тительно ждали, когда закончится траурная пауза. Нестерпимо пахло формалином. Было жарко. Жирные мухи носились под потолком и гудели, как реактивные самолеты. Дипломат выглядел растерянным. На лбу блестела испарина. Он стоял к Арсеньеву боком, и было видно, как за дымчатыми очками у него дергается правое веко. Он был не старый, чуть за пятьдесят, весь какой-то широкий, квадратный, с грубым тяжелым лицом и толстыми складками кожи на шее. Ординатор в уголке с громким звоном уронил что-то на кафельный пол. Все вздрогнули. Майор Птичкин чихнул несколько раз подряд, так крепко, что брызнули слезы. -- Боже мой, бедный Томас, -- пробормотал дипломат, -- у него семья, трое детей. -- Он вскинул глаза, беспомощно огляделся, уперся взглядом в лицо Арсеньева и еле слышно попросил: -- Пожалуйста, расскажите мне, как все произошло? Мне сказали, что вы первый приехали на место преступления. У дипломата был отличный русский, и несколько минут назад, в коридоре, он беседовал с офицерами ФСБ почти без акцента. Но почему-то вдруг обратился к Сане по-английски с такой уверенностью, словно русский милиционер, так же как покойник, был его соотечественником. -- Что именно вас интересует? -- мягко уточнил Арсеньев и тут же засек на себе косые взгляды офицеров ФСБ. Им не понравилось, что милицейский майор так спокойно перешел на английский, словно каждый день общается с американскими дипломатами. -- Извините, майор, можно мне с вами побеседовать наедине? -- спросил дипломат, глухо кашлянув, и обратился к остальным, по-русски: -- Вы не возражаете, господа? Офицеры переглянулись. Птичкин пошевелил усами. Американец благодарно кивнул и вывел Арсеньева в коридор. Там было прохладней и не так сильно воняло. На подоконнике сидел и курил полный мужчина лет сорока, в белых джинсах и алом свитере, с длинными волосами, зачесанными назад и собранными в хвостик. Рядом с ним лежал, завернутый в целлофан и перевязанный кудрявой ленточкой, букет из двух крупных роз, алой и белой. -- Доброе утро, мистер Ловуд, -- он тяжело спрыгнул на пол, загасил сигарету и протянул руку для рукопожатия. Однако американец как будто не заметил его руки, мрачно кивнул и не сказал ни слова. Толстяк с хвостиком обиженно хмыкнул, отошел на пару шагов, но тут же вернулся и обратился к Арсеньеву: -- Здравствуйте, майор. Меня зовут Феликс Нечаев, я заместитель Кравцовой Виктории Павловны. Мне позвонили, вот я приехал. -- Послушайте, господин Нечаев,-- дипломат вздохнул и выразительно скривил рот, -- я очень спешу, мне надо поговорить с майором наедине. Будьте так любезны, оставьте нас. В ответ Феликс широко улыбнулся, показывая ровные белые зубы, поднял руки и на цыпочках попятился назад, повторяя громким шепотом: -- Ухожу, ухожу, ухожу! Букет остался лежать на подоконнике. Пока бело-красная фигура не исчезла за дверью, ведущей к лестнице, Ловуд молчал, и лицо его сохраняло брезгливое недовольное выражение. И только когда в коридоре стало пусто, он, слегка тряхнув головой, тепло улыбнулся и протянул Арсеньеву руку: -- Меня зовут Стивен. -- Очень приятно. Александр. Рукопожатие Стивена было крепким до боли. Кисть широченная, влажная и холодная. Он смотрел на Арсеньева как на родного. -- Саша... Можно я буду вас так называть? Том находился в постели с этой женщиной? Это совершенно точно? -- прошептал он, дохнув в лицо аптечным запахом леденцов с лакрицей. -- Да. -- То есть их убили одновременно? -- Ловуд откашлялся, голос его звучал сипло, было видно, что говорить ему очень тяжело. -- Ну, в общем, да, -- кивнул Саня, -- сначала его, потом ее. -- Если я правильно понял, каждому досталось по одному выстрелу? -- Вы поняли правильно, мистер Ловуд. -- Ужасно... Саня заметил, что по виску дипломата ползет капля пота. Он вообще был весь мокрый, но как будто не замечал этого, не доставал платок, чтобы вытереть лицо. -- Надеюсь, вы понимаете, что подробности убийства не должны просочиться в прессу? -- сказал Ловуд и опять закашлялся. -- Том был моим другом, я знаком с его женой. Ее зовут Дороти. Нет, я знаю, это зависит не только от вас. Возможно, это вообще от вас не зависит, но больше мне пока побеседовать не с кем. Офицеры ФСБ -- люди специфические, их если попросишь о чем-то, они непременно сделают наоборот. Извините, я, может, глупости говорю, но вы должны понять мое состояние. Это ведь шок, настоящий шок, -- голос его опять стал нормальным, он говорил быстро, Саня с трудом понимал его.-- В посольстве почти пусто, мы пользуемся вашими праздниками как незапланированным уикендом, тем более такая чудесная погода, и вдруг этот ужасный звонок... Я, знаете, в первый момент ушам своим не поверил, никак не мог представить Томаса мертвым. По новостям Би-би-си уже прошла информация, но там никаких подробностей. Скажите, а эта женщина, она действительно была любовницей господина Рязанцева? "Эй, милый, я не собираюсь играть в эти игры!" -- тревожно заметил про себя Арсеньев и произнес с глупой улыбкой: -- Убитая Кравцова Виктория Павловна была руководителем пресс-службы парламентской фракции "Свобода выбора". А чьей она была любовницей, об этом лучше спросить у представителей спецслужб, наших и ваших. -- Красивая женщина, -- вздохнул Стивен, -- скажите, уже есть какие-нибудь предварительные версии? Это заказное убийство? -- Разбираемся, -- сухо ответил Арсеньев. -- А кто конкретно разбирается? Лично вы войдете в группу, которая будет работать по убийству? -- Пока не знаю. Почему вы спрашиваете? -- Я три года в этой стране, -- американец заговорил шепотом, так тихо, что Арсеньеву пришлось придвинуться к нему поближе, -- если у вас убивают на заказ, то никогда не находят ни убийц, ни заказчиков. Это закон, такой постоянный, что вашим властям следовало бы внести его в конституцию. Поскольку Том Бриттен был моим другом, мне не безразлично, кто и как расследует убийство. Сейчас ведь начнется вранье, замалчивание фактов, ваши захотят представить Томаса шпионом, наши придумают какой-нибудь грязный ответный ход. И все забудут, что убит хороший человек, отец троих детей. Это я вам говорю ни как официальное лицо, а лично от себя. Ваша физиономия внушает доверие. Вот моя визитка. Если вы примете участие в расследовании и вам понадобится помощь, я всегда к вашим услугам. -- К концу монолога он был весь мокрый, даже глянцевая карточка, которую он протянул Сане, казалась влажной. -- Благодарю вас, мистер Ловуд. -- Саня взял визитку, сочувственно улыбнулся. -- Да ну что вы, не стоит благодарности, -- американец придвинулся совсем близко и произнес чуть слышно: -- Главное, чтобы вы держали меня в курсе расследования, это очень для меня важно. Это не праздное любопытство, поверьте. Я потерял близкого друга, и если убийц не найдут, я буду чувствовать себя в долгу перед его памятью, Арсеньев с детства терпеть не мог запах лакрицы. Вообще американец ему не нравился. -- Не все так плохо, мистер Ловуд. То есть, конечно, плохо. Вашего друга не вернешь, но убийц все-таки иногда находят, не только у вас в стране, но и у нас тоже. Последовало крепкое прощальное рукопожатие, американец зашагал к лифту, Саня проводил его взглядом, украдкой вытер руку о штаны и вдруг, у самого уха, откуда-то из-за спины, услышал интимный шепот: -- Самое интересное, что об этом все знали и ждали скорой развязки. -- Не понял? -- Саня нервно оглянулся и увидел красно-белого толстяка Нечаева. -- Все знали о роковом любовном треугольнике, -- Феликс опять показал свои рекламные зубы. -- Женщина -- существо коварное и ненасытное, ей всегда мало, -- он состроил комически серьезную гримасу и прижал ладонь к сердцу. -- Что вы этим хотите сказать? -- хмуро спросил Арсеньев. -- Я хочу сказать все, что поможет вам в поисках преступника, -- торжественно заявил Феликс, опять прижал ладонь к груди и скорчил рожу. У него было странное лицо, мимические мышцы ни на секунду не расслаблялись, он все время гримасничал, двигал бровями, ртом, даже нос у него шевелился, не только вверх и вниз, но из стороны в сторону. Арсеньеву показалось, что он когда-то уже встречал эту подвижную физиономию. Он слегка напрягся, но ничего существенного не вспомнил, разве что игрушки, которые продавались в его детстве на ВДНХ, мягкие морды из пенистой резины, с дырками для пальцев с изнанки. -- Значит, вы заместитель Виктории Кравцовой? -- уточнил Саня, принужденно кашлянув. -- Совершенно верно. И я весь к вашим услугам. Вы, наверное, желаете узнать, имелись ли у Виктории враги? Я вам отвечу: да, имелись. Ее врагом номер один была она сама, -- последовала очередная резиновая гримаса. Рыжие брови опустились так низко, что почти прикрыли глаза, рот вытянулся в трубочку, пухлые щеки втянулись. -- Вика была женщиной- вамп, то есть она хотела быть вамп, но многое мешало. Например, провинциальное детство, бедненькое, скучное. Как верно подметил гениальный Зигмунд Фрейд, человеку трудно преодолеть свое внутриутробное и младенческое подсознание. В коридор вышли наконец фээсбэшники, Арсеньев вздохнул с облегчением. -- Здравствуйте, господа офицеры!-- Феликс вытянулся по стойке смирно, выпятил пузо и прижал руки к толстым бокам. -- Нечаев, заместитель убитой, к вашим услугам. Меня, как я понимаю, пригласили для опознания, -- он взял с подоконника букет, аккуратно расправил целлофан и понюхал розы. -- А, да, пройдите, пожалуйста, -- слегка поморщился майор Птичкин, приглашая заместителя в анатомический зал. Арсеньев последовал за ними. Феликс медленно, торжественно приблизился к цинковому столу со своим букетом. Несколько минут он смотрел в мертвое лицо Кравцовой. Саня видел, как раздвинулись его губы в странном болезненном оскале, раздулись ноздри, поползли вниз, а потом вверх, рыжие брови. -- Вика, Вика! -- произнес он громко, с какой-то вопросительной интонацией, словно окликал ее и надеялся, что она услышит. Когда ему надо было расписаться на бланке, он выронил свои розы. -- Это вы ей цветочки принесли? -- спросил ординатор, поднимая с пола букет. -- Ну не вам же! -- хохотнул Феликс. -- Вы банку найдите, поставьте в воду, только не забудьте обрубить стебли наискосок и срезы обжечь. А в воду обязательно аспиринчику добавьте, пару таблеток. Найдется у вас аспирин? Наконец он удалился, и все отправились курить в ординаторскую. -- Ну, как поговорили с дипломатом? -- с усмешкой спросил майор Птичкин. -- Ничего поговорили, -- пожал плечами Арсеньев. И что он тебе предлагал? Дружить семьями. x x x Съемка закончилась только в половине четвертого. Примерно час пришлось пить кофе с королевой и ее свитой. Королева потребовала вместо обычного сахара коричневый, низкокалорийный. Повариха поставила на стол еще одну сахарницу, и Рязанцев шепотом попросил ее принести телефон. Она кивнула и скрылась в кухне. Но тут Кругловой пришло в голову снять, как они пьют кофе. -- Не хватает более непринужденного, теплого разговора о вашей семье, -- объяснила она, и вообще все получилось как- то слишком формально, невкусно. Не дожидаясь его согласия, свита взялась за работу. Гримерша причесала и напудрила сначала Круглову, потом Рязанцева. Операторы включили камеры. -- Как же вы познакомились с вашей женой? -- Мы учились на одном курсе, -- начал он немного раздраженно, -- послушайте, я ведь все рассказал. -- Евгений Николаевич, я понимаю, вы устали. Мы все устали. Но придется еще поработать, -- произнесла она тоном терпеливой учительницы, которая объясняет простейшие вещи тупому ученику, -- мы с самого начала условились, что без деталей не обойтись. -- Что же вы хотите услышать? -- спросил он, рассеянно и безнадежно глядя на часы. Ей хотелось услышать то, о чем ему было неприятно вспоминать. Он никому не рассказывал этого, но все знали, она, разумеется, тоже. -- Вы приехали из Саратова, поступили в Московский университет, на исторический факультет, -- начала она задумчиво и тепло, словно собиралась погрузиться вместе с ним в милые сердцу воспоминания юности, -- вы жили в общежитии, ночами подрабатывали, разгружали вагоны на товарной станции и, наверное, как все иногородние студенты мечтали жениться на москвичке... Или как все иногородние студентки выйти замуж за москвича, -- продолжил он, глядя ей в глаза с вялой насмешкой. У нее была очень похожая история. Она тоже никому не рассказывала, но все знали. -- Ну ладно, ладно, -- она презрительно сморщилась, -- я согласна, не стоит на этом акцентировать внимание. Давайте просто, о любви. Когда вы поняли, что влюблены в вашу жену? -- Почти сразу, как увидел ее, -- привычно соврал Рязанцев и поискал глазами кого-нибудь из домашних, все равно, кухарку ли, начальника охраны. Но все, как нарочно, испарились. -- То есть это была любовь с первого взгляда, -- подсказала Круглова. -- Вы верите в такую любовь? -- Да, конечно. Как же мне не верить, если мы прожили вместе двадцать пять лет и не надоели друг другу? -- О, так в этом году вам предстоит праздновать серебряную свадьбу? -- обрадовалась ведущая. -- Ваша жена в честь такого знаменательного события должна прилететь из Италии. -- Лучше я сам к ней слетаю. Когда мы были молодыми и бедными, мы мечтали отпраздновать серебряную свадьбу в Венеции. -- Замечательная мечта. Очень красивая, -- одобрительно кивнула Круглова. -- Вы верили, что она сбудется? -- Не знаю. Мы просто мечтали. Это было что-то вроде игры. Да, понятно* Так как же вы познакомились? Он сразу переключился на автопилот. Слова полились сами собой. Он принялся рассказывать то, что повторял уже десятки раз. Во время зимней сессии он заболел, простудился, пришел на первый экзамен с температурой тридцать восемь, умудрился ответить и вышел из аудитории вялый, потный, ко всему безразличный, настолько, что даже не заглянул в зачетку. В коридоре стояла стайка девочек, они болтали, курили, он прошел мимо, шатаясь и ни на кого не глядя. Одна из них его окликнула, спросила, сдал ли он экзамен и что получил. Он ответил: не знаю, поплелся дальше, к раздевалке. Девочка догнала его, взяла из рук зачетку, сообщила, что у него "отлично", и тут заметила, как ужасно он выглядит. -- Что было дальше, я почти не помню. Галя отвела меняв медпункт, там измерили температуру, дали аспирину, сказали, что надо ехать домой и ложиться в постель. Галя поймала такси, повезла меня к себе домой. Ее родители в это время отдыхали где-то, квартира была пустая, и ей стало жалко везти меня, такого больного и несчастного, в общагу. -- А до этого вы обращали внимание друг на Друга? -- Ну, постольку поскольку. Я смотрел на нее на лекциях и не решался подойти. Она такая красивая, неприступная, в нее было влюблено много мальчиков на нашем курсе. -- Вы боялись конкуренции? -- Круглова едва заметно усмехнулась. До сих пор боюсь, -- признался он и стал врать дальше, уже совершенно машинально. История его брака, когда-то выдуманная наспех, ради одного из первых интервью в жалкой желтой газетенке, и теперь заученная наизусть до оскомины, лилась сама собой, не требуя его участия. Опомнился он, лишь когда остался один на веранде, и жадно закурил. После первой затяжки ему показалось, что вместе с королевой и ее свитой из дома исчезли все. В саду возбужденно щебетали птицы, солнечные блики плясали на стенах, густо слоился дым. Он так устал, что на несколько минут забыл даже о Вике, и просто сидел, сгорбившись, прикрыв глаза. Из глубины дома застучали шаги, вошла кухарка и принялась убирать со стола. -- Геннадий Егорович пошел провожать их до ворот, сейчас вернется, -- сообщила она и отправилась с подносом в кухню, но в коридоре столкнулась с кем-то. Послышался грохот посуды и ее сердитый голос: -- Ну куда вы, честное слово! Вас ведь просили, вам объясняли по-хорошему! -- Пропустите меня сейчас же! Не смейте ко мне прикасаться! Женя, Женечка, как ты себя чувствуешь? Через минуту на веранду вбежала Света Лисова, всклокоченная, мокрая, дрожащая. -- Я так долго ждала, когда они уедут, мне сказали, что при них нельзя и ты ничего еще не знаешь. -- Она плюхнулась на подлокотник его кресла. Дерево жалобно затрещало. Он сразу переключился на автопилот. Слова полились сами собой. Он принялся рассказывать то, что повторял уже десятки раз. Во время зимней сессии он заболел, простудился, пришел на первый экзамен с температурой тридцать восемь, умудрился ответить и вышел из аудитории вялый, потный, ко всему безразличный, настолько, что даже не заглянул в зачетку. В коридоре стояла стайка девочек, они болтали, курили, он прошел мимо, шатаясь и ни на кого не глядя. Одна из них его окликнула, спросила, сдал ли он экзамен и что получил. Он ответил: не знаю, поплелся дальше, к раздевалке. Девочка догнала его, взяла из рук зачетку, сообщила, что у него "отлично", и тут заметила, как ужасно он выглядит. -- Что было дальше, я почти не помню. Галя отвела меняв медпункт, там измерили температуру, дали аспирину, сказали, что надо ехать домой и ложиться в постель. Галя поймала такси, повезла меня к себе домой. Ее родители в это время отдыхали где-то, квартира была пустая, и ей стало жалко везти меня, такого больного и несчастного, в общагу. -- А до этого вы обращали внимание друг на Друга? -- Ну, постольку поскольку. Я смотрел на нее на лекциях и не решался подойти. Она такая красивая, неприступная, в нее было влюблено много мальчиков на нашем курсе. -- Вы боялись конкуренции? -- Круглова едва заметно усмехнулась. -- До сих пор боюсь, -- признался он и стал врать дальше, уже совершенно машинально. История его брака, когда-то выдуманная наспех, ради одного из первых интервью в жалкой желтой газетенке, и теперь заученная наизусть до оскомины, лилась сама собой, не требуя его участия. Опомнился он, лишь когда остался один на веранде, и жадно закурил. После первой затяжки ему показалось, что вместе с королевой и ее свитой из дома исчезли все. В саду возбужденно щебетали птицы, солнечные блики плясали на стенах, густо слоился дым. Он так устал, что на несколько минут забыл даже о Вике, и просто сидел, сгорбившись, прикрыв глаза. Из глубины дома застучали шаги, вошла кухарка и принялась убирать со стола. -- Геннадий Егорович пошел провожать их до ворот, сейчас вернется, -- сообщила она и отправилась с подносом в кухню, но в коридоре столкнулась с кем-то. Послышался грохот посуды и ее сердитый голос: -- Ну куда вы, честное слово! Вас ведь просили, вам объясняли по-хорошему! -- Пропустите меня сейчас же! Не смейте ко мне прикасаться! Женя, Женечка, как ты себя чувствуешь? Через минуту на веранду вбежала Света Лисова, всклокоченная, мокрая, дрожащая. -- Я так долго ждала, когда они уедут, мне сказали, что при них нельзя и ты ничего еще не знаешь. -- Она плюхнулась на подлокотник его кресла. Дерево жалобно затрещало. Толстая верная Светка Лисова присутствовала в его жизни двадцать пять лет, столько же, сколько его жена Галина, но, в отличие от жены, не создавала проблем, наоборот, помогала их решать по мере своих жалких возможностей. Она всегда находила себе подходящее место рядом с его семьей. Когда-то она работала в университетской библиотеке, училась заочно, дружила с Галиной, часто ночевала у них дома, была свидетельницей на их свадьбе, безотказно сидела с детьми, постепенно стала чем-то вроде няньки, приживалки, родственницы. Она была болтлива, причем не просто, а пафосно болтлива. Она говорила о высоком, об искусстве, о философии, о судьбах человечества и, что самое ужасное -- о политике. Он давно устал от нее, но чувствовал себя обязанным и все пытался пристроить ее куда-нибудь, дать заработать. Несмотря на свой университетский диплом, Света Лисова ничего не умела. Единственное, что у нее получалось легко и ловко, -- это уборка. Стоило ей оказаться в любом, самом загаженном пространстве, и через час все вокруг сверкало чистотой. Он бы взял ее к себе в домработницы, но держать в качестве прислуги женщину, которая так много говорит, называет тебя на "ты" и по имени, в его нынешнем положении было неудобно, и он нашел временный выход. Попросил ее помочь по хозяйству Вике. -- Я так спешила, так неслась и, конечно, опоздала на последнюю электричку, а потом двухчасовой перерыв, пришлось взять такси, к счастью, были деньги, -- бормотала Лисова, всхлипывая и сморкаясь. -- В чем дело? -- спросил он тревожно. -- Ох, Женечка, подожди, я не могу, дай отдышаться... сейчас... Такой ужас, такой шок... не представляешь, что мне пришлось пережить... Влетел Егорыч, тоже мокрый, красный. Телефон болтался у него на запястье и играл " Лав стори". Рязанцев уже понял: что-то произошло необычайное, трагическое- Сердце стремительно подпрыгнуло к горлу и медленно, гулко покатилось вниз. Вот сейчас Светкины смутные всхлипы оформятся, приобретут смысл, и в них ясно проступит скрежет жизненной оси. Судьба повернется, ветер переменится. -- Слава Богу, все произошло мгновенно, она совсем не мучалась, -- услышал он сквозь оглушительный птичий щебет и с горьким облегчением признался себе, как давно ждал этого. Дело в том, что жена его, Галина Дмитриевна, находилась вовсе не в Италии, она уже полгода лежала в маленькой, очень дорогой и закрытой психиатрической клинике, совсем недалеко отсюда, всего в пяти километрах от дома, в деревне Язвищи. Об этом знали только самые близкие. Это никогда не обсуждалось, даже шепотом. В разговорах о жене поминали только Италию, Венецию, школу изящных искусств, и ни у кого такой словесный маскарад не вызывал улыбки. Диагноз был путаным и безнадежным. Мощные психотропные препараты подтачивали здоровье. -- Мужайся, Женя, -- страшным шепотом произнесла Лисова, -- сегодня утром... -- Замолчите вы, я сам! -- закричал на нее Егорыч. -- Но я хотела только подготовить, нельзя же сразу, -- забормотала Светка, -- я знаю вас, вы все выпалите, не думая о последствиях, -- она шагнула к Рязанцеву, который уже не сидел, а стоял, опираясь рукой на спинку кресла. -- Женечка, послушай меня, только очень спокойно... -- Молчать! -- рявкнул Егорыч и втиснулся между нею и Рязанцевым. -- Еще слово, и уйдешь отсюда, поняла? Светлана Анатольевна покорно кивнула, рухнула в кресло и уставилась на Рязанцева красными мокрыми глазами. Егорыч выключил телефон и заговорил спокойно, по-деловому, дыша ему в лицо чесноком: -- Значит, так. Вику убили. Застрелили сегодня ночью, прямо в постели. Насчет прессы я позаботился. Пока тишина, главное, чтобы никто из наших не проболтался. Сейчас надо ехать в морг на опознание. Переодеваться будете? ГЛАВА ШЕСТАЯ Ночами вокруг Андрея Евгеньевича Григорьева сгущалась совершенно мертвая тишина. Он откладывал книгу, гасил свет и, зажмурившись, нырял в бессонницу. Она наполнялась мучительными призраками. Его уникальная память была чем-то вроде закодированной энциклопедии, в которой хранились сотни имен, дат, фактов. Бессонными ночами это кошмарное сокровище оживало, шевелилось. Он видел лица, слышал голоса. Прошлое причудливо переплеталось с настоящим, живые логические нити соединяли несоединимое. В отличие от многих бывших коллег, Андрей Евгеньевич не кокетничал даже с самим собой. Еще в юности он знал, чего хочет от жизни и сколько это может стоить. Он пошел служить в КГБ вовсе не из любви к социалистической родине и не ради веры в светлые идеалы коммунизма. В основе его выбора лежала глубокая брезгливость к системе, к тому, что именовалось советским образом жизни. Служба в органах давала возможность вполне легально обеспечить себе совсем другой, совсем не советский образ жизни. На самом деле не было больших антисоветчиков, чем сотрудники КГБ. На их фоне любой махровый диссидент -- наивное дитя. Диссиденты рисковали головой, чтобы изменить систему. Сотрудники органов просто брали и меняли ее -- лично для себя и для своих семей, причем без всякого риска, вполне легально. Они ели, одевались, работали и отдыхали не так, как все прочее советское население, а иначе, гораздо лучше. Конечно, такое счастье давалось не даром, не только за чистые руки, горячее сердце и холодную голову. Внутри системы жилось трудно. Все на всех стучали, и следовало всегда, днем и ночью, оставаться начеку. Предательство являлось общепринятой нормой и называлось бдительностью. Любой офицер мог ради карьерного роста, для подстраховки, просто из зависти, подставить своего ближайшего коллегу, стукнуть начальству обо всем, от стакана виски, выпитого после рабочего дня, до любовной интрижки вне семьи. Григорьев почти не пил, свою первую жену любил и за восемь лет совместной жизни ни разу ей не изменил. Он женился сравнительно поздно, выбирал, оценивал, боялся ошибиться. Одна была красивой, но глупой. Другая наоборот. Третья так сильно хотела замуж, что это отпугивало. Четвертая казалась слишком независимой и энергичной для тихого семейного счастья. Пятую звали Катя. Рядом с ней все прочие вдруг стали бесформенными, бесполыми и просто никакими. Тоненькая, белокурая, с прозрачной кожей и ясными голубыми глазами, она была такой нежной и трогательной, что сразу возникало желание ее защитить. Она действительно нуждалась в защите. Еще в детстве, когда ее спрашивали, кем она хочет стать, она отвечала: "Катенька не будет работать ни под каким видом. Катенька будет просто красивая". Он влюбился так страстно, что готов был на ней жениться, даже если бы кто-нибудь из ее близких родственников вдруг оказался диссидентом, уголовником или евреем. Но повезло. Анкетные данные сероглазой феи были безупречны, как и все в ней. Ясным майским вечером 1971 года, на лавочке на Тверском бульваре, после просмотра в кинотеатре "Повторного фильма" французской комедии "Разиня", фея в ответ на серьезное предложение Григорьева сказала свое нежное "да". Андрей Евгеньевич был контрразведчиком. Он знал английский как родной, свободно говорил по-испански и на всякий случай выучил венгерский. Его давно собирались послать за границу, сначала в соцстрану, на Кубу или в Венгрию. Единственным препятствием оставалось то, что он холостяк. Через полгода капитан Григорьев вместе с молодой женой отправился в свою первую заграничную командировку в Венгрию. Еще через полгода, в Будапеште, у них родилась дочь Маша. Венгрия была самой "несоциалистической" из всех стран Варшавского договора. Пока Григорьев аккуратно и добросовестно вербовал агентуру в журналистской среде, писал подробные отчеты для начальства. Катя с красивой колясочкой ходила по магазинам, почти настоящим, почти западным. После московского гастрономического и промтоварного убожества будапештское изобилие пьянило ее, она постоянно пребывала в радостном возбуждении, пела по утрам в душе, вечерами, встречая мужа после работы, с детским визгом бросалась к нему на шею, рассказывала, где сегодня была и что купила. Полтора года в Венгрии пролетели как один день. Семейство Григорьевых вернулось в Москву с чемоданами импортного добра и надеждами на следующую командировку, уже в настоящую заграницу, в Испанию, а может даже в США. Маша росла здоровым, жизнерадостным, но немного странным ребенком. Она унаследовала внешность мамы и характер отца. С ней не было проблем. Даже в младенчестве она почти не плакала, зато много улыбалась, гримасничала, и Григорьев мог бесконечно наблюдать за ее подвижным личиком. Казалось, там внутри у нее происходит постоянная напряженная мыслительная работа. Было странно и жутковато представить, как может такая кроха вмещать в себя огромный мир. В трехлетнем возрасте, обнаружив под новогодней елкой коробку с пластмассовым пупсом, она захлопала в ладоши, искренне поддержала бабушкину историю про Деда Мороза, а вечером, когда Григорьев укладывал ее спать, сообщила ему шепотом, что "на самом деле куклу купили в "Детском мире", и напрасно, лучше бы потратили денежку на коньки "гаги". Андрей Евгеньевич с изумлением понял, что его трехлетний ребенок не верит общепринятым сказкам и умеет скрывать свои чувства. Он не знал, радоваться или пугаться. В пять она разобрала на детали радиоприемник. Ей хотелось вытащить и рассмотреть маленьких человечков, которые там внутри разговаривают, поют и играют на музыкальных инструментах. В шесть сконструировала из деревяшек, гвоздей, пружинок от шариковых ручек и аптечных резинок пистолет-рогатку, стрелявший крючками из проволоки. Провозилась почти месяц, постреляла в воздух и тут же охладела к своему творению, потребовала купить десять моторчиков в магазине "Пионер" на улице Горького, батарейки, паяльник, достать где-нибудь тонкое листовое железо и специальные ножницы. Когда ее спросили зачем, она развернула несколько листов миллиметровки, исчерченные карандашом, и объяснила, что сконструировала робота, который будет ходить и размахивать руками. Ничего из этой затеи не вышло. Листовое железо достать не удалось. Но Маша ни капельки не огорчилась. Ей как раз исполнилось семь, и пора было готовиться к школе. Григорьев помнил каждую подробность ее дошкольного детства потому, что именно в 1979-м, когда Маша пошла в первый класс, они развелись с Катей, и дочь он стал видеть редко. Катя не работала и была "просто красивой". Оказавшись на родине, она скинула Машу в хорошие ведомственные ясли, потом в такой же детсад и, коротая ожидание настоящей заграничной жизни, принялась порхать, как положено фее. Порхала она по комиссионкам, по фарцовщикам, по каким-то бесчисленным "гостям", по квартирам и дачам, где собирались все те же фарцовщики, продавцы комиссионок, модные парикмахеры, косметологи, стоматологи, администраторы гостиниц и концертных залов, сотрудники "Интуриста", экстрасенсы и хироманты. Это была публика солидная, важная, идеологически надежная, тесно связанная с КГБ. И все бы ничего, но Катя не могла появляться в таком престижном кругу в одном и том же брючном костюме дважды. Каратность и чистота камней в ее сережках и колечках была недопустимо низкой. Трех пар итальянских сапог на одну зиму явно не хватало. А всего одна норковая шубка, даже при наличии канадской дубленки, выдавала беспросветную нищету. Григорьев не оправдал ее доверия, он слишком медленно воплощал в жизнь ее высокие стремления и прекрасные мечты. Ей хотелось не "Жигуль", а "Волгу", не двухкомнатную квартиру, а хотя бы пятикомнатную, ей хотелось покупать себе одежду не у фарцовщиков и подружек, вернувшихся из-за границы, а непосредственно в Нью-Йорке, на Пятой авеню, в бутиках Версаче и Диора. Андрей Евгеньевич пытался ее утешить, объяснить, что и так очень старается, но не может прыгнуть выше головы. Все будет, но чуть позже. Катя не утешалась. Она не могла ждать, жизнь слишком коротка, молодость и красота мимолетны. Она хотела прямо сейчас, ужасно расстраивалась, плакала, кричала, хлопала дверьми, а потом не разговаривала с мужем неделями. Маленькая Маша, если присутствовала при этих сценах, вела себя тихо и дипломатично. Погладив по головке рыдающую маму, сочувственно всхлипнув в ответ на ее отчаянные признания, что "папа нас с тобой совсем не любит", она не возражала, но при первой возможности незаметно ускользала к папе и шепотом, на ушко, принималась рассказывать ему что-нибудь интересное из своей бурной детсадовской жизни. Папу она никогда не утешала и сама ни разу не заплакала во время родительских ссор. Григорьева пугала Машина железная, недетская выдержка. Но значительно больше пугало его таинственное превращение Кати, нежной феи, в грубую ведьму, Катеньки, невесомой бабочки, в прожорливую гусеницу. Ему все чаще снился один и тот же кошмар, будто вместо головы у него кочан капусты. Быстрые челюсти гигантского насекомого деловито пережевывают листья, один за другим, в результате чего остается маленькая мертвая кочерыжка. Он просыпался среди ночи и первые несколько минут спросонья продолжал слышать влажный размеренный хруст и чувствовать щекотку в мозгу, такую сильную, что хотелось вскрыть себе череп и там, внутри, почесать. Впрочем, Андрей Евгеньевич по природе был оптимистом, всегда верил в лучшее. В советском посольстве в Вашингтоне как раз открылась вакансия. Судя по одобрительным замечаниям начальства и резко возросшей бдительности сослуживцев, терпеть отечественное убожество осталось совсем недолго. Августовским вечером, теплым и дождливым, после долгожданного разговора с начальством, он несся домой, как на крыльях, раньше обычного и повторял про себя фразу, которую произнесет, переступив порог: "Все, Катюша, собирай чемоданы. Мы летим в Вашингтон!" Он представлял себе, как она со счастливым визгом кинется к нему на шею, забыв об очередном недельном бойкоте. Гусеница опять станет нежной легкой, бабочкой, ведьма превратится в фею и не отправит его спать на диван в Машину комнату с обычной ноющей присказкой: "Отстань, убери свои лапы, я устала". А завтра утром они поедут на станцию Катуар и заберут Машу с детсадовской дачи. Ребенок будет счастлив, что забрали на неделю раньше. В школу она пойдет уже в Вашингтоне. Говорят, там при советском посольстве отличная школа. Дверь квартиры почему-то не открывалась. Он не сразу понял, что изнутри торчит ключ. Григорьев позвонил, подождал, потом принялся стучать и трезвонить. Наконец послышались шаги, кто-то прильнул к глазку. -- Катя! -- позвал он нерешительно. Ответа не последовало. "Воры? -- подумал он и нервно усмехнулся. Позвонить к соседям, попросить, чтобы вызвали в милицию. С двери глаз не спускать, чтобы не успели смыться!" Он уже шагнул и протянул руку к кнопке соседского звонка, но тут дверь открылась. Его жена стояла на пороге в стеганом шелковом халате и поправляла растрепанные светлые волосы. В полумраке прихожей глаза ее странно светились и дрожали, словно светлячки ночью в южном городе. -- Ты почему так рано? -- спросила она, искусственно зевнув и прикрыв рот ладошкой. -- Я прилегла почитать и задремала, звонка не слышала. Григорьев включил свет, и суетливые южные светлячки исчезли. На него смотрели голубые глаза его жены, большие, ясные, обведенные темно-русыми ненакрашенными ресницами, смотрели так, словно он был тараканом. Тараканов она ненавидела и боялась больше всего на свете. -- Катюша, что- нибудь случилось? -- спросил он с глупой усмешкой, уже понимая, что да, случилось, но не желая верить. Ему хотелось растянуть последние секунды спокойной радости, которая на крыльях принесла его домой в неурочное время. Из спальни послышался шорох, тактичное покашливание. -- Да, случилось, и уже давно! -- выкрикнула Катя так резко, что Григорьев вздрогнул. -- Сколько можно, в конце концев? Володя, иди сюда! Из гостинной вышел мужчина, высокий, рыхлый, немолодой и даже при галстуке, но петля не затянута. На ходу он заправлял рубашку в брюки. -- Добрый вечер, -- произнес он хорошо поставленным баритоном, -- предупреждаю, елси вы меня ударите, у вас будут большие неприятности. И тут Григорьев окончательно узнал его. Народный артист Советского Союза, лауреат Ленинской премии, и еще кучи каких- то премий. В кино играет партийных руководителей и председателей колхозов. Открывает торжественные концерты в честь советских праздников чтением стихов о Ленине. Может, действительно, стоило бы врезать артисту, пока он шнурует свои импортные ботинки? Или хотя бы сказать что- то жестокое, мужское, чтобы потом не чувствовать себя идиотом? Пока Григорьев соображал, как поступают в таких случаях не идиоты, а настоящие мужчины, народный артист успел завязать оба шнурка, распрямился, громко хрустнув суставами, и шагнул к двери. -- Володя, подожди, я с тобой! -- взвизгнула Катя. -- Не волнуйся, малыш, я подожду тебя в машине, -- успокоил ее лауреат, аккуратно обощел застывшего Григорьева и выскользнул за дверь. Катя последовала за ним буквально через три минуты, натянув на себя какое- то платье и прихватив сумку. Григорьев даже не пытался говорить с ней. На него напало странное оцепенение, какое-то тупое безразличие. Это был шок, первый и последний в его жизни. Чтобы ни происходило потом, в течение долгих последующих лет, он вел себя иначе. Иногда правильно, иногда неправльно, но в ступор больше не впадал ни разу. Судебное заседание, на котором их разводили, было тихим, быстрым и закрытым. Григорьев попытался отвоевать ребенка, но ничего не вышло. Катя вместе с Машей переехала к артисту и вывезла из квартиры все, даже шторы были сняты и дверные ручки отвинчены. Остался только телефонный аппарат, и первый звонок, прозвучавший в гулкой тишине, был Машин. Командировка в Вашингтон сорвалась. Послали другого офицера. В КГБ разводы прилавнивались к должностным преступлениям, и после них приходилось "остывать", восстанавливать испорченный моральный облик. С Машей они виделись редко, но каждый день разговаривали по телефону. То есть сначала каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Саня Арсеньев надеялся, что после визита сотрудника посольства его отпустят, наконец, домой. Но нет. Ждали приезда Евгения Рязанцева, распоряжений начальства и вообще какой-нибудь определенности. Из-за праздников никого нельзя было разыскать. У морга дежурили съемочные группы нескольких новостийных программ. Надо было что-то сказать им, но никаких конкретных приказов сверху пока не поступало, а импровизировать не решался даже майор Птичкин. Драгоценное время утекало сквозь пальцы. Вместо обещанного профессора судебной медицины с трупами работал ординатор Гера Масюнин, старый знакомый майора Арсеньева, маленький, коренастый, разговорчивый. Он был отличным специалистом, относился к своей печальной работе творчески, иногда даже слишком творчески, и любил выпить, а выпив, начинал замечать то, чего нет, фантазировать, строить собственные оригинальные версии. Когда Гера вышел покурить, Арсеньев от нечего делать спросил его, действительно ли женщина жила на час дольше. -- Жила. И хорошо жила. -- То есть? -- Не мучалась, -- Масюнин загадочно улыбнулся, демонстрируя дырку на месте верхнего клыка, -- даже наоборот, получала удовольствие. На миг Арсеньеву показалось, что он беседует с сумасшедшим. Он знал, как легко и быстро вырабатывается у судебных медиков профессиональный цинизм, иммунитет к чужой насильственной смерти, как жутко звучат их загробные шуточки, и все-таки это было слишком. Красные от бессонницы глаза Геры сверкали совершенно безумным огнем. -- Ее трахнули, -- пояснил он и облизнулся. -- Кто? Убийца? -- растерянно моргнул Арсеньев. -- Ну не убитый же! -- ординатор тихо хрипло захихикал.-- Перед смертью ее употребил убийца, и она не сопротивлялась. А знаешь почему? -- Надеялась, что не убьет, -- неуверенно предположил Арсеньев. -- Может, и надеялась, -- кивнул эксперт, -- однако вряд ли. Пойдем, кой- чего покажу. Майор вяло побрел за Герой. Ему вовсе не хотелось возвращаться в анатомический зал и в который раз глядеть на трупы. -- Сначала скажи, ты сам ничего не замечаешь? -- Гера таинственно улыбнулся и показал глазами на лицо покойницы. -- Нет, -- пожал плечами Арсеньев, -- вроде ничего особенного. -- -- Ты, Александр Юрьевич, банально мыслишь, -- вздохнул Гера, -- ты сразу ищешь следы побоев, ссадины, царапины, а на другое внимания не обращаешь. Ну давай, майор, на счет три, что не так в этом трупешнике? -- Все не так. Все. Это не старуха девяноста лет, мирно почившая в окружении любящих внуков и правнуков, а мо