и он действительно... Хотя я нисколько не верю... То я это буду знать сегодня же! Соня наскоро поцеловала Максима (как поцеловала бы приятельницу, не более!), накинула куртку и вышла, позвякивая ключами от машины. Максим остался стоять посреди гостиной, охваченный одиночеством, сумерками, горечью и сожалениями. Очнувшись, он зажег свет и достал свои рукописи, которые уже несколько дней замерли на сцене ареста его прадеда. Все эти дни ему не работалось, не хватало времени, не было настроения, да и сотрясение мозга вряд ли способно улучшить творческую деятельность... Однако же следовало заставить себя сосредоточиться над сценарием. Он начал перечитывать сцены, уже написанные, рассеянно правя текст и постоянно отвлекаясь мыслями от истории его предков, больше занятый историей современников. Он думал о том, что поездка, замышлявшаяся как развлечение и интересная, перспективная работа, обернулась неожиданно потерей, болью сердца, в прямом и переносном смысле; он думал о том, что ничего не сложилось, не складывается - ни со сценарием, с совместной работой с Вадимом, ни с Соней; он думал о том, что так и не сходил в библиотеку и так и не добрался до книжки, которая должна ему помочь в работе; что он практически так и не видел Париж и не попал в магазины, не купил ни одного сувенира; он думал о том, что Соня, наверное, уже доехала до дома, большого, пустого и гулкого, и, как и он, зажгла везде свет, и, как и он, задумалась. Только ее мысли, должно быть, о том, что боль от потери отца еще ничто по сравнению с теми потерями, которые может ей принести завтрашний день, если выяснится, что ее муж - убийца... Впрочем, почему завтрашний день - сегодня! Сегодня, попозже, когда Пьер придет из клуба, она приступит к нему с расспросами... Он, такой искренний, как считает Соня - он ей скажет правду. В воображении Максима стала разворачиваться сцена под названием "признание Пьера". Вот так Соня посмотрит на мужа глубокими темными глазами, вот так выпалит, смущаясь от собственной бестактности, мучающий ее вопрос... Вот так он обернется на нее, окинет внимательным взглядом... Подумает, что недооценил свою жену, свою маленькую куколку, которой предназначена роль стоять на полке в витрине... Задумается... И - ? Признается? "Да, дорогая, это я убил твоего горячо любимого папу? Но ты на меня не сердись, это из любви к тебе, чтобы ты унаследовала столик, чтобы его не отдали русскому..." Черный юмор. И все же? Что собирается сказать ему Соня? И что, самое главное, он скажет ей в ответ? Что он может ей сказать? Снова представился ночной сад, черные кусты, два мужских ботинка, едва заметно отразившие блики далекого фонаря на округлых кожаных носках; две брючины над ними, теряющиеся в черных тенях и ветках. Человек в саду. Он там был. Был! Пьер? Следил за своей женой? Заметил, что Максим неравнодушен к Соне? А почему нет, Вадим ведь заметил... И Реми, кажется, тоже... Ревнивец, который молчаливо, тайком, выслеживает ее невинные похождения с Жераром... Который намеренно, с фальшивой игривостью оставляет жену наедине с Максимом и затем сидит под окнами, чтобы увидеть, как станут разворачиваться события... На их появление у окна в комнате для гостей он, конечно, не мог рассчитывать - но... Но окна спальни выходят тоже в сад. И именно они его интересовали, да! Максиму вдруг сделалось не по себе. Строго говоря, ревность Пьера сама по себе к убийству Арно не имеет никакого отношения. Но добавляет к его характеру что-то такое... Неизвестную, потайную и тщательно скрываемую сторону личности... И малоприятную сторону, прошу заметить. Темную. В которой может притаиться все, что угодно. А если... А если Пьер и впрямь убийца... Как он поведет себя, когда Соня, уверенная в его преданной любви и своей безопасности, отважно кинется требовать от него правды? Неужто человек, замысливший такое хитроумное преступление, - признается, как провинившийся школьник? Нет, конечно нет! И когда Соня начнет припирать его к стенке этими выкладками, услышанными от Максима, этими доводами, в которых Пьер усмотрит для себя угрозу со стороны собственной жены... Боже мой, как же он не подумал, что это опасно! Зачем он все это ей сказал, дурак, зачем? Не надо ей говорить с Пьером, пусть она оставит допросы и расспросы полиции! Ни слова с ним, ни слова! Он бросился к телефону, набрал Сонин номер и стал считать гудки - три... пять... - представляя, что Соня торопится к аппарату с другого этажа или из отдаленной комнаты. Заговорил автоответчик. Нервно нажав на рычаг, он снова набрал номер и снова слушал гудки и голос Пьера на автоответчике. Раздался "бип" и Максим закричал в телефон: - Соня! Это я, Максим! Соня, ты меня слышишь? Сними трубку, это я, Соня! Мне надо тебе что-то сказать! Соня... Бесполезно. Телефон не отвечал. И ему стало не на шутку страшно. Глава 22 Соня не стала зажигать свет. Меньше всего ей хотелось сейчас видеть это пространство, ухоженное и престижное, которое называлось ее домом. Его навязчивое благополучие вдруг показалось ей почти кощунственным на фоне смерти и ее печали. И -обманчивым... Этот дом, Пьер, все, что у нее было, - больше не защищало ее, не охраняло. Словно стенки ее мира сделались прозрачными и впустили в ее сознание нечто, никогда раньше ее не посещавшее. Какие-то ощущения, какие-то смутные мысли, которые она не сумела бы выразить... Нет, сумела бы, одну из них: смерть. Смерть папы принесла не только боль, не только сосущую пустоту утраты, она принесла еще чувство ненадежности этого мира. Его хрупкости, его способности в любую минуту измениться, и изменить твою жизнь... Не снимая куртки, она вышла в сад и постояла там некоторое время в темноте. В саду было холодно, и слезы стыли в Сониных глазах. Она вернулась в дом, рассеянно разделась и, бросив куртку и туфли в гостиной, стала подниматься по лестнице, в свою комнату, чтобы упасть на постель и заплакать. Она лежала на постели, комкая в руках носовой платок, и слезы тихо скатывались по ее щекам, смачивая подушку. Телефон звонил без остановки, но Соня даже не шелохнулась. Когда в автоответчике раздался голос Максима, она замерла. Вскочив было с постели, она села обратно. Что он может ей сказать? Что... нет, не надо, ничего. Ей и без того худо. Ей было необходимо сейчас сосредоточиться и понять, срочно понять, в чем заключаются ее отношения с Пьером, ее жизнь с ним и вообще вся ее жизнь. Сегодня, когда она вдруг осознала, что эта жизнь, то есть жизнь, которую она вела до сих пор, может рухнуть, рассыпаться в прах завтра, она задавала себе вопрос, а есть ли у нее какая-нибудь другая жизнь, кроме этой. Она задавала себе вопросы, которые раньше не задавала никогда, они раньше ей просто не приходили в голову. Такие странные, такие грубые вопросы, как, например, "люблю ли я Пьера?", что неизбежно влекло за собой "А что тогда меня с ним связывает?" Это было неожиданно - не суметь ответить на эти вопросы, не знать саму себя, не знать, чем и зачем ты живешь, и почему живешь так, а не иначе? И почему бы, например, не изменить свою жизнь и не позволить себе поддаться тем чувствам, которые в ней будил Максим? Действительно, ну почему? Долг перед мужем? Боязнь? Максим волновал ее, он в себе нес что-то такое, еще неизведанное, но головокружительное, буйное, восхитительное. Какой-то букет великолепных эмоций, ощущений, чувств... Может быть, это то, что когда-то привлекло в ее отце Мадлен - уровень личности, уровень отношений, чувств, страсти? Но Мадлен - это совсем другой человек, совсем другой тип. Энергичная и решительная, Мадлен была готова всем заплатить за свое счастье. Тем более, в шестнадцать лет, в возрасте наивности и безрассудства. А вот Соня... Нет, она не готова. К своим шестнадцати годам она уже знала, что такое любовь. И тоже благодаря своему горячо любимому отцу, ее замечательному и необыкновенному, и очень знаменитому отцу. По мужскому недоумию полагая, что Соня еще мала и ничего не понимает, папа принимал у себя своих "подруг". Его женщины слишком долго в этой роли не задерживались, он их менял, то ли ища и не находя замену своей рано умершей жене, которую он очень любил, то ли, напротив, даже не надеясь найти ей замену и пустившись во "все тяжкие". Папины ночные подруги убегали рано, оберегая покой и нравственность ребенка. Но надо сказать, что не слишком удачно: по ночам "ребенок", случайно проснувшись, слышал сладостные вздохи и стоны, доносившиеся из папиной спальни, и старался побыстрее обратно заснуть, чтобы избавиться от тягостной роли наблюдателя, тайного и ревнивого... Ревность была сложной, в ней были замешаны память о матери и собственнические притязания на любовь и внимание отца; ревность была тяжелой: наличие женщины в жизни отца воспринималось как измена, порождающая страх одиночества... По утрам, еще не вставая с постели, "ребенок" слышал глухие чмоканья прощальных поцелуев в прихожей; потом "ребенок" шел умываться в ванную, пахнущую чужим женским телом и чужими духами, замечал ваточку со следами макияжа в мусорной корзинке, дополнительное полотенце, еще влажное, свежевымытую кофейную чашечку в сушилке на кухне, (тогда как папа еще не завтракал, дожидаясь Соню); и днем до слуха "ребенка" доносились телефонные разговоры, в которых папа лгал фальшивым сюсюкающим голосом, пытаясь остановить поток обвинений, изливавшихся на него из трубки от брошенных им и безутешных "подруг"... После того, как один мальчик из лицея, - один из самых красивых мальчиков, который Соне ужасно нравился и с которым она согласилась гулять, - попытался расстегнуть пуговку у нее на груди, папе пришлось показывать Соню психиатру и перевести ее в другой лицей. В семнадцать лет любовь для Сони ассоциировалась с чем-то непреодолимо тяжелым и порочным - сказал психиатр. Он долго беседовал с ее отцом ("девочка растет без матери... ваш образ жизни влияет отрицательно... эдипов комплекс..."- доносилось до нее из-за двери кабинета), прописал ей таблетки и в течение двух месяцев на регулярных сеансах рассказывал ей, какое прекрасное и светлое чувство - любовь. Соня соглашалась. Она выздоровела. Она повзрослела. Она сделала те выводы, которые нужно было сделать. И, когда ей встретился Пьер, она долго не раздумывала. Она сразу поняла, что это тот человек, который ей нужен. Который уведет ее из распутного дома ее любимого отца, который защитит ее от грязи этой жизни, от ее любвей и пошлостей. И она не ошиблась в нем. За десять лет они построили свой дом и свою семью именно так, как Соне хотелось. Дом, в котором она обрела свой покой и легкую беспечность. Ее Пьер, человек уступчивый и великодушный, почти ни в чем не отказывал ей. Он был одновременно ее телохранителем и добрым папочкой, ее психиатром, снимавшим комплексы и стрессы, ее модельером, сочинявшим для наряды, ее секретарем, ведшим все ее дела в банках или магазинах, ее... Он был для нее всем, чем только может быть мужчина. И у нее хватало ума и достоинства это ценить. И отвечать ему - если не любовью, если не "той самой" любовью, которую имеет ввиду Максим, то преданностью и нежностью. Да, если хотите, это был брак по расчету, но по честному взаимному расчету. Корректному взаимному расчету. Абсолютно корректному. Ей не в чем себя упрекнуть. Соня встала с постели и пошла умыться в ванную. Проходя мимо гостевой комнаты, в которой они недавно стояли с Максимом у окна, Соня не удержалась и вошла. Ей показалось, что в комнате еще сохранился его запах... Приподняв голову, она потянула воздух носом, как собака. И, спрашивается, зачем тогда нужна любовь? Та любовь, которую, пусть и ненавязчиво, но все же предлагает ей Максим? Та любовь, которую она никогда не испытывала и не хочет испытать? Почему это считается, что любить - хорошо? Кто это придумал? Она никому не обязана - любить. Да, она не любит Пьера той самой любовью. Как она могла бы - наверное - любить Максима. Но ей Пьер дает столько, сколько никакие Максимы не смогут дать. Неужели все это стоит променять на быстротечные удовольствия любви, которые исчезают, наследив в душе, как отшумевший праздник? После которого остается только мусор, сморщенные воздушные шарики и липкие бумажные стаканчики из-под кока-колы на полу... Неужели это вот то, что все ищут в жизни, то, о чем бесконечно говорят, пишут романы и сочиняют песни? Все это очень мило и прекрасно, если бы не мусор на полу. Вот в чем дело, в чем загвоздка - Соня не согласна платить эту цену: за пьянящий и сладостный вечер - грязный пол при свете утра. Она все сделала правильно. Не нужен ей Максим, это ясно. А в качестве поклонника ей хватит и Жерара. Куда спокойней и куда безопасней. Такой бесполый душка, такой бархатно-плюшевый мишка, у которого на месте полагающегося мужчине члена проходит, должно быть, как у игрушек, по промежности шовчик, по краям которого мягонько пушится коричневый ворсик. Очень мило, ее это прекрасно устраивало, прекраснейше просто. Его ухаживания, его обожание тешили ее тщеславие (а его было немало), давали возможность немножко поиграть в тайные свидания, которые не шли дальше совместного ужина или прогулки. Она наслаждалась его поклонением, как и поклонением этого мальчика, Этьена, бросающего на нее испепеляюще-застенчивые взгляды из-под девичьих ресниц; она тешилась всеми взглядами всех мужчин, которые пялились на нее в ресторанах, украдкой от своих дам выворачивая шеи; она тешилась завистливыми взглядами женщин и их суетливыми усилиями вернуть себе слегка утраченное внимание их кавалеров... И, спрашивается, что еще нужно? У нее было все, что необходимо женщине. А с Пьером - с Пьером надо просто разобраться. В своих отношениях с ним. Разумеется, все, что ей говорил только что Максим - это полная ерунда. Бред какой-то, который на секунду показался ей не лишенным смысла. Пьер - убийца? Убийца ее отца? Только ее нервным состоянием можно объяснить тот факт, что она обещала Максиму выяснить это. Ей ничего не надо выяснять, она и так знает - этого просто не может быть, и все. Это какое-то недоразумение, все эти подозрения, все эти доводы Максима. Он просто ревнует. Если Соню что и тревожит всерьез - то только их с Пьером отношения. Что-то в них надо изменить, что-то придумать, чтобы сделать их более пикантными, более пряными. Чтобы не лезли в голову всякие глупости!.. Она вспомнила, как прошлой ночью Пьер, откинувшись на подушку после бурной любовной гимнастики, сказал ей: "Ты сегодня как-то необыкновенно в ударе... Я даже устал." Соня вместо ответа зарылась в подушку, будто бы играя... На самом деле, чтобы Пьер не увидел ее лица. Не разглядел того смятения и румянца, которые вызвали его слова. Потому что она-то знала, чем был вызван "необыкновенный удар". Она-то знала, что в постели с мужем она думала о Максиме, представляя, как это могло быть с ним. Конечно, это всего лишь фантазии, вполне невинные, но в них содержится разрушительная сила, поэтому надо, чтобы русский поскорее уехал. Иначе... Ох, иначе будет ей худо. Ей, собственно, уже худо. Прошедший день, проведенный почти полностью с Максимом, стал навязчиво всплывать в ее сознании, подсовывая ее воображению недавние сцены. Как он проснулся и протянул к ней руки... как он вышел голый из ванны... как они молча стояли, обнявшись... Сонин лоб холодило стекло, ее взгляд плавал в неясных очертаниях сада, в ее руке дымилась сигарета и пепел она стряхивала прямо на пол. Когда она услышала шум мотора, она даже не шелохнулась. Она слышала, как открылась дверь гаража, как Пьер завел машину... Надо было бы спуститься и встретить мужа, но Соне не хотелось шевелиться - ей было не то чтобы хорошо у окна, но ею овладела какая-то неподвижность, безволие, нежелание что-то говорить, видеть Пьера, рассказывать ему, как прошел день... В общем, род апатии. Она осталась стоять, голова бессильно уперта в стекло, и сигарета дотлевает в пальцах, и у нее нет даже сил сходить за пепельницей... и уже ничего не хотелось понимать ни про себя, ни про свои супружеские взаимоотношения... Пьер отчего-то замешкался в гараже, мотор его машины продолжал урчать и слабый отсвет из открытой гаражной двери достигал сада, давая призрачные длинные тени от кустов, на которые засмотрелась Соня. Что это, интересно, он не поднимается? ... А что это, интересно, он делает в темном саду?! Соня так удивилась, что взялась за ручку окна и потянула створку на себя, чтобы спросить мужа, что он там разглядывает в темноте у пролысины, как вдруг на шум раскрываемого окна он поднял голову и, увидев ее, отпрянул в кусты. Соня застыла. Почему он спрятался от нее? - Пьер, - позвала она обеспокоено, - Пьер! Только ветка легонько махнула ей в ответ. Или это... не Пьер? Но кто? Она задержала дыхание, прислушиваясь. Нет, в этот раз ей не померещилось. В саду кто-то был! В прошлый раз Пьер посмеялся над ней, и она тоже решила, что ей привиделось... Или это... прав Максим?.. и тогда был Пьер? Но зачем? Что он там делал? Что он там теперь делает? Следит за ней?! Как тогда, в ресторане?! Не может быть, зачем, это невероятно, это низко, это... Это не правда! - Пьер... - неуверенно позвала Соня. Молчание. Человек затаился в кустах. Это не Пьер. Слабеющими, ватными ногами Соня отступила от окна и белеющее пятно ее лица растворилось в мягкой темноте комнаты. Но ее глаза были по-прежнему прикованы к саду и, напрягаясь и щурясь, они все же уловили движение кустов, которое выдавало крадущиеся шаги Человека в Саду. Он медленно, тихо пробирался в сторону фасада дома, и в этом черном шевелении веток, в метущихся острых тенях была угроза... Шаг за шагом, ветка за веткой, невидимый, неслышный и страшный, Человек пробирался к дому, в сторону... двери! Но где же Пьер, где же ее муж, ее защитник? "Пьер! - бессильно крикнула Соня в окно, - Пьер!" Ответом ей было молчание, и в этом молчании заклубился ужас. Значит... Значит это Пьер? Это он крадется по саду, приближаясь к входной двери, - он, прятавшийся зачем-то в саду, он, видевший, что она его заметила, он, так странно молчащий, - он, незнакомый, непонятный, угрожающий и опасный?!!! Она уже ничего не понимала. Ужас, ужас, плотный и густой, спеленал ее, охватив все члены, отяжеляя каждый шаг, хватая за ноги, и она никак не могла сдвинуться с места. C чем он идет в дом? Почему он молчит? Что он хочет... Что он хочет с ней сделать?! Все, что ей приводил в доказательство Максим, мигом пронеслось в ее голове. Убийца. К двери крадется - убийца!!! Разрывая путы ужаса, Соня рванулась из комнаты с намерением запереть замки, больно подвернула ногу на первой же ступеньке, тихо взвыла, быстро растерла щиколотку и, преодолевая боль, стала продолжать спуск. Поздно. Снизу донесся звук поворачивающегося в замке ключа. Соня рванула со ступней свои пушистые домашние туфли и, прижав их к груди, задыхаясь от страха и сдерживая прерывистое дыхание, бесшумно понеслась по лестнице обратно, наверх в спальню, забыв о боли в щиколотке. Добежав до своего туалетного столика, она стала открывать дрожащей рукой ящики и ящички, ища старинный, с резной бородкой ключ, которым запиралась дверь, служившая когда-то выходом из бывшей детской в сад. "Соня?"- осторожно позвал ее голос. Это был голос Пьера. Сердце ее ухнуло так, что, казалось, его можно было услышать внизу. Ключ не находился. Соня шарила в темноте, боясь зажечь свет и выдать место своего присутствия. Ну где же он может быть?! Лихорадочно всматриваясь в неразборчивые очертания разных вещичек, которыми были полны ящики ее туалетного столика, она одновременно настороженно прислушивалась к тому, что происходило внизу. Внизу царила тишина. Только вспыхнул свет. Соня остановилась и перевела сдерживаемое дыхание. "Соня? Ты здесь? Ты от меня прячешься?"- снова раздался внизу голос Пьера. Господи, господи, ну где же ключ, где он?! Он где-то тут, надо только вспомнить, где именно! Ее руки продолжали открывать и закрывать ящички и коробочки, дрожа и суетясь. Идиотка! Вот ведь он, висит на маленьком крючке под планшеткой с фотографиями! И всегда тут висел, пыльный. Им никогда не пользовались, и глаза уже перестали замечать этот ключ на стене, но он тут, тут! Соня сжала холодный ключ в руке. Теперь - отодвинуть столик, стоящий поперек никогда не открываемой двери, и - самое главное - отодвинуть бесшумно! Она взялась за край стола и потянула его на себя. Так, хорошо. Теперь за другой край - отлично. Столик бесшумно скользит по мягкому ковру. Еще чуть-чуть один край, еще чуть-чуть другой... И вдруг - хрустальная крышка от шкатулки с украшениями, небрежно поставленная в темноте на место, соскользнула на стол с тихим музыкальным звоном. Вроде не очень громко, но... "Соня, ты здесь?"- послышался голос. И этот голос, теперь настойчивый, раздался у подножия лестницы. Соне показалось, что ее ноги окаменели от страха, руки оледенели, в голове все еще звучал музыкальный звон, мешающий думать. Лестница скрипом деревянных ступеней выдавала тяжесть поднимающихся по ней шагов. "Соня, где ты?"- в голосе был напор, требовательность. Скорее, скорее, в замочную скважину, повернуть. Все заржавело, не идет, не поворачивается! Соня схватила тюбик с дорогим кремом для лица и безжалостно выдавила благоухающую белую полоску на ключ. Снова вставила. Ага, уже лучше! Дверь тяжело раскрылась, звучно пропев тугими, застоявшимися без дела петлями. Соня кинулась на лестницу, на ходу отирая с лица паутину, сбежала с нее в одно мгновенье и уже отпирала нижнюю дверь, когда снова разнеслось - на этот раз сверху: - Соня! Выскочив в сад, темный и мокрый от ночной холодной росы, Соня на мгновенье замерла, соображая, куда бежать. Если в сторону фасада дома, в сторону ворот, то он может выскочить и ее перехватить... Но из их сада нет другого выхода! Тогда... В соседний сад? Да! В пустынный соседний сад, и оттуда на параллельную улицу, подальше от дома! В полицию! Ограда из металлических прутьев и плотный ряд вечнозеленых туй перед ней находились как бы на возвышении, на валу, тянувшемся вдоль границ их сада. В том месте, где кусты отсутствовали, земля была глинистой и мокрой, разжиженной многонедельными дождями. Так и не успев надеть домашние туфли, Соня ринулась на приступ этой небольшой горки босиком, в одних носочках, которые мгновенно пропитались холодной вязкой грязью. Одолела, перепрыгнула через ямы от выкорчеванных кустов и уцепилась за ограду. Резанула боль в щиколотке. Сердце ее билось так часто, что ей казалось, что она сейчас умрет. Переведя на мгновение дух, она стала прилаживаться к ограде - не так-то это оказалось просто, как она думала! В ограде была только одна поперечная перекладина - наверху. И до нее надо было еще долезть. Соня подтянулась на руках, скользя босой, непослушной от боли ногой по холодным железным прутьям. Нет, недостаточно, не получилось. Надо подпрыгнуть посильнее, чтобы можно было с размаху закинуть ногу... Еще раз: и-и-оп! Нет, сорвалось! Руки онемели от холода и напряжения. Надо еще раз. Ну-ка, р-раз! "Соня, куда это ты?!"- на этот раз голос раздался в саду, совсем близко от нее. Соня повернула голову. Пьер показался в дверях, из которых две минуты назад выскочила Соня. Его лицо было искажено странной гримасой. Или сейчас, или никогда! Соня повисла на руках, закинула горевшую и опухшую ногу на поперечную перекладину, судорожно пытаясь подтянуть вторую ногу, и - поняла, что у нее не достанет сил. Не хватит. Не сможет она подтянуться и перелезть через забор. Не сумеет. Пьер приближался. Ее руки ослабли и, охваченная отчаянием, Соня сползла вниз по металлическим прутьям, по скользкой глине, прямо в яму, в отвратительную грязь. Ее босые ноги закопались в мокрую жирную жижу и слезы застелили взгляд. Пьер был совсем близко, он шел к ней, расплываясь в ее слезах, и что-то ей говорил, - что-то ласковое и утешительное - и протягивал к ней руки; и она подумала, что все это кошмарный сон и неправда, он не убийца!; он ее муж, ее Пьер, заботливый и преданный, который сейчас ее успокоит и все ей объяснит, и отнесет ее домой, укутает, сделает ей горячего чаю с ромом и приготовит ей душистую ванну... И она попыталась встать ему навстречу, но ее ноги чавкали и скользили в холодном месиве, и она никак не могла нащупать опору, дно этой ямы, и балансировала какое-то время, чтобы не упасть; наконец, нога ее во что-то уперлась, во что-то твердое и неровное. Она хотела поставить туда же вторую ногу, чтобы обрести равновесие; покачнулась, коснулась скользкой земли руками, и, глотая слезы, наклонилась, чтобы получше разглядеть свою опору... И увидела. Ее босая нога стояла на мертвом лице ее отца. Глава 23 Очнувшись, Соня увидела возле своей постели врача. Вернее, человека, который в этот момент ей делал укол, из чего она сделала вывод, что это - врач. Она - больна? В доме было шумно. Шум доносился снизу, из гостиной. У них - гости? На ее вопросы врач ответил, что она здорова, но у нее был обморок, и что внизу в гостиной шумит полиция. Она все вспомнила. Она встала, несмотря на протесты врача, и тяжело, преодолевая слабость, спустилась вниз. Ее муж сидел бледный в окружении трех полицейских, которые наперебой задавали ему вопросы, и еще один осторожно шарил по дому, аккуратно ставя вещи на места и легко прикрывая дверцы. Увидев Соню, Пьер слабо улыбнулся ей и хотел было встать, но остался сидеть на месте, остановленный жестом полицейского. Поодаль, не принимая ни в чем участия, сидели Максим и Реми, молча следя за происходящим. Максим рванулся к ней, но тут же сел, притянутый Реми за рукав. Вместо него к Соне подошел один из полицейских. У него было участливое выражение лица. На некоторое время гул утих, взгляды устремились на нее, но почти сразу же жужжание голосов возобновилось. Все, что ей удалось понять, это то, что полицию вызвал Максим, охваченный беспокойством за нее; что тело ее отца (а это было действительно тело ее отца, Пьер опознал его) уже отправлено в морг; и что ее муж находится под подозрением, несмотря на то, что на все вопросы полицейских Пьер качал растерянно головой и повторял, что он ничего не знает и ничего не понимает. - Что вы делали в саду? Почему вы выбежали босиком в сад и хотели перелезть через ограду? Что вас испугало? - спрашивал ее полицейский. Соня не могла толком объяснить. Она увидела кого-то в саду. Кого? Она не знает. Был ли это Пьер? Она не разглядела. Почему она сбежала? Ей стало страшно. Почему? Потому что у нее нервы на пределе... Потому что она уже видела раньше какого-то человека в саду... Она не знает кого... Да, она говорила мужу, но он это не принял всерьез... Он над ней посмеялся... Так все-таки был ли это ее муж? Наверное... Ей показалось на мгновенье... Потом он вошел в дом... Он ее звал... Ей стало страшно... Кто вошел в дом? Ее муж. Так почему она испугалась? Потому что он был в саду? Да, наверное поэтому. Это было так странно... Непонятно, что он делал в темном саду и почему смотрел на нее из кустов, прячась... Он не откликнулся, когда она его позвала из окна... Значит, тот, кто был в саду, знал, что вы его увидели? Да. Хотя в доме было темно, но Пьер мог ее разглядеть в окне, и он ее слышал... Значит, в саду был ее муж?... Она не может сказать. Может быть... Может быть, Пьер... Полицейский, казалось, обалдел от этой путаницы. Посовещавшись с коллегами, они объединили обе группы и теперь и Соня, и Пьер сидели вместе в окружении черных мундиров. - Что вы делали в саду? - спрашивали они Пьера. - Я там не был, - отвечал тот. - А где вы были? - В гараже. - Что вы делали в гараже? - Мне показалось сегодня, что у меня в моторе странный шум. Вот я и смотрел. - А кто был в саду? - Я не знаю. - Кто был в саду, Соня? - Я... я не знаю. - Вы сказали, что узнали своего мужа. - Кажется... Я не уверена... Я не знаю. - Кто вошел в дом? - Пьер. - Вы сказали, что человек из сада пробирался к входной двери? - Да... - И вошел в дом? - Да... - И это был ваш муж? - Да... - Значит, это он был в саду? - Наверное... - Что вы там делали, господин Мишле? - Я там не был. Я был в гараже. - Вы уверены, что в дом вошел ваш муж? Это не мог быть кто-то другой? - Это был Пьер. Он открыл дверь своим ключом. И я слышала его голос. - Вы уверены, что в тот момент, когда вы увидели человека в саду, ваш муж уже приехал домой? - Да. Свет из гаража падал на газон... - Значит, в саду мог быть ваш муж? - Мог. - Человек был примерно какого роста? - Не знаю... Я не успела рассмотреть... Сверху не очень понятно... - Но это мог быть ваш муж? - Мог... - Во всяком случае, вы не заметили ничего такого в этом человеке, что бы могло свидетельствовать о том, что это не ваш муж? - Я не поняла ваш вопрос... - Вы не заметили, что, например, человек в саду был намного меньше ростом вашего мужа, или намного толще его, или, допустим, в очках? - Нет. - Значит, это мог быть господин Мишле? - Да. - Вы были в саду, господин Мишле? - Нет, я же вам сказал! - Ваша жена вас звала. Почему вы не откликнулись? - Я не слышал. - Не слышали? - В машине работал мотор. А я находился возле машины. - С каким намерением вы вошли в дом? - Бог мой, этой мой дом, я имею право туда войти без всяких особых намерений! - Вы звали вашу жену? - Да. - Откуда вы знали, что ваша жена дома, если в доме было темно? - Я думал, что ее нет... - Так почему же вы ее звали тогда? Вы знали, что она дома, потому что это вы были в саду и слышали... - Дайте мне договорить... Я думал, что ее нет, но удивился, - это было так странно... И я ее позвал на всякий случай. - Она откликнулась? - Нет. - Но вы продолжали ее звать? Вы были уверены, что она дома! - Я увидел в гостиной на полу ее куртку и туфли, когда зажег свет... И потом, у меня было такое чувство... Чувство ее присутствия. - Она откликнулась на этот раз? - Нет. - Вы ее больше не звали? - Я услышал какой-то звон... Она что-то уронила. Я ее снова позвал, она не ответила... Мне это показалось странным, я думал, что-то случилось, нехорошее что-то, или что в дом кто-то забрался... я был очень обеспокоен и решил подняться наверх, чтобы посмотреть, что там происходит... А она стала убегать от меня. - Что вы делали в субботу, в день когда снималась последняя сцена с месье Дор, с 11 до 15 часов? - Искал подарок моей жене... на ярмарках... - Нашли? - Нет. - Вы можете указать кого-нибудь, кто может подтвердить, что вас видели на этих ярмарках? - Не знаю... Я ничего не купил, так просто бродил, время еще есть до ее дня рождения... - Вы убили вашего тестя? - Нет!!! - Зачем вы закопали тело месье Дор в саду? - Вы сошли с ума. Я требую адвоката. Это безумие продолжалось еще некоторое время до тех пор, пока полицейский, осматривавший дом, не протянул без слов остальным кинжал с серебряной рукоятью из коллекции Пьера. Воцарилась полная тишина. Реми приблизился, чтобы получше разглядеть заинтересовавший полицию предмет. Затем полицейские поднялись, тихо перекинулись двумя словами между собой, Реми что-то спросил, ему что-то ответили, и они направились к выходу, сообщив Соне, что ее муж задержан до прояснения некоторых обстоятельств. Они покинули дом, уведя потерянного и обессиленного Пьера с собой. Врач, смерив еще раз Сонино давление и велев ей не волноваться и пить успокоительные средства, также оставил их. В доме стало неожиданно и пронзительно тихо. Включенные повсюду светильники заливали желтым неестественным светом опустевшее пространство гостиной, словно сцену, с которой ушли актеры. Соня устремила взгляд на оставшихся сидеть в углу гостиной Реми и Максима. Они оба встали, чувствуя неловкость, и подошли поближе к ней, не зная, что сказать, искать ли слова утешения и поддержки или уж лучше промолчать, чтобы не сфальшивить. Соня тоже молчала. Ее лицо, казалось, осунулось, ее карие глаза, оттененные черно-синими тенями, сделались особенно большими; ее смуглая кожа была столь бледной, что казалась пергаментно-желтой, и ее обычно свежие, розовые губы побелели и потрескались, словно их обметало сухой коркой. И, глядя на нее, Максим вдруг понял, что он ее любит. И от этого ему сделалось еще хуже. - Постарайтесь не расстраиваться так сильно, - зажурчал Реми, беря Сонину холодную ладонь, - я не хочу вас обманывать, ситуация не очень благоприятна для вашего мужа, но пока что все на уровне гипотез, предположений. Надо подождать экспертиз, тогда можно будет уже о чем-то судить... Соня кивнула. - Я позвоню вам завтра, как только у меня будут новости, - говорил Реми, - я все разузнаю и сразу же вам позвоню... У вас есть адвокат? Соня снова кивнула. - Вы с ним свяжетесь, я думаю? Еще один кивок. - Если хотите, я вам найду лучшего адвоката, и сам посмотрю, что можно сделать... Мне нужно все это обдумать. - Не беспокойтесь, - сказала Соня. - Спасибо. - Не буду вас больше утомлять... Вам надо отдохнуть... - бормотал Реми, продвигаясь к выходу. - Максим, вы едете домой? Максим, так и не произнесший ни слова за все это время, смотрел на Соню. Соня глянула на него и прикрыла глаза. - Он едет, - сказала она устало, - спокойной ночи. - Может быть... - начал Максим, - мне лучше тебя не оставлять одну? - Не беспокойся. Его больно царапнул этот ответ. Ну что ж, рассудил он, выходя из ее дверей, раз она так - пусть. Навязываться он не будет. В конце концов, он ей предложил просто поддержку, чтобы не оставлять ее в такой момент в одиночестве. Если она не нуждается в поддержке - тем лучше для нее. Тем лучше для него. Он может со спокойной совестью возвращаться домой. Да, именно домой, в Москву. В Москву. Глава 24 Печаль была цвета кофе цвета Сониных глаз единственной краской на бесцветном полотне времени - время зависло в пространстве и стрелки лишились циферблата прокручиваясь бешено и бессмысленно в безнадежной пустоте - пустоту плотно штриховал бесконечный дождь беспросветной поздней осени - осень монотонно шелестела мокрыми шинами мертвыми листьями и дождем и только одна пронзительная нота выбивалась звуком и цветом не в лад: нота печали - Печаль была цвета кофе цвета Сониных глаз... К окну льнуло холодное дождливое утро, словно надеялось пригреться у человеческого жилья. Максима знобило, тело болело, посасывало в области сердца и в области души. Вылезать из постели не хотелось, но было нужно: его вызывали в полицию для дачи показаний. Он спустил ноги на пол. Который раз за эти две недели в Париже он вставал разбитый поздним сном, вялый и уже с утра усталый, - это он, приучивший себя вставать легко и рано, с гимнастикой и песенкой под душем; это в Париже, который предполагался быть праздником. Оказалось, что праздник, по крайней мере, его личный - остался в Москве. В Москве, где, будучи красивым мужиком и известным режиссером, он привык, что жизнь вертелась вокруг него, а он представляет ее центр - центр внимания, восхищения, поклонения, обожания и женской борьбы за его блистательную режиссерско-мужскую персону. И он эту обременительную миссию выполняет с достоинством и без заносчивости, умея приветливо привечать всех, кто попадал в его орбиту, щедро раздавая улыбки, нежные взгляды, интервью и автографы. Все было не так здесь, во Франции, - он не был центром, он не был известным режиссером - вернее, был конечно, но где-то лишь на периферии сознания окружающих. Этот факт не ставил его в центр внимания и его мужские достоинства оставались без должной оценки и применения. Во Франции он оказался рядовым персонажем - если и не массовка, то так, на вторых ролях. Это был непривычно и неприятно. Он чувствовал себя одиноким, ненужным, лишним. Он чувствовал в себе тоскливую пустоту в том месте, которое должна была занять любовь. Он чувствовал себя неуверенно-раздраженно, словно актер, который взялся играть неподходящую ему роль. И еще он чувствовал страх. Он не испытывал его до сих пор - ни тогда, когда на него мчалась машина, ни тогда, когда сильный толчок в спину выкинул его на мостовую и он окончательно осознал, что кто-то имеет миленькое намерение его убить; - ему стало страшно именно теперь, когда было найдено полуразложившееся тело Арно, с такой наглой жестокостью закопанное в саду его дочери. Вот теперь у него появилось такое чувство, словно он заглянул в лицо убийце. Ему даже казалось, что он мог бы его узнать. Стоило только удержать в воображении чуть-чуть подольше это лицо, - и он его узнает. Что-то ему смутно виделось, что-то ему грезилось, что-то ему нашептывалось... Это было странное ощущение, и несомненно ложное, он бы не смог выразить, что там варит ему интуиция, и все же... И все же - глупости все это. Кажется, он заболел. Вместо обычного душа он предписал себе горячую ванну, в которую погрузился по нос, пытаясь, впрочем, без всякого успеха, что-нибудь понять. Из ванны он вышел ничего не понявший, но зато твердо решивший: домой. В Москву. И ничего не хочу понимать. Даже вникать ни во что не хочу. И участвовать - тоже. В Москву. Он позвонил в "Аэрофлот". Девочки предложили подъехать, пообещав ему билет на послезавтра. Послезавтра он будет дома. Вернувшись из полиции, он снова обнаружил у подъезда нескольких журналистов. Бесцеремонно растолкав их, он ринулся в подъезд. Дома он крепко запер двери - от журналистов всего можно ожидать - и позвонил Вадиму, чтобы сообщить ему о дате отъезда. Сильви даже не позвала мужа к телефону. "Он так устал, у него депрессия, он плохо себя чувствует, провел бессонную ночь - проворковала она в трубку, - он спит, я ему непременно все передам..." Ну и хорошо, пускай спит. Максима больше не интересовал ни сценарий, ни совместный фильм, ни, тем более, проблемы Вадима. Он набрал номер Реми. Детектив, казалось, огорчился, узнав, что Максим покидает Париж. "Единственный, кому до меня дело - подумал Максим. - Не родственник, не женщина, не поклонник моего таланта - детектив, с которым у меня ничего общего..." - Может, заскочите ко мне, если время позволяет, - тепло сказал ему Максим. - Новости расскажете. У вас ведь есть? - Так, чуточка. - Ну вот и расскажете "чуточку". Поужинаем вместе... Идет? - Я перезвоню, - сказал Реми. - Если смогу - то с удовольствием. Покинув "Аэрофлот", Максим пошел пешком по Елисейским Полям, вдыхая, вбирая на прощание воздух Парижа. Теперь, когда у него лежал в кармане билет, груз забот и печалей как бы отодвинулся, отступил, словно билет в Москву образовал между ним и всеми событиями некую дистанцию, если еще не в пространстве, то в ощущениях. Даже боль от страшной дядиной смерти притихла, притупилась. Хотя бы настолько, что сейчас, впервые со дня своего приезда, он по-настоящему залюбовался Парижем. Нарядный, как рождественская игрушка, этот город был полон ленивой неспешности, праздничной праздности; улицы и кафе были затоплены неторопливым народом, врастяжку смакующим Париж.