в раскрытом чемодане - пару поношенных носков и неоплаченный счет из гостиницы: все, что осталось на поверхности жизни от Леванта. По-видимому, он совсем исчез из Парижа, предоставив Налымову одному выкручиваться из кучи неприятностей. Манташев, узнав о его бегстве, сломал несколько ценных предметов у себя в туалетной комнате и заявил в полицию. Налымову послал бешеное письмо. Но Василий Алексеевич был уже на пути в Стокгольм. В полицейской префектуре Леванта отметили как нежелательного иностранца. Ни в Париже, ни в мировой истории деятельность, появление и исчезновение Леванта не произвели никакого впечатления. Вынырнула из болота лягушечья голова, квакнула, переполошив десяток-другой мошек, и скрылась. Странно все же подумать, сколько было затрачено сумрачного труда, всех видов энергии и пищевых продуктов, чтобы обслужить и прокормить эту лягушечью голову. Сколько затрачено умственной деятельности на мирных конференциях, в парламентах и министерских кабинетах, сколько наготовлено оружия и взрывчатых веществ, чтобы сделать существование такой лягушечьей головы приятным и спокойным. Только поэтому, из-за этой странности, и стоило, пожалуй, упоминать о Леванте. Сам по себе он серый, как ночная тень, мелкий левантинский жулик. Хаджет Лаше - тот по крайней мере злодей, в старое время его восковой бюст показывали бы в провинциальном паноптикуме вместе с Джеком - потрошителем животов. Кроме того, Хаджет Лаше предвосхитил некоторые приемы, которыми несомненно будут широко пользоваться на европейской политической арене. Или Денисов! Этот, правда, пока еще в полутени, роскошные говоруны-политики и чудо-генералы заслоняют его, но голова его несомненно высунется в свое время и так квакнет, что только держись: "Шире дорогу черному интернационалу!" 59 Налымов приехал в Стокгольм в туманное, холодное утро, когда над Балтикой неслись тревожные сигналы судов, блуждающих в тумане. Изморозь секла железный борт парохода. Поднятый воротник не спасал от холода. Продрогший шофер сердито захлопнул дверцу машины и повез Налымова в одну из второклассных гостиниц. Налымов взял комнату подешевле. Когда внесли чемодан, он сейчас же заперся и ходил, ходил, останавливаясь у окна, за которым стоял туман стеной безвыходного мрака. Скука, тоска, мерзость... Причина отвратительного настроения была в том, что его чувство к Вере Юрьевне остыло, сколько он ни пытался подогревать его. Ущерб начался, когда к нему пришло некоторое благополучие. (Сто тысяч франков куртажных.) Он босяк - это было одно, он рантье - в корне было что-то другое... Еще месяц, два - и он бы совсем не поехал в Стокгольм... Побранил бы себя, потужил и навряд бы расстался с покойной постелью в своей холостяцкой квартире. И вместе с ущербом надвинулась холодная дрянная пустота, как этот желтый туман за окошком. Василий Алексеевич сел, наконец, к телефону. В сущности плана у него никакого не было. Исчезновение Леванта смешало все планы. Нужно было попытаться переговорить с Мари или с Лили... Он позвонил в "Гранд-отель". Оказалось - мадам Мари в прошлом месяце уехала с труппой Хипс-Хопс в Варшаву. Подробностей портье не сообщил. На просьбу попросить к телефону Лили портье, помолчав, неохотно ответил, что посмотрит, здесь ли мадемуазель, и предложил Налымову оставить свой номер телефона. Из осторожности Василий Алексеевич не сказал фамилии. Звонка ждал долго. Сняв пиджак, продолжал ходить от двери до окна. Желтый сумрак сгущался. Во всяком случае, Веру Юрьевну он - так или иначе - выручит. О дальнейшем не стоило думать. Налымов позвонил и приказал коридорному принести комплект местных газет за последний месяц. Просматривая газеты, он сразу же наткнулся на историю с Кальве. Через десять номеров новая сенсация: "Таинственное исчезновение Леви Левицкого"... Газеты на этот раз всерьез переполошились. Заметка в "Эхо России" (в специальном номере, выпущенном Лигой) о прикосновенности Леви Левицкого к сокровищам царской короны впечатления не произвела: Леви Левицкий был связан со стокгольмскими банками, - о нем единогласно отзывались как о солидном и порядочном человеке. Через день после его исчезновения с его текущего счета было снято тридцать тысяч крон, подпись на чеке оказалась поддельной. Не напечатай об этом газеты, преступники несомненно попались бы со вторым чеком. Затем поднятый шум вокруг Леви Левицкого внезапно оборвался - видимо, под давлением свыше. Для Лиги история с Леви Левицким прошла не гладко. Понятно теперь возмущение и предательство Леванта. Он прав. Хаджет Лаше потерял политический нюх. После событий под Петроградом Лига оказывалась громоздкой кустарщиной. Позвонил телефон, и - надтреснутый просящий голосок: - У телефона Лили... Вы меня хотели видеть, мосье? Не называя себя, Налымов попросил ее немедленно приехать в гостиницу. - Хорошо, я приеду... Автомобиль на ваш счет... Ясно - девчонка опустилась до уличного фонаря... Налымов бросил газеты и позвонил, чтобы подали завтрак на двоих. Через несколько минут, поцарапав в дверь, вошла Лили, - юбчонка до колен, ноги тонкие, из-под яркой дешевой шляпки - беспокойные глаза, обострившийся напудренный носик. Разинула в два приема рот, - все шире, - увидя Василия Алексеевича: - Нет, нет!.. - Лилька, милая, здравствуй. Раздевайся, садись! Будем завтракать. Он поцеловал ее холодную щеку. Под пудрой - морщины. Она опустила руки и так, стоя, начала плакать. - Ну, что ты, дурочка, перестань... Он снял с нее пальто и шляпку. Под шерстяным, без любви и заботы надетым платьем было видно, как она худа. Налымов усадил ее в кресло, поцеловал в темя. - Рассказывай. - Вася, тебя здесь убьют... Ах, ты ничего не знаешь: это кошмарный ужас... - Подожди, что Вера, где она? - Там же, на даче... Я там больше не живу. Я здесь снимаю комнату и сама плачу, я это отстояла... Вот Мари, понимаешь ты, счастье-то! В нее влюбился один из Хипс-Хопсов, Ричард, и взял ее в Польшу, - она прекрасно знает польский язык, и она очень музыкальна, они ее научили играть на метле... Но что было! Лаше не хотел отпускать. Хипс-Хопсы пожаловались в английскую миссию... Только так и вырвалась... А я - совсем, Вася... (Нырнула головой в колени, затянула детским плачем.) Сейчас перестану... (Вытерла глаза уголком скатерти.) Вера очень была больна. У ней - что-то мозговое. Если тебе будут говорить белая горячка, - вранье. Конечно, ей лучше бы умереть... (Покосилась на дверь, все лицо у нее задрожали.) Убивали при ней, понимаешь?.. - Мы прямо поедем к начальнику полиции. - Господи! (Схватилась за щеки.) С ума сошел! Чтобы меня увезли в Баль Станэс и пытали и резали! Полиция сейчас же даст знать Лаше, и Лаше им докажет, что мы - большевики... И мы пропали... Полиция еще недовольна, что Лига плохо работает. У меня есть один любовник, я знаю, конечно, что он - шпион, приставлен от Лиги следить... Он рассказывал: начальник полиции кричал на Лаше и на генерала Гиссера, что они больше о своем кармане заботятся, чем о большевиках, что они просто жулики, а не политические борцы, что в Стокгольме пруд пруди большевиками. Поэтому Лига готовит крупное убийство... И не думай заявлять! Ведь при тебе же я давала клятву, а знаешь, что за нарушение клятвы? - Хорошо. Я поеду один. Но я должен выставить тебя как свидетеля... - Нет, нет, нет... Я ничего не знаю... Она схватилась за шляпку, Налымов едва уговорил ее остаться завтракать. Но только он начинал настаивать на заявлении в полицию, - Лилька бросала вилку, принималась плакать. 60 Бистрем позвонил. Отворил Ардашев, поднял руки: - Батюшки! Какими судьбами! Худой, страшный, ободранный! Неужто из Петрограда? Бистрем пролез в маленькую прихожую, широко улыбаясь, стащил тяжелое от грязи, залатанное пальто, свернул его и вместе с кепкой положил в угол на лакированный пол. - Николай Петрович, я к вам прямо с поезда. Понимаете, мне необходимо прилично одеться... За мной следят от самой границы. Николай Петрович, что мама? - Здорова, все великолепно... - В таком виде домой не рискну... Главное - пальто, башмаки и шапка... - Сущие пустяки, магазины еще не закрыты... Слетаю мигом... Есть хотите? - Ужасно. - Через час обед. А это тряпье не лучше ли сжечь? - Да, пожалуй... Я не ручаюсь, что насекомые... - Куплю и костюм и белье. Размер, конечно, самый большой?.. - Да, да, самый большой... (Бистрем внезапно крепко взял его за руки.) Я так и думал, вы - хороший человек. - Глупости, глупости... Вы мне расскажите-ка, что в России? Бьем интервентов в хвост и в гриву? Правда это? Я всегда говорил: проснется, черт возьми, русский богатырь... Россия-с - не Австро-Венгрия! Эта раскололась, как глиняный горшок, а мы, черт их возьми, покажем Европе евразийцев! - Процесс гораздо более сложный, Николай Петрович. Я бы не сказал, что национализм... - Ладно... Расскажете... Бегу... Ардашев живо оделся, хлопнул дверью, весело затопал по лестнице. Улыбка слезла с небритого, обветренного лица Бистрема. Поправив маленькие - не по размеру - очки, он сурово огляделся. Вошел в кабинет и сел у топящейся печки, - нога на ногу, локоть о колено, костлявый подбородок на ладонь. Он был послан курьером из Петрограда и три дня назад перешел финскую границу. Три ночи не спал, страшась быть захваченным контрразведчиками, шнырявшими по всей Финляндии. У него еще не прошли болезненные ощущения контузии, полученной под Пулковом, голову от усталости и голода застилала тошноватая муть. Но это - мелочи. Он иными глазами глядел теперь на этот мир, покинутый им в сентябре. Швеция поразила его опрятностью, порядком, удовлетворенностью, - страна еще не израсходовала богатств, перепавших ей во время мировой войны. Бистрем вглядывался, в краснощекие лица щегольски одетых граждан, в окно вагона-ресторана видел, как они ели, пили, курили. Они были благодушны и вежливы. И Бистрем не мог отрешиться от ощущения, что этот великолепный мир отделен от него будто невидимой решеткой. Перед отъездом из Петрограда он получил наказ провести в европейской печати ряд статей, чтобы, сколько возможно, парализовать желтую прессу. Со всей пылкостью он принял тогда наказ. Сейчас у горячей печки он с тяжестью думал, что трудно ему будет полностью оправдать доверие товарищей. Нужна бешеная энергия, свежесть всех сил, а у него слипаются глаза, и он с жадностью думает об ардашевском обеде. Несомненно сильно потрепаны нервы... В прихожей трещал звонок. Бистрем провел ладонью по лицу, встряхнулся, отворил парадную дверь. Вошел небольшого роста, красивый, неприятный человек, с темными усиками, с острой бородкой. Снял с плеши котелок. - Николай Петрович дома? - Нет, - угрюмо ответил Бистрем. - Могу я подождать его? - Не знаю, я нездешний. Человек быстро и внимательно оглядел Бистрема и до половины неприятно приоткрыл редко посаженные зубы: - Простите, вы, кажется, Бистрем? Мы однажды встречались. (Бистрем не ответил.) Хорошо. Я позвоню Николаю Петровичу. Не откажите передать, что заходил Извольский... Человек надменно кивнул снизу вверх подбородком и вышел. Бистрем некоторое время глядел на захлопнувшуюся дверь, - будто он прикоснулся к ядовитой гадине... "Ну и черт с ним", - вернулся в кабинет и опять сел у печки. Сонливость прошла, но чувство гадливости оставалось. Он потирал перед огнем большие свои красные руки... "Глупости, глупости, не нужно нервничать..." Вернулся Ардашев, веселый и запыхавшийся, нагруженный свертками и картонками. - Идите в ванну, Бистрем, берите горячий душ, брейтесь... Будете одеты, как принц Уэльский... Понимаете, замечательное удобство - открылся новый американский магазин, все для мужчин, что твоей душе угодно: от запонки до автомобиля... Купил вам даже трубку и табаку... Да, батенька, плоха, плоха буржуазная культура, а умеют они создавать условия... Рубашки купил фланелевые, правильно?.. Вымытый, выбритый, одетый во все чистое и новое - Бистрем сел за обеденный стол. Ардашев, продолжая хлопотать, поднимал крышки с дымящихся блюд: - Ешьте, ешьте, дорогой! Что-что, а жратва у нас в Швеции хороша. Вот это - сосиски! А это - гоголевский лабардан, сиречь - свежая треска, - мечта, а не рыба. К ней растопленного маслица... Ардашев подкладывал, потчевал друга, искренне, горячо, и вместе с тем казалось, в чем-то извинялся перед ним. - Ну, а теперь - рассказывайте о вашем путешествии на планету Марс... Давеча, когда Бистрем тер ладонь о ладонь у печки - клещами у него не вытащить ни слова о Петрограде, - сейчас, растроганный и сытый, он доверчиво начал рассказывать о своем путешествии. Ардашев сейчас же принялся катать хлебные шарики на скатерти, кивал и поддакивал. Но глаз не поднимал на Бистрема. - Понимаете, Ардашев, я понял там одно, главное, основное, - что физические лишения отходят на второй план... Куда там - на десятый... Голод и холод, отсутствие чистой одежды и даже мыла - совершенно по-другому переносятся человеком в том случае, если душа его окрылена великими идеями... Борьбой за эти идеи... Да, да, - ими, только ими руководствуется наша жизнь, и тогда она - полна, целесообразна, прекрасна... Здесь мало знают и мало понимают, что означает для человека моральная высота. - И вы там ее увидели и узнали? - тихо спросил Ардашев. - Да... Вы бы... я не говорю лично о вас, но человек из этого вашего мира отпрянул бы в ужасе при виде внешности революции. Внешность ее не привлекательна... Промокшие валенки, обвязанные бечевками, да худое пальтишко, да перетянутый ремнем голодный живот... Но - глаза человеческие! (Глаза Бистрема вдруг увлажнились, он прищурился, скрывая это...) Когда перешагнешь на ту сторону, когда тебя примут в то высокое дело, как товарища, - тогда узнаешь, что такое человек... О, это замечательное животное... Это высокое существо... Человек дерется и умирает за счастье других!.. И в этой борьбе требует для себя только двести граммов хлеба... И должен вам сказать, Ардашев, я очень полюбил русских... Это люди, способные на грандиозные дела, и очень выносливые люди... - Так, так, так. - Ардашев неожиданно засопел, рассматривая хлебный шарик. - Ужасно хочется вам верить, Бистрем... Вам нужно об этом писать... - Николай Петрович, я именно по поводу этого и хочу говорить с вами... - Отлично, отлично... Поедемте-ка завтра к одному человеку: профессору славянских языков в здешнем университете... Переводчик Пушкина... Он вас особенно поймет, мне кажется... Завтра приходите ко мне вот так же завтракать и отправимся... Бистрем за этим разговором совсем забыл сказать о визите неприятного господина, назвавшего себя Извольским. Попросив Ардашева предупредить по телефону мать, Бистрем надел новое пальто, шляпу, неожиданно горячо потряс руки Ардашева и пошел домой, уверенный, что не обратит на себя ничьего внимания. 61 На следующий день он пришел к Ардашеву в назначенный час. Приветливая пожилая женщина, отворившая дверь, сказала, что Николай Петрович вышел куда-то, но с минуты на минуту должен вернуться. Завтрак уже готов. Бистрем сел, как и вчера в кабинете, у печки. В комнате - навощенный паркет, в шкафах - корешки книг с красными, синими, зелеными наклейками. На стенах - дорогие эстампы. За чисто протертым окном - туман. Пробило час. Приветливая женщина, приоткрыв дверь, взглянула на стенные часы: - О, бог мой, две минуты второго! Что-нибудь экстренное задержало господина Ардашева, он очень пунктуален. У Бистрема было достаточно тем для размышления, - он спокойно сидел, когда часы пробили половину второго и два. Каждый раз экономка, складывая молитвенно ладони, принималась извиняться. Больше всего ее удивляло, что Ардашев не звонит по телефону. Когда пробило три, Бистрему тоже все это начало казаться странным. Он протелефонировал домой и у матери спросил, нет ли для него письма или телефонограммы? Оказалось, был посыльный, оставил письмо от Ардашева, но оно - по-русски, и мать не может прочесть. Помимо письма, позже, от него же были две телефонограммы. Неужели Николай Петрович забыл о завтраке? Экономка с негодованием затрясла головой: "Господин Ардашев еще сегодня утром напомнил о завтраке на две персоны и приказал купить шампанское..." - "Странно!" Бистрем зашагал домой. Письмо оказалось действительно от Ардашева: "Уважаемый Бистрем, немедленно приезжайте в ресторан "Сорока". Это немного далеко от центра, но кормят великолепно. Поезжайте на трамвае N_11. Я один, скучаю, поболтаем. Жду. Ваш Николай Ардашев". Обе телефонограммы были о том же, просьба приехать в ресторан "Сорока"... Бистрем сел к столу, положил перед собой письмо, перечел. Снял очки, близоруко перечел еще раз... До отвращения было непонятно!.. Вскочил, отыскал в телефонной книжке ресторан "Сорока". Позвонил туда и какому-то пивному голосу подробно описал наружность Ардашева. Пивной голос ответил, что "очень извиняется, но такого господина у них, к сожалению, сегодня не было"... Бистрем позвонил к Ардашеву. Взволнованная экономка ответила: - Нет, нет, все еще не вернулся. Что можно было подумать? Особенно странной казалась фраза в письме: "Я один, скучаю, поболтаем"... Как будто не было вчерашнего разговора... "Поболтаем"... - так нельзя написать после вчерашнего. И потом: "Уважаемый"!.. Непонятно... Бистрем нашел в столе одну из коротеньких ардашевских записок, сличил: и там и там почерк - круглый, аккуратный, в письме даже более уверенный, чем в записке... Быть может, - мистификация, издевательство? Уязвленный, он опять позвонил. Экономка ответила как будто даже с негодованием: "Нет, нет его". Тогда Бистрем рассердился: "Хамство богатого бездельника!" Сел к столу, чтобы написать резкую "отповедь"... Но бросил перо: "Черт с ним, плевать, дело в конце концов важнее самолюбия". Он решил этот вечер посвятить матери. В смягченных красках, чтобы мать не очень пугалась, он рассказал ей о путешествии в Петроград. Фру Бистрем мало смыслила в политике, из рассказов усвоила, что сын привез богатый материал для статей и может несколько поправить материальные дела. В восемь часов он повел мать в кинематограф. Вернулись домой в половине одиннадцатого. В прихожей, покосившись на телефон, Бистрем еще раз позвонил Ардашеву, - на этот раз к аппарату никто не подошел. Все-таки все это более чем непонятно. Затем они скромно ужинали в кухоньке. Бистрем закурил трубочку. Фру Бистрем, растроганная кинематографом, поцеловала сына в голову. - Ты у меня скромный, честный мальчик, каждый вечер благодарю бога, что не пристрастился к вину, бог тебе поможет стать когда-нибудь на ноги. - Не огорчайся, мать, я твердо стою на ногах. Бистрем пошел в свою комнату, когда-то детскую, теперь - рабочий кабинет, уставленный книжными полками. Начал стелить постель на кожаном диване, слишком коротком для него, так что приходилось подставлять для ног кресло. Он уже снял подтяжки, когда заметил под письменным столом на коврике папку со своими рукописями, - он твердо помнил, что давеча положил ее в стол, - тесемки развязаны, и - на глаз - половины рукописей не хватало. Он торопливо выдвинул средний ящик стола, где лежали петроградские заметки и материалы: их не оказалось, все в ящике было перевернуто. На столе под пресс-папье не было и ардашевского письма. Бистрем поправил очки. Пошел было к двери, вернулся... К чему пугать мать?.. Ясно, - полицейский обыск, как раз когда они были в кино... Ну, конечно, - он вспомнил и фигуру в котелке с поднятым воротником, быстро перешедшую от их подъезда на другую сторону улицы... Но - ужас, ужас! - пропали все материалы для статей... Он всей кожей почувствовал неумолимую ненависть, окружившую его маленькую комнату с зеленой рабочей лампой. Сидя перед оскверненным столом, он сжал кулаки, сжал челюсти. Повода для ареста в похищенных материалах они, пожалуй, не найдут, но высылка из Стокгольма обеспечена. Тем лучше... В Германию! Не дожидаясь, завтра взять у Ардашева нужные письма и - в Берлин. Взглянул на стенные часы - половина первого. На цыпочках прошел в прихожую и позвонил Ардашеву. Долго не отвечали. Затем слабый, удерживающийся от плача голос экономки: - Ах, это вы, господин Бистрем... Пожалуйста, не могли бы вы сейчас прийти, мне очень страшно... - В чем дело? - Ах, я, право, очень боюсь по телефону... Вытирая глаза белоснежным передником, экономка рассказала Бистрему следующее: ровно в десять часов позвонили по телефону. Незнакомый голос, назвав ее по имени, - фру Вендля, - сообщил, что Ардашев немного выпил и остается ночевать в гостинице Хасельбакен (в пригородном местечке Хасельбакен) и просит немедленно привезти ночную рубашку, туфли и зубную щетку. Фру Вендля сейчас же собрала вещи и поехала в трамвае в Хасельбакен... - О господин Бистрем, господин Бистрем, - у нее плачем перекосилось все лицо, - господина Ардашева там не было. В гостинице Хасельбакен никогда не слыхали о господине Ардашеве. - Так. Когда же вы вернулись домой?.. - Да, господин Бистрем, когда я вернулась домой, мне сразу бросилось в глаза, что вот этот коврик у двери лежит криво. Я было подумала, что господин Ардашев вернулся, и позвала его... В кабинете обе шторы были спущены, - я их не опускала сегодня... - Понятно. И ящик в письменном столе... Оказалось, все ящики в столе и в бюро (где Ардашев хранил золото и драгоценности) были взломаны. На ковре фру Вендля нашла золотую монету и бриллиантовую запонку. Похищены также папка с цветными гравюрами и несколько книг из шкафа. Но в столовой и спальне все оказалось на месте, буфет, где хранилось столовое серебро, даже не вскрыт, не взята дорогая бобровая шуба из прихожей... - Дело очень серьезное, очень серьезное, фру Вендля... Вспомните-ка, по какому делу мог пойти сегодня утром Николай Петрович? Фру Вендля вдруг оживилась: - Господин Ардашев пошел во дворец Густава. Там открыта школа для русских детей. О, я теперь вспомнила... Когда он разговаривал утром по телефону, он говорил по-русски... И потом он крикнул: "Фру Вендля, сегодня к завтраку две персоны"... Ах, моя голова, моя бедная голова!.. Две персоны к завтраку, кроме него, и две бутылки шампанского... - Значит, ждали еще третьего? - Так, господин Бистрем... - Кого? - Мне кажется, того господина, что заходил вчера... Я узнала его голос, когда он утром просил к телефону господина Ардашева. - Небольшого роста, с темными усиками, - Извольский? - Так, так... Третьего дня он еще был у господина Ардашева. - О чем они тогда говорили? - Господин Ардашев позвал меня в кабинет и сказал: "Фру Вендля, к господину Извольскому приехала из России девочка, племянница. Мы устраиваем ее в русскую школу, ее нужно приодеть хорошенько. Где можно купить недорогие первоклассные детские вещи?" Я сказала: "С большим удовольствием схожу с девочкой в один магазин". Господин Извольский сказал мне: "К сожалению, девочка нездорова и живет далеко от города, в Баль Станэсе, - вещи придется купить заочно". - По какой дороге Баль Станэс? - По Северной. На автомобиле туда двадцать минут. - Николай Петрович мог рассчитывать, выйдя в десять часов из дому, съездить в Баль Станэс и вернуться к завтраку? - О, вполне. - Фру Вендля, - сказал Бистрем, надевая пальто, - сейчас же звоните в полицию, заявите о грабеже. Когда они явятся, повторите им все, что вы мне говорили... - Меня могут арестовать? - Я думаю, они с этого и начнут. Но не бойтесь. Скажите им, что только что здесь был журналист Карл Бистрем и очень заинтересовался этим делом. Я оставлю вам мой телефон, будут какие-нибудь новости, непременно звоните. Несомненно, была какая-то связь между обыском у него и грабежом у Ардашева. Таков был первоначальный вывод, когда Бистрем шагал в ночном тумане. Дойдя до своего дома, он остановился, всматриваясь: близ подъезда под фонарем стоял человек с поднятым воротником и тоже всматривался. Бистрем быстро снял очки, носовым платком прикрыл, лицо и прошел мимо незнакомца - вниз по пустынной улице. Туман клубился у фонарей. Подошвы скользили на ледяном асфальте. Незнакомец некоторое время шел за ним и отстал. Светящийся диск часов на башне висел, как чудовищная луна. Бистрем различал: четверть третьего. Где-то нужно переждать до утра... Он вспомнил о портовом кабачке, открытом всю ночь, и свернул к старому острову. В кабачке "Ночная вахта" в передней комнате с цинковым прилавком он устроился за изрезанным ножами столом, спросил черного кофе. У другого конца стола дремал, подперев щеку, человек в черном пальто, в плющевой шляпе. В глубине - низкая арка и несколько каменных ступеней вели в помещение, куда полиция неохотно заглядывала. Там слышались матросские песни, щелканье костяшек, пьяный говор; порой он усиливался и свирепел; как ноябрьский шторм, тогда плечистый хозяин за цинковой стойкой поворачивал к арке тяжелое лицо, знакомое с приключениями на всех широтах. Туда, в глубину кабака, и оттуда, к стойке, циркулировали кучками и в одиночку: тяжелоногие матросы; элегантные воры; бледные, как полотно, курильщики опиума, рассеянные и неряшливые морфинисты; томные эротики, нюхающие эфир; опухшие алкоголики; жаждущие странных видений потребители гашиша с остановившимися зрачками. Близ наружной двери за столиком дремал полицейский, - он вступал в свои обязанности только лишь в случае, когда чья-нибудь отчаянная душа, не успев вкусить всех наслаждений, вылетала в маленькую дырку, проделанную ножом. Бистрем размышлял. Самое благоразумное - завтра же с утренним поездом удрать в Берлин. Но благоразумие было у него наименее развитым рефлексом. Помимо всего, эта история зацепила его профессионально, - нюхом журналиста он чувствовал поживу. Если бы еще удалось создать политический процесс, - лучшего громкоговорителя на всю Европу и желать нечего. Из глубины кабака к дремлющему человеку в черном пальто подошла женщина, и они заговорили шепотом. Она была пьяна и плаксива, у него - мутные глаза, измятое лицо. Он пытался что-то выпытать, она трясла красной шляпкой, двигая по столу пустым стаканом. Несколько фраз долетело до Бистрема; он насторожился, - они говорили по-русски: - Брось глупости, что случилось? Она топорщилась. Он настаивал. Засопев носиком, она сказала: - Третьего привезли. - Когда? - Часов в одиннадцать, утром сегодня... - Кого? - Он так мне всегда нравился, так я мечтала с ним познакомиться... Тебе не все равно - кого?". Поехала я в девять часов на дачу за моими платьями... Иду с вокзала... А они катят в автомобиле... Я - в лес, - назад на станцию... Если бы он меня увидел на дороге, - только бы мне до утра и жить... - Кто, Хаджет Лаше? У Бистрема точно заслонка соскочила с глаз - сразу вспомнил, как под Сестрорецком ночью во время опроса его особенно спрашивали о Хаджет Лаше. - Тише ты! - Она схватила человека за руку, глядела на него мечущимися зрачками. - Дурак, Дурак!.. (Качнулась и ему - в самое ухо.) В автомобиле были двое: этот, - симпатичный, и сволочь - Извольский... Там они с ним черт знает что делают... Человек встряхнул ее: - Лилька, слушай ты, еще раз повторяю, - скажи фамилию. - Оставь! Ты просто дурак... Сказала, боюсь, значит - боюсь... Все равно я уже опиум теперь курю... Черт с вами, хоть все друг другу глотки перегрызите... Да черт со мной тоже. Вот что... Она встала, пошатываясь. Он пытался удержать, - она изо всей силы вырывала руку. (Кабатчик за стойкой угрожающе кашлянул.) Она со страхом уставилась на него. И опять - собеседнику: - Ну, хорошо, я скоро приду, подожди. Она ушла за арку вниз, человек в плюшевой шляпе рассеянно мял незакуренную папироску. Бистрем до тех пор глядел на него, покуда тот не поднял глаз. - Можно вам задать несколько вопросов? - Бистрем сейчас же подсел к нему. - Я журналист. Я невольно подслушал ваш разговор. Насколько я понял, эта девушка видела сегодня в одиннадцать утра где-то за городом в автомобиле моего друга Ардашева вместе с некиим Извольским. Ардашев до сих пор домой не возвращался. Между десятью и двенадцатью часами его квартира была ограблена. И я боюсь, что жизни его грозит опасность. Можете вы мне дать какие-нибудь объяснения по поводу всего этого? Налымов поправил плюшевую шляпу. Потом повернулся к Бистрему всем телом. Лицо его с мягковатым носом и глубокими складками у рта, представлявшееся издали даже значительным, теперь, на близком расстоянии, оказалось просто жалкой дребеденью. И, видимо, у него самого не было желания скрывать этого обстоятельства. Он встал, запахнул пальто: - Идемте... Они пошли по пустынной набережной. Внизу медленно плескалась черная вода. Огни маяков боролись с туманом, бычьими голосами стонали ревуны на бакенах. Налымов сел на сверток канатов, засунул руки в рукава. - Если у вас есть возможность пригрозить полиции скандалом в печати, вашего друга можно еще попытаться спасти. Не думаю, чтобы они прикончили его сегодня же ночью. Вам что-нибудь известно о "Лиге спасения Российской империи" и о Хаджет Лаше? Лига и Хаджет Лаше - шайка наемных убийц, но вести борьбу придется с теми, кто их нанял, а это довольно серьезно. Вы можете взять только большим европейским скандалом. Вы намерены влезать в драку? - Да, теперь особенно намерен. Налымов вздохнул будто с облегчением. Глубже засунул руки в рукава и начал рассказывать о Хаджет Лаше, о создании Лиги, об организации политических убийств. Случай с поддельным чеком Леви Левицкого он считал их самым уязвимым местом, в особенности теперь, когда высшая политика в Лондоне и Париже берет курс на демократию в надежде, что у вождей рабочей партии и социал-демократов найдутся более современные приемы свернуть шею большевикам... Кашлянув от застрявшего в горле тумана, Бистрем спросил: - Например, какие приемы? - Хотя бы польская война... Тем не менее Лаше все же попытаются спасти, чтобы не выволакивать на улицу грязи. Но на широкий скандал не пойдут, выдадут его с головой. Помолчав, Бистрем сказал сурово: - Слушайте, вы представляете, какую сейчас огромную услугу вы оказываете большевикам? - Пожалуйста. - Налымов пожал плечами. - За эту услугу вы можете жестоко поплатиться, предупреждаю заранее. Налымов не ответил. Мутное пятно его лица как будто затряслось от смеха. - Я-то в этом деле хочу только спасти одного человека, такого же лишнего, как и я, - сказал он. - Но на свет вы меня не вытаскивайте, не из скромности говорю, из чисто санитарных соображений. Впрочем, с удовольствием, даже с острым удовольствием окажу эту услугу. Это было бы прекрасным завершением... И он начал бормотать какие-то совсем уже малосодержательные фразы. Бистрем, присев на корточки перед свертком канатов, заговорил шепотом: - Слушайте, план действий должен быть таков, по-моему... Они вернулись в "Ночную вахту" и едва отогрелись водкой с черным кофе. Когда в предутренней мгле зазвонил первый трамвай, Бистрем и Налымов поехали в главное полицейское управление. Пришлось ждать. В половине восьмого они вошли в кабинет начальника полиции. Он сидел широкой спиной к газовому камину. Все вокруг него блестело лакированным деревом. Вошедшие сели напротив полнокровного лица начальника с лакированными глазами, лакированными усами. Он был изысканно вежлив. Бистрем сжато и энергично объяснил цель прихода: их друг, Ардашев, находится в руках шайки убийц. Дорога каждая минута: нужно немедленно послать отряд полиции на дачу в Баль Станэс. Ничто не отразилось на лице начальника полиции, не дрогнул волосок гороховых бровей, не затуманились даже глаза, когда Бистрем упомянул о Хаджет Лаше, о Лиге, о загадочных убийствах Кальве и Леви Левицкого. Начальник полиции улыбался, взявшись за ручки лакированного кресла. - Господа, - голос его был трубный и мощный, - господа, я охотно верю, что вы оба - в добром здоровье и твердом рассудке. Если вы пришли рассказывать мне сказки о каких-то таинственных лигах и загадочных убийствах, охотно позабавлюсь вместе с вами в неслужебное время... Он слегка наклонил туловище. Бистрем взглянул на Налымова, тот пожал плечами. Бистрем нахмурился: - Вам известно, что у меня был обыск и изъятие журнальных материалов? - Вот как? Нет, не известно... - Предположим... Но вам известно, что я вернулся из Советской России, куда ездил в качестве корреспондента от больших европейских газет. Я не сомневаюсь, что вы будете пытаться арестовать меня. (Лицо начальника сияло.) Поэтому - к сведению: мною уже начата газетная кампания, не здесь, конечно, - в Лондоне и Париже, в оппозиционной прессе. Материалы о Лиге и о Хаджет Лаше и все, что сопутствовало его деятельности в Стокгольме, мною переданы по назначению. Вы, конечно, осведомлены о перемене общеполитического курса в Европе. Мой арест и ваше неведение в делах Лиги и Хаджет Лаше послужат тем желанным политическим скандалом, который ищет сейчас оппозиционная пресса... - Вы мне грозите? - с тихой медью в горле спросил начальник. - Да, я вам угрожаю - и неприятностями, более серьезными, чем вы мне... В первый раз начальник отвернул лицо и некоторое время смотрел в окошко. Затем с приветливой мягкостью: - Простите, господа, я наведу справки. Он поднялся, рослый, облитый мундиром. Вышел. Бистрем засмеялся, сняв и потирая очки. Начальник отсутствовал минут двадцать. Вернулся красным солнышком. Снова плотно сел. - Я навел справки. Господа, предоставьте это дело мне. В нашей работе, когда в нее вмешиваются любители-детективы (наклон туловища в сторону Налымова) или пресса принимает слишком горячее участие, - начинается невообразимая путаница: много бумаги, много шуму, мало толку. Шведская полиция, как и во всех цивилизованных странах, не интересуется политикой, мы - слепое орудие власти. Мы одинаково гостеприимны и к русским монархистам и к большевикам. Но сводить ваши внутренние счеты, господа, этого допустить на нашей территории не можем, - отправляйтесь за этим к себе домой... Лига занимается политикой, - говорите вы?.. Да хоть черной магией, это - ее дело. Но если какие-то члены Лиги преступили закон, будьте покойны - меч закона опустится на них... Господа, верьте в мою искренность, оставьте ваши телефоны, через два-три часа я сообщу вам исчерпывающие сведения о господине Ардашеве. Начальника несло словоохотливостью. Честный Бистрем даже приоткрыл рот от изумления. Налымов сказал по-русски: - Он маневрирует. Действуйте энергичнее. Тогда Бистрем быстро на блокноте набросал десяток фраз, вырвал страницу и протянул ее начальнику. Это была телеграмма, она начиналась: "Париж. Юманите. Редакция. В Стокгольме мною раскрыта террористическая организация..." И так далее. Прочтя, начальник осторожно почесал мизинцем сбоку носа: - Что это такое? - Начало борьбы, - блеснув очками, ответил Бистрем. - Через несколько минут телеграмма отправится в Париж. - Я не могу понять, что, собственно, вы от меня хотите, господа? - Немедленно отрядить с нами агентов для обыска на даче в Баль Станэсе. Налымов - учтиво: - Хорошо вооруженных, господин начальник. - Знаете, господа, - воротник у начальника стал тесен, - все же это - беспримерно. Вы не доверяете мне. Вы пытаетесь руководить моими поступками. Вы грозите мне... Бистрем перебил: - Курьер советского посольства Кальве и журналист Леви Левицкий под носом у стокгольмской полиции были подвергнуты пыткам и убиты. По этому делу у нас имеются документы и свидетели. Начальник отвалился на спинку патентованного кресла. С лица его стал сходить лак. Пауза. Он вскочил, отшвырнул кресло и - бешено: - Я покажу проклятым русским эмигрантам политику! (Позвонил.) Господа, собирайтесь. Я придам к вам шесть полицейских и детектива... 62 Под клубящимися осенними тучами дача в Баль Станэсе казалась покинутой, - ни дымка из труб на высокой кровле, окна закрыты ставнями, на дорожках - прелые листья, в клумбах - поломанные цветы. Один из полицейских, бросив нажимать звонковую кнопку, долго стучал в дверь крыльца. Подслеповатое лицо детектива изображало крайнюю скуку: "Пустая затея, здесь уже неделю никто не живет..." Инструменты для взлома двери не были взяты, сержант предложил поехать на станцию и переговорить с начальником. Пришлось вмешаться Бистрему и Налымову. Они начали стучать руками и ногами, сержант по их просьбе выстрелил из револьвера. В доме послышалось шлепанье туфель. Дверь раскрылась, высунулся Хаджет Лаше, небритый, опухший и заспанный, в туфлях на босу ногу, в накинутом на ночную рубашку пальто. - В чем дело? - А вот сейчас узнаете, в чем дело, - сердито проговорил сержант, оттесняя Лаше в переднюю. - Тут у вас, черт возьми, крепко спят. - Из-за борта мундира он вытащил предписание об обыске. - Ваше имя? Лаше пошел за очками. - Закрывайте двери, настудите дом! - крикнул он из столовой. Вернулся, добродушно поправляя черепаховое пенсне на жирном носу: - Покажите-ка этот курьез... - Прочел. Снял пенсне. - Пожалуйста, господа. - И тогда только царапнул зрачками по Налымову. - Сделайте ваше одолжение, здесь все нараспашку. Полицейские разошлись по комнатам. Налымов сказал сержанту: - В этом доме - больная женщина. Прошу у ее дверей поставить агента, иначе мы найдем ее мертвой. Хотя трудно было предположить, что начальник полиции предупредил Хаджет Лаше об обыске, все же Лаше как будто приготовился. Он был спокоен. Надев черкеску и сапоги, он, с длинным мундштуком, улыбаясь, ходил за агентами, сам открывал шкафы, ящики, двери. Обыск в первом этаже и в его комнате не дал ничего. Бистрем хмурился. Налымов, безучастно сидя в столовой, ждал, когда дойдут до второго этажа. На мгновенье в столовую заглянул Хаджет Лаше и - хриповатым голосом по-русски: - Напрасно затеяли. С тобой будет то же, что с Левантом. - А что с Левантом? - с кривой усмешкой спросил Налымов. - Найден с перерезанным горлом в Марселе. - Что вы сделали с Верой Юрьевной? - Наверху. Плоха. - Лаше убежал и - весело агентам: - Теперь - только кухня. Или кухня потом? Пойдемте наверх. Налымов, в шляпе, надвинутой на глаза, с тросточкой за спиной, последним поднимался по лестнице. Он чувствовал, что боится встречи с Верой Юрьевной. Он необычайно легко приспосабливался к любой, самой невероятной обстановке, но с такой же легкостью и отряхивался. В этот раз отряхнуться не удалось: часть его самого оставалась в этом памятном доме. Впереди по лестнице поднимался Лаше, бойко подшучивая над самим собой. Кое-кто из полицейских ухмылялся. Внезапно Бистрем - громко: - Прошу обратить внимание, лестница - свежевымыта. Все остановились. Подслеповатый детектив сердито взглянул на Бистрема и нагнулся, рассматривая растоптанный окурок. Лаше раскатисто засмеялся: - Браво! Лестница действительно вымыта и не дальше как вчера. (Сержанту.) Не могу привыкнуть к вашему северному обычаю: снимать сапоги в прихожей и дома ходить в шерстяных носках... Натаскиваешь с улицы грязь. Поднявшись наверх, Лаше объяснял: - Здесь музыкальный салон. Как видите, пол также замыт... Здесь - две спальни для приезжающих. Здесь - комната больной... Начнем с салона? Налымов остался у запертой комнаты Веры Юрьевны, - там не было слышно ни звука, ни дыхания. Лаше издалека мимоходом поглядывал насмешливо. Бистрем ходил за агентом, сурово сжав прямой рот. Наверху тоже не обнаружили существенного, только в музыкальном салоне - на обивке кресла - невыясненного происхождения темное пятно, сильно в одном месте поцарапанный пол и в камине, в золе, пряжку от ошейника... Все вернулись к двери Веры Юрьевны. - О ла-ла! - Хаджет Лаше отыскивал ключ на свя