а. Он чуть сбавил шаг
-- сомнений не было, человек стоял у того самого захоронения, куда
направлялся он. Ни встреч, ни разговоров ни с кем он не хотел, хотя человек
в форме его и заинтересовал, поэтому быстро сориентировался. Левее, в одном
ряду с прокурором, покоилась молодая женщина, известная балерина, его в
прошлый раз поразил памятник, воздвигнутый ей из белого мрамора. Братья
Григоряны, сопровождавшие его в тот день, тоже отметили
высокопрофессиональную работу скульптора, и из разговора с подошедшими потом
к могиле людьми выяснилось, что автор был мужем балерины, погибшей в
автокатастрофе. У этой могилы, как понял тогда Шубарин, часто бывали люди, и
он направился прямо к ней. Убирая с постамента памятника пожухлые цветы, он
украдкой глянул в сторону могилы Амирхана Даутовича и узнал в человеке в
милицейской форме Джураева, начальника уголовного розыска республики.
Полковник стоял напротив могилы, держа в руках форменную фуражку, и даже
скорбь по поводу убитого товарища не могла скрыть на его лице удивления, а
удивляться было чему. На могиле стоял памятник из темно-зеленого, с красными
прожилками гранита, и такая же строгая плита покрывала могилу. Изящная
бронзовая монограмма, витиевато сплетенная из трех букв А. Д. А., врезанная
заподлицо с поверхностью гранита и тщательно, до блеска, отполированная,
занимала первый верхний угол плиты. Кто близко общался с ним, тот знал, что
так необычно выглядела подпись прокурора. А на стеле, под портретом Амирхана
Даутовича, бронзой значилось:
Азларханов
Амирхан Даутович
1932-1983
прокурор
А чуть ниже, после "прокурор" уже не бронзой, а прямо в граните четко
выбито: "настоящий".
И этот штрих, одно слово "настоящий", придавало традиционной,
трафаретной надписи совсем иное звучание, выбитое, видимо, в последний
момент, по чьему-то требованию или по душевному порыву скульптора, бросалось
прежде всего в глаза. Было, наверное, отчего удивиться замотанному день и
ночь полковнику, ожидавшему увидеть осыпавшийся, пыльный могильный холмик с
фанерной доской у изголовья. Полковник стоял по-военному прямо, словно
участвовал в почетном карауле, возможно, он вспомнил тот проклятый день
прошлой осени, когда он всего на две минуты не успел на встречу с
прокурором. Не опоздай, прибудь он хоть на минуту раньше прокурора,
наверняка остался жив. Полковник не успел упредить выстрелы Коста, и оттого
всегда ощущал свою вину перед товарищем.
Человек в мундире неожиданно быстро склонился к плите, поправил красные
гвоздики и, еще раз окинув взглядом ухоженную могилу, направился к выходу.
Как только он отошел от захоронения, плечи его обвисли, куда-то враз
подевалась легкость, еще минуту назад бросившаяся в глаза, седая, коротко
стриженная голова поникла. Так, с непокрытой головой, держа фуражку под
мышкой, он уходил все дальше и дальше, и, как показалось Шубарину, суровый
полковник, гроза убийц и отпетых рецидивистов, плакал не скрывая слез. Артур
Александрович еще долго смотрел ему вслед, пока тот не свернул на главную
улицу печального парка; они скорбели об одном и том же человеке.
-- Амирхан Даутович... -- снова вырывается у него вслух, -- если бы
знать, отчего ваши мысли оказались созвучны только Сенатору и именно он
обнародовал их, пожал такие щедрые плоды, разве мало юристов вокруг? -- И
вдруг его пронзает и такое открытие: ему кажется, что все это каким-то
образом крутится возле него, и порою ощущает, что он даже сопричастен к этой
непонятной связке двух духовно разных людей. В этом интуитивном открытии
что-то есть, но оно не имеет реальной почвы под ногами, не на что опереться,
зацепиться, оттолкнуться. Но он знает себя, однажды закравшемуся сомнению он
попытается найти ответ -- такова его натура. Мысли его вновь возвращаются к
Сенатору, который наверняка в понедельник вернется домой и, конечно,
поторопится встретиться с ним, ведь тайной поездки к хану Акмалю в Аксай не
получилось.
Вскользь всплывшее -- Аксай -- наталкивает его на мысль, что несколько
лет назад он все-таки на радостях поступил несколько опрометчиво, заполучив
дипломат с документами от незнакомого районного прокурора. Опрометчивость
заключалась в том, что он пренебрег обычными правилами, когда никого близко
не подпускал к себе, тщательно не проверив.
А ведь существовал самый простой путь проверки -- послать человека к
хану Акмалю и попросить его помочь, их интересы в ту пору как раз активно
переплетались. А у аксайского Креза на кого только не имелось досье, нашлись
бы там кое-какие сведения, наверное, и на Сухроба. Ахмедовича, и сейчас он,
возможно, понял бы причину тайного визита в Аксай. Но что не сделано, то не
сделано, и сегодня соваться к "маршалу Гречко" было бессмысленно, кто знает,
о чем они там договорились за его спиной. Восток дело тонкое, и этот путь
отпадал. А прибегать к тайным документам хана Акмаля ему приходилось дважды,
и дважды он сам наведывался в Аксай, досье он просил на таких людей, что
Арипов вряд ли доверил их какому-нибудь посреднику.
Он вспомнил, как однажды, еще в спокойные времена, провел два дня в
гостях у хана Акмаля. Вечером, после охоты, дожидаясь, пока приготовят ужин
из охотничьих трофеев, они полулежали на мягких курпачах, беседуя на
философские темы. Говорил больше он, кутаясь в теплый и просторный чапан и
попивая небольшими глотками французский коньяк "Камю", а хан Акмаль
внимательно слушал гостя. И вдруг хозяин дома перебил его.
-- Если бы нынче на календаре не был самый конец семидесятых годов, --
начал, как всегда монотонно, беспристрастно обладатель двух Гертруд, -- и
если бы я не знал тебя хорошо много лет, я бы подумал, что ты английский
шпион. -- Видя нескрываемое удивление на обычно невозмутимом лице Японца,
хан Акмаль рассмеялся: -- Ты не обижайся, я знаю, ты не шпион, ты наш,
бухарский, кровный. Но почему я так подумал? Объясню. Говорят, возле моего
отца, а он воевал рядом с Джунаид-ханом и был не рядовым сотником, как
сейчас толкуют мои враги, желая принизить отца и меня, находился англичанин,
который, как и ты, прекрасно знал наш язык, наши обычаи, даже наизусть
цитировал Коран, чем радовал и удивлял наших невежественных мулл. И не
удивлюсь, что ты и Коран знаешь. Сейчас ты беседуешь со мной на чистейшем
узбекском языке, рассказываешь мне о восточных философах, о которых не имеет
понятия большая часть нашей интеллигенции. А у нас, большевиков, все
непонятное, труднообъяснимое сваливается на происки империализма и шпионов.
Выходит, ты -- шпион! -- И он вновь заразительно, от души расхохотался.
Когда он приехал в Аксай во второй раз, и это случилось чуть позже той
самой охоты, после которой хан Акмаль назвал его английским шпионом.
Впрочем, чтобы несколько сгладить свою вину за безапелляционное -- "шпион",
аксайский Крез, умасливая, чуть позже сказал, что он так доверяет и любит
его, что стань Узбекистан мусульманским государством, под зеленым знаменем
ислама, то даже в нем, не задумываясь, отдал бы портфель министра экономики
или финансов, один из самых ключевых в любом правительстве, только ему.
Тогда, в восьмидесятых, сепаратистских настроений не было вовсе, и Шубарин
не обратил внимания ни на исламское государство, ни на зеленое знамя, ни на
правительство, где ему предлагался портфель министра экономики и финансов,
понятно, что роль премьера хан Акмаль оставлял за собой, просто подумал, что
тот сглаживает неловкость за "шпиона".
Оказывается, далеко смотрел хан Акмаль уже тогда, держал в уме какую-то
программу, а многим кажется, что только сегодня, с гласностью и
перестройкой, всплыли националистические и сепаратистские настроения и
нескрываемо обозначалась кое-где тяга к зеленому знамени ислама.
Но уже тогда Артур Александрович ощутил по-настоящему, каким грозным,
убийственным оружием обладает директор агропромышленного объединения.
Слишком большую опасность представляла канцелярская папка для человека, о
котором собраны сведения, а если они случайно станут достоянием не одного
хана Акмаля? От этой мысли его бросило в жар. Но еще большую тревогу он
ощутил, когда представил, что кто-то другой, как и он, приехав сюда,
получает досье на него самого, до этой минуты он об этом как-то не думал. Он
собирался уехать в тот же час, как только ознакомится с нужным досье, но
остался на ночь, как просил его хан Акмаль. Была какая-то болезненная тяга к
гостям у хана Акмаля, не любил, не выносил он одиночества, а за столом
преображался, жил по-настоящему, только в застолье умел слушать других,
Артур Александрович давно отметил эту странность. Но он остался не потому,
что хотел ублажить или потрафить хозяину, а потому, что решил забрать досье
на самого себя.
В тот вечер за столом они оказались не одни, как он рассчитывал.
Неожиданно в Аксай заявилась московская журналистка писать очередной
панегирик о чудесах в рядовом агропромышленном объединении, где правил
необыкновенный человек -- то бишь хан Акмаль. Это несколько путало карты
Японца, но особых причин для беспокойства не было.
Минут за десять до начала застолья в гостевом доме, находившемся в
яблоневом саду на окраине Аксая, хан Акмаль зашел к нему в комнату и показал
подарок, который собирался вручить гостье.
Шубарин взял у него из рук изящную коробочку, обтянутую сажево-черной
замшей, догадываясь, что там находится. Он действительно не ошибся, в глаза
брызнули светом бриллианты массивного кольца.
-- Не слишком ли дорого за статью, даже в центральной прессе?
-- С фотографией, -- уточнил хан Акмаль и рассмеялся, -- да и женщина
ничего, из Москвы, писательница...
Артур Александрович вгляделся в ценник, висящий на тонкой шелковой
ниточке, и присвистнул.
-- А это, мне кажется, нужно снять, -- сказал он, показывая на бумажку,
цена может испугать кого угодно.
-- Само собой разумеется, -- сказал уже по-деловому хан Акмаль, все это
внесется куда надо, подошьется к делу, ты ведь знаешь, я обожаю
учет-отчетность, не забывая ленинское: социализм -- это прежде всего учет!
-- Да, я знаю, ты всегда следуешь ленинским заветам, -- сказал гость, и
они оба весело рассмеялись, вечер начинался замечательно.
Писательница оказалась женщиной не первой молодости, но, как и
большинство московских дам, пыталась изображать деловитость, хватку,
излучать несуществующую энергию, в общем, тщилась произвести впечатление,
все еще не понимая, какая тут отведена роль второму, синеглазому, мужчине,
судя по манере держаться, одеваться, человеку отнюдь не провинциальному.
Сбивало ее с толку и то, что хан Акмаль, пытаясь сказать что-то любезное,
путался от волнения и переходил на узбекский, обращаясь за помощью к
синеглазому. А тот, вроде уточняя, обменивался какими-то непонятными ей
репликами на узбекском с хозяином загородного дома и лишь потом переводил на
русский, впрочем, не скрывая внешней любезности, внимания, но ей казалось,
что в таких случаях элегантный переводчик, которого она тут же окрестила
Лоуренсом-аравийским, пытался гасить восторг знаменитого директора, чье лицо
излучало доброту, внимание, готовность услужить и неподдельный интерес к
ней, как к женщине. В последнем не переубедил бы ее никто. Порой ей
хотелось, чтобы вежливый, рафинированный, но холодный Лоуренс-аравийский
откланялся, время все-таки перевалило уже далеко за полночь, но синеглазый
вел себя так, словно поставил себе цель гулять до утра. И писательница,
перестав излучать фальшивую энергию и несвойственный возрасту задор,
откровенно призналась, что устала от двух перелетов и одного переезда в
Аксай, пробормотала еще что-то про часовой пояс, адаптацию-акклиматизацию, с
тем и отбыла отдыхать. Хоть поздно, но поняла, что тягаться с синеглазым не
следует.
Как только за нею захлопнулась дверь, хан Акмаль сказал с восторгом:
-- Какая женщина! С какими людьми знается! Какие двери ногой открывает!
Артур Александрович сначала хотел остудить пыл хана Акмаля, вернуть его
на грешную землю, всего двумя-тремя фразами, уже срывавшимися с языка, но
решил не портить ему настроение и азарт и вполне любезно поддержал:
-- Да, она достойна такого подарка и даже вместе с ценником.
И обладатель двух Гертруд тут же предложил тост за ее здоровье. Выпили,
и тут Японец понял, что, пока хан Акмаль пребывает в эйфории от встречи с
женщиной, открывающей ногой высокие кабинеты в Москве, он должен попытаться
решить и свои проблемы.
-- Акмаль, я хотел бы, чтобы ты подарил мне досье на Шубарина...
Хозяин дома на минуту опешил, но потом засмеялся.
-- Артур, надеюсь, ты шутишь, зачем тебе досье на самого себя, лучше
поинтересуйся подноготной своих врагов.
-- Нет, Акмаль, сегодня я хочу получить то, что прошу.
Разговор становился напряженным, взрывоопасным, откровенной
конфронтации с Японцем в этом крае не хотел никто, хан Акмаль знал его
возможности, и он стал машинально разливать коньяк, чтобы как-то собраться с
мыслями, он был не спринтер, а стайер.
-- А если я скажу, что такое досье не существует и что я не коплю
компромат на своих друзей?
Тут уж рассмеялся гость, начиная разговор, он понимал, что без
серьезного аргумента хан Акмаль никогда не вернет документы, и потому выбрал
главный козырь:
-- Акмаль, у нас с тобой такие отношения, что я не могу ставить тебя в
неловкое положение, но и сам не хочу служить мишенью для кого-то. Если я
доверяю тебе, это не значит, что я доверю всякому, кто может даже случайно
заглянуть в мое досье.
-- Резонно, -- вполне миролюбиво перебил хан Акмаль, почувствовав, что
хитроумный Японец оставил ему лазейку для благородного отступления.
-- Если я не заполучу сейчас свои бумаги, то через неделю можешь
прислать ко мне человека, я передам копию досье на тебя, а подлинник
останется у меня в Лас-Вегасе, ты ведь мне тоже доверяешь?
-- Да, Артур, доверяю, умный ты человек, не зря я тебя английским
шпионом окрестил в прошлый раз, помнишь? -- расхохотался аксайский Крез и
захлопал в ладоши, и тотчас на пороге появился Ибрагим.
-- Будь добр, принеси бумаги на Артура, он хочет убедиться,
профессионально ли работают мои люди, и обещал дописать то, что они
упустили. -- И опять захохотал, и напряжение разрядилось, хан Акмаль был еще
тот дипломат.
Отдавая Шубарину пухлую канцелярскую папку, Арипов сказал:
-- Ну вот, я избавляю тебя от лишних хлопот, собрать досье даже на меня
за неделю невозможно, поверь моему опыту, и я не буду посылать человека за
своим досье. Мы ведь так много знаем друг о друге. -- И хан Акмаль протянул
через стол руку, и оба облегченно вздохнули, ибо понимали, какой
конфронтации избежали.
Артур Александрович снова подошел к окну, уже светало, и вдруг он
захотел погулять по саду, редко когда ему приходилось делать это по утрам,
он быстро переоделся в спортивный костюм, в котором обычно выходил к
завтраку, и спустился вниз.
Над садом висел влажноватый туман, тонкий, едва различимый, порою
казалось, это кисея от игры, недостатка света, нарождающегося дня и
догорающих последние минуты люминесцентных ламп за оградой, но он как
"жаворонок" очень тонко чувствовал переходное время, когда ночь держала
природу в последних объятиях, к тому же он знал туман своего сада. От
неожиданной влажности, которая совершенно исчезнет часа через два, хозяин
сада поежился, но затем, чтобы быстрее насладиться рассветной чистотой
воздуха, пробежался по аллее, выложенной мелкими керамическими плитами. Он
не допустил к себе во внутренний двор ни асфальт, ни бетон, тут тоже
сгодились его инженерные познания. Незапланированный бег, как и неожиданно
долгое плавание, придали бодрость хозяину прекрасного, ухоженного сада, и он
невольно позавидовал Коста и Ашоту, пропадавшим часами в гимнастических и
силовых залах, во множестве расплодившихся в Ташкенте с объявлением
кооперации.
Спустился он в сад не для того, чтобы размяться, побегать, ему хотелось
пообщаться с ним, обойти любимые деревья, срезать к столу свежие цветы,
посидеть возле густых кустов можжевельника, кстати подаренных ханом Акмалем,
тот уверял, что они продлевают жизнь. Насчет жизни утверждать ему было
трудно, но то, что они выводят вокруг тлю и всякую гадость, гибельную для
сада, точно, это ученые из ботанического сада Шредера подтвердили.
Но... как и у себя в кабинете, прохаживаясь вдоль своих любимых картин,
он не замечал их, то же самое случилось и на аллеях сада, мысли о человеке
из ЦК снова завладели им.
Идея взять в аренду ресторан принадлежала Сенатору, он раньше многих
высокопоставленных чиновников оценил возможности кооперации. Может, идея
пришла к Сенатору оттого, что Артур Александрович, чуть ли не с первого дня
указа, легализовал часть своих подпольных предприятий через кооперативы, о
готовившемся законе он знал из своих московских источников, еще за полгода
вперед, и тщательно все проанализировал. Поначалу преследовал только одну
цель -- отмыть деньги теневой экономики, он кинулся исправно заполнять
декларации на налоги, составляющие для него сущий пустяк, и теперь обладал
законными деньгами. Однажды, обедая с Шубариным в загородной чайхане,
Сенатор сказал:
-- Артур, почему бы тебе несколько не видоизменить свою деятельность,
не придать ей разносторонность? -- Видя, как заинтересовался сотрапезник, он
продолжал: -- Я предлагаю тебе открыть в Ташкенте настоящий, шикарный
ресторан, это наиболее рентабельное вложение капитала.
-- Ну, какой из меня, Сухроб, ресторатор, -- попытался отшутиться
Шубарин, но сотрапезник был настойчив:
-- А почему бы и нет, я ведь не предлагаю тебе самому возглавить
ресторан, к тому же у тебя в Лас-Вегасе есть помощник, Икрам Махмудович, ну
тот, что разъезжает на белом "мерседесе". Он от природы прирожденный
кулинар, гурман, каких поискать надо, ресторанное дело, как мне кажется, его
стихия, хотя на первое лицо, при его любвеобилии, он вряд ли тянет, но
компаньоном будет достойным. Я вижу в своем воображении первоклассный
ресторан, с богатым интерьером, с хорошо вышколенной и хорошо экипированной
обслугой, разумеется дорогой.
-- У тебя есть какие-нибудь конкретные предложения, кроме интерьера и
униформы, -- спросил скептически сотрапезник, еще не понимая серьезности
предложения.
-- А как же, я ведь знаю, что кровь твоя наполовину состоит из цифр,
ты, прирожденный от бога банкир и предприниматель, умудрился родиться
немножко не там или слишком поздно, -- пошутил человек из ЦК и, не дожидаясь
ответа, перешел к тому, ради чего затеял разговор: -- Прежде всего идея
пришла мне в голову потому, что в это дело я хочу войти с Салимом и с тобой
на равных паях, зачем же нашим деньгам лежать без движения. Я продумал и
практическую часть, ты внимательно объезжаешь район, где я семь лет был
прокурором, и выбираешь любое здание -- будь то ресторан, кафе, столовая, на
худой конец любое другое строение, которое, на твой взгляд, в течение
трех-четырех месяцев можно будет перестроить и превратить в такой ресторан,
какой я задумал, и пусть он называется, как у вас в Лас-Вегасе, "Лидо", в
этом есть какой-то шарм, респектабельность -- "Лидо"! Дальше в дело вступаю
я с Салимом. Я заставлю районные власти отдать здание тебе в аренду, тем
более это в русле правительственных требований. Решу вопрос с крупными
банковскими кредитами на льготных условиях для реставрации здания,
приобретения интерьеров, мебели, кухонной посуды, холодильников, морозильных
камер, всего торгового оборудования, что требуется для первоклассного
ресторана. Найду подрядчиков, которые быстро, качественно и в срок отделают
здание, на проект, как мне кажется, скупиться не стоит и следует привлечь за
наличные талантливых архитекторов, а их в Ташкенте у нас немало, ведь мы
имеем свой архитектурный факультет.
-- Архитекторы есть, -- перебил он, уже оценивший идею сотрапезника.
-- Но на этом наша часть не заканчивается, работая районным прокурором,
я не раз вплотную занимался общепитом и знаю тонкости этого дела, а они
прежде всего заключаются в получении фондов на продукты, спиртные напитки,
мы и это берем на себя. И главное -- мы беремся с Салимом прикрывать "Лидо",
обещаю, что особых налогов не придется платить никому. Ну как, годимся мы в
компаньоны?
-- Вполне, -- ответил бодро Шубарин, не ожидавший такой хватки у
бывшего районного прокурора.
Шубарин на минуту оторвался от мыслей о Сенаторе и увидел, что
предутренний туман исчез бесследно, погасли огни за высоким дувалом, и уже
хорошо просматривались самые дальние аллеи сада, и, хотя на востоке давно
пропал рассветный голос муэдзина, призывавшего правоверных на утренний
намаз, все же по традиции тут просыпаются рано, и это чувствовалось даже за
оградой.
Махалля быстро полнилась шумами: звенели бидоны молочниц, привозивших
из пригородных кишлаков молоко в город, трещали где-то в переулках моторчики
велосипедов, доставлявших к чайханам и на базары первые горячие лепешки,
хлопали плохо смазанные ворота -- день вступал в свои права.
Когда он у себя в кабинете после завтрака просматривал бумаги, раздался
первый телефонный звонок, звонила Наргиз из "Лидо".
-- Артур Александрович, если нам не завезут две-три машины шампанского,
послезавтра у меня начнутся сбои.
-- Пусть пьют водку, коньяк, -- попытался отшутиться Шубарин.
-- У нас настоящее паломничество туристов из Грузии, тех, что приезжают
на недельный тур. Каждая группа бронирует столы на все семь дней пребывания,
а те, кто подъедут вслед через неделю, через две, заказывают столы по
телефону из Тбилиси. А они предпочитают шампанское, так что выручайте, не
заставляйте краснеть за марку "Лидо".
-- Хорошо, Наргиз, с шампанским решим, пусть гуляют на здоровье, если
они облюбовали наше "Лидо" в Ташкенте.
Два года назад, когда он находился в Париже, Сухроб Ахмедович сумел
занять место в Белом доме, а его Миршаб, один из ключевых постов в Верховном
суде, вот эти назначения и возвращение его самого из Франции отмечали по
настоянию Хашимова в доме его любовницы Наргиз. И хозяйка дома, и прием,
которые она организовала, произвели на Японца впечатление, она обладала
большим вкусом, тактом, и характер чувствовался, да и мир повидала, работая
прежде в знаменитом ансамбле. Когда дело по созданию "Лидо" закрутилось и
начали подбирать администрацию, Артур Александрович вспомнил про нее. В
Наргиз он не ошибся, она оказалась расторопной, предприимчивой и быстро
вошла в курс, людям, не знавшим ее раньше, казалось, что она всегда
занималась ресторанным делом. Она сама набрала штат официанток, в прошлом
танцовщиц того же самого знаменитого фольклорного ансамбля, а мужскую часть,
включая швейцаров, подбирал Файзиев, он знал наперечет все мало-мальски
приличные заведения в Ташкенте и не ошибался, кто чего стоит. Наргиз и Икрам
Махмудович вполне дополняли друг друга, и лучшее руководство вряд ли можно
было отыскать.
Наконец-то обладатель белого "мерседеса" нашел себе место по душе, где
мог по-настоящему, без подсказки реализовать себя, все его слабости от тяги
к изысканным застольям, широким жестам, что позволял он себе в последние
годы, до его влюбчивости в каждую очаровательную женщину -- все пошло на
пользу ресторану.
Артур Александрович еще раз внимательно, с ручкой в руках, просмотрел
перечень дел на день и понял, что вопрос с шампанским надо решить до
заседания в Госснабе, значит, с самого утра. Человек, отвечавший за поставку
шампанского в "Лидо", не отличался особой пунктуальностью и уже подводил
несколько раз, хотя имел свой интерес, это тем более настораживало, и он
собирался поставить ультиматум его начальству: или вы меняете ответственного
за поставку, или я расторгаю с вами договор. О таких условиях, на которых он
получал шампанское, они могли и пожалеть. За каждую бутылку шампанского он
отдавал баш на баш бутылку "Столичной", цена которой ровно десять. На таких
условиях ему компаньонов долго искать бы не пришлось. Но он не любил менять
поставщиков, конкуренция в таком деле опасная штука. Имелось тут еще одно
преимущество: склады, откуда он получал шампанское, находились в бывшей
вотчине Сенатора.
Отчего же расчетливый Японец проявлял столь щедрый жест при обмене?
Когда началась кампания по борьбе с алкоголизмом и стали крушить
винно-водочные заводы и спешно их переоборудовать под что попало. В те дни
он попал на какую-то крупную свадьбу и там сразу столкнулся лицом к лицу с
директором ликеро-водочного объединения. На вопрос, отчего чернее тучи, тот
и поведал свои проблемы. Конечно, загрустишь, быть хозяином выгодного дела,
нужным для всех человеком, а значит, и уважаемым, и вдруг начать выпускать
компоты. Да и это еще предстояло наладить, а он не располагал ни
монтажниками, ни слесарями, чтобы демонтировать оборудование по производству
и розливу спиртных напитков, а ему на текущий квартал уже спустили крупный
план по сдаче металлолома, с учетом ликвидации основного предприятия. Было
от чего приуныть, особенно когда представишь, что на компоты требуются
фрукты, а их нужно собрать, доставить, хранить -- дело, как и со всеми
скоропортящимися продуктами, сложнейшее, хлопотное. Другое дело водка! Не
гниет и сроки хранения ей нипочем, да и с сырьем проблем нет, валяется под
ногами, а о рентабельности и говорить не приходится, особенно при ценах, с
которыми подошли к борьбе с нею. Первая мысль, мелькнувшая у него, была
помочь человеку со сдачей металлолома, за это строго спрашивают. С
"Вторчерметом" у него имелись давние, отлаженные связи, помочь с бумагой о
сдаче металлолома не составляло большого труда, но в нем вдруг взыграл
азарт, и он решил на всякий случай прибрать оборудование к своим рукам, тем
более грустный директор признался, что все обновлено только год назад! И тут
он, как волшебник, снял печаль с лица своего приятеля, сказав, что он сам
демонтирует оборудование и сам доставит бумагу о сдаче бывшим винно-водочным
комбинатам металлолома. Ошарашенный директор на радостях еще и спросил:
-- Артур, сколько с меня причитается?
Шубарин на миг опешил, но мгновенно взял себя в руки и сказал улыбаясь:
-- Ну, ящик компота в день рождения меня вполне устроит. -- И они
протянули руки с обоюдным удовольствием.
На промышленных площадях, доставшихся ему в наследство от гигантского
рудокомбината в Лас-Вегасе, он не спеша восстановил водочный завод. Чтобы
ближе к активированному углю -- как пошутил тогда Коста. В связи с
ликвидацией таких производств остались не у дел и хорошие мастера, коих
наперечет в любом деле, даже водочном. Шубарин нашел таких людей в соседней
республике, чимкентская водка, как и пиво, известны на всю Среднюю Азию. Все
трое молчаливых, непьющих немцев носили одну фамилию -- Берг, они и стали
гнать водку лучше прежней. Вот еще одна причина, отчего он легко принял идею
Сенатора о первоклассном ресторане, отпадал смысл сдавать всю водку в
госторговлю. Оттого он был великодушен в обмене водки на шампанское,
мощности в Лас-Вегасе позволяли такую щедрость.
x x x
Самолет на Ташкент опаздывал на три часа, и Хуршид Азизович Камалов,
получивший неожиданно высокое назначение в Узбекистан, отыскав скромный
уголок у окна, достал толстую папку с газетными вырезками, что получил два
дня назад в Прокуратуре СССР, хотелось скорее вникнуть в суть проблем и
событий, происходящих на родине предков, куда он возвращался навсегда. В
сорок шесть лет редко круто и добровольно меняют жизнь, не думал о перемене
в судьбе и Камалов, и тут все решилось в две недели, хотя еще десять дней
назад он жил и работал в Вашингтоне. Конечно, он анализировал столь
внезапное предложение и понимал, что ни его давний опыт работы в уголовном
розыске, ни кандидатская, ни опыт преподавателя в закрытых учебных
заведениях КГБ, ни опыт работы прокурором в Ташкенте и Москве не давали ему
особых преимуществ, чтобы возглавить Прокуратуру республики, где прежнее
руководство чуть ли не поголовно привлекалось к уголовной ответственности.
Но все выяснилось на собеседовании в Кремле, где его подробно ознакомили с
положением дел и не скрывали, что в республике оправились от первого шока,
связанного с арестами, и местные тузы, объединившись, мощно противодействуют
оздоровлению обстановки в крае. Вот отчего на ключевой пост в борьбе с
мафией нужен был человек не только с опытом работы в правовых органах, но и
человек местной национальности, хорошо знающий нравы и обычаи края, человек,
который может опереться на местное население.
Несмотря на позднее время и задержку рейса, его встречали. Высокий,
важного вида мужчина подъехал на черной "Волге" прямо к трапу самолета.
Видимо, Камалова ему хорошо описали, потому что, едва он ступил на землю,
тот приветствовал его с приездом и возвращением на родину и выразил надежду,
что навсегда. Импозантный мужчина представился:
-- Заведующий Отделом административных органов ЦК, Сухроб Ахмедович
Акрамходжаев.
Прилетевший тут же с энтузиазмом спросил:
-- Не тот ли, чьи статьи в "Правде Востока" и "Советском Узбекистане"
-- "Станем ли мы правовым государством?", "Весы Фемиды", да и последовавшие
за ними, -- вызвали столь широкий резонанс в республике?
-- Спасибо. Я рад, что вы знакомы с моими работами и вам известна моя
точка зрения на закон и право, -- ответил встречавший с улыбкой и широким
жестом пригласил в машину. -- Первое время будете жить в гостинице ЦК на
Шелковичной, это на берегу Анхора. Хороший ухоженный район, утопающий в
зелени. Большинство постояльцев гостиницы на сегодня -- следователи по особо
важным делам, прикомандированные из всех регионов страны, вам придется
работать с ними в тесном контакте. Квартиру подыскивают и в самое ближайшее
время кое-что уже предложат, но не спешите, выбирайте, раз решили вернуться
навсегда.
Когда они подъехали по слабо освещенным улицам к гостинице, несмотря на
позднее время, она полыхала огнями в бархатно-черной азиатской ночи, редко
какое окно зияло темнотой. Видя удивление на лице гостя, сопровождающий
сказал:
-- Работы много, очень много, не управляются за день, иные работают до
утра, боюсь, что и вас ждет подобный ритм жизни.
Проводив Камалова до дверей номера, он сказал на прощание:
-- Не буду вас сегодня утомлять. Насчет ужина сейчас распорядятся,
знают о вашем приезде. А завтра утром встретимся в Прокуратуре. Я представлю
вас коллективу, и приступайте к исполнению обязанностей, дел непочатый край.
-- И Сенатор откланялся, оставив приятное впечатление о себе.
Первый день работы оказался столь напряженным, что он не смог выбрать
время, чтобы позвонить родителям Саламат, жены, да и своим родственникам
тоже, понимая, какую обиду может вызвать подобное неуважение к родне.
Беспрерывно звонил телефон, обращались с такими неожиданными вопросами и
требовали немедленного вмешательства в самые невероятные дела, что он,
обладая достаточным опытом, только диву давался, порою ему казалось, что на
прокуратуру тут возложено все -- от ремонта дорог, как и повсюду никудышных,
до разгрузки вагонов в каждом тупике громадной среднеазиатской железной
дороги. И поздно вечером, вернувшись к себе в гостиницу, он первым делом
собирался все-таки оповестить многочисленную родню о своем назначении и о
скором переезде семьи на постоянное жительство в Ташкент, как неожиданно, не
успел он прикрыть за собой дверь, зазвонил телефон. Сперва он подумал, что
звонок ошибочный, но настойчивая трель не прерывалась, словно кто-то
поглядывал в окно, и он поднял трубку. Звонил Сухроб Ахмедович, с которым
они расстались в первой половине дня.
-- Хорошо, что застал дома, если бы вас успела перехватить родня или
старые приятели, я не знал бы, как мне выкручиваться...
-- Чем могу помочь, -- спросил Камалов, заранее обрывая попытку
пригласить его в гости, но он ошибся.
-- Назавтра, после обеда, у нас назначена встреча с Первым, но его
вызывают в Москву, пробудет он там три дня и в составе правительственной
делегации улетит на неделю в Индию. Двадцать минут назад он вызвал меня и
сказал, что не хотел бы улетать, не познакомившись и не переговорив с вами.
В нынешнем положении пристального внимания всей страны к Узбекистану на
прокуратуре лежит тяжелейшая ответственность, и он догадывается, что вы
прибыли из Москвы с особыми полномочиями, видимо, ему уже звонили о вас из
Кремля. Поэтому он решил пригласить вас домой на ужин, это рядом с
гостиницей, иного выхода, чтобы встретиться с вами, он не видит, все
расписано по минутам.
-- Вы будете на этом ужине? -- быстро спросил прокурор, высчитывая
кое-какие варианты.
-- Нет, меня он подобной чести не удостоил, у вас все-таки предпочитают
говорить с глазу на глаз, но я бы с удовольствием составил вам компанию. Так
что через полчаса за вами зайдут, и я желаю вам приятного вечера.
Отказаться от приглашения, тем более оно предполагалось быть деловым,
не имело смысла, и он согласился. Положив трубку, он спокойно подумал, что с
этой минуты он вступает в большую игру, оставалось одно: быстрее научиться
разгадывать ее правила. Минут через сорок он уже сидел в гостиной у
человека, ставшего преемником самого Рашидова. Неделю назад в Москве, когда
ему предложили возглавить Прокуратуру республики, в конце долгой беседы
хозяин кабинета, Виктор Сергеевич Рогов, давно знавший его, прощаясь, сказал
доверительно:
-- Ради бога, извините, весь вечер меня мучает одна дилемма: сказать
или не сказать? Чисто по-служебному, по закону, наверное, я не должен это
говорить. Делать преждевременные выводы в моем положении опрометчиво, но,
зная вашу биографию, ведая, на что вы идете, я не могу промолчать, возможно,
это в какой-то ситуации может стоить вам жизни. На днях я получил строго
засекреченную информацию, что в коррупции, приписках и злоупотреблениях
замешан и преемник Шарафа Рашидова. Каждый ваш шаг будет регламентироваться
им и его друзьями. Вот что я хотел вам сказать и от души пожелать удачи, и
вот теперь он видел напротив этого человека.
Внешне он показался ему этаким благообразным, добродушным профессором
или муллой, с мягкими вкрадчивыми манерами и тихим приятным голосом. И
всякий раз, чтобы не расслабиться от обаяния, так и струившегося от хозяина
дома, он напоминал себе, что он на Востоке, где и внешность и слова
обманчивы, и не стоит обольщаться ни тем, ни другим. Когда, позже, он
познакомится на допросах с ханом Акмалем, то удивится своему первому
впечатлению от встречи с преемником Рашидова, оно окажется абсолютно точным.
Арипов, любивший давать всем клички, называл его Фариштой, то есть Святым.
Какой верный глаз у аксайского хана!
Ему самому еще предстояло выработать и новую манеру разговора и обрести
умение отделять в многоплановом, полифоническом разговоре, характерном для
Востока, главное, а пока следовало быть предельно собранным, внимательным, и
по возможности не давать себя легко читать. На Востоке говорят: человек это
открытая книга.
До того, как сели за стол, хозяин дома успел расспросить о семье, о
детях, о ташкентской родне, не забыл спросить, где он будет жить. Узнав, что
квартирный вопрос еще не разрешился, сказал, что утром он попросит
управляющего делами, чтобы выдали ордер из жилищных фондов ЦК, это, мол,
рядом, в специальной зоне. Позднее, анализируя великодушный жест, за который
он, конечно, выразил признательность, понял одно, что каждый его шаг будет
контролироваться, когда уехал, когда приехал и кто к нему наведывался, на то
она и особая территория с охраной на въезде. Нет, не прост оказался
благообразный профессор, он понимал, что действия нового прокурора с особыми
полномочиями следует держать на контроле, и так уже многих сняли москвичи.
После беседы в гостиной перешли в зал за щедро накрытый стол, живя в Москве,
он давно отвык от такой обильной и плотной еды, и к этому следовало
привыкать. За столом оказались не одни, ужинали вместе с домочадцами, но
нить разговора находилась в руках у хозяина дома. Беседа велась и о Москве,
и о Ташкенте, и о Индии, куда он направлялся через три дня. Позже,
анализируя разговор, он ни на чем не мог остановить своего внимания и понял,
что шел общий зондаж, что за человек, чем дышит, как держится за столом.
Одно утешало прокурора за долгий и тягостный вечер: если он ничего и не
познал, то особенно и не позволил сделать ясных выводов о себе. Первую
встречу можно было оценить по-спортивному: ничья.
Возвратившись поздно в гостиницу, он еще некоторое время гулял во
дворе; то и дело невольно поглядывая на горящие окна, и вдруг его прожгла
неожиданная мысль:
"Сейчас за одним из этих ярко освещенных окон работает незнакомый
человек, знающий тайну преемника Рашидова, и он догадывается, что тайна эта
может стоить ему жизни, но он уже не остановится, ибо он сыщик, человек
одной породы, с ним, для которого есть только один бог -- Закон".
Камалов впервые в жизни встречался с человеком такого ранга, и только
сейчас, наедине, понял, что такое гипноз власти, за весь вечер он ни разу не
вспомнил о предупреждении, сказанном два дня назад в Прокуратуре СССР.
Следовало постоянно помнить, что ошибки, иллюзии тут, как на минном
поле, исключались.
И потянулись у Камалова однообразные, занятые до предела дни, Сухроб
Ахмедович словно в воду глядел, и у него далеко за полночь горел в
гостиничном окне свет. Даже квартиру, которую ему все-таки предложили через
месяц, он не мог посмотреть в течение двух недель. И переезд семьи затянулся
аж до первомайских праздников, и, если бы не родня, принявшая самое активное
участие в этом, неизвестно когда бы у него наладилась нормальная жизнь. Но
Восток силен родней, тут своих не оставят в беде. С первого дня он попал в
жесточайший цейтнот, катастрофически не хватало времени.
Много лет чья-то властная рука сдерживала прокуратуру в наведении
порядка, отчего она не имела настоящего опыта и не владела реальной
ситуацией в республике, а теперь словно прорвало плотину, и она кинулась во
все стороны, ошарашенная размахом творящегося вокруг, и сама же задохнулась
от множества заведенных дел. Вот такое он вынес суждение о делах прокуратуры
на первых порах.
Заметил он и такую особенность в своей работе: именно к нему стекались
все горячие и запутанные материалы, и больше всего поступало на утверждение
дел, ознакомиться с которыми по-настоящему он практически не имел
возможности. И на большинстве санкций на арест почему-то оказывалась его
подпись. Он понимал, при нынешней чувствительности граждан к любым ошибкам
прокуратуры его подпись на каком-то документе могла ему дорого обойтись. Но
и уклониться от их утверждения не мог, без его подписи они ничего не стоили.
Нынешние дела имели давнюю историю, и он уже никак не мог на них
влиять, разве что когда они вернутся вдруг из суда на доследование. В
последний месяц из Верховного суда действительно косяками стали возвращаться
дела на пересмотр. Многие доводы суда Камалову даже на первый взгляд
казались необоснованными. Верховный суд уклонялся от принятия окончательных
решений и отфутболивал все снова в Прокуратуру республики. Порою ему
казалось, что кто-то упорно хочет, чтобы он завяз в мелких процедурных
вопросах и старых делах, и не высовывал носа из своего кабинета, и не
пытался вывести разоблачение должностных преступлений на новый и
качественный виток.
А стоило ему проявить к какому-то делу особый интерес, тут же, как по
мановению, волшебной палочки, между ним и заинтересовавшим его материалом
возникала гора бумаг, в которой он безнадежно тонул, хотя работал каждый
день только в самом здании Прокуратуры не менее четырнадцати часов