монарха, лучшей протекции вам нигде не будет: московский народ родной нам по роду и по вере, московский царь равен и к боярам, и к простому люду. Это не польский сейм, где нас считают за хлопов и за быдло!.. XXIII - Уж не думаешь ли ты Украйну в агарянскую неволю отдать? - спросил Сирко Мазепу, после минутного молчания. - Эх, пане атамане, пане атамане! - покачал головой Мазепа. - Все-то ты думаешь, что не можем мы иначе, как на пристяжке, ходить! Вспомни, батьку атамане, как мы с тобой у деда Сыча "балакалы" и ты со мной "згоджувався", что только в своей хате и можно по-своему жить. - Московская хата нам не чужая, а батьковская. - Кто говорит об этом, - воскликнул с воодушевлением Мазепа, - только ведь когда и сыны повырастают, да поженятся, то в одной хате не уживаются. У Москвы и обычай, и, закон другой, батько с сынами в одной хате до самой смерти живут, а у нас и года не удержатся; у них и народ в послушании привык ходить, а наш и своей старшине покоряться не хочет. Да и все так. Так подумай - не станут же они из-за нас весь свой порядок ломать. Да и всякий так поступил бы, вот и мы, хотя бы на Запорожье, всех ведь принимаем, только всех заставляем по нашим обычаям жить. В чужой ведь монастырь со своим уставом не ходят. Сирко слушал Мазепу и как-то невольно, незаметно для самого себя поддавался силе его убеждения, а Мазепа продолжал дальше, воодушевляясь все больше и больше. - Ни одно царство не потерпит у себя status in stato, в одной хате двух господарей, а потому нам надо: либо засновать свое особое панство, или навсегда отказаться от Запорожья. Теперь Мазепа хитро дотронулся до самого больного места кошевого. "Вся кровь залила лицо Сирко. - Стой! - вскрикнул он таким громовым голосом, словно кто-либо прикоснулся к его обнаженному сердцу раскаленным железом, и, поднявшись с места, он сдавил руку Мазепы своей железной рукой. - Скорее сын "откынеться" от матери, скорее мать забудет своих детей, скорее речки потекут обратно из моря, чем мы отступимся от Запорожья! Он выпустил руку Мазепы и заходил большими шагами по светлице. Мазепа следил за ним умным и проницательным взгляд дом. Несколько минут Сирко молчал, а затем проговорил взволнованно и отрывисто: - Нет, нет! Нам Запорожье дороже всего на свете!.. Но с мучителями нашими бусурманами - не соединюсь никогда! Последние слова Сирко произнес таким твердым и настойчивым голосом, что трудно было сомневаться в том, что он изменит когда-нибудь этим своим словам. Мазепа взглянул на Сирко и его во второй раз поразило упорное, непреклонное выражение его лица, - видно было, что в этом вопросе его не в состоянии будет убедить никто и никогда. Он хотел было попробовать еще раз силу своей элоквенции, но в эту минуту дверь отворилась, и в светлицу вошел среднего роста человек, тощего сложения, еще молодой, с продолговатым лицом и слегка косоватыми глазами. Наружность его показалась Мазепе неприятной и некрасивой, но в узких глазах и в высоком лбе вошедшего светилось много ума, а главное хитрости. У пояса его висела походная чернильница, - знак писарского достоинства. - А вот и пан писарь наш Суховей, - приветствовал вошедшего Сирко. - Ну, что, приготовил ли все "паперы"? - Все, все! - отвечал каким-то смягченным голосом писарь. И Мазепе показалось, что этот мягкий тон и эта усмешка не присущи этому человеку, что этот голос, такой мягкий и вкрадчивый, может звучать и резко, и властно, а мягкая усмешка может меняться в хищную улыбку. - И к Ивашке написал? - продолжал спрашивать Сирко. - Готово. - Что же, все так, как говорил? - Из песни слова не выкидают, - усмехнулся писарь. - Ну, ну, гаразд. Прочти же. Суховей покосился было на Мазепу, но Сирко поспешно прибавил: - Его не остерегайся: от него я не кроюсь - он наш. Суховей бросил на Мазепу пристальный, но не совсем дружелюбный взгляд, развернул одну из бумаг и начал читать. Это было письмо к гетману Бруховецкому. В письме запорожцы оправдывались в убиении Ладыженского, происшедшем от своевольных людей, без ведома кошевого начальства. Письмо было написано чрезвычайно резко и грозно. Кошевой упрекал гетмана и обвинял его во всех несчастиях, упавших на родину, он перечислял ему все его преступления и грозил большими бедами, если он, гетман, своевременно не одумается и не успокоит отчизны. "Изволь же, ваша вельможность, в мире и любви с нами жить, не то стерегись, чтоб не загорелся большой огонь!" - закончил писарь. Сирко слушал чтение письма с грозным лицом. - Гаразд! - произнес он сурово. - Не слишком ли рано? - заметил Мазепа. - Правду говорить всегда время, - ответил резко Сирко. - Правда, как солнце, всякую дорогу освещает, - добавил писарь. Что-то неискреннее почудилось в этих словах Мазепе, ему показалось даже, что этому писарю захотелось вызвать грозным письмом гнев Бруховецкого на Сирко, но голос Сирко отвлек его мысли в другую сторону. - Дай-ка сюда те паперы, что к Дорошенко, - обратился он к Суховею и, взявши из его рук запечатанные пакеты, передал их Мазепе. - Вот это отдашь ему постановление Сичевой рады, а в этом листе, - отдал он ему другой пакет, - пишу я ему о тебе. Мазепа поблагодарил кошевого, а Сирко продолжал: - Ты же готовься: завтра рано поедешь, с тобой отправятся и послы Дорошенковы, и наши казаки. Мазепа окаменел. Слова Сирко обдали его словно холодной водой. Так значит он поедет не один, а с послами и казаками? Значит, ему нельзя будет заехать к Галине, а надо спешить; прямо в Чигирин? Сердце его сжалось мучительной тоской и тревогой. Но делать было нечего. Он понимал, что заявить здесь, в Запорожье, о своем желании заехать сперва к девчине, а потом уже ехать к гетману, значило бы предать себя вечному посмеянию. Да и это заявление не повело бы ни к чему: ввиду тревожного времени Сирко ни за что бы не согласился на такую проволочку, - отказаться же от лестного поручения Сирко было невозможно и безрассудно. Выбора не было, надо было покориться. Мазепа подавил невольный вздох и, молча поклонившись кошевому, вышел с тяжелым сердцем на Сичевой майдан. Тихо покачиваясь в высоком казацком седле, ехал Мазепа, устремив задумчивый взгляд в высокую холку дорогого коня, подаренного ему на прощанье Сирко. Рядом с ним гарцевали с одной стороны молодой Палий, а с другой - невысокий седенький и коренастый Куля, посол Дорошенко, "прывитавшый" Мазепу в Сечи, и почтенный Шрам; в некотором отдалении за ними ехали Дорошенковы послы и запорожцы, данные Мазепе Сирко в виде ассистенции. И лошади, и всадники были разубраны с своеобразной запорожской роскошью. За плечами у казаков висели красивые мушкеты, у стремян прикреплены были высокие пики, украшенные цветными лентами; за поясами торчали дорогие пистоли, серебряные, медные и золоченые бляхи и цепочки украшали лошадиную сбрую. Высокие шапки казаков были молодецки заломлены набок; красивые жупаны их горели на солнце; кое у кого виднелся и привязанный к седлу бубен, украшенный медными бляхами и гвоздями. Долгогривые запорожские кони выступали бодро и красиво среди высокой зеленой травы. Всадники сидели в седлах с какой-то молодцеватой, удалой небрежностью. Там и сям слышался веселый разговор, острая шутка, звучный хохот, а иногда среди тишины родной степи срывалась и громкая, широка песня, сопровождаемая ударами бубна и серебряных блях. Иногда запорожцы и казаки, соскучившись долгим и однообразным путем, с гиком и криком пускали своих коней наперегонки, меряясь быстротой со степным ветром, и тогда кони их, распластавшись в воздухе, как птицы, неслись по зеленой степи, словно и не прикасаясь своими легкими копытами к зеленой, цветущей траве, а то начиналось соревнование в меткости выстрела, казаки стреляли влет ястребов и могучих степных орлов, а то бросались в погоню за степной косулей, пугливо бросавшейся в сторону при виде скачущих казаков. Четвертый день уже путники были в дороге, а степи все еще не было конца. Она расстилалась вокруг них, широкая и безбрежная, как море, с разбегающимися во все стороны при дыхании ветра волнами шелковистой травы. Небо было яркое, синее, словно омытое, то там, то сям бродили высоко в синеве легкие, причудливые, серебристые облачка. Жар дня умерялся свежим, ласковым ветром, вольно носившимся по безбрежной степи. Широкая, вольная степь тешила и веселила и вольного казака, и его верного друга-коня. Только Мазепа не замечал красоты и шири окружающей его картины. Его думы были далеко отсюда, он не слышал ни песни, ни веселых шуток казаков, на дне его сердца шевелилось какое-то бесформенное и неясное, но томительное чувство тревоги и тоски. Мысль о Галине не покидала его. Выйдя в тот вечер от Сирко, он решительно не знал, что бы выдумать, что предпринять, чтобы по крайней мере предупредить Галину о том, что он не может приехать за нею так скоро, как обещал. Хотя за такой короткий срок не может, конечно, случиться с ними ничего опасного, - утешал он себя, - ведь жили же они и без него четырнадцать лет в степи, - а все-таки сердце его охватывала какая-то невыносимая тревога, кроме того, ему было невыносимо жаль оставлять бедную девушку в таком тревожном ожидании и неизвестности. - Быть может, письмо написать? Послать кого ни будь? - хватался он за первые, возникавшие в его голове предположения, но тут же в голове его возникали и бесспорные возражения. - "Написать письмо. Но кто же прочтет его? Ведь и сам Сыч, "хоч дрюкованый, та не письменный"[14], а уж Галина, так она ведь и писаного слова не видала в глаза. Положим, можно было б на словах передать. Но кого он пошлет? Здесь у него не было ни одного верного человека. Да и куда посылать посланца? - Степь ведь не Варшава, вон как раскинулась! - поднял Мазепа глаза и обвел ими горизонт. - И нет ей ни конца, ни края". Но главное, Мазепе не хотелось никому открыть тайного убежища Сыча, а то мало ли еще что может случиться. - "Нет, уж пусть они лучше как жили, так под Божьей ризой и живут!" - заключил свои рассужденья Мазепа, и, убедившись наконец в том, что он не может никаким образом дать весточку Галине, Мазепа решил только поскорее выполнить порученье Сирко и тогда уже спешить к своей девчине. - Как-то она теперь, квиточка моя, ждет меня, выглядает, на могилу выходит? - думал Мазепа, невольно оглядываясь в ту сторону, где, по его мнению, должен был находиться хутор. Сыча, и воображение переносило его к милой и дорогой девчине-ребенку. Вот она стоит на могиле и, прислонивши руки к глазам, смотрит пристально в далекую степь, - не мелькнет ли где на горизонте красная казацкая шапка и ствол блестящей рушницы? Ветер тихо играет ее светлыми волосами, птицы реют сi веселым чиликанием кругом... Но напрасно девушка всматривается в залитую солнечным блеском даль: на горизонте не© видно ни блестящего ствола, ни казацкой шапки... Только! белые облачка бродят высоко над ее головой, но никто, никто не принесет ей известия о ее дорогом казаке! И Мазепе вспомнились невольно слова Галины: "хмары плавают вместе по небу, птичка летает с птичкою в паре, каждый цветочек растет подле другого цветка, только я все одна да одна!" - И ему стало невыносимо жаль бедную сиротливую, дытынку! Ему захотелось неудержимо вот теперь, сейчас, не откладывая дальше, повернуть своего коня и поскакать туда, к той потонувшей в зелени белой хатке, где тоскует и плачет, и поджидает его дорогая голубка. Но рука Мазепы неподвижно лежала на луке седла, не натягивая поводов. Каждый шаг коня отделял его от Галины a приближал к той бурной и тревожной жизни, в которую он должен был через два, три дня окунуться с головой... Тревога и сомнение закрадывались в душу Мазепы. Разговор с Сирко произвел на него большое впечатление: упорный отказ Сирко, вопреки всем соображениям, согласиться на союз с татарами поразил Мазепу. - Не призывай Дорошенко татар? - повторял он невольно слова Сирко и снова возражал на них с горячностью, словно бы перед ним находился сам запорожский кошевой атаман. - Как же не призывать их? Как выпутаться без них из этого лабиринта запутавшихся кругом таким Гордиевым узлом обстоятельств? Правда, нитка-то не из богининых, а из черных шайтановых рук идет, да что же делать, когда нету другой? Грабеж... разоренье... Ну что ж? - Ubi mors, ubi vita. Да и что лучше? - Сразу ли пролить потоки крови, или оставить так Украйну в панской неволе. Но как ни старался Мазепа убедить себя в безосновательности упорного отказа Сирко соединиться с басурманами, а в глубине души он чувствовал невольно, что в этом упорстве есть доля истины. Ему вспоминались запустевшие села, разрушенные замки, которые он проезжал, возвращаясь в Мазепинцы, - все это были красноречивые следы татарского побратимства. В разговоре с Сирко его поразила главным образом не ненависть Сирко к татарам, не допускавшая никакого компромисса, а другая черта, которой он никаким образом не мог ни оправдать, ни постичь. - Вот Сирко, можно ли найти где-нибудь лучшего сына и рыцаря отчизны, - продолжал он свои размышления, - а ведь может стать разорителем ее! Желая ей добра, желая "едности", желая соединиться с Дорошенко, он тут же не соглашается с ним и производит раскол. Боится татарского кровопролития, а не боится той крови, которая прольется из-за этого раскола. Имя Сирко не меньше славно, чем имя Дорошенко, а на Запорожье, пожалуй, и .больше; все запорожцы пойдут за своим батьком, и вот вместо того, чтобы всем силам соединиться на одного общего врага, - Запорожье отделится от своего гетмана и выйдет уже не две Украины, а три. Ох горе, горе! - покачал головой Мазепа. - Все покоя "щыро прагнуть", да не в один гуж все тянут. Всяк хочет добра отчизне, да хочет сам и по-своему его найти и никому не хочется подчиниться, кроме своей власной" воли. У семи нянек дитя без глаза бывает, говорит пословица, а у нас, видно, скоро останется и без головы! Мазепа глубоко задумался. Путешествуя три года по Европе, он всюду присматривался к государственному строю держав и нигде не встречал ничего подобного тому, что делалось теперь на Украине. Всюду, не исключая и самого буйного Запорожья, весь народ подчинялся одному правителю и следовал по указанному им пути, - здесь же, со смертью гетмана Богдана, всякий считал себя вправе вершить судьбы отчизны и не подчиняться никому. Только Польша представляла ему подобный же образ правления. Но до чего довел он уже Польшу, а что еще ожидает ее впереди? Уже и теперь она, когда-то грозная и непобедимая, не может устоять против Москвы. То же будет и с нашей Украиной. Вот Дорошенко и Сирко, - оба готовы отдать свою жизнь за благо отчизны, да и то не могут сойтись на одном, а сколько же имеется таких разорителей, которые ни о чем прочем, а только о своих вольностях помышлять будут? - Эх, воля, наша воля! - вздохнул он глубоко. - Как бы только она не запровадила нас в неволю! Но как же примирить всех? Неужели нет никакого иного средства, кроме союза с басурманом? Неужели нельзя через какие-нибудь "разумные медиации", без пролития братской крови, воссоединить Украину? Мазепа сдвинул на затылок шапку, чтобы подставить свой лоб свежему дыханью ветра, и снова задумался. Видно было, что мысль его работала усиленно; лицо его то хмурилось, то снова прояснялось; вдруг глаза его вспыхивали, - казалось, перед ним мелькало что-то яркое и неуловимое, казалось, вот он сейчас вскрикнет: нашел, нашел! Но через минуту огонь в глазах его снова потухал и лицо принимало напряженное сосредоточенное выражение. Говор и смех казаков и запорожцев как-то утихли. Каждый из путников был занят своими думами. XXIV Мазепа повернулся в седле и обратился с неожиданным вопросом к Куле: - А что, пане-брате, ты ведь, думаю, бывал не раз на левом берегу, видал, как там казаки и поспольство к Бруховецкому, - со щирым сердцем... или нет? По лицу Кули пробежала легкая усмешка, левая бровь его; слегка приподнялась, но он отвечал совершенно серьезно: - С щирым, с щирым, пане-брате, так вот, примером, как собака к палке: лаять-то лает, а укусить еще не решается," потому что за палкой еще и хозяин с крепкой рукой стоит. - Да как же не решается! - возразил горячо Палий. - Уже не раз бунтовали против него казаки в разных местах, а наипаче в Переяславле. Столько раз прибегали оттуда посланцы к гетману Дорошенко: бери, мол, нас, гетмане-батьку, голыми руками, не хотим этого "перевертня" над собой гетманом иметьi Да это, ведь, было еще до этого договора, а посмотрим, что теперь будет! Вот как повезем мы во все стороны Дорошенковы универсалы, тут и зашумит народ! - Вот оно как! - протянул Мазепа, и на лице его заиграла довольная улыбка. - Так, значит, ему не вольно теперь живется? - Хе, - усмехнулся Куля, - отчего же не вольно? Вольно, как за каменной стеной: вот он и сидит у себя в замке, по, гетманским покоям гуляет, в окошко посматривает - Да, - прибавил Хмара, - гетман самый настоящий: заперся у себя в замке, как в лукошке, да только ему и дела, что ведьм жжет. - Ну, что же! А все ж не гуляет, - возразил Куля. - Иуда-предатель! - вскрикнул запальчиво Палий. - Продал за тридцать сребреников весь край! Вконец ограбил и обнищил весь народ! Вольных казаков обращает в поспольство! Заставляет "в послушенстве ходить"[15]! Захватил себе все лучшие земли, млыны и хутора! - Ну, а старшина к нему как? - продолжал расспрашивать Мазепа. - Ведь он же и для нее выторговал вволю и млынов, и сел, и хуторов. - Гм! - откашлялся Куля, и левая бровь его снова приподнялась над глазом. - Такая уж правда на свете. И старшина на него нарекает. А что он им делает? Об одном только "дбае", как бы побольше воды на свои потоки забрать! Мазепа усмехнулся. - Ну и мелет? - Мелет. Много уж чего перемолол; - перемолол и наши доходы, и наши города, и все поспольство. Да что же, на добрый жернов что ни брось, все смелет, говорит пословица. - Что ж, так умен? - Разумен, как лисица; только хвост еще не отрос, не умеет следов заметать. Да вот "трапылась ще йому прыгода": хотел научиться "межы дощем"[16] ходить, да забыл, что слишком "од-пасся" на наших добрах, - вот и промок, а теперь сидит у себя в замке, да сушится, боится, чтобы запорожцы его не просушили! - Уж мы доберемся до него! - моргнул значительно бровями Хмара. - На самом высоком дереве просушим гадину! - вскрикнул гневно Палий. - А как к нему запорожцы прежде были? Ведь не сразу же он все эти порядки завел! - обратился Мазепа к Шраму. - Теперь ты сам уже видел, какой ласки все ему "зычуть", а и прежде, хотя и по-братски с ним жили, но не смаковали. Знает он, над кем можно "коверзовать", а кому и поклониться нужно. Запорожцам он никаких "крывд" и "утыскив" не делал, потому что знал, что с ними жарты плохи. Вот он и теперь подсылает своих "шпыгив", чтобы узнать, что о нем думают да говорят. - Знает, мол, кошка, чье сало съела? - усмехнулся Куля. А Мазепа заметил весело: - Так не будем же журиться, панове, может и на нашей улице будет праздник. - А то ж! - ответил Куля, молодцевато заламывая шапку и подмигивая левой бровью. - Уже так или не так, а у левобережных дивчат на "вулыци" побываем! Разговор со своими дорожными товарищами привел Мазепу в особенно приятное расположение духа; лицо его оживилось, глаза заиграли. Завязалась беседа; словоохотливый Куля сыпал остротами и прибаутками. Шрам не отставал от него, только Палий не принимал участия в разговоре: нахмуривши свои черные брови, он все время сосредоточенно молчал; в глубине души его занимал один вопрос: почему он, несмотря на все видимое благородство мыслей Мазепы, не чувствует к нему никакой симпатии? Но все в нем не нравилось ему: и его тонкая улыбка, и изящные движения, и отделанная, обдуманная речь. - Вот Сирко, Богун, Дорошенко - настоящие лыцари, богатыри запорожские! А этот... пан... - шептал про себя невольно Палий. - Королевский подручный... Казаки между тем подняли лошадей вскачь, и когда солнце перевалило за полдень, им начали уже попадаться изредка небольшие хутора? ютившиеся по большей части в зеленых балках. Это были выселки самых смелых поселян, решавшихся селиться на границах диких полей, где каждый день они могли ждать татарского набега. - Ну, слава Богу! Вот уж и в землю Украинскую въехали! произнес Куля, снимая шапку и осеняя себя крестом. Примеру его последовали и остальные путники. К вечеру перед казаками показалось довольно большое село. - Ну, здесь и переночевать можно будет, и галушечек горяченьких отведать, - обратился Куля к Мазепе, указывая ему на раскинувшееся в балке село, - было когда-то больше село, да "пошарпалы" немного татаре. Казаки пришпорили лошадей и через несколько минут въехали в деревню. Улицы в деревне были почти пусты, если не считать нескольких ребятишек, игравших возле трех - четырех хат, да тощих собак, бродивших возле дворов. Всюду виднелись следы ужасного разрушения и пожара. То там, то сям вдоль широкой улицы торчали обгорел черные дымари, окруженные кучами пепла; обгорелые деревья протягивали к ним, словно с какой-то мольбой, свои черневшие, корявые ветви. Другие хаты, уцелевшие каким-чудом от пожара, стояли заброшенные, запустевшие, с выломанными дверями, выбитыми окнами и проломанными крышами. Видно было, что хозяева этих скромных жилищ уже нуждались больше в их защите... Тощие козы и овечки брод ли по заросшим травою дворам, забираясь и в пустые, разваленные хаты. Мазепа грустно смотрел на следы этого разрушения. Только подле некоторых хат, видимо наново обстроенных копошились маленькие дети и тощие собаки. Мужчин и женщин не было видно на улицах. На стук конских копыт одна молоденькая бабенка выскочила на улицу и, увидевши вооруженных всадников, схватила поспешно на руки небольшого ребенка, игравшего перед воротами, и с громким криком бросилась в хату. На ее крик выскочили другие. Перепуганные, бледные лица женщин свидетельствовали о том, что появление вооруженных всадников приносило им уже не раз страшные бедствия. - Да чего вы, бабы? Гей, бабы, чего "ляка╨тесь"? Мы ведь свои, посланцы гетмана Дорошенко, возвращаемся из Сечи! - закричал громко Куля, помахивая шапкой над своей головой. Голос его и вид казаков отчасти успокоил встревоженных женщин. - А где же ваши "чоловикы"? Ушли куда-нибудь на военный промысел, или вы сами оселили себе здесь бабскую слободу? - продолжал Куля. - Да там на майдане все, - ответила одна из баб, - панотец читает универсал от гетмана. - От какого? - От нашего ж, Дорошенко. - Ну, спасибо! - поклонился молодице приветливо Куля. Казаки тронули лошадей и поскакали по широкой улице на майдан, с которого и доносился шум человеческих голосов. Сделавши поворот, они выехали прямо на широкую площадь, посреди которой стояла убогая деревянная церковка с покосившейся колокольней. И церковь, и колокольня совершенно посерели от времени, кое-где на их стенах виднелся и зеленовато-желтый мох. Приделанные к ним новые окна и двери, а также и валявшаяся на земле ограда свидетельствовали о том, что даже и церковь не избегла разрушения. Теперь возле церкви теснилась порядочная толпа народа, все больше стариков и молодых парубков, среди которых пестрели и женские платки. На входных дверях церкви был прибит большой лист бумаги, исписанный крупными славянскими буквами. Какой-то седенький человечек в холщевом кафтане и поношенных чоботищах, с маленькой косичкой на затылке, читал с видимым трудом, почти по складам, прибитую бумагу. Постоянные взрывы возгласов толпы, то одобрительных, то гневных, прерывали его чтение. - Слышишь, слышишь, отложился уже от ляхов! - выкрикивали то здесь, то там, - оторвет нас от Польши! За Дорошенко, за Дорошенко! Он ли нам не батько! Не будет больше ни "осепа", ни "дуты", ни "варового", ни "солодового", ни "мостового", ни "подымного"[17] платить! Вольные мы люди: гетман Богдан выбил нас из лядской неволи, а они опять хотели туда запровадить нас! - К Дорошенко, все к нему пойдем! - кричали с другой стороны. - Пускай ведет нас на ляхов и на Бруховецкого, - все пойдем за ним! - И на татар! На татар! - раздавалось с третьей стороны. - Пора освободить от всякой галичи нашу родную землю! Однако, несмотря на крик и шум, появление казаков и запорожцев было сразу замечено. Все всполошились. Но когда крестьяне узнали, что это были послы от Дорошенко, то окружили их шумной толпой. Начались расспросы, объяснения. Палий и Куля зазывали хлопцев в войско гетмана, выдавали желающим деньги на лошадей, записывали их имена и призывали их собираться как можно скорее в Чигирине, обещая, что гетман запишет все их семьи в реестр. На ночь путников пригласил к себе батюшка. После крайне простого, но сытного ужина он провел Мазепу, Палия, Кулю и Шрама на сеновал и, указавши им на свеженастланное сено, покрытое грубыми ряднами, пожелал им доброй ночи. Остальные казаки расположились кто где нашел для себя более удобным: под хатой, на клуне, а то и прямо в саду. Утомленные дневным переездом, товарищи Мазепы заснули сразу крепким сном, но Мазепа долго не мог уснуть. Ужасный вид деревни, наполовину выжженной и опустошенной, сцена с универсалом и разговор с бедным забитым священником - все это вставало в его воображении, путалось, прерывалось и снова возникало, будто из тумана. - Так уже началось, началось... - повторял он себе, чувствуя, как его охватывает та нервная дрожь, какая охватывает воина накануне битвы. - Что-то выйдет из всего-этого? Удастся ли Дорошенко воссоединить обе Украины? Не вмешается ли в это дело Сирко? Нет, ему, Мазепе, удалось во всяком случае уговорить Сирко при прощании, что если он не хочет помогать вместе с татарами Дорошенко, то пусть хоть не вмешивается до поры, до времени в его дела. Очевидно, уже гетман послал за татарской помощью, но как отнесется к ней народ? Вот и в этой толпе раздавались крики: "на татар!" И так всюду... всюду... А может еще он, Мазепа, придумает более "тонкие медиации"? Разве эта голова не подавала Варшаве и самым разумным разумные советы? Такие вопросы, мысли и сомнения толпились в голове Мазепы... Наконец мысли его начали путаться, обрываться, под утро он заснул тяжелым, тревожным сном. Ему казалось, что он стоит на берегу Днепра и видит, как оба берега реки покрыты толпами казаков, а среди красноверхих казацких шапок виднеются и татарские чалмы и шапки ратных людей. Все заняты, все хлопочут; он присматриваете и видит, как казаки вместе с татарами и ратными людьми перебрасывают огромные железные цепи с одного берега Днепра на другой. И он, и гетман Дорошенко, и Сирко - все тут. гетман Богдан Хмельницкий стоит на острове, поникнув на грудь седыми усами и, печально покачивая головой, спрашивает их тихо: "Гай, гай, детки любые, что это вы делаете?" - "Сполуча╨м, батько, Украину", - отвечают они. А в это время гетман Бруховецкий выходит на берег с большим блюдом, а на блюде лежит тяжелый замок и говорит, хихикая каким-то хишным смешком: "Ну ж, сполучили, панове, давайте ж я ее теперь замочком запру". Но в это время вылетает Сирко с запорожцами и начинается свалка. Кровь, кровь всюду... все смешалось... И вот нет уже ни казаков, ни крови, ни Днепра... Он стоит в степи и видит, как татары тащат его Галину, как она рвется, выбивается от них, зовет его на помощь... А Тамара держит его за плечи и, указывая на Галину, вскрикивает: "А ну-ка, покажи теперь свой хитрый удар!" Мазепа хочет вырваться и видит с ужасом, что у него отрублены обе руки, он стонет и кричит. И Галина, и татары куда-то исчезают, а перед ним стоит Сирко и показывает хану огромный шиш. Утром Мазепа проснулся от того, что кто-то сильно тряс его за плечо, он открыл глаза и увидел, что над ним стоит Палий. - Ну, пане подчаший, вставай! - произнес он. - Пора нам и в дорогу. Тут ведь не Варшава: у пани-матки, поди, и обед готов. Что-то неприязненное послышалось Мазепе в словах Палия. И то, что он назвал его "паном подчашим", и упоминание Варшавы произвели на Мазепу неприятное впечатление. Но не давая Палию заметить этого, он быстро вскочил, оправил на себе одежду и спустился с сеновала к колодезю, где сам зачерпнул себе воды "цебром", умылся и утерся собственной "хусткою". Эта простота нравов ему, привыкшему к роскоши и этикету варшавского двора, не доставила большого удовольствия, но делать было нечего и надо было спешить, так как все остальные казаки были уже готовы к отъезду. Пообедавши и распрощавшись с хлебосольными хозяевами, казаки двинулись снова в путь. Было еще раннее утро, влажное и сверкающее. Отдохнувшие й подкормленные кони шли доброй рысцой, и кортеж быстро подвигался вперед. Еще два села проехали наши путники и всюду встречали то же оживление в народе, везде висели универсалы гетмана, везде молодежь собиралась в Чигирин. Но и здесь Мазепа встречал те же красноречивые следы вынесенных народом ужасов войны и татарского побратимства. Проехавши так безостановочно до полудня, казаки въехали, наконец, в огромный вековечный лес и решили сделать здесь привал. Лошадей расседлали, стреножили и пустили на пашу; одни из казаков отправились собирать сухой хворост, другие принялись раскладывать костер, Куля и Шрам занялись приготовлением обеда, а Мазепа, забросивши за плечи "рушнычку," отправился пройтись по лесу в надежде встретить какую-нибудь "дычыну". Его примеру последовал и Палий; охотники разошлись в разные стороны и вскоре Мазепа остался совершенно один. Его окружал величественный и дикий столетний лес. Под зелеными куполами высочайших дерев было и сыро и прохладно, пахло грибами и земляникой; Мазепа шел напрямик; то там, то сям раскрывались перед ним неожиданно дикие обрывы, или прелестные лужайки, или мягко катящиеся по мшистому ложу лесные ручейки. Сначала он внимательно присматривался по сторонам и прислушивался к каждому шороху, боясь пропустить зверя, но мало-помалу мысли его отвлекались от охоты и снова возвратились к занимавшим его вопросам и к оставленной им дорогой Галине. Машинально шагал он, не замечая уже ничего окружающего. Несколько раз ему казалось, что он слышит какой-то даленный лай собак и конский топот, но, погруженный в свои думы, он как-то и слышал, и не слышал эти звуки, не обращая на них внимания. Но вот вблизи его раздался уже совершенно явственно громкий треск сухих ветвей, короткий топот и тяжелое дыхание какого-то громадного, грузного животного, пробиравшегося с необычайной быстротой сквозь заросли. Очевидно, кто-то вспугнул его, так как вместе с храпом животного донесся явственно и топот коня, и отдаленный собак. Мазепа вздрогнул и замер на месте. "Медведь или кабан?" - Пронеслось у него молнией голове, и не останавливаясь на этой мысли, он быстро оглянулся кругом. Он стоял на обширной поляне, представлявшей из себя нечто вроде котловины, она составляла продолжение длинной и довольно широкой долины, вероятно ложа какого-то высохшего ручья, тянувшейся среди спускавшегося к ней с двух сторон уступами леса, всю ее покрывал очерет, мелкая заросль, папоротник и какие-то болотные растения. Мазепа поспешно осмотрел свою дубельтовку, ощупал у пояса кинжал, и, осмотревши в одно мгновение местное выбрал высокое дерево с довольно низкими ветвями, на ко рое можно было при случае вскарабкаться, и притаился за стволом. И было время, так как в ту же минуту на поляну выскочил из зарослей дикий кабан необычайной величины. На мгновенье он остановился, как бы желая узнать, с какой стороны за ним летела погоня, и затем бросился снова в против ложную Мазепе сторону. В одно мгновенье ока Мазепа припал щекой к своей дубельтовке и только что хотел выстрелить, как в то же время неподалеку от него грянул один выстрел, другой, и вслед за ними на поляну вылетела на вороном взмыленном коне высокая и статная девушка в костюме "значной" украинской казачки. Мазепа остолбенел от изумления. "Кто она? Откуда? Как, каким образом появилась здесь?" - вспыхнула в его голове сотня вопросов, но в ту же минуту перед глазами его произошло что-то настолько ужасное, что совершенно поглотило их. Пули, посланные девушкой кабану вдогонку, не убили его и даже не ранили серьезно: одна из них попала в ухо, а другая засела в шее, но, не причинивши никакого существенного вреда зверю, они привели его в необычайную ярость. Пошатывая своей окровавленной головой, кабан обернулся назад и, увидевши всадницу, с диким ревом ринулся на нее. Это произошло так быстро, что девушка не успела повернуть коня, испуганное животное взвилось на дыбы, а кабан бросился под него и с ужасной силой вонзил свои клыки в брюхо коня. Конь пошатнулся, - еще мгновенье, и он раздавил бы под собой прелестную казачку, но происшествие не застало ее врасплох: заметивши приближение кабана, она в одно мгновенье соскочила с седла и спряталась за дерево, конь рухнул, но рассвирепевший кабан ринулся прямо на девушку; она, видимо, ожидала это нападение, потому что сейчас же схватилась рукой за пояс, желая, очевидно, выхватить нож или кинжал, и вдруг лицо ее побледнело, как полотно... Не то стон, не то крик вырвался из ее груди, - кинжала не было у пояса. Все это видел Мазепа. Стрелять было уже невозможно: девушку от кабана отделяли всего несколько шагов. Еще одна минута, и она должна была погибнуть под ужасным ударом его клыков... XXV Мазепа отбросил в сторону "рушныцю", вырвал из ножен свой острый кинжал, в два прыжка очутился за кабаном и, размахнувшись, всадил ему со всего размаха под левую лопатку длинное и острое лезвие. Кинжал ушел по самую рукоятку; целый фонтан крови брызнул на Мазепу; послышался предсмертный хрип, и животное тяжело грохнулось на землю, ломая все при своем падении. Все это произошло так быстро, что Мазепа и сам не мог бы дать себе отчета, как и каким образом проделал он это. Теперь только, когда кабан уже лежал убитый у его ног, он поднял глаза, чтобы взглянуть на отважную наездницу, которой ему удалось спасти жизнь. Перед ним стояла высокая, стройная девушка с тонким станом и пышной грудью. И в лице, и в осанке ее было что-то царственное и отважное, видно было, что она умела повелевать. Широкие черные брови, почти сходящиеся над ее переносицей, и тонкий красивый нос с небольшой горбинкой при давали ее лицу выражение железной воли и энергии; темные серые глаза ее, опушенные длинными, стрельчатыми ресницами, смотрели отважно и смело, а в тонко очерченных красивых губах таилось выражение какой-то гордой замкнутости. Она была удивительно хороша, но не той мягкой и нежно женской красотой, которая так приятна для сердца мужчин, а мужественной красотой древней амазонки. От всего ее существа веяло мужеством, энергией и воодушевлением. Видно было, что эти серые глаза могли загораться таким огнем, который увлекал за собой сотни и тысячи сердец. Лицо ее было бледно, но теперь от пережитого волнения легкий румяней проступал на ее щеках, и оттого она казалась еще прекраснее. Ее стройную фигуру облекал темно-красный "саетный" жупан, украшенный золотым шитьем, из-под которого виден был край желтой "едвабной" сподницы. На ногах были высок красные сафьянные сапоги с серебряными подковами и так ми же небольшими шпорами. Голову ее покрывала низенькая красная бархатная шапочка, из-под которой падали на плечи две длинные косы, черные, как вороново крыло. Мазепа с изумлением смотрел на нее, но и девушка с меньшим изумлением смотрела на него, видимо не понимая каким образом, откуда и как появился перед нею этот неожиданный избавитель? Так стояли они несколько мгновений один против другого, не отрывая друг от друга изумленного взгляда. Лай собак и конский топот, раздавшийся уже совсем близко, заставил их очнуться, и в ту же минуту на поляну выскочило несколько огромных полудиких собак, а вслед за ними несколько вооруженных верховых казаков, в то же время на противоположной стороны леса вышел Палий, и так же, как Мазепа, остановился, как вкопанный, перед этой неожиданной картиной, открывшейся его глазам. При виде кабана собаки бросились было с остервенение на огромную тушу, но девушка остановила их повелительны возгласом, и огромные псы попятились с глухим ворчание назад. Теперь Мазепа услышал ее голос, он вполне соответствал ее наружности: это был низкий, грудной, бархатный голос. Между тем казаки спешились и окружили девчину и убитого кабана. Все с изумлением рассматривали огромное животное. - Он пропорол твоего коня, Марианна? - произнес с тревогой один из них, высокий и статный блондин, подходя к девушке. - Да, - ответила она громко, - и если бы не этот незнакомый мне "лыцарь", он не оставил бы и меня в живых, так как в этой погоне я потеряла где-то в лесу свой кинжал. На лице казака отразилось выражение чрезвычайной тревоги, он оглянулся и только теперь заметил с изумлением Мазепу и стоявшего неподалеку Палия. А девушка продолжала, обращаясь к Мазепе. - Благодарю тебя, казаче, ты спас мне жизнь, надеюсь, что Господь даст мне когда-нибудь возможность "оддяковать" тебе за это. Как твое имя? - Иван Мазепа, подчаший Черниговский, - ответил Мазепа. - Спасибо ж тебе, Иван, - поклонилась ему девчина, - может еще когда-нибудь встретимся в жизни, и я не останусь в долгу у тебя. - Прими также и мою благодарность, пане-брате, считаю себя твоим должником, - произнес с поклоном и молодой казак. Мазепа ответил учтиво и поблагодарил казака. Девушке между тем подвели другого коня; одним движением, без посторонней помощи, вскочила она на него и, ловко подобравши поводья, обратилась к Мазепе и произнесла с улыбкой: - А кабана бери с собою, он по праву твой! Казаки тоже вскочили на коней. Не успел Мазепа и ответить на ее слова, как девушка тронула коня и скрылась в зеленой чаще; за нею последовали и все казаки. С минуту и Мазепа, и Палий стояли безмолвно на опустевшей поляне, прислушиваясь к частому топоту удаляющихся коней. Наконец Палий повернулся к Мазепе; он был неузнаваем: лицо его разгорелось, черные глаза искрились... - Вот дивчина, так дивчина! Правдивая казачка, гетманша! - вскрикнул он с восторгом. - А не знаешь ли ты, кто она и откуда? - спросил Мазепа. - Не знаю... не видел никогда... - ответил Палий, и в это время взгляд его упал на огромного кабана, лежавшего у ног Мазепы, и в сердце его шевельнулась досадная мысль: отчего не ему удалось оказать девчине такую услугу, а Мазепе, подчашему Черниговскому?.. Шум от конских копыт уже совершенно затих, а приятели все еще стояли на месте, пораженные неожиданной встречей. - И как это я не спросил ее имени? - повторял себе с досадой Мазепа, не отрывая глаз от той узкой тропинки, уходящей в зеленую чащу, в которой скрылась неизвестная казачка... Чем ближе подъезжали путники к Чигирину, тем больше оживления замечалось в селах; то там, то сям "рыхтовалысь" уже "охочи купы" из молодых поселян; встречались по дороге и отдельные всадники, спешащие к Чигирину. Молва об Андрусовском договоре разрасталась всюду до каких-то чудовищных размеров; толковали уже, что Москва решила уступить Польше не только правый берег, но и Киев и весь левый берег Днепра; что поляки намерены занять снова свои маетки, завести везде унию, обратить всех казаков в своих подданцев, а Запорожье уничтожить дотла. И чем больше росли эти тревожные слухи, тем лихорадочнее вооружались и собирались крестьяне и казаки в Чигирин. "Скорее бы только к гетману, а потом и на хутор к Галине, - думал про себя Мазепа, присматриваясь к этому возбужденному настроению населения, - а то смотри, через неделю, другую закипит здесь такая буря, что только и спокойно будет за каменными ст