вали, не убили. Может и впрямь это кто-то другой был... Хотя очень странно, что этот другой затащил меня в подвал, при этом никак не воспользовавшись моим положением... Зачем тогда было тащить? И, главное, зачем было тащить туда еще и вас? - А вдруг человек этот вас затащил, а потом бомжиха решила меня затащить, и вашего человека испугала? Он и сбежал. - А зачем бомжихе было вас сюда тащить? Допустим, вы отчего-то потеряли сознание: быстренько свистнула кошелек и привет! - Ну, мало ли, дело на дороге было, сами видите... Здесь света много. - Предположим. Но тогда что ей помешало вас ограбить здесь, в подвале? - Может, этот человек, который затащил вас, испугал ее? - Она его, а он ее? - Почему бы и нет, в конце концов? - Рассказать кому-нибудь - не поверят! - Женщина снова покачала головой. - Но вы мне верите? - с надеждой спросил Стасик. - Даже не знаю... Кажется, верю, - вздохнула она. - Ладно, чего не было - того не было. Жива, цела, здорова, и кошелек на месте - в милицию не заявишь. Мне домой пора. И, не попрощавшись, женщина торопливо пошла прочь, придерживаясь освещенной части дороги, и вскоре исчезла за поворотом. Стасик, провожавший ее взглядом в каком-то оцепенении, встряхнулся, помотал головой и направился в свою сторону. Насилие от Сбербанка Теперь их свиданиям ничто не мешало: Ирина Львовна съехала к любовнику, и они встречались практически открыто у Толи дома - Толя говорит " у нас дома", потому что как только они поженятся, Вера переедет к нему. У нее была своя чудесная двухкомнатная квартирка на Соколе: Вера продала однокомнатную, доложила денег, и Анатолий помог. Убранная и обставленная именно так, как ей всегда раньше хотелось и мечталось, квартира эта соответствовала во всем ее вкусу и мироощущению. И все эти четыре года была их с Толей домом, местом их тайных, урывками, свиданий, часов блаженства, уюта и единения. Они вместе украшали ее, Толя самолично заказывал мебель и сантехнику, принес дорогие безделушки из дома, из-за которых, как потом выяснилось, Ирина устроила ему скандал. В старинном, антикварном книжном шкафу разместил несколько роскошных изданий восемнадцатого века: "Им здесь место, - говорил Анатолий, - у тебя. Эти книги с тобой дружат, они тебе что-то говорят, а дома - тогда "дома" было у него с Ириной Львовной - а дома они молчат, им неуютно с Ириной..." И, хотя Веру радовало это новое Толино выражение "у нас", хотя она уважала его любовь к старому дому в центре, где жили три поколения Толиной семьи, ей было жалко расставаться со своей квартиркой, которую практичный Толя предложил сдать, как только она переедет к нему... В Толиной же квартире еще витал дух Ирины, ее помпезные, тяжелые вкусы душили Веру. Она горела от нетерпения многое, если не все, поменять в обстановке, они с Толей уже начали прикидывать, как и что будет сделано и куплено, и это мирило Веру с мыслью о переезде... Но, пока развод не состоялся, она решила ничего не трогать, и только предвкушала грядущие изменения. Это тоже было частью упоительных планов на будущее. Единственное, что ее угнетало, - что у Ирины остались ключи от квартиры и она могла, теоретически, появиться в любой момент, даже самый интимный. Но, по крайней мере, сегодня Вера была спокойна: Толя сказал, что Ирина зачем-то заходила с утра, а потом уехала на дачу. Сезон не дачный, январь, - но за какими-то вещами. Так что она им не помешает. К дому Анатолия Вера подъехала довольно поздно, около восьми - забегала после работы к себе, взяла кое-какие мелочи. Входя в подъезд, глянула на весело, ярко освещенные, ждущие ее окна. И, уловив радостный всплеск, поднимающийся к сердцу, вновь укорила себя: вот, пессимистка, вот оно - твое счастье, а ты не верила... На лестничной площадке возле соседней квартиры стоял мужчина, будто в ожидании, что ему откроют. Покосившись на него, Вера направилась к двери Анатолия и вставила ключ. Но не успела его повернуть, как ее сжали сильные руки, и на ее груди сомкнулись замком черные перчатки. - Опаздываешь, голубушка! - тихо упрекнул Веру незнакомый голос. Боковым зрением она заметила, как по лестнице кинулись к ней еще трое. Она успела слабо вскрикнуть, но кожаная перчатка закрыла ей рот. Ее втолкнули в квартиру. - Верочка, это ты? - раздался голос Анатолия и его легкие шаги. Двое мужчин отделились от Веры, и она увидела, что у них на головах натянуты шапочки, вроде лыжных, полностью скрывавшие лица, - и не успел Анатолий появиться в коридоре, как он был схвачен, скручен и дуло пистолета вырисовалось в одной из черных перчаток. Человек мотнул пистолетом в направлении комнаты. Веру и Анатолия втолкнули в спальню. Анатолий развернулся лицом к бандитам и произнес, громко и уверенно: "Объясните, что вам надо! Мы сопротивления оказывать не будем! Вам нужны деньги? Я их дам. Только не трогайте, пожалуйста, мою жену!" "Жена"! Даже в этих, самых неподходящих, обстоятельствах у Веры радостно встрепенулось сердце. Анатолию, однако, никто не ответил. Его молча подпихнули к креслу, насильно усадили, примотали руки к подлокотникам широким техническим скотчем, а щиколотки слепили между собой и притянули к одной из ножек. Анатолий попытался что-то сказать, но один из мужчин приблизил пистолет к его губам и приложил стволом ко рту, требуя замолчать. Но, едва он отвел пистолет от его губ, Анатолий снова заговорил властно и требовательно: - Вы пришли, чтобы нас ограбить? Я готов отдать вам все ценности, которые есть в доме. Я отдаю, и вы уходите - договорились? Мужчина с пистолетом запустил руку в карман, вытащил какую-то бумажку и аккуратно положил Анатолию на колени. Анатолий с изумлением опознал театральный билет, уже использованный, с жирным шрифтом внизу: "партер". Он поднял глаза на бандитов: - Что это означает? Что за приглашение на спектакль? Мужчина с пистолетом - он явно был в группе главным - махнул одному из державших Веру и тот, приблизившись к Анатолию, заклеил ему рот скотчем. Убедившись, что Анатолий привязан надежно и кричать не сможет, мужчина повернулся к Вере и снова махнул пистолетом. - Раздевайся, - произнес один из бандитов. Голос был молодой. Вера впала в ступор. Она не ослышалась? Он сказал... - Раздевайся, - нетерпеливо повторил парень. Вера посмотрела на Анатолия. В его глазах застыло отчаяние. Она медленно подняла руку к груди и дотронулась до застежек голубой песцовой шубки. Четыре пары глаз в амбразурах масок следили за ее движениями. Шубка упала с плеч. "Может, они хотят забрать шубу?" - все еще надеялась Вера. Но робкая надежда тут же пропала: человек с пистолетом вновь мотнул дулом, показывая: "дальше!". Вера медленно расстегнула пиджак костюма, глядя на Толю, в его напряженные и беспомощные глаза. А главный, которого она определила по пистолету, уже указывал на ее сапоги. Двое склонились к ногам Веры и быстро освободили их от обуви. Теперь она стояла в одних колготках на роскошном белом ковре Анатолия, покрывавшем весь пол спальни. И опять дуло пистолета указало: пуговицы блузки. Вера медлила. Анатолий не мог ей помочь, это ясно... И, кажется, никто не сможет ей помочь в этой ситуации... Она снова посмотрела на любимого, и ей сделалось совсем худо: у Толи в глазах стоял ужас беспомощности... Пистолет нетерпеливо дернулся. Вера медлила. Пистолет прижался к ее виску. Не глядя на Анатолия, Вера начала бег по пуговицам, пистолет торопил ее движения. Блузка была снята, за ней последовала юбка, затем колготки. Вера осталась в одном боди. Чудного пепельного цвета с кружевами. Мужчины окружили ее, и, даже не видя их лиц под масками, она почувствовала, как они заухмылялись, разглядывая ее. Наконец, хоровод приостановился и главный снова сделал указующий жест. Один из бандитов опустился на колени и расстегнул боди, которое, как известно, расстегивается снизу... Сзади просунулись две руки и спустили верхнюю часть боди ей под грудь. Между ее бедер сзади всунулось колено, заставляя ее расставить ноги, и стая черных перчаток осела вороньем на ее тело. В этом было что-то дикое, странное до ужаса, ирреальное. Что-то бредовое, как детский "ужастик" о черной руке, рассказывавшийся по ночам страшным шепотом в пионерских лагерях. Вера закричала, как кричат в кошмарном сне. И тут же получила довольно чувствительный удар по лицу. Она задергалась молча, пытаясь вырваться, но крепкие руки держали ее, не давая сделать ни шагу. "Воронье" перелетало с места на место, Веру гнули и наклоняли во все стороны, и черная, грубая, холодная кожа бесстыже приникала и проникала повсюду, безошибочно находя самые чувствительные точки. Она боялась смотреть на Анатолия. Тот попытался закрыть глаза, чтобы не видеть, что делают с Верой. Но тут же дуло пистолета коснулось его лба: - Не нравится, папаша? Чего морду-то воротишь, зенки закрываешь? Не рад, значит, что мы тут вчетвером твою бабу щупаем? А ты как думал? Баксами помашешь, так все сучки твои? - раздался тот же молодой голос. - А мы, видишь, и бесплатно пользуемся! У нас, как при коммунизме - все вокруг народное, все вокруг мое! - парень довольно захихикал. - Тебя как учили в детстве? Что человек человеку?... Правильно: друг, товарищ и брат. А с другом, товарищем и братом надо - что? Делиться! Вот ты и делишься свои добром, как хороший мальчик.... Вернее, как хороший дедушка! И он издевательски заржал. Ему вторили несколько приглушенных смешков остальных. Под аккомпанемент этих смешков Веру рывком развернули спиной к Анатолию и вынудили наклониться. Все четверо образовали полукружье, - но так, чтобы не заслонить Веру от Анатолия, которому был отведен "партер", - расстегнули, как по команде, свои одинаковые черные пальто, спустили молнии на брюках и ощетинились крепкими пенисами, на которые начали дружно натягивать презервативы. Анатолий забился в кресле, отчаянно замычал, чем только развеселил насильников. Вера с трудом осмысливала происходящее. Все это и вправду напоминало какой-то дикий спектакль... До такой степени странный, неправдоподобный, что, казалось, вот-вот кто-то из них рассмеется и скажет: "ну будет, мы вас разыграли!" Но это был не розыгрыш и не шутка. Если это и был спектакль, то Вере была в нем отведена роль жертвы изнасилования, и роль свою, похоже, ей предстояло исполнить по-настоящему... И нешуточная реальность этого кошмара не замедлила подтвердиться. - Смотри, смотри, глазенки-то не закрывай! - комментировал все тот же голос. - Хороша твоя женушка, а? Нам тоже нравится! Вера на мгновение представила, на что именно сейчас должен смотреть Анатолий, и с трудом сдержала стон, - стон стыда, унижения и бессильной ярости. Она изо всех сил пыталась отключиться от происходящего, отделиться от собственного тела, содрогавшегося от движений мужчины в лыжной шапочке и черном пальто. Она старалась сосредоточиться, найти какой-то выход, что-то предпринять, - что-то такое, что способно было бы положить конец этому дикому и бесстыдному спектаклю... Зачем они сделали Анатолия зрителем? Они ее приняли за жену... Молодую жену, купленную за деньги... "Надо делиться..." Они себя мнят народными мстителями, что ли?!! Неожиданно ее тело взлетело, оторвавшись от пола. Ее повернули, перевернули, - мелькнуло искаженное мукой Толино лицо, - перебросили с рук на руки, перехватили, - и, зависнув в черных перчатках, ее тело стало раскачиваться под сильными и нарочито-медленными толчками одного из мужчин, издевательски поглядывавшего на Анатолия. Черные перчатки жонглировали Верой, как хорошо слаженный ансамбль циркачей. Она потеряла счет, она уже не знала, сколько раз она обтерла нежную кожу бедер о грубые черные пальто. У нее кружилась голова от этого нескончаемого болеро, ее уже начало подташнивать, ей было больно... Мужчины вскрикивали, кончая. Но Вера, стиснув зубы, молчала, - боялась за Анатолия. Она не видела его лица, до нее не доносилось ни звука с его стороны, лишь один раз она услышала, как все тот же голос снова потребовал от него открыть глаза. - Смотри, смотри, папашка, наслаждайся! Когда еще так повезет! Такого и в порнушке не увидишь! А тут прямо с твоей б...ю в главной роли! Анатолий забился в кресле и застонал. - Что, старичок, обидно, да? Хочешь тоже поучаствовать? А что, мы не жадные! - проговорил молодой. Один из мужчин направился к Анатолию и расстегнул ему ширинку. - Давай, - Веру выпустили из плена тел и подтолкнули к Толе. - Побалуй муженька! Ее заставили наклониться над пахом Анатолия. Пистолет был рядом с ее ртом, понукая приступить к действиям. Сзади кто-то снова пристраивался к ней. - Давай, давай! - нетерпеливо повторял молодой, пригибая ее голову. Вера прижалась губами к Толиному паху, мокрому от ее слез. Она боялась поднять глаза, - но все же подняла и увидела, что Толино лицо искажено страшной гримасой. Он пытался хватать воздух ртом, но заклеенный рот не позволял ему сделать глубокий вздох. Сердце! У Толи сердечный приступ! Вера резко рванулась из рук насильников, но ее снова пригнули к Толиному паху. - Чего растерялась, красавица? Не знаешь, как это делается? Чего ж он тебе женился-то, богатенький буратино? Чем же ты его взяла, если дела сделать не умеешь, а? Ну, не волнуйся, мы тебе поможем. Гляди, это делается вот так... Черная перчатка сжала Толину мошонку. Рыдания мешали ей говорить, но все же Вера выкрикнула отчаянно: - Сердце! У него приступ! - Да это от зависти, - ответили ей. - Что ж ты муженька-то обделяешь? Гляди, помрет без женской ласки! Обслужи уж... Вера захлебывалась от плача. - Скору-ую, - выла она, пока ее отрывали от Анатолия и распластывали снова на полу перед ним. - Умоляю вас, Скорую! Он же умрет, у него сердце больное... - Зачем нам Скорая? Мы и сами управимся! - с издевкой комментировал голос. - Мы и сами скорые ребята... Ну-ка, раздвинь пошире... Пошире, я сказал! Вера закричала. Она уже не думала ни о жестких ударах, которые должны были посыпаться на нее, ни о том, что их четверо, что у них пистолет - она кричала, но не от боли, не от ужаса, не от унижения, - а оттого, что Толя умирал. Однако, как это ни странно, ударов не последовало. Ей просто накрыли перчаткой рот. Вера изо всех сил укусила перчатку. Раздался вопль, и бандит резво отскочил от нее. К ней склонился другой. - Ты чего? - тихо удивился он. - Больно, что ли? "Мать твою, - увертываясь от перчатки, снова закричала Вера, - ублюдок несчастный, отморозок паршивый - да какими же словами тебе объяснять, что человек умирает? Его же спасать нужно!!!" Кажется, теперь они удивились все разом. Повернулись и уставились на Толю. Вера, воспользовавшись моментом, буквально раскидала двоих, державших ее. Они почему-то позволили ей это сделать. Вера потянулась ко рту Анатолия и сорвала пластырь с его губ. Четверо мужчин в черных пальто и масках не препятствовали ей, молча наблюдая. - Дыши, дыши, Толечка, сейчас я врачей вызову, дыши потихоньку, я тебя прошу... - горячечно шептала она. Анатолий хрипло и трудно дышал, дыхание причиняло ему боль. Лицо было мертвенно-бледным с синюшным оттенком, глаза прикрыты. Он почти не реагировал на окружающих, сосредоточившись на неимоверной боли, разрывающей грудную клетку. - Нужно немедленно позвонить в Скорую! У него приступ! - неизвестно зачем кричала она бандитам, торопливо набирая номер. Никто не помешал ей это сделать. Вера краем сознания удивилась: все четверо застегнулись, запахнулись, словно гости, которые выполнили долг вежливости и готовы отбыть; и если еще не ушли, то только потому, что хотели попрощаться с хозяйкой. - Все, они выезжают немедленно! - Вера повернулась к неподвижному Толе, игнорируя молчаливых насильников. Ей даже не пришло в голову вызывать милицию: какими бы вдруг покладистыми не выглядели насильники, они бы этого не потерпели... Бандиты тихо пошептались между собой. - Зачем ты так торопишься? - вдруг укоризненно проговорил все тот же голос. - Подождала бы еще минут пятнадцать! И нам совсем времени не остается! Пошли, мужики! Они вышли из комнаты, не обернувшись на Веру, которая застыла от изумления, сраженная этим наглым текстом. Как будто она их сюда в гости пригласила! Они ей еще выговаривают, вы видели! Но, слава богу, они, кажется, отсюда выметаются... Она очнулась от столбняка и снова кинулась к Анатолию. Нужно лекарство! Нужен нитроглицерин! Он где-то должен быть у Толи! - Родной мой, - Вера присела на корточки у его колен, - подскажи мне, где нитроглицерин, - нежно произнесла она, поглаживая Анатолия по приклеенной к подлокотнику руке: нужно будет его освободить и помочь ему лечь, но сначала - лекарство. Анатолий не ответил. Он сидел, свесив голову на грудь, глаза его были закрыты, лоб покрывал липкий пот и грудь медленно и болезненно вздымалась. Вера заглянула любимому в лицо и поняла, что он без сознания. Она поднялась, бессмысленно оглядываясь, никак не приходя в себя и не понимая, что нужно предпринять... Легкий шум, донесшийся из гостиной, засвидетельствовал о том, что бандиты еще не покинули квартиру. Ей внезапно сделалось холодно, и она поискала глазами свою одежду. "Скорая" обещала быстро прислать реанимационную машину, негоже, чтобы Веру застали в таком виде... Зябко поведя плечами, она стала одеваться. Застегнула боди, поправила бретельки. Колготки, юбка, кофточка. На пороге комнаты снова возникли бандиты. В руках у них были неизвестно откуда взявшиеся пластиковые пакеты, чем-то набитые. "Еще и ограбили", - равнодушно подумала Вера. Бандиты оценивающе глянули на Анатолия через узкие щели черных забрал и покивали головами. - Все, хозяйка, как в Сбербанке. Бывай. Вера оцепенела от подобного хамства. Пиджак, который она в этот момент надевала, так и повис на одном плече. Один вдруг выступил из группы и направился к ней. - Ручки! Он вытащил из кармана веревку и картинно покрутил ею в воздухе, в ожидании, пока Вера подставит ему руки. Что-то подобралось к самому горлу, Веру словно подбросило неведомой волной. - Убирайся вон! - разъяренно прошипела она и отпихнула бандита, - Пошел, сволочь! Пошел отсюда! Она чуть не пинками вытолкала его к порогу комнаты, где стояли остальные, в полном изумлении разглядывая Веру. Поймав один из взглядов, она, задыхаясь от ненависти и отчаяния, кинулась к тому, что стоял ближе, и резко стянула лыжную шапочку с его головы. Бандит от неожиданности растерянно уставился на Веру, и, пробормотав: "Ты чего, рехнулась?", выдернул свою шапочку из ее рук и бросился вон. Остальные вслед за ним быстро покинули квартиру Анатолия. Вера в полном недоумении застыла на пороге. Если бы она знала, если бы она только могла предположить, что с ними так легко управиться! Она бы сразу вытолкала их из квартиры! Взяла бы швабру - и по задницам! Или сковородку - и по пустым головам! Трусы ничтожные, пришли с пистолетом, а женских кулачков испугались! Она перевела взгляд на Анатолия. Он сидел по-прежнему, свесив голову на грудь. Надо разыскать нитроглицерин и попробовать запихнуть ему в рот! Толя без сознания, рассосать его не сможет, но ведь таблетка потихоньку и сама растворится? Нитроглицерин нашелся в прикроватной тумбочке. Вера сумела вложить таблетку в приоткрытый рот Анатолия. Таблетка выпала. Вера снова вложила в рот таблетку, на этот раз поглубже. Затем разрезала витки липкого скотча, которыми Анатолий был привязан к креслу, отнесла их в мусорное ведро. И села у его ног ждать Скорую. Что почем. Марина была до отвращения богата. Вернее, богат был ее отец, но ей ни в чем отказа не было - у нее всегда были и щедрые "карманные", и безотказная кредитка, соответствовавшая неиссякающему счету в банке. Отдельно оплачивались ее дорогостоящие прихоти, такие, как поездка в Австралию или Калифорнию. Короче, не жизнь, а малина. Однако малина была с гнильцой. Марине ее богатство казалось этаким наркотиком - и кайф, и привыкание, и тяжкое похмелье, и нет сил отказаться... Эйфория бездумных трат и чувство гадливости. Легкость жизни и тяжесть мыслей. Красивые вещи как следствие некрасивых поступков... Марина не любила деньги. То есть, она, разумеется, любила их тратить. Она была девушкой неглупой, отнюдь не ханжой, и превосходно понимала, что деньги дают свободу. Во всяком случае, ей. Папе было хуже: это ему нужно было эти деньги зарабатывать, а следовательно, свободы никакой у него не было, наоборот, сплошная зависимость - от нескончаемых дел, от партнеров, от "наездов" всех желающих поживиться за его счет, от взяток и подмазок нужных людей... Марина старалась не слишком вникать, как и что именно делает папа, поскольку вся эта его деятельность - как, впрочем, любая другая деятельность, связанная с крупными доходами - дурно попахивала. А когда запах начинал долетать до нее, то ей сразу казалось, что это трупный запах. Конечно, папа никого не убивал, - он работал в финансовых сферах и что-то там умело крутил, но... Как говорила мама, когда была жива и когда папа хвастался первыми успехами в бизнесе: "...а совесть не боишься потерять, Володя?" Мама была филфаковкой, и ее представления о добре и зле были вскормлены великой и совестливой русской литературой - и ограничены ею же. - А ты в бедности хочешь жить, Ася? - в тон ей отвечал папа. Тогда он был простым банковским служащим на весьма скромной зарплате и только начинал входить в "сферы", оцененный и приближенный к значительным лицам за профессионализм и предприимчивость. - И дочку хочешь растить в нищете? Она тебе, думаешь, спасибо потом скажет? Еще полгода назад мы даже мечтать не смели о том, что сможем ей Барби купить! А теперь, посмотри - кукол у нее навалом, самых лучших, и сама одета, как куколка. Ты думаешь, будет справедливо ее всего этого лишить? - припирал папа маму в угол. Дочка была мощным аргументом, и мама сдавалась. Со временем папа от финансового специалиста плавно перешел в самостоятельные бизнесмены; мама от статуса преподавателя и кандидата филологических наук перешла в безработные: это были годы, когда вузы опустели, и преподаватели гуманитарного профиля оказались никому не нужны. Чем успешнее шли дела у папы, тем больше замыкалась мама. Дневная пустота квартиры и собственная бездеятельность угнетали ее, а сияющее папино самодовольство вызывало растущее отвращение. Скоро от тихого несогласия она перешла к депрессии. Папа все еще пытался ее урезонить: - Я ничего плохого не делаю, Ася, поверь мне! Я просто умею зарабатывать деньги! - Ничто не берется ниоткуда и не уходит в никуда - так, кажется, гласит закон физики? - усмехалась мама. - Я телевизор смотрю, Володя, и газеты читаю: я знаю, от кого и откуда к тебе притекают деньги и от кого они утекают, чтобы пополнить твои счета... Ты раньше руки не подавал непорядочным людям, а теперь принимаешь от них щедрые подачки и кланяешься... " Но снова папа вынимал из кармана свой джокер - Маринку, перешедшую к тому времени от Барби к дорогим шмоткам и дискотекам. И снова мама сдавалась, тихо и неотвратимо погружаясь в депрессию... Чем больше замыкалась в отчуждении мама, тем больше чувствовал себя виноватым папа. Чем больше чувствовал себя виноватым папа, - тем больше он баловал Маринку, словно у дочери пытался вымолить поддержку и прощение, выиграть ее как аргумент в споре с мамой. Чем больше баловал Маринку папа, - тем больше она отдалялась от мамы... Чем больше отдалялась Марина, - тем больше замыкалась в отчуждении мама. У попа была собака. Гонка по бесконечному и бессмысленному кругу. ... Мама сдалась окончательно, она полностью проиграла этот мировоззренческий поединок с мужем, и депрессия уже не покидала ее. Потом мама начала пить. Потом папа завел любовницу. Марина с ужасом ждала развода - ей было уже шестнадцать, и она все прекрасно понимала... ... Как же так вышло, что Марина объединилась с отцом против мамы? Она никогда этого не хотела... Марина с папой не расставалась. Папа брал ее с собой повсюду. Ему Марина нисколько не мешала, наоборот: юная дочь его очень украшала и придавала его деловому имиджу трогательный оттенок заботливого отца и безропотно несущего свой крест мужа-страдальца - все знали, что жена Кисловского пьет. Марина быстро пристрастилась к этим вечерним выходам, к этим деловым ужинам, к этим шикарным ресторанам и к оценивающим, хоть и прикрытым почтительностью, взглядам взрослых мужчин. Мама смотрела с откровенным презрением на этот союз слабого мужчины, искавшего поддержки у неразумного дитяти, и дочери, подкупленной не столько щедрыми подарками, сколько взрослой ролью подруги и доверенного лица, безраздельного владетеля отцовских секретов и чувств. Но что мама могла Марине предложить взамен? Свой полупьяный разговор? ... Как-то отец уехал в Питер по делам, они с мамой остались одни. Обычно Марина после школы готовила что-то поесть, звала мать. Молча ели, и Марина, сославшись на уроки, исчезала в своей комнате. В этот раз мама вдруг перегородила ей дорогу. - Сядь. В ее дыхании чувствовался алкоголь. Марина села. - Скажи, тебе иногда приходит в голову, что ты и моя дочь? Не только папина? Марина пожала плечами. - Ты стала чужая... - горько произнесла мать. - За что? Чем я это заслужила? - Но мама... Ты же сама не хочешь общаться с нами! - Как это вышло, девочка моя, что ты так прочно объединила себя с папой? Да, у нас проблемы с твоим отцом... Но при чем тут ты? - Ты так с ним себя ведешь... Мне его жалко! Потому что нормальная жена не должна себя вести так, как ты! Ты папу презираешь! А я его люблю! И мне не нравится, как ты... - Погоди... А за что я его презираю, ты знаешь? - Его не за что презирать! Он лучший папа в мире! Ты не имеешь права! - Марина, ты ведь уже большая... Неужели ты не понимаешь, что он просто купил тебя? - Не смей! - Марина плакала. - Купил на грязные ворованные деньги! Эти деньги делают несчастными всех: тех, у кого они отняты, и тебя, и меня... Меня он предал, - тебя он развратил... Мама протянула дрожащую руку, чтобы погладить дочь по голове. - Девочка моя, ты взрослая уже, ты должна понимать такие вещи... Марина отклонилась от материнской руки. - Не смей! - повторяла она, губы дрожали, слезы крупными частыми горошинами катились из глаз. - Не смей так о нем говорить! Папа не ворует! Он зарабатывает! Он занимается бизнесом! - Бизнесом ? - с издевкой проговорила мама. - Проснись, дочка! В нашей стране нет бизнеса. В нашей стране есть только один промысел, только один способ разбогатеть: грабеж. Ты газеты читаешь? Или просто прикидываешься наивной дурочкой? Так удобнее, да? Совесть молчит, и ничто не мешает получать подарки ?.. Марине захотелось маму ударить. Она вскочила и кинулась прочь из кухни, - чтобы этого не сделать; заперлась у себя в комнате и долго рыдала. Пару недель спустя мама вышла из своей комнаты на кухню, где папа с Мариной ужинали. В руках у нее был стакан, на треть наполненный неразбавленным виски. Размашисто села на табуретку, чуть не упав. Старый неопрятный халат расползался на груди и на коленях. Марина посмотрела на мать с возмущением: как она может! В таком виде! При папе! - Ну как, - произнесла с пьяной улыбкой мама, - уже дошел до инцеста? Марина задохнулась от стыда за мать. - Тебе нужно прилечь, - холодно ответил папа. - И не стоит вести такие разговоры при ребенке. - Ребенок? Ты из этого ребенка давно сделал себе жену! Папа ударил маму по лицу. Марина проследила за его жестом с мстительным удовлетворением. Мама выплеснула ему виски в лицо. ...Назавтра папа пришел с подарком для мамы. С колье из бриллиантов и сапфиров. Но никто из них не верил в возможность что-то исправить. На следующий день мама покончила с собой. Отравилась газом. Марина очень плакала на похоронах. Она знала, что маму убили деньги. И еще она знала, что папа был на их, проклятых денег, стороне, - он был против мамы. И еще она знала, что сама она была, - оказалась, - на стороне папы. То есть, против мамы. Она не понимала, как это получилось, что они с папой оказались против мамы. Она маму любила. Папа маму тоже любил - когда-то... Они были жестоки с мамой, и потому потеряли ее. Себя она извиняла недомыслием юности. Папу она извиняла просто так: она его любила. За долгие, окрашенные в мрачные тона маминой депрессией годы, он ей заменил всех - маму, друзей... Как она могла его не любить? Как она могла его осуждать? Он был самый родной, самый близкий, самый щедрый, самый красивый, самый... Поэтому виноваты во всем были только деньги. Они были отвратительны. Но отказаться от них у нее не было сил. Марине, несмотря ни на что, нравилось быть богатой. И, несмотря ни на что, ей нравилось быть "папиной дочкой". После маминой смерти, после шока и траура, их совместные выходы участились, - теперь некому было смотреть на них презрительно-осуждающим взглядом, когда они поздно ночью возвращались домой с делового ужина. Марина эти выходы обожала. Упивалась атмосферой роскоши и вечного праздника, восхищенными взглядами, сопровождавшими их повсюду: красивый моложавый папа с красивой юной дочкой - какая пара! Марине не нужен был никто другой. Никто не мог оказаться достойным занять место у ее локтя. Никто не способен был вызвать такое завистливое восхищение. Никто не был так изыскан в одежде и манерах, так благороден лицом... Никакой другой мужчина. Она бы так, кажется, всю жизнь и прожила: с папой. ... Когда папа впервые привел домой свою любовницу, чтобы представить дочери - и Марина мгновенно поняла, что отец собирается жениться, - ее это потрясло. Молодая женщина была всего на восемь лет старше ее самой. Высокая, стройная - правда, на вкус: узкие плечи и грудная клетка, широкий таз, длинные, полные в ляжках и тонкие в щиколотках ноги, - она напоминала породистую кобылицу. Марине сразу представилось, что у мужчин Наталья должна вызывать подсознательное желание ее оседлать, обхватить ногами этот мощный круп, стиснуть коленями этот умопомрачительный переход от тончайшей талии к крутому разливу бедер. Ну кобыла так кобыла, дело совсем не в этом... Лицо! Оно было красивым и наглым. Откровенно наглым и блудливым. До сих пор Марина думала, что такие лица бывают только в кино, - как раз на ролях молодых хищниц, охотниц за богатыми мужьями, - с печатью продажности на лице, с прозрачными распутными глазами, с большим, ярким, рыбьим ртом, готовым заглотнуть все, что имеет приличный денежный эквивалент. - Папа, - только и сумела выдохнуть она, оставшись наедине с отцом, - неужто ты не видишь?! - Не вижу - чего? - Конечно, отец не понял. - Но ей же нужны только твои деньги! У нее это на лице написано! - С каких это пор ты стала читать по лицам? - сухо осведомился отец. - Тебе восемнадцать лет, у тебя нет никакого опыта - что ты можешь знать о людях? - неприязненно продолжал он. - Наталья меня любит! Она так настрадалась в первом замужестве, она поняла, что почем в этой жизни! И во мне она ценит... - Именно, именно: она прекрасно знает, что почем в этой жизни! И в тебе она ценит как раз это "почем"! - Замолчи сейчас же! - повысил голос отец. - Ты уже взрослая, сама скоро замуж выйдешь, - оставь мне устраивать мою личную жизнь так, как я хочу! Если тебе не нравится Наташа, - так не ты ведь на ней женишься! - Я не буду с ней жить! - выкрикивала Марина, глотая слезы. - Она дрянь! На ней печати негде ставить! Продажная девка, вот она кто! Как ты можешь не видеть, она же глазами все тут же оценила, все ощупала, всему стоимость прикинула! У нее вместо зрачков долларовые значки! - Та-а-ак, - сказал папа холодно и спокойно. - Довольно! Повторяю: ты уже взрослая, и у тебя своя жизнь, а у меня своя. Тебе не придется жить с Наташей. Я тебе куплю квартиру, и ты будешь жить отдельно. Тема закрыта. Так Марина и отселилась. Своя квартира, свой счет. Своя одинокая ревность, своя неразделенная боль. Независима. Самостоятельна. Отвержена. Точно так же, как когда-то - мама. Папа больше не приходил утешить ее во всех печалях, папа больше не спешил развлечь ее и побаловать очередным подарком, папа больше не брал ее с собой на деловые встречи. Папа больше не говорил: "моя любимая девочка". Любимой стала другая. Дрянь. Ну что ж, она научилась жить без папы. С папиными деньгами, да, - но без него. Она закончила искусствоведческий МГУ, устроилась на работу - хотела без папиных связей, но не вышло: информация о том, чья она дочь, бежала впереди нее, - в одну фирму дизайнером по рекламе. Зарплату ей дали хорошую... Смешно: она ни в чем не нуждается, и всем это известно, а поди ж ты, именно ей платят такие бабки, о каких другие и мечтать не смеют... Марина давно поняла, что жизнь - нет, не жизнь, а люди, но это ведь они делают "жизнь"! - до изумления несправедлива. Деньги идут к тем, кто их уже имеет, успех к тем, кто уже и так выделен из толпы красотой или талантом... Марина понимала это без возмущения, можно даже сказать - принимала жизнь такой, какой успела ее увидеть и познать, разве что с оттенком брезгливости... В ней словно жили два человека: ленивая сибаритка, которая любит роскошь и сорит деньгами, и трезвая, с ясным и скептическим умом женщина, прекрасно отдающая себе отчет и в том, что деньги - это свобода и красота жизни, и в том, что они развращают - ее, в частности... Это из-за них перед ней все заискивают, отчего ей тошно и противно, а слетающиеся, как мухи на мед, воздыхатели слетаются вовсе не на нее, а на ее богатство... Она считала себя достаточно красивой: прямые темные волосы, голубые, небольшие, но очень яркие глаза - сочетание удачное, хотя, по мнению Марины, слегка подпорченное тяжеловатым подбородком. К тому же она умела себя подать. Но Марина была убеждена: будь она дурнушкой, это ровным счетом ничего не изменило бы. Ореол ее богатства слепил так, что за ним просто невозможно было рассмотреть, что же такое Марина сама по себе. Может, она была слишком придирчива, слишком подозрительна, кто его знает... Но Марина никому не верила. И никого не любила. Когда-то она очень любила папу, но он ее предал. Как маму. Когда-то она очень любила маму, но предала ее. Как папа. В конце концов, она твердо знала: в жизни все выигрывают деньги. Все портят. Все сжирают на своем пути. Как они сожрали маму. Но выигрывают. Марина привыкла к своей обеспеченной жизни в одиночестве, она его любила, как любила свою очаровательную трехкомнатную квартирку, которую постоянно вылизывала и украшала, как любила свою собаку Шаньку, трехлетнюю спаниельку. По крайней мере, в Шанькиной искренности можно было не сомневаться. Она жила внешне спокойно и благополучно, изредка навещая отца и сухо здороваясь с Натальей Константиновной, стараясь не думать о том, на чем основан этот супружеский союз и к чему он может привести ее отца. В конце концов, он сделал свой выбор, и не было никакого смысла пытаться ему раскрыть глаза на Наталью. Он ее любит, она, должно быть, взяла его постелью - при взгляде на мачехин рот сразу представляется профессионализм в технике орального секса... Марина не удивилась бы, узнав, что Наталья, будучи помоложе, работала проституткой по вызову (для панельной она была слишком роскошна и претенциозна). Или, например, снималась в порнофильмах. По ее мнению, Наталья должна была, просто обязана по жанру, изменять отцу; но отец, кажется, жил спокойно: не изменяла или не знал. Марина была убеждена, что рано или поздно этот брак рухнет, так или иначе - но распадется, и Наталья покажет, наконец, свое истинное лицо отцу (остальным-то это лицо было ясно с первого взгляда!): либо откроются ее шашни на стороне, либо она бросит отца, если найдет себе другого идиота, еще богаче... Пить вредно. Курить тоже... Врач качал головой: "Здоровы, юноша. Клептоманы, чтоб вы знали, своих краж, как правило, не забывают. Они получают от них острое удовольствие и потом долго смакуют... Просто у вас нервная система не совсем в порядке, переутомление имеется... Впрочем, если будете так продолжать, то и нарушения психики не замедлят появиться. Вот вам рецептик на таблеточки успокоительные, принимать три раза в день... Алкоголь не употреблять в течение всего курса лечения. Да и вообще - не следовало бы злоупотреблять. А то не только память станет пропадать, а кое-что еще, чтоб вы знали. Пока вас девушки интересуют - не советую совмещать их с алкоголем. Так-то, юноша..." Стасик вышел на улицу оглушенный. Разумеется, ему вовсе не хотелось, чтобы психиатр обнаружил у него какие-то расстройства, но... Но это бы все объяснило, вот в чем дело! А теперь - он здоров, и ничего не понятно. Галка - та вообще не поверила в эту историю с подвалом. Губы поджала, глаза сузила, а потом сказала: "Знаешь, Стас, если ты завел кого-то, то лучше так прямо и скажи. А рассказывать мне сказки для младшего дошкольного возраста не надо". Потом были Галкины слезы и клятвенные заверения Стасика, что все это чистая правда, что женщину ту он раньше в глаза не видел, и что-то с ним странное приключается в последнее время, и с головой у него явно проблемы... Он уж почти отважился рассказать в подтверждение о ловле спелых звезд на крыше пятиэтажки, как Галя вставила: "и с алкоголем тоже!"; и история так и заглохла где-то в глубинах его гортани... И снова Стасик клялся, что сходит, наконец, к психиатру... Вот, сходил. С чем пришел, с тем и ушел. Страшно захотелось курить. Он бросил уже три месяца назад, и так трудно, так мучительно бросал, - не следовало бы теперь... Но мочи нет, как захотелось! В такой нервной ситуации - как не закурить? И Стасик направился к ближайшему ларьку. Купив "Парламент" и зажигалку, - она неприятно напомнила ему тот инцидент в магазине, - он попытался прикурить, но порывы холодного ветра сбивали пламя. Стасик развернулся спиной к ветру, склонился к зажигалке и тут - боковым зрением - увидел что-то странное: какое-то резкое движение. Подняв глаза, он еще успел заметить, как какой-то паренек в синей куртке подпрыгнул, словно наступил на пружину и та откинула его за крайний киоск. Стасику было о чем подумать, голова его была прочно занята безответными вопросами, которые только разбередил в нем визит к психиатру, и посему, пожав плечами - мол, всякие странности в жизни бывают, - он с наслаждением затянулся и побрел в сторону метро "Новослободская". Он шел не спеша, надеясь, что мысли как-то сами придут в порядок, и он вдруг поймет, что с ним на самом деле происходит... Он заново перебирал в уме все эти недавние события, пытаясь восстановить самую крайнюю точку воспоминаний, нащупать грань, отделявшую сознание от беспамятства... Что он делал в тот момент? Почему, например, сел на метро и поехал в центр? Как забрался на крышу? Что произошло после предложения бомжихи отработать десятку? Но память решительно бастовала и отказывалась подсунуть ему хоть что-нибудь вразумительное. Стасик миновал лотки с выпечкой и сладким, но вдруг притормозил и пошел обратно: нужно было купить хлеб, да и пряники не помешали бы... Похоже, ч