анам и тарелкам, взвизгам веселых людоедов. Мало того, что Америка сняла исподнюю рубашку со старого мира, - на могилах пятнадцати миллионов заставила плясать бешеный фокстрот... Ах, то ли дело убаюкивающий старый, мечтательный вальс! - Слишком близко к оркестру сели. - А вы говорите погромче. - Погромче-то не хочется... - Да бросьте ваши страхи... В Европе, чай. Что же водку не пьете? У стены за небольшим столиком обедали двое русских: один - худощавый, холеный, с залысым лбом, с острой бородкой, другой - с воспаленным, несколько неспокойным лицом, с выпуклыми, влажными, жадными глазами. Худощавый мало ел, много пил. Его собеседник ел жадно, навалясь грудью на стол. Худощавый говорил ему: - Напрасно, напрасно, Александр Борисович. Что же, и в Петрограде ни капли не пили? - Да бросьте вы, слушайте... (Александр Борисович косился на соседей.) Вот тот, внушительный дядя, - кто такой? - Полицейский, из отдела наблюдения над иностранцами. Мой приятель... - Хорошенькое знакомство! - Без этого здесь нельзя. - Ну, а вон те, в смокингах? - Двоих не знаю, третий, тот, кто вертит ложечкой в шампанском, - граф де Мерси, из французского посольства, недавно прибыл с таинственной миссией. - А тот высокий старик? Русский помещик какой-нибудь? - Эка! Поважнее короля - сам Нобель. - А за тем столиком? Что-то уж очень они поглядывают на нас. - Русские. Лысый, смуглый, маленький - Извольский, во всяком случае живет здесь под этой фамилией. Тот, кто смеется, - рыжебородый, - концертмейстер Мариинского театра Анжелини, он же Эттингер почему-то. Чем занимается, черт его знает, но деньги есть, он угощает. А третий, верзила - Биттенбиндер, тоже - сволочь. - А та компания за большим столом - красивые женщины? - В гостинице со вчерашнего дня. Их уже заметили. С лиловыми волосами, по-видимому, жена Хаджет Лаше. - Какого Хаджет Лаше? Того - в черкеске? Так я же его знаю, встречались в прошлом году в Петербурге. Он печатал свою книжку, интереснейшие записки - разоблачение застенков Абдул-Гамида. Пытки, убийства, кошмары в турецком вкусе, здорово написано. Что он здесь делает? - Живет за городом в Баль Станэсе. Рантье, как мы все. Любопытный парень. Негры положили инструменты и ушли с эстрады. Танцующие вернулись к столикам. В зале - сдержанный гул голосов, хлопают пробки от шампанского. Худощавый закуривает, щурится удовлетворенно, бровями подзывает лакея и, когда закуска убрана, наклоняется к собеседнику: - Ну-с, какие же новости из Петрограда? Как только смолкла музыка, Хаджет Лаше указал Леванту: - Видишь того - с выпученными глазами - это Леви Левицкий, журналист, пробрался через финскую границу курьером к Воровскому. Ловкий малый, - у него, мне известно, другое поручение, помимо бумажонок Воровскому... (На ухо.) Был близок к Распутину, Вырубовой и всем тем кругам. Вчера был в банке с чемоданом, который там оставил, и, кроме того, внес на текущий счет какие-то суммы... Левант равнодушно вертел деревянной мешалкой в бокале шампанского. - А другой с ним - худощавый? - Ардашев, тоже в сфере внимания... Во время войны успел перевести сюда не менее миллиона крон... В прошлом году приехал для закупки бумаги для Петрограда, - бумагу купил, но остался. С русской колонией не встречается. - Трудновато, - сказал Левант, - без обличающих документов не советую, - французы щепетильны... - Будь покоен... А вон, смотри, в самом углу сидит один. Тут уж дело чистое, - курьер Воровского, Варфоломеев, матрос с броненосца "Потемкин". (Левант недоуменно взглянул.) Очень доверенное лицо. Много знает... (на ухо) о царских бриллиантах... Негры, показывая белые зубы, появились на эстраде. К Вере Юрьевне подошел давешний молочно-румяный швед. С первым тактом джаз-банда она положила голую руку на его плечо и пошла легким шагом, бесстрастная и равнодушная, - новая Афродита, рожденная из трупной пены войны, - волнуя прозрачно-пустым взглядом из-под нагримированных ресниц, не женскими движениями, всем доступная и никому не отдавшаяся. Глаза всего ресторана следили за ней. Леви Левицкий, вытирая салфеткой вспотевший лоб, сказал Ардашеву: - Слушайте, с ума сойти! Кто она? - Соотечественница, разве не видишь? - Будьте другом - познакомьте. - Не очень бы советовал знакомиться с здешними русскими... Это не прошлогодние паникеры-беженцы... Их тут сорганизовали. - А, бросьте... Я - нейтральный. (В глазах его появилось страдание.) Ах, женщина!.. Послушайте, это же - сон, сказка!.. 32 Граф де Мерси, держа за уголок визитную карточку, на которой было отпечатано: "Хаджет Лаше. Полковник. Шеф-редактор", вошел в маленькую приемную, затворил дверь в соседнюю комнату, где стучала машинистка, изящно-холодно поклонился Хаджет Лаше и указал на стул у круглого дубового стола, заваленного газетами и журналами. Когда посетитель сел, граф де Мерси тоже сел, положив ногу на ногу, вопросительно подняв брови, - длиннолицый, с тяжелыми веками, с большим носом, с висячими усами и скудноволосым пробором через всю голову, - аристократ с головы до ног, прямой потомок крестоносцев. Хаджет Лаше (в черной визитке, в черных перчатках) сказал с осторожной задушевностью: - Граф, я бы хотел поставить вас в известность о том, что моя деятельность в Стокгольме проходит в полном согласии со взглядами полковника Пети. Де Мерси слегка поклонился: - Я в вашем распоряжении. - Граф, вам известно, что в Стокгольме сосредоточены все нити заграничной агентуры большевиков. - Если не считать Константинополя. - О нет, здесь гораздо серьезнее. Газета "Скандинавский листок" - плохо прикрытый большевистский орган. - Вот как? Хаджет Лаше знающе улыбнулся, давая понять, что "вот как" относит к дипломатической скрытности, но отнюдь не к плохой осведомленности графа. - "Скандинавский листок" издается на средства здешней группы сочувствующих. Москва не дает им дотации. Поэтому не исключена возможность перекупить у них газету. Ваше мнение, граф? - Гм... целесообразно, - граф де Мерси сосредоточенно взглянул на свои длинные ногти. - Но это, мне кажется, должно исходить от частных лиц. - Успех будет зависеть от суммы, которую можно предложить. Нужно располагать ста, полутораста тысячами франков... Хотелось бы иметь гарантию, что затраты, которые произведут эти частные лица... (Хаджет Лаше застыл в улыбке.) - Думаю, ваше предложение не встретит принципиального отказа. Гм! Полтораста тысяч? Может быть, вы посоветуете мне написать полковнику Пети? - О, я просил бы об этом. - Прекрасно... (Граф облегченно вздохнул...) Если мы не встретим с его стороны возражений, я гарантирую ваши затраты из особых сумм. Он опустил брови, - щепетильная часть разговора была окончена. Но Хаджет Лаше упрямо поджал рот: - Граф, это не все... Я бы хотел иметь гораздо более важное - моральные гарантии... - Простите? - Есть некоторые чрезвычайные директивы из ставки генерала Юденича. Я бы не хотел вас обременять подробностями неприятных поручений, не всегда совпадающих со взглядами европейского человека на добро и зло. Но не нужно забывать, что Россия под управлением большевиков отрешена от морали... В борьбе с красной опасностью приходится применять средства, несколько выходящие за пределы... - Граф де Мерси предупреждающе поднял брови, но Хаджет Лаше продолжал с напором: - О, никакой мысли - запутать ваше имя в события, которые могут развернуться. Я хочу лишь заручиться вашим согласием, - полковник Пети обещал мне это, - что в случае трений со шведской полицией... я и группа лиц, идейно работающая со мной, могли бы рассчитывать на юридическую помощь... - Я понимаю, вы хотите в случае... (граф не подыскал слова) рассчитывать на защиту видного парижского адвоката?.. - Да, граф... Я бы назвал имя Жюля Рошфора, моего старого друга... - О да, он берет не дешево... Хорошо, я вам обещаю это. - Я удовлетворен, граф. - О, пожалуйста... Тут они поднялись, простились сильным, хорошим рукопожатием, и граф де Мерси проводил гостя до дверей: - Всегда к вашим услугам, мой дорогой Хаджет Лаше. 33 Николай Петрович Ардашев в пестром халате, в сафьяновых туфлях, окончив завтрак, просматривал почту: неизбежные письма от русских беженцев... "Услышав о вашей отзывчивости, умоляю...", "Бежав с женой и ребенком от ужасов большевизма, умоляю...", "Вы меня не знаете, я - липецкий помещик, изгнан за пределы родины... Меня выручили бы двадцать крон...", "Помогите... Волею судеб выброшен на мель, в среду черствых лавочников и торгашей, а в России эти же иностранные стрикулисты обивали мой порог, короче говоря, я - харьковский негоциант...", "...Николай Петрович, перед вами - отец многочисленного семейства: престарелая бабушка, пять малолетних детей и кровоточивая жена..." И так далее... Николай Петрович внимательно (для собственной совести) прочитывал эти письма, сверху делал пометки карандашом - 50, 20, 10 крон. Приходилось покупать право на душевный комфорт. Эти люди лезли через границу, как клопы из ошпаренного тюфяка. Он помогал им потому, что любил вот такое светлое утро, озаряющее безмятежную опрятность всех уголков его жилища, прочное холостяцкое согласие с самим собой. Личного общения с беженцами он избегал (деньги передавались через секретаря), избегал также осевшей в Стокгольме русской колонии. Одно из писем прочел два раза: "Многоуважаемый Николай Петрович, буду крайне признателен, если вы уделите мне несколько минут беседы по делу, которое может вас заинтересовать. Известный вам Хаджет Лаше". Ардашев ногтем почесал бородку. "Что-нибудь по поводу издательских дел. Лаше - занятный человек, но, наверное, опять политика..." Вспомнилась красавица, его дама, танцевавшая в "Гранд-отеле", с усмешкой прищурился на блестевший кофейник... "Да, от женщин и политики - подальше: это тоже плата за комфорт..." Звонок. В прихожей знакомый голос. Ардашев бросил газету на пачку прочитанных писем, зажег погасшую сигару. Вошел Бистрем, двадцатипятилетний скандинав, шести футов ростом, добро-голубоглазый, в очках, с нежной кожей, сильной шеей и раздвоенным подбородком. Он недавно окончил университет и со всем прямолинейным пылом честного германца изучал исторические, социальные и экономические предпосылки русской революции. Состоял сотрудником "Скандинавского листка", был непрактичен и доверчив. Несколько раз пытался быть посланным в Москву в качестве корреспондента, но в редакциях его подняли на смех, вышла даже неприятность с полицией. - Николай Петрович! - крикнул он по-русски, с акцентом (восторженный, румяный, свежий), - прочли сегодняшнюю газету? О, я вижу, вы не читали!.. - схватил со стола газету и отчеркнул ногтем - "Ревель, от собственного корреспондента"... - Слушайте: "Кредитные знаки северо-западного правительства в России, печатающиеся, как известно, на Стокгольмском монетном дворе, на общую сумму один миллиард двести миллионов рублей, по точно проверенным сведениям, гарантированы к размену на золото английским государственным банком". Слушайте, Юденичу - капут!.. - Не понимаю, - сказал Ардашев, - что же тут такого? Деньги печатаются по заказу Юденича... - Деньги печатаются под гарантийную телеграмму Колчака из Омска. (Бистрем вытащил из кармана пачку газетных вырезок, отыскал, прочел.) Это из ревельской "Свободы России". Вот... "Верховный правитель адмирал Колчак приказал передать правительству Северо-западной области, что им будет оказано всемерное содействие для успешного завершения борьбы с большевизмом в Петроградском районе, что министру финансов омского правительства срочно указано перевести просимые главнокомандующим генералом Юденичем двести шестьдесят миллионов рублей золотом. Указанная сумма поступает в Лондонский банк в английской валюте и гарантирует выпускаемые правительством Северо-западной России денежные знаки, которые являются всероссийскими денежными знаками и обеспечиваются, кроме указанной суммы, всем достоянием государства Российского". Под этот блеф Юденич и выпускает миллиард двести миллионов для разгрома Петрограда. - Почему блеф? Разве Колчак не перевел денег? - Колчак перевел в Лондон только пять миллионов золотом... У меня вернейшие сведения... Понимаете, что получится после сегодняшней заметки? Англичане вынуждены будут официально и немедленно ее опровергнуть, - иначе адский скандал в палате. Они скажут, что не гарантировали и никогда не намерены гарантировать авантюру. О пяти миллионах они тоже не скажут ни слова, и юденические кредитки будут продаваться на вес... Кто дал эту заметку? Гениальнейший ход!.. Чья здесь рука?.. Или это Москва... Или это спекуляция на валюте, - тогда это - Митька Рубинштейн. По пути к вам забежал в "Гранд-отель", - внизу, в баре, шумят журналисты, дьявольский крик. Уверены, что заметку дал я... Представляете, как меня приняли? Он повалился на стул, потянул скатерть, толкнул стол, расплескал молоко и закатился радостным смехом, - румяный, белозубый, отражающий стеклами очков утреннее солнце. Ардашев налил ему кофе, намазал бутерброды. Бистрем с воодушевлением стал есть. - Большевики играют на противоречиях... В этом их основной расчет... Диалектика на фактах! Великолепно!.. Представляете, - шарады-головоломки: Ревель, Рига и Гельсингфорс добиваются самостоятельной буржуазной республики. Поэтому они против большевиков. Значит, им нужно помогать белым. Но белые страшны - Колчак в Омске, Юденич в Ревеле и Сазонов в Политическом совещании в Париже угрюмо не желают гарантировать независимость Эстонии, Латвии и Финляндии. Французы тоже против независимости, - им нужна неразделенная, сильная Россия - угроза Германии. Но англичане за раздел России и за независимость Риги, Ревеля и Гельсингфорса; но англичане боятся немецкого влияния в Балтике, поэтому намерены захватить остров Эзель для морской базы; но рабочая партия в палате против вмешательства в русские дела, - у англичан связаны руки... Германия против самостоятельности Риги, Ревеля и Гельсингфорса, потому что тогда здесь будет база Антанты, но Германия парализована Версальским миром. Синтез: большевики, сталкивая лбами все эти противоречия, выигрывают игру... Простите, я, кажется, съел весь хлеб. Ардашев сказал, глядя в окно: - В прошлом году я уезжал из Петрограда, там было очень скверно. Не представляю, как они еще могут держаться. - В Петрограде осталось всего около семисот тысяч жителей, остальные разбежались или вымерли. От голода умирает каждый двенадцатый человек... - У Бистрема расширились глаза. - Топлива нет. Город не освещается. На улицах лошадиная падаль, объеденная людьми... Я добыл эти сведения через контрразведку, подпоил одного пропащего человека. Из двухсот шестидесяти заводов работает только полсотни. Целые кварталы пустых домов с выбитыми окнами, заколоченные досками магазины. Не видно прохожих, не ходят трамваи. Город разбит на боевые участки. Власть предоставлена Комитету обороны. На заводах и по районам управляют тройки. В домах - комитеты бедноты. Все рабочие призваны к оружию. Особые отряды рабочих обыскивают город, ища оружие и съестные припасы. Над всей жизнью - идея: победить или умереть. Голод, лишения и суровость стали величием. О!.. Трагический Петроград!.. И он победит! - Дорогой друг, все это романтично издали, - негромко сказал Ардашев. - Ну, хорошо, предположим, они победят Юденича, они победят еще десять Юденичей. Но террор когда-нибудь кончится и нужно будет восстанавливать обыкновенную жизнь, и вот тут-то на смену романтизму придут будни вместе с богатеньким буржуем. Одними идеями не возродишь города, и придется кланяться. Европа богата в переизбытке продукции и в поисках новых рынков. Россия - нищая, разоренная, но - широчайший рынок, которого хватит на всех. Не пройдет и года - высокий уровень перельется в низкий, Европа - в Россию, и мечтам - конец. Мне кажется, так именно и думают англичане, самые реальные из политиков. Бистрем весь сморщился, слушая. Поднялся, заходил, потирая подбородок. Поднял палец: - Вы упускаете: власть над политикой и экономикой в России взял рабочий класс. Этого еще не бывало в истории. Тут должны быть вскрыты новые источники творчества, новые органы политической и экономической структуры... Конечно, можно возразить: рабочий класс в России еще не готов... Не знаю... Может быть, к таким штукам совсем и не нужно готовиться... Даже и лучше неготовыми-то? А? Русские - талантливы, русские - чудовищно неожиданный народ... (Кукушка на стенных часах, выскочив из дверцы, бодренько прокуковала одиннадцать. Бистрем спохватился.) Опаздываю безумно! Надо бежать. Задержав его руку, Ардашев спросил: - Вы хорошо знаете такого - Хаджет Лаше? - Темный человек. - А какие данные? - Черт его знает, - никаких... Если нужно - добуду. - Что он тут делает? - Очевидно, как большинство иностранцев в Стокгольме, - поставки на армию, продовольствие для Петрограда, спекуляция на фондах... Постойте, постойте... (Бистрем отложил шляпу.) Его компаньон, вот тот, что приехал с дамами из Парижа, вчера давал интервью... Какая-то у них афера с нефтью с Детердингом... Корреспонденты чрезвычайно заинтересовались, особенно американцы. Говорят, эта афера должна отразиться на международных отношениях... Хорошо. Я все узнаю подробно. Он распахнул дверь и столкнулся с Хаджет Лаше. - Простите, я стучал, но вы горячо разговаривали, - Хаджет Лаше церемонно поклонился Ардашеву, дружески кивнул Бистрему и сел, не снимая перчаток, поставил трость между колен. - Я вам писал, Николай Петрович, этим объясняется мое вторжение... - С улыбкой - Бистрему: - Вы собирались уходить, но вижу, намерены спросить меня о чем-то? - Несколько слов о нефти... - Бистрем присел у двери, положив шляпу на одно колено, на другое - блокнот. - Простите, принципиально не даю интервью никому никогда. Не обижайтесь, Бистрем, я дам вам заработать на чем-нибудь другом... (Огромные башмаки Бистрема на вощеном полу и отблескивающие очки его застыли настороженно.) Если обещаете не упоминать моего имени, приезжайте ко мне, я вам наболтаю крон на пятьдесят всякой чепухи... (Засмеялся и - Ардашеву.) Нефтью я интересуюсь, как прошлогодним снегом. Но со вчерашнего дня, видимо спутав меня с моим другом, Левантом, журналисты оборвали мой телефон: бакинская нефть, "Стандарт Ойл" и Детердинг, Деникин и большевики... Господа, я только романист, я страшно извиняюсь, что пишу плохие романы, но позвольте мне быть чудаком и спрашивайте о нефти у моей квартирной хозяйки. Поднявшись, кашлянув, Бистрем проговорил глухо: - Благодарю вас!.. - И, не прощаясь, вышел. - Так наживаешь себе врагов. - Хаджет Лаше сделал безнадежный жест рукой в перчатке. - Бистрем не плохой малый, но когда-нибудь я же вправе обидеться, - журналисты упорно говорят со мной о чем угодно, только не о моих книгах. (Он засмеялся, показав сильную белую линию зубов.) Я к вам вот с каким предложением, Николай Петрович... У группы лиц возникла мысль купить "Скандинавский листок"... Вы бы не вошли в компанию?.. (Ардашев отложил сигару и насторожился.) Дело ведется плохо, денег у них нет, а хорошая, культурная русская газета, ох, как нужна... Перед иностранцами стыдно за "Скандинавский листок", - газета, надо признаться, определенно пованивает... Вы согласны со мной? (Ардашев быстро подумал: "Что за черт, дурак или провокатор?") Я немножко патриот. К тому же честолюбие, неудовлетворенное честолюбие, Николай Петрович. Ночи не сплю, - засело гвоздем, так и чудится: нижний фельетон Хаджет Лаше, - глава из романа, продолжение следует... Кстати, прошу принять мой последний труд. (Он вынул из кармана книжечку на серой скверной бумаге.) Отпечатано в Петрограде, в прошлом году. О ней хотел писать Амфитеатров, но было уже негде... Полюбопытствуйте... Я хорошо знаю Турцию, - здесь все на основании подлинных фактов... (Он положил книгу на край стола.) Подумайте над моим предложением, Николай Петрович. В городе нехорошо говорят про газету... А это больно. Говорят - там всем заворачивает какой-то инкогнито, будто бы на издание разменял несколько царских бриллиантов, за какие-то гроши загнал евреям в Гамбург чуть ли не шапку Мономаха... Вы не слышали? Нет?.. Наверное, сплетни журналистов... Даже и ваше имя приплели. Не то почудилось, не то на самом деле - издевательское торжество просквозило вдруг в добродушных, даже глуповатых глазах гостя. Ардашев похолодел от омерзения и сделал непоправимую ошибку... Начав смахивать в кучу невидимые крошки на скатерти, сказал глуховатым голосом: - Простите, не понимаю цели нашего разговора... Вы, видимо, плохо осведомлены: я - один из соиздателей "Скандинавского листка"... Чрезвычайно благодарен вам за критику, но оставляю за собой свободу ею воспользоваться. (Все больше сердясь.) Газета наша левая, хотите считать ее большевистской - считайте, желаете верить в царские бриллианты и шапку Мономаха - сделайте ваше одолжение, - разуверить не могу, да и нет охоты опровергать всякие пошлости... (Не на крошки на скатерти надо было ему глядеть, а на гостя в эту минуту.) На этом, думаю, можем исчерпать нашу беседу. Теперь - встать и ледяным кивком ликвидировать неприятного гостя... Проклятая интеллигентская мягкотелость! - Ардашев не мог поднять глаз, чувствуя, что, кажется, пересолил и нагрубил. А может быть, гость просто неудачно выразился и сам, наверное, смущен до крайности? Гость молчал. Угнетающе не шевелился на стуле. Ардашеву видны были только острые носки его лакированных туфель - на правый носок села муха. Хаджет Лаше проговорил тихо: - Вы меня не изволили понять, Николай Петрович... Если я и выразился резко о "Скандинавском листке", то не за левизну. Идя сюда, я чувствовал себя связанным, это правда. Вы открываете карты, - тем лучше. Я могу говорить искренне. Мы единомышленники, Николай Петрович... (Ардашев поднял глаза, - Хаджет Лаше, округло разводя руками, говорил с подкупающим добродушием.) Возьмите Анатоля Франса. Открыто объявил себя большевиком. А как же иначе должен смотреть подлинный культурный европеец на акты величественной трагедии, которые развертывает перед ним русская революция? На вилле "Сайд" я застал Анатоля Франса у камина в беседе с Шарлем Раппопортом. Первое, что спросил Франс: "Друг мой, вы видели Ленина?" Я ответил: "Да..." Франс указал мне место у камина: "У этого огня сегодня беседуют только о героических событиях". Короче говоря, Николай Петрович, мой резкий отзыв вызван вот чем: в "Скандинавском листке" помещена заметка об английской гарантии юденических денег. Теперь я верю, это простой промах редакции, - заметка желтая и помещена Митькой Рубинштейном. Вы знаете, что он играет на понижении курсов? Все еще сердясь, Ардашев ответил глухим голосом: - От кого бы она ни исходила, заметка полезная... Пускай Рубинштейн спекулирует, тем лучше: Юденич натворит меньше зла с дутой валютой. - Браво!.. Это по-большевистски... Так газета намерена валить юденические деньги? Это смело. Я аплодирую. Я все-таки не оставляю мысли стать ближе к газете. Хотелось бы застраховать газету от случайностей гражданской войны... Представьте, падет Петроград? Подумайте над моим предложением. Я располагаю ста пятьюдесятью тысячами франков, - это реальнее, чем шапка Мономаха. Правда? - Из этого ничего не выйдет, Хаджет Лаше. Газета издается на деньги частных лиц, но распоряжается ею редакционный совет. - Они меня должны знать. - Кто они? - Редакционный совет. Ардашев подумал, поджав губы. - Простите, Хаджет Лаше, я не могу раскрыть конспирации и даю честное слово, что и сам очень слабо посвящен в эти тайны... - Ну, на нет и суда нет... Хаджет Дате поднялся, взял шляпу, взглянул исподлобья и потер нос набалдашником палки. - Еще просьба, Николай Петрович. Ко мне в Баль Станэс приехал интимнейший друг, княгиня Чувашева. У нее идея создать маленький культурный центр. Мы бы очень просили - не отказать пожаловать. Ардашев поблагодарил, - отказаться было совсем уж неудобно. Проводил гостя до прихожей. Там Хаджет Лаше начал восхищаться цветными гравюрами. Заговорил о гравюрах, о Книгах. Ардашев не утерпел, пригласил гостя в кабинет - похвастаться инкунабулами [инкунабула - первопечатная книга XV столетия]: двенадцать, великолепной сохранности, инкунабул он вывез из Петрограда. - Ну, как вы думаете, сколько я за них заплатил? - Право, - теряюсь... - Ну, примерно?.. Даю честное слово: две пары брюк, байковую куртку и фунт ситнику... (Ардашев самодовольно засмеялся высоким хохотком.) Приносит солдат в мешке книжки... Я - через дверную цепочку: "Не надо". - "Возьми, пожалуйста, гражданин буржуй, - третий день не жрамши". И лицо действительно голодное... "Где украл?" - спрашиваю. "Ей-богу, нашел в пустом доме на чердаке..." И просовывает в дверную щель вот эту книжку, - в глазах потемнело: 1451 год... В Париже, только что, на аукционе инкунабула куда худшей сохранности прошла за тридцать пять тысяч франков. - Ай-ай, - повторил Хаджет Лаше. - Какие сокровища! Ардашев выбрал из связки ключей на брючной цепочке бронзовый ключик и, отомкнув бюро, выдвинул средний ящик: - Вы, вижу, знаток... - Он вытащил большую серую папку и, ломая ноготь, развязывал завязку. Хаджет Лаше, стоявший за его спиной, сказал медленно: - Вы не боитесь хранить дома ценности? - Никогда ничего не сдаю в сейф. Вы что - смотрите, где запрятана у меня шапка Мономаха? Хаджет Лаше, не отвечая, пристально, неподвижно глядел ему в глаза... Когда лицо его задвигалось, Ардашев понял, в чем странность этого лица: живая маска! Будто другое, настоящее лицо движением бровей, всех мускулов силится освободиться от нее... И, поняв, он почувствовал даже расположение к этому странному, некрасивому и, кажется, умному и утонченному человеку. Крутя цепочкой, наклонился вместе с гостем над раскрытой папкой. Хаджет Лаше взял один из цветных гравированных листов, поднял высоко, повертел и так и этак: - Могу вас поздравить, Николай Петрович. Это подлинный, чрезвычайно редкостный Ренар, - чудная сохранность. Сколько заплатили? - Пять стаканов манной крупы. - Анекдот!.. В коллекции лорда Биконсфильда имеется второй экземпляр этой гравюры. Третьего в природе не существует. Антикварам было известно, что этот лист где-то в России, но его считали пропавшим. Гравюра стоит не меньше двух с половиной тысяч фунтов. Ардашев был в полном восхищении от гостя. Уходя, Хаджет Лаше повторил приглашение в Баль Станэс. 34 Дом в Баль Станэсе одиноко стоял на травянистой лужайке, на берегу озера. Кругом на холмах расцвечивался осенней желтизной березовый лес, мрачными конусами поднимались ели. Дом был бревенчатый, с огромной, высокой черепичной кровлей, с мелкими стеклами в длинных окнах, с углами, увитыми диким виноградом. От города всего двадцать минут на автомобиле, но - глушь, безлюдье. Хаджет Лаше жил здесь один в нижнем этаже, в комнате с отдельным выходом, - окнами на просеку, где проходила шоссейная дорога. Приехавших поразила пустынность и запущенность дома. Прислуги не оказалось - ни горничной, ни кухарки, ни дворника. Повсюду - непроветренный запах сигар и мышеедины. На портьерах, на мебели - пыль, в каминах - кучи мусора, окурков, пустых бутылок. Когда чемоданы были внесены и автомобили уехали, Лили присела на подоконник и горько заплакала. Вера Юрьевна, - кулаки в карманах жакета, - ходила из комнаты в комнату. - Послушайте, Хаджет Лаше, неужели вы предполагаете, что мы станем жить в этом сарае? Для какого черта вам понадобилось привезти нас сюда? - Поговорим, - сказал Хаджет Лаше и сел на пыльный репсовый диван. - Присядьте, дорогая. Вера Юрьевна двинула бровями и, не вынимая рук из карманов, решительно села рядом. Здесь, во втором этаже, был так называемый музыкальный салон, - с окном на озеро; стены и потолки отделаны лакированной сосной; кирпичный очаг с маской Бетховена; рояль; на стенах - криво висящие картины северных художников. - Поговорим, Вера Юрьевна... Вам нечего объяснять, что привезены вы сюда не для развлечений. Дом этот снят также не для безмятежного занятия летним и зимним спортом. После константинопольских похождений вы достаточно отдохнули в Севре, здесь вы будете работать. - Знаете что, Хаджет Лаше, чтобы животное хорошо работало, за ним нужно хорошо ухаживать и держать в чистоте... Так что с самого начала я ставлю требование... - Требование?.. - угрожающе переспросил Хаджет Лаше и невеселыми глазами внимательно осмотрел Веру Юрьевну, будто измеривая опасные возможности этой темной души. - Так, так... Чтобы требовать - нужна сила... Сомневаюсь - есть ли у вас что-либо, кроме нахальства. Вера Юрьевна подумала и - с изящной улыбкой: - Кроме нахальства - прочная ненависть и зрелое желание мстить. Хаджет Лаше брезгливо поморщился. - Мало... И - не страшно... - Как сказать... Во всяком случае, у меня достаточно безразличия ко всему дальнейшему, вплоть до тюрьмы и веревки. - Угрожаете? - Да. Определенно угрожаю. - Стало быть, предлагаете мне быть осторожным? - Очень... - Не пощадите себя, если довести вас до аффекта? - До аффекта!.. Ой! Ой!.. В ваших романах, что ли, так выражаются роковые женщины?.. (Добилась - у Лаше сузились глаза злобой.) Говоря нелитературно, - могу быть опасна, если меня довести до выбора: жить в вашей грязи или не жить совсем. - Мысль формулирована четко. - Дарю вам для записной книжечки. Молчание... У него опущены глаза, кривая усмешка. У нее лицо как у восковой куклы. В пыльное стекло уныло бьется большая муха. - Курите, Вера Юрьевна? - Да. Он медленно полез в задний брючный карман и с этим движением поднял глаза, вдруг усмехнулся всеми зубами. Но у нее ничего не дрогнуло. Задержав руку в кармане, вынул плоскую золотую папиросочницу, - предложил. - Как видите, всего-навсего - портсигар. - Да я и не сомневалась, что не револьвер. - Ах, не сомневались? Закурили... Вера Юрьевна положила ногу на ногу, - курила, упершись локтем в колено. Он посматривал на нее искоса... Затянулся несколько раз. - Вера Юрьевна... - Да, слушаю. - Во-первых, не верю в ваше безразличие, - вы женщина жадная и комфортабельная. - Наконец-то догадались. - Само собой, кроме этого, имеется психологическая надстройка. - Вот тут-то вы и собьетесь, плохой романист. - Признаю, вы нащупали у меня уязвимое место... но ведь и мышь кусает за палец... Ну, хорошо, - вы требуете, чтобы жизнь в Баль Станэсе обставить пристойно... Завтра придут люди, выколотят пыль, дом приведем в относительный порядок, привезу из Стокгольма кухонную посуду, ночные горшки и так далее. Удовлетворены? Видите, в мелочах я уступаю... Но поговорим о крупном. (Он надвинул брови, изрытое лицо потемнело.) Когда вы были в Петрограде княгиней Чувашевой, сидели в особняке на Сергиевской, кушали торты и ананасы... (Вера Юрьевна засмеялась, он сопнул, раздул ноздри.) Ананасы и торты... Тогда можно было поверить в ваши роковые страсти и даже отступить, скажем, такому пугливому человеку, как я... А сейчас... Уж простите за натурализм, - как поперли вас из особняка в одной рубашонке, как пошли вы бродить по матросским притонам: оказались вы, утонченная-то, с психологической надстройкой, худее самой распоследней стервы... - Здорово запущено! - громко, весело сказала Вера Юрьевна. - Понимаю, - числите за собой в психологическом активе константинопольский случай... (Вера Юрьевна подняла брови, розовым ногтем мизинца сбросила пепел с папиросы.) Вот вы и сами сознаете, что константинопольский случай произошел, так сказать, с разбегу от неразвеянных иллюзий. Теперь-то вы его уже не повторите... - Да! - сказала она твердо. - Того не повторить... Я была на тысячу лет моложе. Знаете, Хаджет Лаше, - искренне, - я люблю себя той константинопольской проституткой... В последнем счете - не все ли равно: сумасшедшее страдание или сумасшедшее счастье... Мы любим только наши страсти. Женщины любят боль. А ужасает - мертвое сердце. Если перед казнью мне обещают минуту чудного волнения, днем и ночью буду думать об этой минуте и, конечно, предпочту ее всей жизни. Вот как, писатель... Лицо ее порозовело, голос вздрагивал. Но так же - острый локоть на колене, лишь вся подалась вперед с каким-то увлечением. Хаджет Лаше посматривал, - любопытная баба! Действительно - не узнать ее после Константинополя, когда, полоумную, страшную, неистовую, он спас ее от полиции и передал на руки Леванту. С тех пор впервые разговаривали "по душам". Казалось, что он сейчас же покончит с ее строптивостью, но баба была сложнее, чем он ждал. Хотя - тем полезнее для дела, лишь бы обуздать. Он следил с осторожностью за ходом ее мысли. - С психологической надстройкой вы, по-моему, просыпались, Хаджет Лаше... Людей, просто, по-собачьему ползущих за куском хлеба, в природе нет, мой дорогой... Подползет к вашим лакированным туфлям такой сложный мир страстей, такая задавленная ненависть, - понять - задохнетесь от ужаса... Делаете крупнейшую ошибку: профессиональному аферисту, как вы, надо прежде всего быть психологом. Тем более при вашей двойной профессии. (Кивнула ему дружеской гримаской.) Так вот, в особняке на Сергиевской я была нераскрытым бутоном. Безделье, роскошь, покой, не страсти, а щекотка, и - дымка иллюзий... А психологическая надстройка появилась уже после Константинополя... И от этого груза с удовольствием бы освободилась. Кстати, для чего вам тогда понадобилось вытащить меня из притона, спасти от полиции? Искали, что ли, подходящий товар? - Отчасти искал подходящий товар, отчасти - вдохновение: глаза ваши понравились. - Глаза, - задумчиво повторила Вера Юрьевна, - да, глаза... Я многого не могу припомнить... В памяти - провалы... Точно я минутами слепла... - Всегда так бывает - в первый раз. Откуда у вас тогда завелся нож? - Подарил один матрос... От ножа все тогда и пошло... Ах, какая глупость! (Прямая спина ее вздрогнула.) - Теперь вооружены лучше? - О, будьте покойны. - Как же все-таки это случилось, почему именно этого грека? Ограбить, что ли, хотели? - Не знаю... Нет... просто оказался противнее других... чего-то все добивался, какой-то последней мерзости... Должно быть, за многословие, за жестикуляцию, за какую-то вонь бараньим салом... Когда заснул, понимаете, как счастливый баранчик, - меня и толкнуло... - Как баранчика, от уха до уха!.. (Она опустила голову, уронила руку с колена.) Еще деталь, Вера Юрьевна, - наверное, не помните: вы это сделали и начали пятиться и все время будто совали озябшие руки в несуществующие карманчики, а были-то совершенно голая. (Стремительным движением Вера Юрьевна поднялась, отошла к окну.) Я за стеной по звукам понял, что - веселенькое дело... Приподнял ковер, гляжу, потом и совсем вошел и - поразило: глаза! Да, жалко, я не живописец... Помните, как я вам приказал одеться?.. Между прочим, под именем Розы Гершельман вас и сейчас разыскивает полиция... Вера Юрьевна неподвижно стояла в окне, - вытянутая, тонкая, с широкими плечами... Только по движению юбки Хаджет Лаше понял, что у нее дрожат ноги. - Хотя в ту пору у меня определенных планов не было, но вы сами уже были план, дорогой случай. Кровно связаться с человеком - дело сложное, - большие деньги дают за такого сотрудника... Теперь, когда планы созрели, согласитесь - глупо нам не договориться. Признаю - начало было не тонкое. Ну, хорошо, вы поставили свои условия, я поставлю свои. Но уже идти в дело слепо и без психологии. Ладно? А? Ножки-то дрожат? Ай-ай! Мне один военный рассказывал: бреется он однажды утром, на фронте, а солдатишки приводят еврея, шпиона поймали... Ну, велел повесить, а сам бреет другую щеку, глядит в окно, - еврей висит, в котелке, ноги длиннющие... История будничная?.. Так нет, - прошло сколько уже времени... Только он - бриться, - висит еврей, а такое уныние, ничем не отвязаться от этой памяти... А совсем как будто заурядный человек... Вера Юрьевна вернулась на диван, взяла из портсигара папироску. - Пример неудачный... Против себя рассказали... (Зажгла спичку.) Связь кровью - пошлейшая бульварщина... Константинопольские воспоминания взволновали меня, но - запомните! - в последний раз... А вы, Хаджет Лаше... (закурила) просто не импонируете мне ни как мужчина, ни как собеседник. Очевидно, вы не имели дела с интересными женщинами... Но это не важно... Мои требования: комфорт, свобода бесконтрольная и никакого общения между нами, кроме делового... Я - верна, я - хороший товарищ, если сказала - да, то - да... Излагайте ваши требования... - Вера Юрьевна, во-первых, то, что сказку, - тайна, даже от Леванта. - Хорошо. Хаджет Лаше прислушался к голосам внизу и, пройдя на цыпочках через комнату, закрыл дверь... 35 Мари, Лили и Налымов продолжали сидеть внизу, в столовой, среди нераскрытых чемоданов. Здесь было то же запустение. Засиженные мухами окна, паутина. На непокрытом столе - грязные стаканы, пустые бутылки, остатки еды на бумажках. Наверху невнятно гудел голос Хаджет Лаше... Тоска - хуже, чем на разбитом вокзале в ожидании эвакуации. - Пять стульев у стола, пять рюмок, - похоже, здесь было деловое заседание, - сказал Налымов. - Чрезвычайное изобилие окурков... Дети мои, похоже, - здесь хаза... Лили опять всхлипнула. У Мари концы красивых бровей полезли вверх по вертикальной морщинке... - Логично мы должны докатиться до бандитизма... Всякая идея, деточки, создает свою мораль. Священная собственность, честность, неприкосновенность личности - расстреляны пушками. Буржуа, ограбленный вчистую, галдит о революции, Версальский мир узаконил массовый грабеж, сверхпроцентный, грандиозный, небоскребный... Таскать бумажники в трамвае нехорошо только потому, что это не предусмотрено в Версале. Но если сразу вытащить семьдесят пять миллионов бумажников, по три тысячи долларов в каждом, то это уже не воровство, а репарации. Большие цифры - первый закон новой морали. В данном случае, я надеюсь, - наш друг Хаджет Лаше ставит дело широко, в контакте с версальской политикой, и в Баль Станэсе не станут пачкать совесть на мелочах. Покуривая на чемодане, Налымов развивал разные философские теории. Его не слушали. Наконец голоса наверху затихли. Налымов оборвал на полуслове. Хлопнула дверь. Неверные шаги. Вошла Вера Юрьевна, устало села у стола. - Лаше пошел вызывать по телефону машину. Поедет в поселок и привезет женщин - убирать дом. Ужин будет горячий... Мари, вглядываясь в нее, спросила резко: - О чем говорили? Почему у тебя физиономия перекошенная? Не отвечая, Вера Юрьевна прикрыла ладонью глаза. Все трое глядели на ее слабую худую руку, туго охваченную у запястья черным рукавом. Лили всхлипнула, бросилась к Вере Юрьевне, обхватила изо всей силы: - Что случилось, что случилось? Вера Юрьевна подняла, опустила плечи. Сильно сжав глаза, отняла руку, сказала: - Вот что, Василий Алексеевич, уезжайте-ка вы отсюда. Левант на днях возвращается в Париж, - вы поезжайте с ним... (Вдруг сердито затрясла головой.) Не хочу вас здесь... Не хочу ваших шуточек... Все шуточки!.. Ничего шуточками не прикроешь... Трусость! Пошлость!.. Пусть - ночь, пусть - мрак, пусть - ужас, пусть - трагедия... (Странным, не своим голосом.) Пусть ледяная ночь, безнадежность... К черту шуточки!.. Она опустила голову. Все глядели на Веру Юрьевну. У Лили начали стучать зубы от страха. - Он будет говорить с вами, с каждой отдельно, - резко сказала Вера Юрьев