску: и спать, и принимать пищу, и всячески прохлаждаться можно было в той раскидной коляске: потому и называлась она -- ладно. Отпели Пасху. Полный расцвет весны был. Забелело черемухой кругом пруда. Прощался Илья со всеми. И на пруду посидел, и с лошадьми попрощался. Сбегал на скотный двор к тетке -- поплакать перед разлукой. Утешала его тетка Агафья -- барская воля, покоришься. Творожку в узелочке дала ему на дальнюю дорогу и меди пятак на свечку Угоднику Миколе: в дальных краях мощи его нетленно почивают -- кто и укажет, может. У отца попросил благословения и со слезами простился: тяжко больной другой месяц лежал маляр Терешка, отнялись у него ноги. Заплакал Терешка -- никогда раньше не видал Илья, как отец плачет: всегда смеялся. И Спиридошке-повару поклонился в ноги, благодарил за ласку: давал ему Спиридоша барские кусочки. Сбегал и на погост, к Каплюге ... Сказал ему Каплюга: -- Есть в городе всесветном, именуемом Рым-город, самый главный собор, и сидит в том соборе папа рымский, за Христа почитаемый. Всем велит целовать ногу. Ту ногу не целуй смотри. Дал ему Каплюга четвертак серебряный -- на свечу Петрову гробу, сказал: -- Кто Петрову гробу свечу поставит -- в рай попадет. За грамоту мою услужи. Сбегал и в монастырь Илья: обернул за ночь. Горячо помолился в утрени... А как бежал обратно лесной дорогой -- простился с лесом. Новым показался ему тот лес, в новых иглах, в белой калине, в весело зеленевшем орешнике. Соловьи заревые щелкали по оврагам. И соловьям говорил -- прощайте, и ключику-кадушке в логу, и ястребам в небе. И будто слышал Илья, как говорит ему лес: воротишься. Приказал барин служить в церкви молебен "В путь шествующим". Согнал бурмистр Козутоп Иваныч на проводы всю деревню. После молебна объявил барин мужикам, что не для радости какой едет, а от великой скорби: скушно ему глядеть на темную жизнь, никогда веселого лица не видит. -- Ворочусь -- новую церковь, просторную, выведу для вас. А вот обучу там Илью -- он и распишет... Будете веселей молиться. Взял в дорогу, чтобы не скучно было, глупенькую Сафо-Соньку, приказал надеть цыганкино платье и зеленую тальму. И поехали, провожаемые верховыми до большого тракта. Пошли чужие села и деревни, и леса, и города, большие и малые. Ново и радостно было Илье все это. Налетали ливни и грозы, жарило солнцем и обсушивало ветрами. Дни и ночи смотрел Илья с валкого местечка на козлах -- радовался. Не случилось в пути до самой границы никакого лиха, и отпустил домой барин силача шорника Панфила с пистолетом, свою охрану. Одно случилось, сильно опечалившее Илью: у самой границы пропала Сафо, как камень в воду. Пошла в городке покупать барину чулки шерстяные, необыкновенные,-- проезжие все хвалили,-- повел ее старый поляк-деляга,-- и пропала. Три дня простояли в том городке, у городничего жили, все места непотребные обыскали. Пропала Сафо, как в воду камень. Сказал барин: -- Туда ей и дорога, шельме! Так и знал, какая у ней повадка. Поплакал Илья на своем местечке, а потом вспомнил, как перешептывался с Сафо Панфил-шорник, как он же сыскал и того поляка-делягу, и подумал: может, ушли в немецкую землю. Не сказал барину: может, там лучше будет. VII Четыре года прошло, и были эти четыре года как сон светлый: затерялась в нем далекая Ляпуновка. Снились -- были новая земля и новое небо. А светлее всего была давшаяся нежданно воля: иди, куда манит глаз. Море видел Илья -- синее земное око, горы -- земную грудь, и всесветный город, который называют: Вечный. Новых людей увидел и полюбил Илья. Чужие были они -- и близкие. Радостным, несказанным раскинулся перед ним мир божий -- простор бескрайний. И новые над ним звезды. И цветы, и деревья -- все было новое. И новое надо всем солнце. Чужое было, незнаемое -- и свое: прилепилась к нему душа. Даже и своего Арефия снова нашел Илья, седенького, быстрого, с такими же розовыми скульцами и глазами-лучиками. Только свой Арефий хлопал себя по бедрам и восклицал распевом: -- Да го-лубь ты мо-ой! А этот хватал за плечо и вскрикивал: -- Браво, руски Иля! Взлет души и взмах ее вольных крыльев познал Илья и неиспиваемую сладость жизни. Изливалась она, играла: и в свете нового солнца, и в сладостных звуках церковного органа, и в белых лилиях, и в неслыханном перезвоне колоколов. Переливалась в его глаза со стен соборов, с белых гробниц, с бесценных полотен сокровищниц. Новые имена узнал и полюбил Илья: Леон