е " русские идут! " Стояли некоторое время назад такие времена. В Париже к ним сразу же притерся стильный, одетый с иголочки, но все равно какой-то засаленный человечек со смешной фамилией Шустерман, предложивший провести время в обществе приличных русских девочек, которые умеют достойно себя вести и легко поддерживают светскую беседу. Могут выступить в роли гида, сопроводив господ и по знаменитым бутикам, и по достопримечательным местам города, и по всемирно известным ресторанам. Причем, везде с одинаковой легкостью подскажут, расскажут и договорятся о скидках. Девочки - ни в коем случае не проститутки, но и не недотроги, разумеется, так что если кто-то с кем-то договориться о дополнительной программе, это будет вполне в рамках правил, по которым велась игра. Тогда, в Париже у Егора с Избранницей все сложилось легко и просто, и он, действительно, неплохо отдохнул, сохранив самые приятные воспоминания о ней, и о Париже. Потом она приезжала на несколько дней в Москву. Потом он снова вырвался в Париж. К тому же, они регулярно перезванивались. Он подарил ей мобильный телефон, и звонила обычно она, но он рад был потрепаться с милой неглупой девочкой. Если же настроения или возможности беседовать у него не было, он коротко бросал в трубку: " Я занят", и она никогда не обижалась, что было еще одним фактором, определившим его выбор. Словом, предложение он сделал по телефону, и по телефону же получил согласие. Прагматизм и отсутствие бурного эмоционального отклика у будущей супруги его очень порадовали, окончательно укрепив в принятом решении. Поскольку Париж был для нее городом, где она работала, а в Москве он не смог бы посвятить ей достаточно времени, они решили организовать себе предварительное свадебное путешествие, каждый, очевидно, имея в виду то, что оно одновременно станет своеобразной пробой супружества. И, как выяснилось потом, поступили дальновидно. В качестве города, где должна была состояться примерка, избран был Рим. Просто потому, что и ей, и ему добираться туда было удобно. Он заказал апартаменты - люкс в одном из лучших отелей, и кольцо с бриллиантом в семь каратов. Они прилетели в Рим с разницей в полтора часа, сначала она, потом - он, и встретились уже в отеле, в апартаментах уставленных огромными вазами с белыми розами. Ранним утром следующего дня, он осторожно выбрался из номера и, торопливо спустившись в холл отеля, поинтересовался у портье ближайшим рейсом на Москву. Он готов был лететь и через Франкфурт, если так выходило быстрее. Избраннице оставлены были белые розы, кольцо с бриллиантом и короткая записка с извинениями. - Почему? - спросила его я, когда история эта была поведана мне полностью и почти теми же словами, которые привожу я теперь. - Я понял, что не смогу жить с этой женщиной. - Но почему? - Ни почему. То есть никаких причин, которые я мог бы сформулировать так, чтобы тебе, да и вообще кому-либо они были понятны, не было. Просто я понял, что жить с ней не смогу. Избранница, впрочем, не оскорбилась и даже не обиделась. Она поняла его, о чем сообщила по телефону, едва только он включил свой мобильный, прилетев в Москву. Я же, когда история была поведана мне, напротив, возмутилась, расстроилась, расплакалась и даже попыталась с ним поссориться, однако тщетно: если он чего-то не хотел, этого никогда не происходило. Много позже, когда его мир открылся мне, и я начала понимать, а порой и принимать то, что доселе пугало и отталкивало меня, я нашла ключ к этой странной фантасмагории с женитьбой, и объяснила себе и ему, почему два очень похожих друг на друга человека не смогли сосуществовать вместе более суток. Точнее, один - не смог, а другой - легко с ним согласился. Дело тут, было вот в чем. Егор, как и любой нормальный здоровый физически и нравственно человек, был человеком сбалансированным. Это означало, что здоровый прагматизм и холодная расчетливость сочетались в нем с наличием безотчетных и почти сумасшедших стремлений, с потребностью изредка безумствовать и полностью отдаваться во власть эмоций, не задумываясь о неизбежных последствиях. Образ жизни и поприще, которые избрал он для себя, однако, напрочь, исключали возможность реализовать последнее и требовали неукоснительного следования первому. А иначе, как утверждалось в некогда популярной песенке, удачи было не видать, как собственных ушей. Впрочем, про уши в песне, по- моему, ничего не говорилось, но в данном случае это было именно так. Егор же по определению был человеком удачи, посему вторую, романтическую составляющую надо было уничтожить. Вытравить в себе или, по крайней мере, упрятать куда подальше в лабиринтах своей души. Так он и сделал, но в тот момент, когда в окружении белых роз и богатой позолоты роскошных римских апартаментов оказалось, что для безумств и эмоций в жизни его вообще не останется места и, стало быть, их следует не прятать, а уничтожать, душа его восстала. И крикнула ему то самое: " Не смогу!!! ", которое, он, циник и прагматик, остро почувствовал, но не смог объяснить словами. А через некоторое время он встретил меня. Я была старше на пять лет и совершенно не соответствовала его представлениям о том, какой должна быть спутница жизни, для того, чтобы сделать эту жизнь еще более успешной и комфортной. Этого он никогда от меня не скрывал. А остального понять не мог, и мне пришлось несколько позже, когда я сама во всем окончательно разобралась, объяснять ему это, разжевывая каждый кусочек и порциями закладывая в его сознание, как кашку младенцу в разинутый ротик. Он жевал, переваривал и соглашался. Да, наш роман был, по меньшей мере, - странным. Кое-кого, особенно из числа дам и девиц, имевших определенные виды на перспективного и не дурного собой миллионера, он возмущал. Мои приятели недоуменно и с некоторой долей осуждения пожимали плечами. Друзья Егора, правда, немногочисленные присматривались ко мне с нескрываемым любопытством, в их вежливых поклонах и легкой дурашливой болтовне, сквозило отчетливое: " ну - ну... " Именно, с многоточием, которое могло означать что угодно. Вероятнее всего у большинства знавших нас людей в узком довольно мирке, который некоторые, из числа наиболее самоуверенных и наименее осведомленных о мировых традициях именуют "высшим светом", более ли менее определенное отношение к нашему странному - и вправду! - союзу просто не сложилось. Да и почему, собственно, они должны были обременять себя осознанием того, что же это такое вдруг свело воедино молодого перспективного во всех отношениях московского барина - капиталиста с особой лет тридцати с небольшим, приятной и моложавой( что со скрежетом зубовным признают за глаза даже лучшие подруги ), но привыкшей к полной самостоятельности и независимости, побывавшей в браке, и не в одном, замеченной также в нескольких весьма нашумевших в свое время внебрачных связях; состоятельной, но в несравнимо меньших, нежели Егор масштабах, владелицей небольшой частной телекомпании барражирующей в неласковых водах сразу нескольких телевизионных каналах, зачастую на грани фола? Нет, посторонним людям, совершенно незачем было обременять свое сознание размышлениями на подобные темы. Они вполне довольствовались всплесками жгучего интереса к очередной истории о наших с Егором безумствах. Но о них речь несколько впереди. Я же к феномену нашей связи относилась, естественно более серьезно и потому, анализируя многое из того, что становилось мне известным из жизни Егора, пришла к следующему выводу. С ранних лет ( в этом наши с Егором биографии были, несмотря на некоторую разницу в возрасте, удивительно схожи) оба мы вынуждены были загнать свою естественную потребность побезумствовать хоть изредка, в самые глубинные лабиринты души, и, стиснув зубы, прагматически шествовать по жизни, просчитывая каждый шаг, заранее вычисляя противников и продуманно вербуя друзей. Что ж поделать, такова была жизнь, ибо оба мы были детьми "перестройки", которая на самом деле была гигантским пере распределителем, в котором отнимали у одних и быстро - быстро раздавали другим. Мы были в числе вторых. Нам надо было торопиться ухватить свою ( вернее чужую, только что вырванную с кровью из чужих еще теплых, еще сопротивляющихся, или - напротив, бессильно упавших рук) пайку и употребить ее в дело, да так, чтобы уже через несколько часов никому и в голову не пришло, что где-то там кто-то у кого-то что-то отнял. Ничего подобного! Мы, наш, мы новый мир строили. И кто был ничем, в нем становился всем! Все это что-то ужасно напоминало, но останавливаться и предаваться воспоминаниям, было некогда: важно было успеть. Разумеется, мы с Егором участвовали в этом процессе на разных ступенях лестницы. Я - в голубой луже телевизионного эфира, где тихо пуская пузыри тонули казавшиеся несокрушимыми телевизионные гиганты, в молодые мальчики и девочки, из числа осветителей и ассистентов режиссера, прямо из под их захлебывающихся носов выхватывали целые пласты голубой массы пожирнее, и на ходу лепили из нее информационные или развлекательные ( кому что досталось ) структуры с красивыми неведомыми ранее названиями: ассоциации, холдинги, на худой конец - телекомпании, но, разумеется, теперь уже ни от кого никоим образом независимые. Егор в то время находился уже в заоблачной выси, и столь же азартно выхватывал прямо из рук растерявшихся или поверженных гигантов пласты совершенно иной субстанции. Тут речь шла не много ни мало, а о самом достоянии советской империи, богатствах ее недр, как пелось в патриотических песнях. Но речь сейчас не об этом. Дело было в том, что баланс прагматизма и романтизма в наших опаленных этой перехваточной возней душах, был сильно нарушен. Возможно, и даже очень вероятно, не повстречай мы друг друга, каждый боролся бы с дисбалансом каким- ни- будь безобидным способом, выводя, к примеру, новые сорта кактусов или... Впрочем, как боролся с дисбалансом Егор, теперь я знаю точно: он рисковал. Но это стало ясно несколько позже. Однако, судьбе угодна была наша случайная, в общем - то, встреча. И тогда-то наши отягощенные дисбалансом души, мало прислушиваясь к голосу разума и мнению окружающей среды, пожелали немедленного единения. Их переполняла романтическая составляющая, и обе они в момент нашего знакомства одинаково готовы были дать, наконец, ей волю. Одним словом, мы оказались в положении двух алкоголиков, вдруг распознавших друг друга в обществе завзятых трезвенников. И понеслось... Теперь настал - таки черед рассказать о безумствах, которые избавили нас от пресловутого дисбаланса и породили кучу самых невероятных сплетен и легенд, причем ненадолго - всего-то на семь с половиной лет. Об этом теперь мне следовало помнить постоянно. Конечно же, мы познакомились на почве взаимного профессионального интереса. Мой старинный приятель, проницательным оком моего же банкира и кредитора, довольно быстро оценил плачевное состояние финансов моей ни от кого независимой телекомпании, с огромным трудом балансирующей на плаву под натиском новорожденных телевизионных монстров. Они уже не бравировали своей независимостью, зато стремительно росли и матерели на сытых кормах щедрых поначалу спонсоров, которые тогда еще стеснялись откровенно называться хозяевами. Словом, мой мудрый приятель, решил, что настало время мою судьбу устроить подобным же образом. И как-то раз, теплым осенним днем мы отправились поужинать в загородный офис некоего молодого талантливого предпринимателя, который не прочь заняться собственной пропагандой, да и вообще на всякий случай, обзавестись небольшой телекомпанией. Случаи, как известно, бывают разные и стремление молодого, начинающего, но очень быстро растущего российского капиталиста, было вполне понятно. Обед удался на славу. Потом, Егор, который, разумеется, подвозил меня домой, как водится, попросил чашку кофе... С того памятного вечера мы жили вместе. Тогда и начались безумства. К примеру, поужинав поздно вечером в одном из лучших московских ресторанов ( это был принцип Егора: потреблять все только самое лучшее) и объехав до рассвета пару-тройку модных ночных клубов, где плясали не жалея подошв, мы часов в пять или шесть утра вдруг направлялись на один из московских вокзалов и, запретив охране Егора, следовать за нами, вваливались в полусонный зал ожидания. Там, осмотревшись некоторое время и оценив ситуацию, мы подсаживались поочередно к разным людям, озадачивая их, к примеру, вопросом, за кого собираются они голосовать на предстоящих президентских выборах ( дело было как раз весною 1996 года ). Самое странное, что сонные, измученные ожиданием, люди нас ни разу не били и даже не пытались дать по физиономии, напротив, большинство из них охотно вступало в беседу, пространно рассуждая о сильных и слабых сторонах Ельцина. Однажды за этим занятием нас застукал наряд милиции, состоящий из двух явно не московского происхождения сержантов. Поначалу сержанты отнеслись к нам подозрительно и, как следствие, немедленно потребовали предъявить документы. Егор документы предъявлять отказался, явно рассчитывая на продолжение спектакля, и не ошибся. Нас вежливо доставили в дежурную часть привокзальной милиции, и там у грязной стойки, отделявшей дежурного от остального помещения, большую часть которую занимал "обезъянник" ( клетка в которой временно содержались человекообразные существа без возраста и пола, собранные этой ночью на вокзале ), Егор, наконец смилостивился надо мной, и документы предъявил. В них значилось, что он ни много не мало экономический советник одного и вице-премьеров российского правительства. Далее произошло неожиданное: дискуссия, начатая нами в зале ожидания вспыхнула с новой силой. В ней принимали участи все: и милицейский дежурный, и доставивший нас наряд, и даже некоторые обитатели "обезъянника", которые могли в тот момент относительно внятно выражать свои мысли. Потом мы пили водку, которой угощали нас политизированные милиционеры, и закусывали горячими сосками, доставленными в дежурную часть из ближайшего ларька на перроне. Сосиски были разложены на газете, и откусив, их следовало по очереди, макать в пластиковый стаканчик, в который щедрая рука хозяйки ( или хозяина ) ларька плеснула густой ярко красной, обжигающей жидкости, отдаленно напоминающей кетчуп. Вокзал мы покинули, когда над Москвой уже разрумянился веселый прохладный рассвет, честно обменявшись с милиционерами телефонами. На всякий случай. Наряженная охрана мрачно ожидала у нас возле глянцевого черного лимузина, одинокого на желтом фоне мятых, как консервные банки, такси. - Если сегодня мы с тобой умрем от пищевого отравления, будет довольно сложно определить что стало его причиной: устрицы в " Театро" или сосиски на вокзале, - заметила я, оскверняя благоухающие недра благородной машины запахом дешевой водки и вокзальных сосисок - Разумеется, устрицы. В этом у меня нет никаких сомнений - немедленно отозвался Егор, и привлекая меня к себе, горячо дохнул в лицо резким духом кетчупа. В наших предрассветных визитах на вокзалы, не было ничего уничижительного для людей, коротающих там нелегкую пассажирскую или вовсе бездомную долю. Мы ехали не вокзал не развлекаться чужим убожеством, и уж тем более, не издеваться над ним. Нет! В те минуты, нам было действительно интересно, что думают разные люди, а не только те, что отплясывали с нами на сияющих площадках ночных клубов. Такой вот был безумный порыв. Были и другие. Было лето, и мы уже некоторое время жили за городом, в огромном коттедже, более напоминающем средневековый замок, который Егор довольно быстро возвел для нас прямо в лесу на берегу Москва - реки. Место, которое он выбрал для нашего жилья было сказочным ( впрочем, Егор всегда был верен себе, а значит, ему должно было принадлежать все самое лучшее ), едва не лучшим на всей супер - элитной Рублевке. Забор был высоким, как требовали того не интересы безопасности, но - условия игры. Забрался на эту ступень общественной иерархии, будь добр их соблюдать. Иначе, - избави Бог! - прослывешь белой вороной. Птицы эти в наших краях, как известно, живут недолго. Так вот забор должен был быть высоким, кирпичным, красным "Каждый построил себе по маленькому Кремлю, - заметил как-то Егор воскресным днем объезжая окрестности, - на всякий случай. А случаи, как известно, бываю всякие" На заборе имелось все, что должно было иметься: камеры слежения, хитрые датчики и прочая модная охранная техника. Но в самом заборе, кроме главных торжественных ворот, с колоннами, домом охраны и только что без флагштока для поднятия фамильного флага, имелась еще маленькая неприметная калитка, сразу за которой начинались узкие деревянные ступени, ведущие к воде. Итак, было лето, в окна нашей спальни выходящие прямо на реку и как раз на ту заветную калиточку, вливалась предрассветная речная прохлада, свежий ветер и гомон пробудившихся птичьих стай, но этого показалось Егору мало. В нем бурлило очередное безумство - Вставай! - бесцеремонно растолкал он меня и, не давая опомниться и возмутиться, скомандовал. - Бери подушки, два пледа, бутылку шампанского, фужеры, фрукты - Зачем? - я еще не очень понимала, на каком нахожусь свете и что происходит вокруг - Как ты не понимаешь? Рассвет пойдем встречать на берег. Быстрей, солнце вот-вот взойдет! Я оценила идею и проявила чудеса оперативности: мы успели. Думаю, наша недремлющая охрана, не смогла удержать в себе столь красочную историю о хозяйских причудах и поделилась ею с охраной соседской, а та... Словом, эпизод пополнил список наших с Егором безумств. Были, разумеется, причуды и поменьше. Например, возвратившись домой, Егор врывался ко мне с корзиной наполненной фруктами, из чего следовало, что по дороге он совершил набег на рынок. - Слушай! - Вопил он, совершенно потрясенный, - я только что изобрел новое лакомство. Давай немедленно пробовать. - Готовить долго? - осторожно интересовалась я, в принципе, уже привыкшая ко всему - Вообще не надо! - великодушничал Егор. - Просто груши в меду. Представляешь! Я вдруг представил, как это вкусно. Давай быстрей мой груши. Мед я тоже купил. - Милый, - пыталась я остудить его пыл. - это лакомство известно было еще при царе - деспоте Иване Васильевиче. Где-то точно описано, то ли в " Князе Серебряном", то ли в какой-то сказке. Я читала. - Глупости! - Безапелляционно, как всегда, заявлял Егор, - Я же про это не читал, я точно помню. Значит, сейчас это придумал я! И нечего преумалять мои таланты. Мой, лучше, груши! - Однажды, ты напишешь " Войну и мир", потому что Толстого ты тоже не читал из-за нравственного с ним несогласия - А что? И это будет моя " Война и мир"! И никто не убедит меня в обратном. Так мы и жили целых семь с половиной лет. Разумеется, безумства случались не так уж часто и большее время мы проводили вполне достойно, как и подобает несколько экзальтированной, но бесспорно, принадлежащей к" светскому обществу" паре, единственным изъяном которой было отсутствие детей. Но это была отдельная, запретная для всех, закрытая для обсуждения даже с самыми близкими и закадычными... и т. д. Это было только наше с ним, и все в конце концов с этим смирились. Теперь, когда Егора нет на этой земле, наверное, я могу произнести вслух, что детей не могло быть у него, а брать чужих он категорически не желал. Я, глупая, надеялась, что со временем, когда он станет старше, сумею уговорить его. Однако, времени-то этого у меня, как раз и не было. Это странно, но до той поры, когда задушевная подруга с внутренней дрожью в голосе не произнесла ту самую классическую и банальную одновременно фразу, про "другую женщину", я была уверена, что мы с Егором будем жить долго, возможно, не всегда счастливо, но умрем, а вернее погибнем в автомобильной катастрофе, в один день. Как в сказке. Это была странная, совершенно беспочвенная и немотивированная, но, тем не менее, очень прочно сидящая в моем сознании уверенность. И, в конце концов, я решила, что, видимо, так все и произойдет. В принципе, это был не самый плохой исход. Однако судьба готовила мне финал, куда более страшный, обидный, унизительный и несправедливый. Говорить со мной по возвращении Егор не захотел. Я все-таки позвонила ему, чтобы услышать в трубке то же, что прочитала на бумаге. И те же чертики дразнились и корчили мне отвратительные рожи в напряженных длинных паузах, так же, как между строк проклятого письма. - Зачем? - спросил он меня, когда я попросила о встрече и разговоре. Большего, чем я написал, я не скажу. - Мы помолчали - Но неужели ты можешь, после всего, что было... - я не сумела закончить фразу, заплакав, унизительно и обидно - Как видишь, смог - поставил он точку, предваряя продолжение моего вопроса. И снова замолчал. Сквозь разделяющее нас расстояние я чувствовала, что более всего на свете ему хочется сейчас повесть трубку - Прости меня - выдавил он из себя наконец, но отчетливо различимая мною досадливая интонация, лучше всяких слов сказала, что он вовсе не считает себя виноватым. Я молчала, слезы мешали мне говорить и думать, а рыдать в трубку - было слишком уж унизительным. - Прощай. - Он наконец-то решил оборвать этот ни к чему не ведущий, тяжелый разговор. - Не звони мне, пожалуйста. - И он положил трубку. Я тупо послушала некоторое время короткие гудки отбоя, бьющие прямо в ухо и почти физически ощутимые, поплакала еще немного и вдруг поняла, что последнюю фразу сказал не Егор. То есть у меня не было не малейшего повода сомневаться в том, что все время этого мучительного и постыдного для меня разговора, от начала и до конца моим собеседником был именно он. Но последняя фраза просто не могла быть произнесена Егором. Потому что он, по крайней мере, тот Егор, с которым я прожила семь с половиной лет, должен, нет, обязан был быть абсолютно уверен, что я не стану ему звонить после всего, что было им написано и сказано. Это было на сто процентов так и не иначе. Так кто же беседовал со мной? Подруга, сохранившаяся с прошлых времен, та самая, с внутренней дрожью в голосе, единственная, оказалась рядом со мной в эти дни, ибо Егор каким-то удивительным образом умудрился оторвать меня от моего прошлого, включая прошлые интересы, работу, квартиру и главное - многочисленных некогда настоящих, преданных друзей и просто приятелей. Да и не оторвать вовсе, а вырвать с корнем, причем так виртуозно, что я до поры этого просто не замечала. Впрочем, сейчас я несколько лукавлю, и мне стыдно. Конечно, я начала замечать этот постепенно засасывающий меня вакуум, задолго до наступления страшной поры одиночества. Люди, и в их числе очень дорогие мне, пропадали из моей жизни, разумеется, не друг, не по мановению волшебной палочки коварного кудесника - Егора. Нет. Поначалу они даже с радостью, замешанной правда на изрядной доле любопытства ( как там живут эти представители новой популяции соотечественников за высокими заборами их домов, которые действительно - крепости? ) и скептицизма (анекдоты про "спиленных гимнастов " уже вовсю гуляли по Москве) приезжали к нам едва ли не каждый уик-энд на шашлыки, на фондю, на молодого кабанчика, заваленного Егором на охоте, просто поразмяться на зеленой молодой траве. Но трава при ближайшем рассмотрении оказалась английским газоном. Разминаться на нем босыми ножками почему-то было не очень удобно. А шашлыки наши! Они были великолепны - кто же станет спорить, но их подносили на тарелках мейсоновского фарфора официанты в белых перчатках. А ребята мои по привычке, на дачу ехали в джинсах и везли купленное по дороге грузинское вино " Хванчкара", и гитары везли они с собой, потому что раньше любили мы петь под "Хванчкару". Но теперь петь было неловко: Егор непременно приглашал на выходные кого - ни - будь из песенных звезд, и те честно отрабатывали оговоренный заранее и щедро оплаченный репертуар. Словом, ездить к нам стали все реже, хотя каждый раз рассаживая гостей по машинам, Егор, сияя своей голивудской улыбкой хлопал мужчин по плечам и называл "стариками", а женщин нежно целовал, ласково заглядывая в глаза - он умел быть милым, как... принц Уэльский во время посещения сельского съезда каких-нибудь заслуженных британских фермеров. И ребята уезжали со смешанным чувством собственной неполноценности и неизбежной зависти, которую большинство из них в светлые души свои пускать категорически не желало. Потому, - рассуждало большинство из них, - не проще ли оставить Кесарю - Кесарево, и, не объявляя войны дворцам ( ибо большевиков среди моих друзей не было ) просто держаться от них подальше. Себе дороже и спокойнее. Я пыталась говорить об этом Егору. - Ерунда! - ответил обладатель, улыбаясь одной из самых плюшевых своих улыбок. - Вернее: абсолютная истина. Они отдаляются от нас и твои, и мои близкие люди, без которых, казалось, невозможно и дня прожить. Посыл верный. Но вывод, как всегда, ошибочен. Никого не обижаем мы своим образом жизни. Образом жизни вообще обидеть можно только дурака и лентяя, а твои ребята не из таких, я же вижу. Просто, они понимают, что не нужны нам. И знаешь почему? Потому, что мы - са - мо - дос - та - точ - ны! Понятно тебе, чукча? - Он близко смотрел мне в глаза, словно проникая внутрь меня взглядом, его мысли растворялись во мне, сплетаясь с моими - и найдется ли кто мудрый, кто скажет мне, как и, главное - кому?! в этом случае следовало возражать. Я соглашалась. И с каждым днем вакуум затягивал меня в свои звенящие пустоты все более и более глубоко и безвозвратно. Однако этого ощутить в ту пору было невозможно, ибо все пространство вокруг меня было заполнено одной единственной персоной. И ее, удивительным образом на все это пространство хватало. Единственная подруга выжила в этом вакууме каким-то чудом. Теперь мне казалось, что Егор попросту не разглядел ее, когда освобождал для себя сферу обитания. Слишком уж она была тусклой, немногословной, малоподвижной и как-то незаметно - полезной. Она была из той категории женщин, которые всегда добровольно берутся резать салаты и мыть посуду. Разумеется, как и предписано женщинам этой категории, она была не замужем, страдала избыточным весом, с которым упрямо, но безуспешно боролась, и всегда располагала свободным временем, чтобы прийти на помощь. Словом, каким-то чудом она уцелела в той среде, которую создал вокруг нас Егор, возможно совершенно искренне полагая, что и сам будет существовать в ней до конца своих дней. В этом случае, винить его было совершенно не в чем: для двоих среда была вполне пригодна и даже комфортна. Но для одной она была не просто тяжела или невыносима - губительна! - в том готова принести я любую клятву. Я бы и погибла, возможно, банально наглотавшись какой - ни - будь дряни. От более радикальных методов меня, как ни странно, удержало бы собственное самолюбие: предстать перед публикой, в рядах которой наверняка ( ну не дьявол же он во полти человеческой! ) окажется и Егор, раздавленной колесами допотопного паровоза или даже вполне современного вагона метрополитена, или явиться напоследок в виде бесформенного мешка с раздробленными костями, вследствие падения с высоты - нет, этого мое самолюбие, не позволило бы мне никогда. А вот мирно уснуть в собственной постели, вымыв и красиво уложив накануне волосы - это, пожалуй, я смогла бы исполнить вполне. Верная подруга сделать этого мне не позволила. Без лишних слов, она деловито, по-хозяйски поселилась в моей квартире, разбавляя мое одиночество своим почти незаметным присутствием. Итак, я начинала новую жизнь, располагая проверенной временем и бедою подругой. Старой, но довольно уютной и вполне приличной даже по меркам прошлой жизни, квартирой. Еще более приличной, потому что прикатила она аккурат из прошлой жизни машиной и некоторой суммой денег, оставшихся с прошлых, телевизионных времен, которых, при условии здоровой жесткой экономии, могло хватить на пару-тройку месяцев. Это было как раз то время, которое я отводила себе на поиски достойной работы и, следовательно, обретения достойных заработков. Подругу звали Марией, но все и всегда, по крайней мере, на моей памяти, называли ее, не иначе, как Муся, и это имя абсолютно соответствовало ее образу. Машина называлась " Мазерати- кваттропорто", и тоже вполне соответствовала своему громкому имени. И с точки зрения капризного вздорного нрава, и с точки зрения финансовых затрат, которые она требовала на свое содержание. Но расстаться с ней, по крайней мере, в ту пору, у меня не было сил. В конце - концов, эта капризная гордячка - была последним звеном, связующим меня с прошлой жизнью, а значит, и - с Егором Не станет ее - и все: распадется связь времен, и мне самой, не говоря уже об окружающих, трудно, а может - и невозможно, будет поверить, что она была на самом деле, эта моя прошлая жизнь. Быть может, кто-то мудрый и рассудительный, заметит сейчас, что это было бы для меня самым лучшим исходом. Ведь нет воспоминаний - нет и боли! Возможно, и даже очень вероятно, что в отношении меня это было бы действительно так. Но, куда, в таком случае, досточтимый мой, мудрый и рассудительный господин, прикажете деть проклятую гордость и неистребимое бабское желание прихвастнуть: смотрите, помните, ведь были времена - я так жила? Почти, как мечталось в детстве в темноте кинозалов или над страницами светских романов. Пусть недолго, пусть всего семь с половиной лет, но это было. Нет! Мучительны были воспоминания. Но и забвения я не хотела. Это было видимо очень по-женски: страдать невыносимо, чувствуя, как железные тиски новых туфель впиваются в тонкую кожу стопы, но гордо шествовать дальше, умудряясь при этом переступать строго по линеечке, правильно, как на подиуме. К тому же, имело место еще одно обстоятельство. Стыдно было мне терять моих преданных ребят с их потертыми джинсами, гитарами и "Хванчакарой", купленной по дороге ( Егор свой винный погреб выращивал как редкие орхидеи в оранжерее, а поскольку в доме не было оранжереи, и, стало быть, орхидей тоже не было, то все его усердие и тщание доставалось редким изысканным бутылкам ). Но еще более стыдно, мучительно и непереносимо было теперь возвращаться к ним, как побитая собачонка выброшенная прочь за высокий забор. И прожорливая моя, сияющая своим глянцевыми боками надменная, как настоящая итальянская аристократка " Мазерати", как ни странно некоторым образом помогала смягчить удар от этого сокрушительного падения. Получалось, что из-за этого проклятущего забора я не вылетала, подброшенная увесистым хозяйским пинком, а выехала плавно и вполне достойно, на глянцевой, всем на зависть, машине. К слову, говоря, задача разжиться приличной работой, сильно осложнялась тем же самым обстоятельством. Мне было стыдно обратиться к старым друзьям, которые наверняка что- ни- будь, да сообразили в этом плане, не взирая ни на какие кризисы и пределы собственности. Сомнений в этом у меня не было. И несколько пухлых, изрядно потертых, записных книжек приготовлены были в любимом моем уголке у телефона. Но каждый раз, пролистав испещренные именами и телефонами страницы, и даже наметив канву и тон предстоящей беседы, я откладывала первый звонок на потом: на ближайший вечер, на субботу, на воскресенье, или уж совсем точно - на утро понедельника, когда все уж совершенно точно будут на месте. Так бежали дни. Денег, однако, еще оставалось достаточно и справедливая Муся, неизменно вносила свой вклад в домашние расходы, закупая преимущественно продукты полезные и недорогие: творог, яблоки молоко. Муся была медицинской сестрой, а вернее - недоучившимся врачом. Из института она ушла после третьего курса, потому, что некому было ухаживать за умирающей бабушкой. Этот поступок был абсолютно в Мусином стиле. Институт Муся так и не закончила, и потому работала хирургической сестрой, правда, в известной косметологической клинике, где постоянно ассистировала модному пластическому хирургу. Клиника процветала, и Муся зарабатывала очень даже приличные деньги. Это обстоятельство, давало ей основания, подсаживаться ко мне, в те самые мучительные минуты, когда я неимоверным усилием воли пыталась заставить себя поднять телефонную трубку и набрать первый из намеченных номеров, и ласково, но настойчиво вынимать трубку из моих рук. Справедливости ради, надо сказать, что физически я этому действу почти не сопротивлялась. Что же касается словесного возмущения, адресованного в первую очередь самой себе, то оно облекалось, который уже раз в одни и те же междометия и фразы - Нет! - решительно восклицала я, позволяя тем временем мягким Мусиным ладоням полностью завладеть трубкой и опустить ее на рычаг телефонного аппарата, - Это не может продолжаться вечно! Ты не можешь меня содержать. Я не могу проедать последние свои деньги. И, в конце концов, это ведь не только финансовый вопрос. Это вопрос моего возвращения! Понимаешь: возвращения к нормальной жизни. Я должна... - Но ты же не хочешь - мягко возражала мне Муся. - Конечно, это следует сделать: и вернуться на работу, и восстановить все прошлые твои связи, и найти себе нового мужчину. Ну, что ты трясешь головой? И это тоже, возможно даже в первую очередь. Но только тогда, когда ты этого захочешь. Тогда рука сама потянется к трубке, и ты не заметишь, как проговоришь несколько часов кряду. Но только тогда. Понимаешь? Ты и так, преодолела жестокий кризис. Ломать себя, насиловать психику - это сейчас испытание не для тебя, поверь. Раны должны зарубцеваться. - Ну, разумеется, - возражала я не очень уверенно. - А до той поры, я буду сидеть на твоей шее и беспардонно пользовать твою доброту. - Не говори глупостей. Ты же прекрасно знаешь, что на моей шее ты не сидишь, своих денег у тебя еще вполне достаточно. Что же до доброты, то это еще неизвестно, кто из нас кому более сейчас обязан. Тебя тяготят одинокие вечера, не правда ли? Почему же ты думаешь, что они доставляют удовольствие мне? - Муся говорила тихим ровным голосом, который я про себя окрестила "шелковым". Именно " шелковым" Распространенные, особенно в литературе "бархатные" голоса, в моем представлении звучат иначе: вкрадчиво, но со скрытым коварством или сладострастием опереточных любовников. Мусин же голос струился мягко и невесомо, лаская слух, как кожу ласкает тончайший шелк легкой сорочки. Так наверно разговаривала она и с пациентами, обрабатывая им раны и снимая швы. Мне казалось, что окутанные шелком ее голоса, пациенты не должны были чувствовать боли. - Но, если бы не я, ты могла... - слабо сопротивлялась я, уже сознавая тщетность своих попыток - Не могла - кротко прерывала меня Муся. - Ты же знаешь, что не могла. Ну не получается. Знаешь, у каждого человека есть, видимо, свое высшее предназначение. Планида. Доля. Судьба. Некоторые, правда, находят способы от них увиливать, занимаясь другими делами. Не знаю, обретают ли они при этом покой и счастье? Возможно, у кого - то это предназначение не очень ярко выражено, и тогда человек выбирает сам. Но со мной все было ясно с раннего детства: я - сиделка. Именно сиделка в полном и самом глубоком смысле этого слова. И когда я занята своим делом, можешь - верить, можешь - нет, я счастлива. Конечно, я могла бы очень сильно постараться и выйти замуж, родить детей или, по крайне мере, родить детей без мужа. Но мне повезло. Знаешь почему? Откуда-то свыше пришло знание: это не мое. Я - не мать, я - сиделка. Возможно, это не скромно так говорить, но это не многим дано понять. И в этом - тоже мое счастье. Потом настал тот день. Как ни парадоксально это звучит, но о гибели Егора я узнала из газет. Вернее из одной газеты, которую принесла с собой Муся. Стоял январь, и это значило, что неделю, а может - и две Егор проведет в горах его любимого Сент-Морица в Швейцарии. Это была традиция, сложившаяся задолго до моего появления в его жизни, продолжавшаяся все наши с ним семь с половиной лет и, я уверена была в том совершенно! - благополучно продолжающаяся далее, невзирая на смену партнера, а вернее - партнерши. Точно так же как со мной, теперь с нею, с "другой женщиной " он долетал до Цюриха и проводил пару дней в городе, останавливаясь неизменно в отеле " Долдер", возвышающимся над городом в виде старинного замка на высоком холме на берегу маленького чистого озера. Впрочем, я совсем не была уверена в том, что "Долдер", как множество респектабельных европейских отелей, раньше, действительно не был замком, принадлежащим одному из городских вельмож. Уж больно удачно, он был расположен. Пробыв пару дней в Цюрихе, Егор, обычно, брал на прокат машину, и своим ходом отправлялся в горы Там также верно, как неизменные апартаменты в "Долдере", его дожидался номер-люкс в отеле " Сувретта", с прекрасным видом на заснеженные вершины гор, ослепительно мерцающие в лучах яркого, совершенно не зимнего, по нашим российским представлениям, солнца. Все это, вкупе с добрым десятком устоявшихся привычек Егора, которым он наверняка будет следовать на протяжении этих январских дней, было еще слишком хорошо памятно, и мучительный приступ воспоминаний накатил на меня, дождавшись наконец своего часа после длительного затишья. Муся, конечно была рядом, и настороже. Она терпеливо переживала мазохизм моих воспоминаний, воскрешающих мельчайшие подробности нашего с Егором зимнего отдыха... Как загорала я на знаменитой альпийской террасе в окрестностях Сент - Морица, где в уютных шезлонгах, укутанная пушистыми пледами и зыбкими мехами своих умопомрачительных шуб и жакетов, собирается в сезон вся европейская знать. Подставляя холеные лица ласковому альпийскому солнцу, носители самых громких титулов и фамилий лениво потягивают шампанское " Вдова Клико", к которому здесь обязательно подают экзотическую закуску " Русский балет" - внушительных размеров горку черной икры со сметаной, обложенную хрустящими гренками, дольками вареного яйца и свежей зеленью Как медленно тащила нас с Егором, и еще десятком гурманов, вагонетка фуникулера, вдоль отвесных скал, на высоту более 3000 метров над уровнем моря, чтобы там, в маленьком кабачке, прилепившемся, как гнездо какой-то отважной птицы, прямо к вертикальному гранитному склону, отведать "бульон Ковач". Блюдо, состоящее из наваристого говяжьего бульона, смешанного с крепчайшим сорокаградусным напитком: то ли местной граппой, то ли нашей родной водкой. Как, поднявшись на бугеле - легком подъемнике, представляющем из себя череду горизонтально прикрепленных друг за другом планок, на которые верхом насаживаются лыжники, стремящиеся побыстрее достичь вершины невысокой горы, чтобы потом стремительно съехать с нее, постигая азы горнолыжного искусства, я тоже съехала вместе со всей этой веселой толпой. Но так неудачно, что траектория моего скольжения вниз аккурат пересеклась с траекторией движения бугеля наверх. Вследствие чего целая группа стремящихся к вершине, была мною свергнута с своих насестов с душераздирающим криком: " Мама!!! " "Мама" - естественно вопила я. Многоголосый хор, поверженных мною лыжников слился в единую песню проклятия в мой адрес сразу на нескольких языках. Наблюдавший эту картину со стороны, Егор не мог отсмеяться до конца дня. Воспоминаний, раздира