Вот уже несколько дней это лицо всюду попадалось ему; то на улице, оглянешься, - оно за спиной; то при выходе из магазина оно с усмешкой сторонилось и пропадало в толпе; то в кофейне поглядывало из-за котелков сквозь клубы табачного дыма. Несомненно - лицо следило за ним. Он вспомнил: оно появилось именно после покупки французской валюты, когда Невзоров стал сразу знаменит в кафе. Но что этому лицу с острой бородкой, с непонятными глазами, прикрытыми голубыми стеклами, с наголо обритым, шишковатым черепом, - что этому дьяволу было нужно от Семена Ивановича? Около Невзорова появился продавец мерлушек. Это был беспокойный человек, один из тех, кто через небольшие промежутки времени выскакивает в распахнутом пальто на ветер, добегает до угла, жестикулирует сам с собой и снова бежит в кофейню: - Мерлушкой интересуетесь? - Почем? - небрежно спросил Невзоров. - Сто карбованцев шкурка. - Товар или только накладная? - Какая вам разница? - Тогда идите к черту, - сказал Невзоров, отвернулся и у себя за плечом увидел лицо в очках; усмехаясь тонко, оно придвинулось вплотную к Невзорову: видимо, человек этот подъехал на стуле. - Скажите, - спросил он необычайно внятно и подчеркивая слова с какой-то сатанинской выразительностью, - скажите, а _сапожным кремом_ вы не интересуетесь? Семен Иванович взглянул ему в зрачки, они были как точки, вот-вот проскочат сквозь голубые стекла. Семен Иванович проглотил слюну, - почувствовал, что вопрос коварен и страшен, хотя касался всего-навсего сапожного крема. И он не ответил словами, лишь помотал головой двусмысленно, - можно было понять ответ как угодно. Лицо извинилось и отодвинулось. Продавец мерлушек моргал от нервности, вытаскивая из рваного бумажника телеграфные и железнодорожные бланки. Но Семен Иванович, не слушая его больше, поднял воротник и вышел на улицу. "Сколько раз, бывало, вот так - привяжется лицо поганое, жуткое, похожее на какую-то давно забытую дрянь, привяжется этакий Ибикус, и - пошло все кувырком". Так думал он, направляясь домой по сумеречным улицам. "Кто бы это мог быть в очках? Не из шайки ли Ангела? Вернулись тогда на место битвы, пересчитали казну, заметили утечку и - в погоню. Да, но при чем же сапожный крем? Странно. Ох, бежать, бежать, Невзоров..." Семен Иванович подсчитал в уме, что осталось у него от разбойничьего золота: около четырех тысяч рублей. Не густо. Обернуться можно, конечно, за границей на эти деньги. А в голове засели проклятые мерлушки. Да как же им и не засесть, подумайте только. Шкурка - сто карбованцев, то есть два рубля золотом. А если купить фальшивых карбованцев даже самой чистой работы, то и того дешевле. В Константинополе цена каракуля три английских фунта. Если вывезти, на плохой конец, две тысячи шкурок... У Невзорова захватило дух. "Но как их вывезти из этого проклятого города? Разумеется, безопаснее всего на миноносце, под видом дипломатической вализы. Но, чтобы получить вализу и заграничный паспорт, нужны знакомства. Итак, начнем с добрых знакомств". Постепенно весь план деловой операции возник в воображении Семена Ивановича. Он не заметил даже, как некто, в надвинутой на лицо шляпе, перегнал его и вошел в тень ворот одноэтажной гостиницы, где квартировал Невзоров. Звонок трещал где-то в пустоте, но швейцар не торопился отворять. На двери, обшитой снаружи и изнутри толстыми досками для защиты от налетчиков (их в те времена в Одессе работало двадцать тысяч душ, подавшихся на юг из северных городов), висел приказ градоначальника о тараканах. Семен Иванович каждый раз прочитывал его внимательно, даже не представляя себе, какое значение в его жизни должны сыграть эти насекомые. Приказ был таков. "Гостиницы, меблированные комнаты. Поступает много жалоб на вас, некоторые завели не только клопов, но и крыс, и _даже тараканов_... Иные придумали тушить электричество в полночь, зная, что у населения нет осветительных материалов. И все только и знаете, что прибавляете цены на все. Стыдно перед союзниками. Клопов, крыс, прусаков и русских тараканов и тому подобных никому не нужных обитателей уничтожить. Электричество давать всю ночь. Лично буду осматривать. Сами понимаете. Генерал-майор Талдыкин". "Завтра пойду к Талдыкину, с ним, видимо, сговориться будет нетрудно", - подумал Семен Иванович, входя в гостиницу. Опухший от сна Швейцар, передавая ключ, внимательно вдруг оглянул Невзорова, но ничего не сказал, сопя ушел под лестницу. Электрического света, несмотря на угрозы Талдыкина, все же не было в комнате. Семен Иванович зажег фитилек, плавающий в баночке, в масле. По столу побежал таракан. "Ишь, ты, рысак", - подумал Семен Иванович и щелчком сшиб его на пол. Несомненно, он тут же и навсегда бы забыл таракана и то, как обругал его рысаком. Но необыкновенная судьба, предсказанная ему на Петербургской стороне старой цыганкой, не позволила изгладиться из памяти этому насекомому. С Невзоровым произошло то же, что три века тому назад с великим Бенвенуто Челлини, который, сидя у очага, увидел в огне пляшущую саламандру в виде ящерицы и по детскому легкомыслию не обратил на это внимания, но его отец, старый Челлини, внезапно закатил сыну оглушительную пощечину, чтобы навсегда пригвоздить к его памяти образ духа огня. Словом, сшибив таракана, Семен Иванович потел положить шляпу и трость на комод и увидел, что ящики комода выдвинуты, чемодан раскрыт, вещи и белье переворочены. Он подумал: кража! - и кинулся к потайному месту, где лежал мешочек с золотом. Но мешочек оказался цел. Из вещей ничего не пропало. И самое удивительное было вот что: на полу валялись вчера только купленные две банки с сапожным кремом - желтым и черным, крем из них был вывален на газетный лист. Семен Иванович бросил газету и крем в умывальное ведро, задвинул все ящики и некоторое время стоял, пощипывая бородку, пожал плечами раз и другой... "Обыск несомненно... Но в чем дело?" Затем он подсел у стола к фитильку и высыпал из мешочка золото. На белую скатерть падал с улицы водянистый свет фонаря. Пересчитывая золотые, Семен Иванович заметил, что у него из-за спины на скатерть выдвигается тень головы в шляпе. Он быстро обернулся. С улицы в окно глядело лицо в очках. Усмехнулось и бесшумно скрылось. На следующее утро Невзоров проходил большим двором пассажа, что напротив Фанкони. Он чувствовал себя неуютно после вчерашней ночи. В пассаже шатались зуавы в красных штанах, скаля африканские зубы на одесситок. Престарелые дамы с исплаканными лицами продавали спички. Пробежал в аршин ростом газетчик, обмотанный мамкиными платками: "Генерал д'Ансельм решил исполнить свой долг", - кричал он отчаянно. "Кровавый бой на станции Раздельной, колоссальные потери большевиков". У мануфактурного магазина два очевидных налетчика в английских шинелях лениво спорили об ограблении. Кучка спекулянтов волновалась над набухшими почками акации. Дальше - кавалерийский офицер кричал на пучеглазого кавказца, продающего кедровые орешки: "Пшел, здесь не разрешено торговать". Но пучеглазый только ухмылялся. Тогда ловко, как кот, офицер набил ухмыляющуюся морду, и она замоталась, зашмыгала слезами. В общем, все было, как обычно, на дворе пассажа. В окне литературной кофейни "Восточные сладости" виднелись помятые лица журналистов. Вдруг кто-то шибко застучал в стекло. Семен Иванович обернулся, - ему махали рукой. Он вошел в кофейню и увидел за столом журналистов - Ртищева: красный, расстегнутый и веселый. - Граф, жив! Иди сюда, арап несчастный, дорогой, - закричал он и прижал губы Невзорова к своему огромному бритому лицу, - садись, знакомься... Это все, брат, журналисты, "Осваг", мозг белой армии... Да как же ты все-таки жив?! А я из Москвы в санитарном поезде, работал за фельдшера. Чудеса! Сдался в плен две недели назад... Решил разбогатеть! Я уж помещение нашел для клуба в мавританском вкусе. Пять генерал-майоров и один полный генерал приглашены почетными старшинами. Одесса дрогнет, французы, греки дрогнут, дредноуты закачаются - какую мы развернем игру. Господа, - он схватил направо и налево от себя журналистов, - да посмотрите вы на графа - конфетка, а не человек. Что пережили вместе - волосы дыбом. Первое знакомство - под октябрьскими пушками, - дом дрожит, а я графа чищу в девятку, выпотрошил, как цыпленка, пятак твою распротак... Значит, делаем дела? - Нет, - сказал Невзоров суховато, - с клубом я связываться не хочу, - уволь. - Вот тебе - лук, чеснок. Ты что же - разбогател? - Может быть. Сейчас я занят одной важной операцией. Кроме того, плохо верю в прочность Одессы. - Не веришь? Так, так, так, - сказал Ртищев и поглядел на журналистов. Те криво усмехнулись, переглянулись. За столом сидело восемь человек, и девятый, в дальнем конце стола, спал, уткнув лицо в руки и прикрывшись шляпой. - Так, так, так, - повторил Ртищев, - а четыре дредноута, а тридцать тысяч французов? В это вы тоже не верите, граф?.. Ради кого? - Он размахнул руками, журналисты подались в стороны. - Ради нас, плотвы несчастной, чтобы мы, плотва и шантрапа, спокойно попивали кофеек, - французы, потомки маркизов и философов, благороднейшая нация, сидят в окопах и проливают свою драгоценнейшую кровь... Какое же ты имеешь право, сукин сын, - тут он нагнул побагровевший череп и заскрипел золотыми зубами, - сомневаться, не верить в прочность Одессы. Ты - большевик!.. Журналисты, все восемь человек "Освага", впились глазами в Невзорова. Девятый, спящий, пошевелился под шляпой. - Ничего я не большевик, - ответил Невзоров, - если уж на то пошло, я - анархист, в смысле идейном... Я - за свободу личности. Если вам нравится сидеть под охраной французов, пить кофе, - пожалуйста. А я уезжаю за границу. К черту, к черту... Он рассердился, насупился, ломал коробку от папирос. Его удивило особенное молчание, возникшее за столом. Он поднял глаза. Девятый, спавший под шляпой, не спал, сидел, пощипывая бородку. Это было то лицо в голубых очках. Невзоров ахнул, стал втягивать голову в плечи. Лицо в очках тонко усмехнулось: - Все это шутки, _граф_. Вы среди шутников. Кто же заподозрит вас в чем-либо _серьезном_? Через несколько минут, на углу Дерибасовской, вчерашний продавец каракуля подошел к Семену Ивановичу и предложил пойти в порт, посмотреть товар. Поехали на извозчике. У одного из железных пакгаузов разыскали сторожа, дали ему сто карбованцев, и он разрешил осмотреть пакгауз. Среди огромных кип сукна, холста, кожи, консервов отыскали три, обитые цинком, ящика со шкурками. - Позвольте, кому же все-таки принадлежит товар? - спросил Невзоров. - По всей видимости, этот каракуль - казенный. У продавца между бородой и усами обозначилось огромное количество врозь торчащих зубов. Оттеснив Невзорова от сторожа, он зашептал: - Что значит - товар казенный? На нем написано, что он - казенный? Это персидский каракуль, вырезанный из живых овец, - чем же он казенный? Дайте сторожу еще двести карбованцев и дайте чиновнику тысячу карбованцев, - тогда уже сам бог не скажет, что каракуль казенный. - Сто карбованцев шкурка? - Ой, что вы говорите! Я сам плачу сто десять карбованцев, - чтобы мне так жить! Наконец сторговались за полтораста. Невзоров дал задаток, велел товар принести в гостиницу. Теперь нужно было наивозможно скорее получить заграничный паспорт и - бежать. Весь остаток дня Семен Иванович провел у Фанкони, нащупывая в беседах с особо тертыми личностями ходы к высшим властям. Выяснилось, что, не в пример прошлым временам, действовать нужно смело, честно и отчетливо: идти прямо в канцелярию управляющего краем, обратиться к начальнику канцелярии, генералу фон-дер-Брудеру, просто и молча положить ему на стол, под промокашку, двадцать пять английских фунтов, затем поздороваться за руку и разговаривать. Если по смыслу разговора сумма под промокашкой окажется мала, то фон-дер-Брудер на прощанье руки не подаст, тогда назавтра опять нужно положить двадцать пять фунтов под промокашку. Возвращаясь домой, Семен Иванович на свободе предался размышлениям о лице в голубых очках и о таинственной связи его с сапожным кремом, - но тут в голове начался такой беспорядок, что он махнул рукой: чушь, мнительность, воображение... Семен Иванович, как это уже давно выяснил себе читатель, был человек мечтательный и легкомысленный и, как все мечтательные и легкомысленные люди, близоруко шел навстречу опасности. И на этот раз опасность, страшнее предыдущих, смертельная и неожиданная, ждала его у ворот гостиницы. Тою же ночью на окраине города, по темному и пустынному Куликову полю, шли двое, разговаривали вполголоса: - Ты что же - прямо сейчас в Испанию? - Наш центр в Мадриде. Там - проверка мандата. - Не понимаю тебя, Саша... Все это - ужасно глупо, романтика какая-то. - Э, просто тебе завидно. Через две недели, подумай: Средиземное море, Архипелаг, роскошные страны, наслаждение. Разговаривающие остановились спиной к ветру, зажгли спичку. Огонек осветил бритое бабье лицо с трубкой и другое лицо - смуглое, юношеское, улыбающееся. Закурили. Пошли дальше. Человек с трубкой сказал: - Нет, мне не завидно. Здесь - грязь, голод, кровь. Борьба, страшная работа, может быть, завтра - виселица. А вот - поди же ты - не завидно. Есть вещи и дороже и выше наслаждения. - Не для наслаждения еду, - сам знаешь. - Знаю, и все-таки это - голая романтика... Хотя ты и собираешься... - Тише... Пересекая им дорогу, в темноте прошел кто-то, - тяжело протопали сапоги. Когда шаги затихли, человек с трубкой сказал: - Значит, ты совсем покончил с нами? Жалко. - Я и не начинал с вами. Сочувствовал. Ну, октябрьский переворот - я еще понимаю: драка у Никитских ворот, - тра-та-та. А потом - пайки, коллективы, вши, война. Будни. Не хочу, не принимаю. Не запихнешь меня в коллектив. А у нас - личность, красота борьбы, взрыв. - Ну да, для хорошего буржуазного пищеварения анархизм - как красный перец во щах. Эх, Саша, Саша!.. - Нас много, брат, - больше, чем думают... Да, кстати... Хотя мы и враги теперь, окажи последнюю услугу: за мной слежка, до моего отъезда я тебе передам четыре жестянки с _сапожным кремом_... Тяжелые шаги снова и неожиданно затопали совсем близко. Приближалось несколько человек. Тот, кого называли Саша, схватил приятеля за локоть. Оба остановились. Из темноты выросли трое рослых в солдатских шинелях. Крикнули грубо: - Что за люди? - Покажь документы. Человек с трубкой шепнул: "Спокойно, это - варта" [гетманская милиция]. Но спутник его отскочил, рванул из кармана револьвер. Рослые бросились к нему, сбили с ног прикладами и, матерно ругаясь, шумно дыша, связали руки, пинками заставили встать и повели. Во время этой возни человек с трубкой скрылся. Почти такая же сцена в тот же час произошла в другой части города. Невзоров, подходя к своей гостинице, внезапно был схвачен двумя выскочившими из-под ворот молодыми людьми в золотых погонах. Семен Иванович вылупил глаза, разинул рот, но рот ему тут же заткнули тряпкой. Потащили наискосок к извозчику, повалили поперек пролетки. Молодые люди сели, уперлись каблуками в бока Семена Ивановича, и извозчик на резинках погнал по пустынным улицам. Все это произошло в несколько секунд. Все же Невзоров успел заметить в тени под воротами третьего человека, - он стоял, подняв на высоту плеча револьвер, поблескивая очками. Семена Ивановича втолкнули в сводчатую комнату, в затхлый махорочный воздух. Дверь захлопнули. Он подошел к клеенчатому дивану и сел. Напротив у стены, у стола, сидел человек в изжеванной шинели. Над ним, под облупленным сводом, горела лампочка в пять свечей. Человек не спеша копал в носу, глядел на палец, затем вытирал его о подмышку. У него было веснушчатое, широкоскулое лицо, с острым носиком торчком, и закрученные усики. - Скажите, пожалуйста, где я нахожусь? Я ничего не могу понять, - спросил у него Невзоров. - А вот в зубы дам - поймешь. - Все-таки я же должен знать, за что меня арестовали. Человек в изжеванной шинели уперся обеими руками о стол и начал приподниматься. Невзоров больше не продолжал беседы. От волнения и скверного воздуха он ослаб. Подобрал ноги, прилег и завел глаза. Но сейчас же со стоном открыл их. Человек у стола продолжал закручивать усики. Вдруг загрохотала дверь. Трое в солдатских шинелях впихнули в комнату ощеренного от злости юношу. Он стоял некоторое время, вытянувшись, в щегольской бархатной куртке. Через смуглую щеку у него шла кровавая царапина. Затем решительно сел на клеенчатый диван. - Сволочи, - сказал он и поморгал пышными ресницами. Невзоров посматривал искоса, - где-то он видел этого человека, удивительно знакомое лицо... Рот, как у девушки... Не в кафе ли у "Бома", на Тверской? Ну, конечно - вместе с покойной Аллой Григорьевной и косматым человеком, похожим на бабу... - Простите, вы не граф Шамборен, художник? Юноша, точно рысь, повернул голову: - А! Невзоров! - Виноват, - поспешно заявил Семен Иванович, - настоящая моя фамилия Семилапид Навзараки. Невзоров - это псевдоним. Представьте: схватили на улице, сижу здесь, ничего не понимаю. - Поймешь, - сказал человек у стола, - у нас втолкуют. На этом разговор прервался. Послышался звон шпор. Вошел ротмистр, великолепный блондин в пышных галифе. Трогая мизинцем пробор, он спросил нараспев, как глубоко светский человек: - Кто здесь - именующий себя Семилапидом Навзараки? Семен Иванович вскочил, всем своим видом изображая величайшую благонамеренность, и пошел к дверям, где с боков к нему примкнулись часовые. Матерый полковник, - видимо, из бывших жандармских, - задумчиво курил, свет хрустального абажурчика поблескивал на крепких ногтях его. Невзорова втолкнули в кабинет. Он остановился близ двери, поклонился. Полковник не обратил на него решительно никакого внимания, курил толстую пушку, полузакрыв глаза. Только неясно под столом зазвенела шпора. Затем негромко, будто обращаясь к невидимому собеседнику, полковник сказал: - В первый раз едете в Испанию? Никогда не изволили там бывать, граф? У Семена Ивановича задрожала челюсть, ужас пошел по коже. Он оглянулся, - с кем это разговаривает полковник? Облизнул губы, промолчал. А полковник тем временем повернул львиное лицо, украшенное седеющими подусниками, и, устремив чистый, холодный взгляд поверх головы Семена Ивановича, сказал раздельно: - Имя, отчество, фамилия? - Навзараки, Семилапид, - с трудом ответил Невзоров. - Зачем, ну, зачем, граф, так унижать свое достоинство? Мы же знаем, что вы не Семилапид Навзараки. - И вдруг глаза полковника - яростные, выпрыгивающие - воткнулись в глаза Невзорову, просверлили мозг до затылка... Семен Иванович попятился. Глаза пришили его к стене и перескочили на лист чистой бумаги. Полковник обмакнул перо и записал: "Навзараки. Года? 37. Место рождения? Херсон. Занятие? Торговля. Превосходно". Он осторожно поднес к губам папиросу: - Какого именно рода товар изволите продавать? - Каракуль. - Превосходно. Не желаете ли присесть? Нет, сюда, к столу. Так вы говорите, что торгуете сапожным кремом? - Какой там сапожный крем! - завизжал Невзоров. - Ничего я не знаю про сапожный крем... Полковник только поднял брови и продолжал писать красивым, длинным почерком. Семен Иванович, почти бессознательно, пошарил в жилете, достал две бумажки, по пяти английских фунтов каждая, привстал и положил их под угол промокашки. Не оборачиваясь, полковник сказал вежливо: - Мерси. - Положил перо и закурил новую пушку. - Вас еще не подвергали личному обыску? Эта проклятая революция порядком потрепала наш аппарат. В особо деликатных случаях я доверяю одному себе. Разрешите поинтересоваться содержанием карманов. Он пересчитал деньги Невзорова, вложил в конверт и запечатал: "Будьте совершенно покойны". Затем осторожно развернул паспорт: - Гм, прекраснейшая работа, - это фальшивомонетчики с Пересыпи. Дорого заплатили? Ну-с, - это все ваши документы? - За последнее время неоднократно бывал ограблен, жестоко пострадал, ваше превосходительство. - Странно. Как же вы, граф, едете без мандата на такую ответственную и ужасную работу? - О чем вы?.. На какую работу?.. - Я спрашиваю, - тут брови полковника слегка сдвинулись, - где мандат? Сокрытие лишь ухудшит ваше положение. Тогда Невзоров, прижимая к груди трепетную руку, пролепетал: - Ваше превосходительство, богом клянусь - вы принимаете меня за кого-то другого. - Э, не будем играть в прятки. Мы оба светские люди, граф, не правда ли? Давайте - по-английски, по-чести, начистоту. - Я же не граф, я бухгалтер... Ваше превосходительство, я - Невзоров... И тут Семен Иванович, захлебываясь словами, принялся описывать свои приключения, начиная со встречи с цыганкой на Петербургской стороне. Полковник по мере его рассказа все сильнее хмурился, полированные ногти его забарабанили гимн. Шея наливалась кровью. Внезапно ужасным голосом он проговорил: - Где четыре жестянки с сапожным кремом? Невзоров ударился о спинку кресла и глядел, как кролик, в ледяные глаза. Принялся креститься: "Ей-богу, с ума сойду с этим сапожным кремом, ничего не знаю..." Держа Невзорова на прицеле глаз, полковник позвонил. Вошел ротмистр, звякнул шпорами. Полковник сказал: - Штучка оказалась хитрая. - Прикажете отвести его в _операционную_, господин полковник? Изо всего непонятного фраза эта была самая страшная. Невзоров затрепетал в кресле. Его крепко схватили за локти, повели по грязным коричневым коридорам, где дули сквозняки, по лесенкам, под землю и втолкнули в темное помещение. Он сел на земляной пол и таращил глаза в темноту. Здесь приторно пахло тлением и сыростью. Постепенно с левой стороны появилось какое-то бледное, овальное пятно. Скосившись направо, он различил второе пятно. Так и есть - темные глазницы и черты страшного оскала. "Вот он, проклятый, символ смерти, говорящий череп Ибикус..." Невзоров зажмурился. Из тела выступал ледяной пот. Под сердцем затошнило, и сердце перестало биться. Он чувствовал, как его осторожно трогали, ощупывали лицо. Когда он снова стал различать звуки, - Ибикусы в стороне глуховатыми голосами разговаривали: - И сегодня он ничего не добьется. - Ты терпи, слышишь... - А если он по делу Шамборена опять станет пытать, - говорить? Семен Иванович слабо вскрикнул и сел. Голоса замолчали. Теперь он видел скудный свет сквозь подвальное, заложенное кирпичом окошко под потолком и на полу прислонившиеся к стене две смутные фигуры; они повернули к нему измученные лица, - нет, нет: это были люди, не Ибикусы. Он подполз к ним, всмотрелся, сказал шепотом: - Меня допрашивали насчет сапожного крема... - Анархист? - спросил левый из сидевших у стены. - Боже сохрани. Никакой я не анархист. Я просто - мелкий спекулянт. - Цыпленок пареный, - сказал правый у стены, с ввалившимися щеками. - Растолкуйте мне, хоть намек дайте, - что это за крем такой, за что они меня мучат?.. - Пытать будут, - сказал другой, бородатый. - Ой! Не виноват! Нельзя меня пытать. За что пытать? Я ничего не знаю. Семен Иванович замотался, забился, заскреб землю. Бородатый, уже мягким голосом, указал ему: - Французская контрразведка получила сведения: через Одессу должен проехать в Европу крупный анархист с мандатом на организацию взрыва Версальского совещания, или, черт их знает, что они там вздумали взорвать. Огромные суммы у него, брильянты, спрятаны в жестянках с сапожным кремом. Французская контрразведка потребовала от белой контрразведки арестовать этого артиста. Вот они и сбесились, ищут его по всему городу. Поняли? - Имя? имя его? как его зовут? - уже не голосом спросил, а зашипел, захрипел Невзоров. Но оба человека у стены окаменели, замолчали на дальнейшие вопросы. Он отполз от них и прилег на бок. Соображение его бешено работало. Он сопоставлял, вспоминал, он догадывался об имени своего двойника. Ибикус-хранитель и на этот раз, видимо, спасет его. Мутный свет яснел между кирпичами в окошке. Бородатый и безбородый в тоске уткнулись лицом в колени. На земле наступало утро. И вот за дощатой перегородкой, в том же подвале, послышался скрип двери, голоса, звон шпор. Сквозь длинные щели, слепя глаза, проникли желтые лучи лампы. Боковая, в перегородке, дверка распахнулась, и вошли ротмистр и двое в голубых французских куртках. С минуту они приглядывались к темноте. Затем все трое подошли к безбородому. Ротмистр ткнул его ножнами шашки. Он не пошевелился. Они молча схватили его и потащили за перегородку. Он растопыривал ноги, упирался. Бородатый крикнул ему: - Молчи! Семену Ивановичу достаточно было только повернуть голову, чтобы увидеть, что делается на той половине за перегородкой. И он прижался к щели и увидал. На кухонном столе сидел полковник, помахивая наганом. Левая рука его, в перчатке, упиралась в тугое бедро. От резкого света лампы-молнии, поставленной на подоконник заложенного кирпичами окна, от теней, бросаемых подусниками, - львиное лицо его казалось растянутым в веселую улыбку. Безбородого потащили к нему, поставили. Это был костлявый, большой парень в рваном пальто. Полковник что-то тихо сказал ему, - согнутый палец задрожал на бедре. Безбородый переступил босыми ногами. По взъерошенному затылку было видно, что он не отвечает на вопросы. Тогда рука в перчатке соскользнула с полковничьего бедра, схватила парня спереди за волосы, подтащила голову к столу. - Скажешь, скажешь, - повторил полковник и рукояткой нагана ударил безбородого в поясницу, твердо, с оттяжкой стал бить его в почки. Парень замычал и осел. Полковник ногой отпихнул его: - Следующего! Из-за перегородки вывели бородатого. Он шел, наступая на полы солдатской шинели, - голова закинута, рыжая борода - задрана. Семен Иванович, глядевший в щель, ужаснулся, - что сейчас будет? - Ну-с, господин коммунист, - полковник поманил его пальцем, - поближе, поближе. Как же мы с вами сегодня будем разговаривать - терапевтически или хирургически? На эти слова ротмистр гулко хохотнул: "Хо-хохо!" Бородатый покосился на то место, где на полу лежал его товарищ, - у того из носа и рта пузырями выходила кровь. Невзоров видел, как у бородатого задрожало лицо. Он торопливо начал говорить... - Молчать! - закричал полковник, вздернул подусники. Но бородатый только втянул голову и глухо, как из бочки, матерно заругался. К нему сзади подошел ротмистр. Бородатый вдруг замолчал. Ахнул. Упал на бок. Ротмистр, нагнувшись, что-то делал над ним. - Следующего! - крикнул полковник. Семен Иванович не помнил, как очутился перед его побелевшими глазами, - взглянул в зрачки. - Я все вспомнил, - пролепетал он, - не губите невинного... Я могу указать, кого вы ищете... Знаю в лицо: брюнет, смуглый, двадцати пяти - двадцати семи лет... Это граф Шамборен... Нас арестовали одновременно... Сидели на клеенчатом диване... Я же блондин, ваше превосходительство... У вас должны быть приметы... Внезапно зрачки у полковника дрогнули, ожили и расплылись во весь глаз... Рука его полезла в карман френча, вытащила вчетверо сложенную бумажку, развернула. Снова зрачки, как точки, вонзились в Семена Ивановича. Полковник грузно соскочил со стола: - Кто там еще в комендантской? Привести! Что думает контрразведка? Хватает блондинов, когда сказано: брать брюнетов... Семен Иванович был переведен из операционной наверх, в одиночную камеру, и после всего пережитого забылся каменным сном. Но ненадолго. Из этой каменной темноты измученный дух его был восхищен отвратительными сновидениями... Лезли какие-то рожи, хари, кривлялись, мучили... И он бегал от них на ваточных ногах по дощатым коридорам и бился, царапал ногтями проваливающуюся под ним землю. Пытался кричать, и крик завязал в глотке... Все же удалось закричать. Он проснулся. Стер холодный пот с лица. Сел на койке. Сквозь пыльное, затянутое паутиной окно и ржавую решетку светил день. Со стен висели клочки обоев. Около койки на табурете сидел господин в голубых очках, - щипал бороду: то самое лицо, преследователь. - С одной стороны, вы рискуете быть повешенным, - сказал он вежливо, - с другой стороны, вас не только могут выпустить на свободу, но снабдить заграничным паспортом и вализой. - Согласен, - прошептал Семен Иванович, от слабости снова ложась на койку. - Что я должен сделать для этого? - Превосходно. Моя фамилия - Ливеровский. В нашей работе бывают ошибки, надеюсь, вы на меня не в претензии. Кстати, - каракуль вам доставили, он у вас в номере. Вот ключ от двери, вот мешочек с золотом. Сегодня ночью нам придется побегать по городу. - Вы хотите сказать, что Шамборен... - Вы угадали, - удрал из комендантской. Мы нашли на диване дурака сыщика, полузадушенного, во рту - тряпка. Шамборен скрылся. К счастью, он потерял вот это, - Ливеровский осторожно вынул из кармана бумажник, завернутый в газету, - теперь мы уверены, что это был Шамборен. Вы единственный человек, кто его знает в лицо. Ну, вставайте, едем в Лондонскую гостиницу обедать. Так судьба снова вознесла Семена Ивановича. Он сделался нужным и опасным лицом при областном правительстве. Пятьсот шкурок каракуля, туго забинтованные в полотно, лежали у него в чемодане. Полковник обещал заграничный паспорт, как приз за поимку Шамборена. Перспективы снова раздвигались. Тревожил его только один разговор с Ливеровским, когда в сумерках они сидели на пустынной стрелке мола, наблюдая за проходившими лодками. Ознакомившись с подробностями прошлой жизни Семена Ивановича, Ливеровский, видимо, преувеличивал его способности. Он говорил: - Бросьте мещанские предрассудки, идите работать к нам. Бывают времена, когда ценится честный общественный деятель или - артист, художник и прочее. Теперь потребность в талантливом сыщике. Я не говорю о России, - здесь семнадцатый век. Политический розыск, контрразведка - мелочи. Проследить бандита? Ну, вон возьмите, идут двое знаменитостей: Алешка Пан и Федька Арап. Кто третьего дня вычистил квартиру на Пушкинской, барыне проломал голову? - они, Алешка и Федька... (Бандиты, проходя по молу, степенно поклонились Ливеровскому, он приложил палец к шляпе.) Этих выслеживать, ловить - только портить себе чутье. На Пересыпи у них штаб с телефонной связью. На днях меня приглашали туда на именины к атаману. Обывательщина. Иное дело работать в Лондоне, в Париже, в Нью-Йорке. Там борьба высокого интеллекта - высшая школа. Наша организация разработана гениально, мы покрываем невидимой сетью всю Европу. Мы - государство в государстве. У нас свои законы долга и чести. Мы работаем во враждующих странах, но сыщик сыщика не предаст никогда. Мы выше национализма. У нас имеются досье обо всех выдающихся деятелях, финансовых и политических. Пятьдесят процентов из них - дефективные или прямо уголовные типы. Любопытно необыкновенно. Знаменитый парижский сыщик Лару в своей брошюре "О взломе стальных касс" утверждает: "Человек рождается преступником. Понятие о священном праве собственности есть продукт длительного воспитания, которое кастрирует природную склонность к преступлению. Война разрушила моральное воспитание. Массы людей не успевают подвергнуться ему, проходят мимо Школы добродетели. Мы наблюдаем ужасную картину: в центрах Парижа бродят элегантно одетые толпы дикарей-преступников. Они сдерживаются мощной рукой полиции. Но с каждым годом толпы увеличиваются. И я предвижу время, когда рука эта станет бессильна, и тогда - штурм на цитадель Права..." Нет, нет, идите к нам, Семен Иванович. Нужно чувствовать эпоху: ударно-современный человек - это сыщик. Вы должны быть _посвящены_. Я это вам устрою. Мы, так сказать, все _кровные_ братья. А кроме того, предупреждаю: полковник - человек жуткий, - если попытаетесь от нас теперь отвязаться - не поставлю на вас и десяти карбованцев. (Ливеровский вытянул тонкую шею, всматриваясь в голубоватую мглу над тихой, как масло, водой. Между зелеными и красным огоньками поплавков, направляясь с внешнего рейда в гавань, скользнула лодка.) Я по образованию филолог, был оставлен при Петербургском университете. Но, подхваченный вихрем... Вы хорошо видите лицо того, кто гребет?.. Семен Иванович различил на корме лодки бритого, в широкополой шляпе человека с трубкой. Другой, курчавый, сильно греб веслами. Вот повернул голову. "Он!" - вскрикнул Невзоров. Лодка прошла за фонарем поплавка и растаяла во мгле, напитанной желтоватыми огоньками набережной. Ливеровский и Семен Иванович изо всех сил побежали по молу к берегу. Но поиски и расспросы были напрасны в этот вечер. "А что ж, - раздумывал Семен Иванович, - может быть, Ливеровский и прав и я сильно поотстал от Европы. За что ни схватись в этой проклятой России, - в руке кусок гнилья: старый мир - труп и призрак. Действительно, надо идти в ногу с эпохой. Контрразведка, шпионаж - гм! Найти крючок под какого-нибудь такого Авраама Ротшильда - гм! А люди - мошенники, он прав, - бандит на бандите. Надо быть дураком, чтобы стесняться в наше время. Но только про какое _испытание_ болтает Ливеровский? А между прочим, плевать, - не удивишь". Так рассуждал сам с собою Семен Иванович" перед бутылкой шампанского в ресторане клуба "Меридионал", поджидая Ливеровского. Здесь пировал цвет одесского общества. Шумели, чокались, рассказывали кровавые истории о боях и расправах, клялись и спорили, лили вино на смятые скатерти. В сизых слоях дыма вальсировал с полуобнаженной красавицей французский офицер в черном мундире, - в четком звоне шпор и шелесте шелковой юбки крутились, поворачивались то бледный, полуобморочный профиль красавицы, то брильянтиновый пробор и шикарные усики офицера. Кончили, сели. "Браво, бис!" - закричали ото всех столов. "За Францию!" - и зазвенели разбитые бокалы. Перед оркестром выскочил жирный грузинский князь с эспаньолкой, выхватил кинжал: "Лезгинку в честь Франции", - и полетел на цыпочках, раздувая рукава, блестя кинжалом. "Алла верды!" - закричали женские голоса. Красно-коричневый, в порочных морщинах, румын-дирижер заставил петь "Алла верды" весь ресторан и сам ревел коровьим, осипшим голосом, лоснясь от пота. Здесь гуляла душа, завивалось горе веревочкой. Даже Семен Иванович ногтем раздвинул бородку надвое: он заметил, как одна шатеночка, растрепанная, очень миленькая, в коричневом платьице, смущенно улыбаясь оттого, что ее плохо держали ноги, присаживалась то к одному, то к другому столу: посмотрит в лицо внимательно и спрашивает: "О чем вы думаете?" И, не получив ответа, слабо махает ручкой. Так она подошла к Невзорову и детскими, немного косящими глазами долго глядела на Семена Ивановича. Он предложил бокал шампанского и заговорил любезно. Она, будто слыша слова из-под воды, спросила, запинаясь: - О чем вы думаете, скажите? Взяла бокал двумя худенькими пальцами, но расплескала, поставила: - Вы все какие-то странные. Я ничего не понимаю. О чем вы думаете все? Гляжу и не понимаю. А вам разве не страшно? (Она тихонько засмеялась.) Голова кружится... какие бессовестные - напоили. Недобрые, чужие. Вы знаете, - а я здесь одна. Папа пропал без вести, мама осталась в Петербурге, не хотела расставаться с квартирой. А я уехала с нашей студией. (За стол в это время сел Ливеровский. Она, приоткрыв рот, долго глядела ему в голубые стекла очков.) Мы эвакуировались, эвакуировались - так и растеряли друг друга. - А скажите, - спросил Ливеровский, - вы не знаете, случаем, где сейчас такой актер - Шамборен? - Он здесь, - лицо молодой женщины стало нежным от улыбки, - но он же не актер - художник. Ну, он такой чудный. - Мне поручено во что бы то ни стало разыскать его на юге, передать одно письмо... Так вот как бы... Улыбка сошла, и две морщинки легли у губ молодой женщины. Снова, приоткрыв рот, она принялась глядеть в лицо то Ливеровскому, то Невзорову, будто спрашивая: "О чем думаете?" Вздохнула, подперла голову худенькой рукой, осыпанной, как просом, родимыми пятнышками. - И опять все то нее, - сказала она, - вы все убийцы. Скучно с вами. Ливеровский весело засмеялся: - Вот тебе на. Кого же мы собираемся убивать? Вот чудачка! - Нет, я не чудачка, вы не смеете меня оскорблять, - она поднялась, - все только и думают про убийство. У всех глаза, как у мертвых... До чего тяжело, неприятно... так грустно... Прощайте... И она пошла, пошатываясь, между танцующими - к вешалке. Ливеровский подхватил ее под локоть и опять заговорил о письме, о Шамборене. Но она вырвала у него свою руку и сердито что-то шептала про себя, застегивая дешевенькое пальтецо. Ее пропустили вперед, подождали, когда она завернет за угол, и пошли вслед. Улица была безлюдна. Сквозь тоскливые облачка лился жиденький лунный свет. Молодая женщина шла по тротуару, помахивая рукой, иногда приостанавливалась: должно быть, сердилась, разговаривала сама с собой. Потом она свернула в переулок. Ливеровский и Невзоров стали за углом, высматривая. Она вышла на середину переулка, напротив старенького домика, и долго глядела на темные окна второго этажа. Потом вернулась на тротуар и села на тумбу. Когда Семен Иванович, один, осторожно прошел мимо нее, - она горько плакала. Он пожал плечами, поскреб бородку: - Позвольте, я провожу вас домой, сударыня. - Убирайтесь! Он вернулся за угол к Ливеровскому. Они еще долго слышали, как она плакала в пустынном переулке, сморкалась. - Она к Шамборену в окошки смотрела, они в связи, - сказал Ливеровский, - я это понял в ресторане. Но - птичка улетела, она адреса его не знает. Идите и проследите ее до дому. А я поставлю моих агентов наблюдать за этим переулком. Предположения Ливеровского оказались правильными. На следующий день молодая женщина два раза была в переулке и смотрела на окна. Дворник этого дома удостоверил, что дней пять тому назад действительно из верхней квартиры выбыл молодой человек, курчавый, смуглый, - ушел с чемоданом и паспорта, который отдавал прописывать (на имя какого-то Левина), с собой не взял. За молодой женщиной установили тщательный надзор. (Личность ее была выяснена: артистка кабаре, Надя Медведева, 21 год.) Но она, видимо, так же как и они, искала Шамборена по городу. Несколько раз ее видели вместе с бритым человеком, курившим трубку. Проследили и его: оказался - московский журналист Топорков. Ливеровский предполагал, что Шамборен скрывается где-нибудь в "малинах" - портовых ночных притонах. Установили слежку за лодками и судами. Третью ночь Ливеровский и Невзоров обшаривали сомнительные закоулки порта. Агенты сторожили вокзал и трамвайные пути на Малом и Большом Фонтанах. Была опасность, как бы Шамборен не пошел сухим путем через Румынию. И неожиданно, противно всем законам вероятия, его увидели в 4 часа дня на Дерибасовской. Он стоял на углу, на ветру, и, нетерпеливо раздув ноздри, слушал, что говорила ему Надя Медведева, державшая в обеих руках его руку. Она умоляла его о чем-то. Вот он сильно встряхнул ее руки, намереваясь отойти. Она вцепилась ноготками ему в плечо, в бархатную куртку, стремительно поцеловала его в губы. Прохожие засмеялись, оглядываясь. И в это время Шамборен встретился глазами с Невзоровым, увидел голубые очки Ливеровского и, точно его и не было на углу, - исчез. Только кое-где, по направлению к набережной, заволновалась толпа. Погоня из милицейских и сыщиков потоком скатилась по каменной герцогской лестнице в порт и рассыпалась по "малинам". В час ночи была допрошена Надя Медведева, арестованная тогда же на углу Дерибасовской. Она отвечала Ливеровскому дерзко: - Никто не имеет права, а вы тем более, вмешиваться в мою личную жизнь. Сашу Шамборена я люблю и всем это ска