не женился второй раз... Дом у Бровкина был заведен по иноземному образцу: кроме обычных трех палат, - спальней, крестовой и столовой, - была четвертая - гостиная, где гостей выдерживали до обеда, и не на лавках вдоль стен, чтобы зевать в рукав со скуки, а на голландских стульях посреди комнаты, кругом стола, покрытого рытым бархатом. Для утехи здесь лежали забавные листы, месяцеслов с предсказаниями, музыкальный ящик, шахматы, трубки, табак. Вдоль стен - не сундуки и ларцы со всякой рухлядью, как у дворян, живших еще по старинке, - стояли поставцы, или шкафы огромные, - при гостях дверцы у них открывали, чтобы видна была дорогая посуда. Все это завела Александра. Она следила и за отцом: чтобы одевался прилично, брился часто и менял парики. Иван Артемич понимал, что нужно слушаться дочери в этих делах. Но, по совести, жил скучновато. Надуваться спесью теперь было почти и не перед кем, - за руку здоровался с самим царем. Иной раз хотелось посидеть на Варварке, в кабаке, с гостинодворцами, послушать занозистые речи, самому почесать язык. Не пойдешь, - невместно. Скучать надо. Иван Артемич стоял у окошка. Вот - по улице старший приказчик Свешникова бежит, сукин сын, торопится. Умнейшая голова. Опоздал, милый, - лен-то мы еще утречком в том месте перехватили. Вон Ревякин в новых валенках, морду от окна отворотил, - непременно он из Судейского приказа идет... То-то, милай, с Бровкиным не судись... Вечером - когда Саньки дома не было - Иван Артемич снимал парик и кафтан гишпанского бархата, спускался в подклеть, на поварню, - ужинать с приказчиками, с мужиками. Хлебал щи, балагурил. Особенно любил, когда заезжали старинные односельчане, помнившие самого что ни на есть последнего на деревне - Ивашку Бровкина. Зайдет на поварню такой мужик и, увидя Ивана Артемича, будто до смерти заробеет и не знает - в ноги ли поклониться, или как, и отбивается - не смеет сесть за стол. Конечно, разговорится мало-помалу, издали подводя к дельцу, - зачем заехал... - Ах, Иван Артемич, разве по голосу, а так не узнать тебя. А у нас на деревне только ведь и разговоров, - соберутся мужики на завалине и - пошли: ведь ты еще тогда, в прежние-то годы, - помним, - однолошадный, кругом в кабале, а был орел... - С трех рубликов, с трех рубликов жить начал. Так-то, Константин. Мужик строго раскрывал глаза, вертел головой: - Бог-то, значит, человека видит, метит. Да... (Потом - мягко, ласково.) Иван Артемич, а ведь ты Констянтина Шутова помнишь, а не меня. Я - не Констянтин... Тот - напротив от тебя-то, а я полевее, с бочкю. Избенка плохонькая... - Забыл, забыл. - Никуда изба, - уже со слезой, горловым голосом говорил мужик, - того и гляди развалится. Намедни обсела поветь, - гнилье же все, - тялушку, понимаешь, задавило... Что делать - не знаю. Иван Артемич понимал, что делать, но сразу не говорил: "Сходи завтра к приказчику, до покрова за тобой подожду"; покуда не одолевала зевота, расспрашивал, кто как живет, да кто помер, да у кого внуки... Балагурил: "Ждите, на Красную Горку приеду невесту себе сватать". Мужик оставался на поварне ночевать. Иван Артемич поднимался наверх, в жаркую опочивальню. Два холопа в ливреях, давно спавшие у порога на кошме, вскакивали, раздевали его, - низенького и тучного. Положив сколько надо поклонов перед лампадой, почесав бока и живот, совал босые ноги в обрезки валенок, шел в холодный нужник. День кончен. Ложась на перину, Иван Артемич каждый раз глубоко вздыхал: "День кончен". Осталось их не так много. А жалко, - в самый раз теперь жить да жить... Начинал думать о детях, о делах, - сон путал мысли. Сегодня после обедни ожидались большие гости. Первая приехала Санька с мужем. Василий Волков, без всяких поклонов, поцеловал тестя, невесело сел к столу. Санька, мазнув отца губами, кинулась к зеркалу, начала вертеть плечами, пышными юбками, цвета фрезекразе, оглядывая новое платье. - Батюшка, у меня к вам разговор... Такой разговор серьезный. - Подняла голые руки, поправляя шелковые цветочки в напудренных волосах. Не могла оторваться от зеркала, - синеглазая, томная, ротик маленький. - Уж такой разговор... (И опять - и присела и раскладными перьями обмахнулась.) Волков сказал угрюмо: - Шалая какая-то стала. Вбила в башку - Париж, Париж... Только ее там и ждут... Спим теперь врозь. Иван Артемич, сидя у голландской печи, посмеивался: - Ай-ай-ай, учить надо. - Поди ее - поучи: крик на весь дом. Чуть что - грозит: "Пожалуюсь Петру Алексеевичу". Не хочу ее брать в Европу - свихнется. Санька отошла от зеркала, прищурилась, подняла пальчик: - Возьмешь. Петр Алексеевич мне сам велел ехать. А ты - невежа. - Тесть, видел? Что это? - Ай-ай-ай... - Батюшка, - сказала Санька, расправив платье, села около него. - Вчера у меня был разговор с младшей Буйносовой, Натальей. Девка так и горит. Они еще старшую не пропили, а до этой когда черед? Наташа - в самой поре, - красотка. Политес и талант придворный понимает не хуже меня... - Что ж, у князя Романа дела, что ли, плохи? - спросил Иван Артемич, почесывая мягкий нос. - То-то он все насчет полотняного завода заговаривает... - Плохи, плохи. Княгиня Авдотья плакалась. А сам ходит тучей... - Он с умной головы сунулся по военным подрядам, ему наши наломали бока... - Род знаменит, батюшка, - Буйносовы!.. Честь немалая взять в дом такую княжну. Если за приданым не будем слишком гнаться, - отдадут. Я про меньшенького, Артамошу, говорю. (Иван Артемич полез было в затылок, помешал парик.) Главное, до отъезда моего в Париж окрутить Артамона с Натальей. Очень девка томится. Я и Петру Алексеевичу говорила. - Говорила? - Иван Артемич сразу бросил трепать нос. - Ну, и он что? - Милое дело, говорит. Мы с ним танцевали у Меньшикова вчерась. Усами по щеке меня щекочет и говорит: "Крутите свадьбу да скорее". - Почему скорее? - Иван Артемич поднялся и напряженно глядел на дочь. (Санька была выше его ростом.) - Да война, что ли... Не спросила его, не до того было... Вчера все говорили - быть войне. - С кем? Санька только выпятила губу. Иван Артемич заложил короткие руки за спину и заходил, переваливаясь, - в белых чулках, в тупоносых башмаках с большими бантами, красными каблуками. У крыльца загрохотала карета, подъезжали гости. Глядя по гостю, Иван Артемич или встречал его наверху, в дверях, выпятя живот в шелковом камзоле, то спускался на самое крыльцо. Князя Романа Борисовича, подъехавшего в карете с холопами на запятках, встретил на середине лестницы, - добродушно хлопнул его рукой в руку. За князем Романом поскакали по чугунным ступенькам, подобрав юбки, Антонида, Ольга и Наталья. Иван Артемич, пропустив Наталью вперед, обшарил взором, - девица весьма спелая. Буйносовы девы шумно сели посреди гостиной у стола. Хватая Саньку за голые локти, затараторили о сущих пустяках. Почтенные гости - президент Митрофан Шорин, Свешников, Момонов, - чтобы не наступать на девичьи шлепы, подались к печке и оттуда косились из-под бровей: "Все это, конечно, так: воля царская - тянуться за Европой, а добра большого не жди таскать по домам девок". Санька показывала только что привезенные из Гамбурга печатные листы - гравюры - славных голландских мастеров. Девы дышали носами в платочки, разглядывая голых богов и богинь... "А это кто? А это чего у него? А это она что? Ай!" Санька объясняла с досадой: - Это мужик, с коровьими ногами - сатир... Вы, Ольга, напрасно косоротитесь: у него - лист фиговый, - так всегда пишут. Купидон хочет колоть ее стрелой... Она, несчастная, плачет, - свет не мил. Сердечный друг сделал ей амур и уплыл - видите - парус... Называется - "Ариадна брошенная"... Надо бы вам это все заучить. Кавалеры постоянно теперь стали спрашивать про греческих-то богов. Это - не прошлый год... А уж с иноземцем и танцевать не ходите... - Мы бы заучили, - книжки нет... От батюшки полушки не добьешься на дело, - сказала Антонида. Рябоватая Ольга от досады укусила кружево на рукаве. Санька вдруг обняла Наталью за плечи, шепнула что-то. Круглолицая, русоволосая Наталья залилась зарей... Смирно, почтительно в гостиную вошел Артамоша, - в коричневом немецком платье, худощавый, похожий на Саньку, но темнее бровями, с пушком на губе, с глазами облачного цвета. Санька ущипнула Наталью, чтобы взглянула на брата. От смущения дева низко опустила голову, выставила локти, - не повернуть... Артамоша поясно поклонился почтенным гостям и подошел к сестре. Санька, поджав губы, коротко присев, - скороговоркой: - Презанте мово младшего брата Артамошу. Девы лениво покивали высокими напудренными прическами. Артамон по всей науке попятился, потопал ногой, помахал рукой, будто полоская белье. Санька представляла: "Княжна Антонида, княжна Ольга, княжна Наталья". Каждая дева, поднявшись, присела, - перед каждой Артамон пополоскал рукой. Осторожно сел к столу. Зажал руки между коленями. На скулах загорелись пятна. С тоской поднял глаза на сестру. Санька угрожающе сдвинула брови. - Как часто делаете плезир? - запинаясь, спросил он Наталью. Она невнятно прошептала. Ольга бойко ответила: - Третьего дня танцевали у Нарышкиных, три раза платья меняли. Такой сюксе, такая жара была. А вас отчего никогда не видно? - Молод еще. Санька сказала: - Батюшка боится - забалуется. Вот женим, тогда пускай... Но танцевать он ужасно ловкий... Не глядите, что робеет... Ему по-французски заговорить, - не знаешь, куда глаза девать. Почтенные гости с любопытством поглядывали на молодежь... "Ну, ну, детки пошли!" Митрофан Шорин спросил у Бровкина: - Где сынка-то обломал? - Учителя ходят, нельзя, Митрофан Ильич: мы на виду... Родом не взяли, другим надо брать... - Верно, верно... Приходится из щелей-то вылезать... - И государь обижается: что же, говорит, деньги лопатой гребешь, так уж лезь из кожи-то... - Само собой. Расходы эти оправдаются. - Санька мне одна чего стоит. Но бабенка - на виду. - Бабочка бойкая. Только, Иван Артемич, ты посматривай, как бы... - Конечно, ее можно плеткой наверх загнать - сидеть за пяльцами, - помолчав, задумчиво ответил Иван Артемич. - А толк велик ли? Что мужу-то спокойно? Э-ка! Понимаю, около греха вертится. Господи, верно... Грех-то у нее так и прыщет из глаз. Митрофан Ильич, не те времена... В Англии, - слышал? - Мальбрукова жена всей Европой верховодит... Вот ты и стой с плеткой около юбки-то ее - дурак дураком... Алексей Свешников, суровый лицом, густобровый купчина (в просторном венгерском кафтане со шнурами), в своих волосах, - чернокудрявых, с проседью, - вертел за спиной пальцами, дожидаясь, когда президент и Бровкин бросят судачить о пустяках. - Митрофан Ильич, - пробасил он, - опять ведь я о том же: надо поторопиться с нашим-то дельцем. Слух есть, как бы нам дорогу не перебежали. Востроносое, чисто вымытое, хитрое лицо президента заулыбалось медовым ртом. - Как наш благодетель Иван Артемич рассудит, его спрашивай, Алексей Иванович... Бровкин тоже быстро завертел за спиной пальцами, расставив короткие ноги, глядел снизу вверх на орлов - Шорина и Свешникова... Сразу сообразил: торопятся, ироды, - чего-то, значит, они разузнали особенное... (Вчера Бровкин весь день пробыл в хлебных амбарах, никого из высоких людей не видал.) Не отвечая, надуваясь важностью, прикидывал: чему бы этому быть? Вытащил из-за спины руки - почесать нос. - Что ж, сказал, слух есть - сукнецо будет теперь в цене... Можно потолковать. Свешников сразу выкатил цыганские глаза: - Ты, значит, тоже, Иван Артемич, знаешь про вчерашнее? - Знаем кое-что... Наше дело - знать да помалкивать... (Иван Артемич всей рукой взял себя за низ лица: "Что за дьявол! Про что они узнали?") Косясь на других гостей, попятился за изразцовую печь, Свешников и Шорин - за ним. Там, став тесно, заговорили вокруг да около, настороженно... - Иван Артемич, вся Москва ведь болтает. - Поговаривают, да. - С кем же? Неужто со шведом? - Это дело государево... - Ну, а все-таки... Скоро ли? (Свешников влез ногтями в проволочную бороду.) В самый бы раз теперь нам заводик поставить. Дорого государю не то, что дешевле гамбургского, а то, что ведь свое будет сукно. Границы могут закрыть, а тут - сукно свое... Дело золотое. Вокруг народу что закрутилось, - тот же Мартисен... "Вот они про что пронюхали", - понял Иван Артемич, усмехаясь в горсть. На днях этот Мартисен, иноземец, был у Бровкина с переводчиком Шафировым, предлагал поставить суконный завод: часть денег государя, часть - Бровкина, он же, Мартисен, войдет в треть всех доходов, за это обязуется выписать из Англии ткацкие станы, мастеров лучших и вести все дело. Свешников и Шорин, со своей стороны, давно предлагали Бровкину войти интересаном в кумпанию для устройства суконного завода. Но покуда шли только разговоры. Вчера, видимо, что-то случилось, вернее всего - Мартисен сам дошел до государя. - Неужто дело такое великое отдать иноземцам? - горя глазами, сказал Свешников. Президент Шорин, зажмурясь, вздохнул: - А уж мы, кажется, животы готовы положить, последнее отдадим... - Завтра, завтра потолкуем, - Иван Артемич устремился от печки к дверям. В гостиную вошел, никем не встреченный (в черном суконном платье, башмаки - в пыли), низенький, сизобритый, налитой человек с широкой переносицей, ястребиным носом. Темные глаза его беспокойно шарили по лицам гостей. Увидя Бровкина, не по-русски протянул короткие руки, осклабился наискось. - Почтеннейший Иоанн Артемьевич! - проговорил с напевом по всем буквам и пошел обнимать хозяина, облобызал троекратно, будто на пасху, чудак. Затем, мотнув на стороны огненно-рыжим париком, шепнул: - С Мартисеном пока - никак. Сейчас Александр Данилович пожалует. - Рад тебе, рад, Петр Павлович, милости просим... Это был переводчик Посольского приказа, Шафиров, из евреев. Ездил с царем за границу, но до этой осени был в тени. Теперь же, состоя при шведском посольстве, видался с Петром ежедневно, и уж на него смотрели как на сильненького. - Завтра, Иоанн Артемьевич, пожалуй в Кремль, во дворец... Государь наказал быть десятерым от Бурмистерской палаты. Принимаем грамоты от шведов... - Договорились? - Нет, Иоанн Артемьевич, государь целовать евангелие не будет шведскому королю... Бровкин, слушая, перевел дыхание, торопливо перекрестил пупок. - Значит, правда, Петр Павлович, слухи-то эти? - Поживем - увидим. Иоанн Артемьевич, дела великие, дела великие... - и повернулся к буйносовским девам целовать у них пальцы - по-иноземному. Князь Роман Борисович мрачно сидел на стуле у стены. Не честь была ездить по таким домам. Мутно поглядывал на дочерей: "Сороки, дуры Кто их возьмет-то? Что за лютые, господи, времена! Деньги, деньги! Будто их ветром из кармана выдувает... С утра трещит голова от мыслей: как обернуться, как жить дальше? С деревенек все выжато, и того не хватает Почему? Хватало же прежде... Эх, прежде - сиди у окошечка, - хочешь - яблочко пожуешь, хочешь - так, слушай колокольный звон... Покой во веки веков... Вихрь налетел, люди, как муравьи из ошпаренного муравейника, полезли. Непонятно... И - деньги, деньги. Заводы какие-то, кумпании". Сидевший рядом с князем Романом пожилой купец Евстрат Момонов, один из первых гостиной сотни, тихо точил речи: - Нельзя, батюшка князь Роман Борисович, по-купецки так рассуждаем: тесно, невозможно стало, иноземцы нас, как хотят, забивают... Он у тебя товар не возьмет, он почту пошлет сначала, и через восемнадцать дней - письмо его в Гамбурге, и еще через восемнадцать дней - ответ: какая у них на бирже цена товару... А наши дурачки и год и два все за одну цену держатся, а такой цены давно и на свете нет. Иноземцы давно из нашей земли окно прорубили. А мы - в яме сидим. Нет, батюшка, войны не миновать... Хоть бы один городок. Нарву, скажем, старую царскую вотчину. - От денег пухнете, а все вам, купцам, мало, - брезгливо сказал Роман Борисович. - Война! Э-ка! Война - дело государственное, не вам, худородным, в эту кашу лезть... - Истинно, истинно, батюшка, - сейчас же поддакнул Момонов, - мы так болтаем, от ума скудости... Роман Борисович скосил налитые жилками белки на него: ишь ты, одежа простая, лицо обыкновенное, а денег зарыто в подполье - горшки... - Сыновей-то много? - Шестеро, батюшка князь Роман Борисович. - Холостые? - Женатые, батюшка, женатые все. За окнами загрохотала карета по бревенчатой мостовой. Иван Артемич кинулся на лестницу, кое-кто из гостей - к окнам. Разговоры оборвались. Было слышно, как по чугунным ступеням звякают шпоры. Впереди хозяина вошел генерал-майор, губернатор псковский, Александр Меньшиков, в кафтане с красными обшлагами, - будто по локоть рукава его были окунуты в кровь. С порога обвел гостей сине-холодным государственной строгости взором. Сняв шляпу, размашисто поклонился княжнам. Поднял левую красивую бровь, с ленивой усмешкой подошел к Саньке, поцеловал в лоб, потрепал руку за кончики пальцев, повернувшись, коротким кивком приветствовал гостей. Раскрылись двери в столовую. Александр Данилович, похлопывая Бровкина, нагнулся к уху: - Со Свешниковым и Шориным брось, не дело... Мартисену ничего не дадим. Самим, самим нужно браться... Поговори нынче с Шафировым. 4 В четырнадцати каретах, четвернями, шведское посольство выехало с Посольского двора. Вдоль всей Ильинки - через площадь до кремлевских стен - стояли на стойке под ружьем солдатские полки, одетые в треугольные шляпы, короткие кафтаны, белые чулки. Октябрьский ветер развевал знамена, значки на пиках. Шведы серьезно поглядывали из окон карет на эти новые войска. Проехав Спасские ворота, увидели оснеженные с бочков кучи ядер, глядящие в небо жерла медных мортир: у каждой - четыре саженного роста усатых пушкаря с банниками, дымящимися фитилями. Перед Красным крыльцом стоял на огненно-рыжем донском жеребце старый генерал Гордон. Красный плащ его надувало ветром, ледяная крупа стучала по шлему и латам. Когда посольский поезд остановился, генерал поднял руку, - ударили пушки, дымом заволокло подслеповатые окна приказов, церковные главы. На крыльце послы, по требованию стольников, отдали шпаги. Сто семеновских солдат, держа королевские дары и поминки, - серебряные тазы, кубки, кувшины, - стали на крыльце и в сенях, подняли в пышной деревянной раме портрет - во весь рост - юного шведского короля Карла Двенадцатого. Послы степенным шагом вошли в столовую палату, в дверях сняли шляпы. По четырем стенам на лавках сидели бояре, дворяне московские, гости и торговые люди из лучших. Все были в простой суконной одежде, многие - в иноземном платье. В дальнем конце сводчатой - коробом - палаты, расписанной по стенам и потолку рыцарями, зверями и птицами, на тронном стуле из рыбьего зуба и серебра сидел, как идол, неподвижно выпучив глаза, Петр, без шляпы и парика, в рысьем кафтане серого сукна. По левую руку его стоял Лаврентий Свиньин с золотой миской, по правую - Василий Волков держал на вытянутых руках полотенце. Послы приблизились и на ковре перед тронными ступенями преклонили колени. Свиньин поднес миску, Петр, глядя вперед себя, сунул пальцы в воду, Волков вытер их, и послы подошли к царской шершавой руке. После сего Петр встал - головой под балдахин - и по-русски, раздувая горло, проговорил по старинному чину: - Каролус король Свойский по здорову ли? Посол, приложив руку к груди и склонив набок рогатую копну парика, ответил, что господней милостью король здоров и спрашивает о здоровье царя всея Великия, Малыя, и Белыя, и прочее. Переводчик Шафиров, одетый. как и шведы, в короткий плащ, в шелковые штаны с лентами и разрезами на ляжках, громко перевел ответ посла. Бояре внимательно приоткрыли рты, настороженно задрали брови, слушая, нет ли хоть в букве какой бесчестья. Петр кивнул: "Здоров, благодарю". Посол, взяв у секретаря с бархатной подушки свиток - верительные грамоты, - коленопреклоненно поднес их Петру. Царь принял грамоты и, не глядя, ткнул ими в сторону первого министра. Льва Кирилловича Нарышкина, - этот, в отличие от всех, был одет с чрезвычайной пышностью - в белый атлас, сверкал каменьями. Лев Кириллович, не разворачивая свитка, громко проговорил, что прием окончен. Послы с поклонами пропятились задом до дверей. Послы ожидали, видимо, что здесь же, на великом приеме, поднимут вопрос о главном, - для чего они полгода томились в Москве: о клятвенном целовании царем Петром евангелия в подтверждение мирного договора со Швецией. Но прошла неделя, покуда московские министры не позвали послов в Приказ иностранных дел на конференцию. Там Прокофий Возницын в ответ объявил шведам, что прежние мирные договоры со Швецией царь Петр подтверждает _своей душой_ и вдругорядь целовать евангелия не станет, ибо однажды он уже присягал отцу нынешнего короля. Но зато молодому королю Карлу целовать евангелие нужно, ибо царю Петру он не присягал. Такова государская воля, и она послам объявлена и изменена не будет. Послы горячились и спорили, но слова их отскакивали от надутых важностью московитов, как от стены горох. Послы сказали, что без разрешения короля никак не могут принять такой - на вечный мир - докончальной грамоты и напишут в Стокгольм. Прокофий Возницын ответил с усмешкой в стариковских глазах: - Дорога в Стекольну [то есть в Стокгольм] вам известна, - не получите ответа и в четыре месяца, придется вам этот срок жить в Москве напрасно, на своих кормах. На второй конференции и на третьей все было то же. Посольский приказ перестал отпускать даже сено лошадям. Послы продавали кое-какую рухлядь, чтобы прокормиться, - парики, чулки, пуговицы. И наконец сдались. В Кремле царь Петр, так же сидя в рысьем кафтане на троне, передал охудавшим послам нецелованную докончальную грамоту. В туманное ноябрьское утро кожаная карета, залепленная грязью, подъехала к заднему крыльцу Преображенского дворца. Сырая мгла заволакивала его причудливые кровли. На крыльце нетерпеливо потопывал ботфортами Александр Данилович. Заметив дворовую девку, пробиравшуюся куда-то в наброшенном на голову армяке, крикнул: "Прочь пошла, стерва!" Девка без памяти побежала, разъезжаясь босыми ногами по мокрым листьям. Из кареты вылезли польский генерал Карлович и лифляндский рыцарь Паткуль. - Вот и слава богу, - сказал Меньшиков, тряся им руки. Пошли по безлюдным переходам и лестницам, пахнущим мышами, наверх. У низенькой дверцы Александр Данилович осторожно постучался. Дверь открыл Петр. Без улыбки, молча наклонил голову. Ввел гостей в надымленную спаленку с одним слюдяным окошком, едва пропускавшим туманный свет. - Ну, что ж, рад, рад, - пробормотал, возвращаясь к окошку. Здесь, на небольшом непокрытом столе, на подоконнике, на полу были разбросаны листы бумаги, книги, гусиные перья. - Данилыч!.. Петр пососал испачканный чернилами палец. - Данилыч, этому подьячему ноздри вырву, ты ему так и скажи. Одно занятие - чинить перья, - спит целый день, дьявол... Ох, люди, люди! (Паткуль и Карлович выжидательно стояли. Он спохватился.) Данилыч, подай гостям стулья, возьми у них шляпы... Вот... (Ударил ногтями по исписанным вкривь и вкось листкам.) С чего приходится начинать: аз, буки, веди... Растут по московским дворам такие балды, - сажень ростом. Дубиной приходится гнать в науку... Ох, люди, люди!.. А что, господин Паткуль, англичане Фергарсон и Грене - знатные ученые? - Будучи в Лондоне, слыхал о них, - ответил Паткуль, - люди не слишком знатные, сие не философы, но более наук практических... - Именно. От богословия нас вши заели... Навигационные, математические науки. Рудное дело, медицина. Это нам нужно... (Взял листки и опять бросил на стол.) Одна беда - все наспех... Сел, бросил ногу на ногу. Облокотясь, курил. Налитой здоровьем Карлович, похрипывая, моргал на царя. Паткуль угрюмо глядел под ноги. Александр Данилович сдержанно кашлянул. У Петра задрожала рука, державшая трубку. - Ну, как, написали, привезли? - Мы написали тайный трактат и привезли, - твердо сказал Паткуль, подняв побледневшее лицо. - Прикажите господину Карловичу прочесть. - Читайте. Меньшиков на цыпочках придвинулся вплоть. Карлович вынул небольшой лист голубой бумаги, отнеся его далеко от глаз, наливаясь натугой, начал читать: - "Для содействия Российскому государю к завоеванию у Швеции неправедно отторгнутых ею земель и к твердому основанию русского господства при Балтийском море король польский начнет с королем шведским войну вторжением саксонских войск в Лифляндию и Эстляндию, обещая склонить к разрыву и Ржечь Посполитую Польскую. Царь со своей стороны откроет военные действия в Ингрии и Карелии тотчас по заключении мира с Турцией, не позже апреля 1700 года, и между тем в случае надобности, пошлет королю польскому вспомогательное войско под видом наемного. Союзники условливаются в отдельные переговоры с неприятелем не входить и друг друга не выдавать. Сей договор хранить в непроницаемой тайне". Облизнув сухие губы, Петр спросил: - Все? - Все, ваше величество. Паткуль сказал: - Получив согласие вашего величества, завтра же я выезжаю в Варшаву и надеюсь к середине декабря привезти подлинную подпись короля Августа. Петр странно, - так пристально, что навернулись слезы, - взглянул в его желтоватые, жесткие глаза. Перекосился усмешкой: - Дело великое... Ну, что ж... Поезжай, Иоганн Паткуль... 5 На соборной башне гулко пробило двенадцать. Уважающие себя горожане готовились к обеденной трапезе. Сенаторы покидали кресла в зале заседаний. Торговцы прикрывали двери лавок. Цеховой мастер, отложив инструмент, говорил подмастерьям: "Мойте руки, сынки, и - на молитву". Старый аристократ снимал очки и, потерев печальные глаза, торжественно проходил в столовую залу, потемневшую от дыма минувшей славы. Солдаты и матросы веселыми кучками устремлялись к харчевням, где, подвешенные над дверями, чудно пахли пучки колбас или копченый окорок. Пожалуй, один только человек в городе не подчинялся голосу благоразумия, - король Карл Двенадцатый. Чашка с шоколадом стыла у его постели на столике между бутылками с золотистым рейнским вином. Пурпуровые занавески на высоких окнах были раздвинуты. В саду падал снег на еще зеленые кусты, подстриженные в виде шара, пирамиды и прямоугольника. Зеркало камина отражало снежный свет, отражались два канделябра с восковыми сосульками от догоревших свечей. Трещали сосновые поленья. Штаны короля висели на голове золотого купидона, у подножия постели. Шелковые юбки и женское белье разбросаны по стульчикам. Опираясь локтем о подушку, король читал вслух Расина. Между строфами протягивал руку к бокалу с душистым рейнским. Рядом, закрывшись стеганым одеялом до кончика носа, дремала черноволосая женщина, - кудри ее были раскиданы, румяна стерлись, лицо казалось желтоватым, почти как вино в бокале. Это была известная своими приключениями легкомысленная Аталия, графиня Десмонт. Ее жизненный путь был извилист, как полет ночной мыши. С одинаковым изяществом она носила придворное платье, костюм актрисы и колет гвардейского офицера. Она умела спускаться из окон по веревочным лестницам от досадного любопытства императорской или королевской полиции. Она пела в венской опере, но при загадочных обстоятельствах потеряла голос. Танцевала перед Людовиком Четырнадцатым в феерии, поставленной Мольером. Переодетая мушкетером, сопровождала маршала Люксамбура во время осады фландрских городов, - рассказывали, что после взятия Намюра ее походная сумка оказалась набитой драгоценностями. По-видимому, по настоянию французского двора появилась в Лондоне, изумляя англичан своими верховыми лошадьми и туалетами. Ее очарованию поддались несколько пэров Англии и, наконец, герцог Мальборо, отважный красавец. Но графине дали знать, что герцогиня Мальборо советует ей покинуть Лондон с первым же кораблем. Наконец ветер приключений занес ее в постель шведского короля. - Любовь, любовь, - проговорил Карл, тянясь за бутылкой, - и еще раз любовь... Это в конце концов надоедает. Расин утомителен. Царь мирмидонский Пирр был, наверно, неплохим рубакой - на протяжении пяти актов он болтает несчастный вздор... Я предпочитаю биографии Плутарха или комментарии Цезаря. Хочешь вина? Графиня, не открывая глаз, ответила: - Отстаньте от меня, ваше величество, у меня трещит голова, по-видимому, я не переживу этого дня. Карл усмехнулся, потянул из стакана. В дверь скреблись. Уткнувшись в Расина, он лениво сказал: - Войдите. Вошел улыбающийся, шуршащий шелком барон Беркенгельм, камер-юнкер его величества. Приподнятый нос с небольшой бородавочкой, казалось, выражал его живейшую готовность сообщить самые свежие новости. Он раскланялся королевским штанам и в приятных выражениях начал рассказывать о незначительных происшествиях во дворце. От его пытливого ума ничто не могло скрыться, даже такая мелочь, как сомнительный шорох нынче ночью в спальне у добродетельной статс-дамы Анны Боштрем. Атали простонала, поворачиваясь на правый бок: - Боже мой, боже мой, какой вздор... Барон не смутился, - видимо, у него было приготовлено кое-что существенное: - Сегодня в девять утра лавочники подали в сенат новую петицию о пересмотре цивильного листа... (Карл фыркнул носом.) Жадность этих бюргеров не знает предела. Только что я видел французского посла, - он ехал с великолепнейшими английскими борзыми - травить зайцев по пороше... Что у него за жеребец! Тот, что он выиграл в карты у Реншельда... Рассказываю ему - посол пожимает плечами: "Очевидные происки гугенотов, - это его слова, - эти лавочники и ремесленники разбежались по всей Европе. Они унесли из Франции шестьдесят миллионов ливров... Эти еретики упорствуют и всюду, где только можно, подрывают самый принцип королевской власти. Они все - в тайной связи: в Швейцарии, в Англии, в Нидерландах и у нас... Они пользуются любым случаем, чтобы внушать бюргерам ненависть к дворянству и королям..." - Еще что ты узнал? - мрачно спросил Карл. - Конечно, я был в сенате... Сегодняшняя петиция - только один из предлогов. Я кое с кем перемолвился в коридорах. Они готовят закон об ограничении королевского права объявления войны. Карл яростно захлопнул "Андромаху" Расина. Швырнул книгу. Сел, подтыкая одеяло. - Я спрашиваю, что ты узнал сегодня? (Беркенгельм глазами показал на кудрявый затылок графини.) Вздор! Здесь нет лишних ушей, говори... - Вчера на купеческом корабле прибыл из Риги один дворянин... Мне еще не удалось его видеть... Он рассказывает, - если только можно верить, - он рассказывает. будто Паткуль неожиданно объявился в Москве... Затылок графини приподнялся на подушке. Карл покусал кожицу на губе: - Поди попроси ко мне графа Пипера. Беркенгельм взмахнул, как крылышками, кистями рук в кружевах и вылетел по ковру. Карл глядел на падающий снег за окном. Узкое лицо его с высоким лбом, женственными губами и длинным носом было бесцветно, как зимний день. Он не замечал иронического глаза графини, блестевшего из-за пряди волос. Следя за снежными хлопьями, внимал в глубине себя новым ощущениям: подступающему жгучему гневу и расчетливой осторожности. Когда послышались тяжелые шаги за дверью, он схватил подушку и бросил графине на голову. - Закройтесь, я должен быть один. Оправил рубашку, взял давно остывшую чашку шоколаду (следуя традиции французского двора, королям в кровать подавали шоколад). - Войдите. Вошел тайный советник Карл Пипер, недавно возведенный им в графы, - рослый, толстоногий, одетый тщательно и равнодушно, с помятым, настороженным лицом опытного чиновника. Холодно оглянув его, Карл сказал: - Я принужден узнавать новости от придворных сплетников. - Государь, они узнают их от меня. - Пипер никогда не улыбался, никогда не терял равновесия духа, бюргерские ноги могли выдержать какую угодно качку. - Но они узнают только то, что я нахожу нужным предоставить для дворцовой болтовни. - Паткуль в Москве? (Пипер молчал. Карл повысил голос.) Если король делает вид, что он - один, значит, он один - для земли и неба, черт возьми... - Да, государь, Паткуль в Москве вместе с известным авантюристом генералом Карловичем. - Что они там делают? - Можно догадываться. Точных сведений у меня пока еще нет. - Но в Москве сидит наше посольство... - Посольство, отправленное по настоянию сената. Господа сенаторы хотят мира на Востоке во что бы то ни стало, пускай и добиваются мира своими средствами. Мы во всяком случае не пожертвовали для этого ни одним фартингом из вашей казны. - Хотел бы я наскрести в моей казне этот самый фартинг, - сказал Карл. - Вы слышали о новой петиции? Вы слышали, что мне готовят господа сенаторы? (Пипер пожал плечами. Карл торопливо поставил чашку обратно на столик.) Вам известно, что я не желаю больше разыгрывать роль покорного осла? Ради этих унылых скопидомов мой отец разорил дворянство. Теперь эти "гугеноты" желают превратить меня в бессловесное чучело... Они ошибаются!.. (Покивал Пиперу узким лицом.) Да, да, они ошибаются. Знаю все, что вы скажете, граф Пипер, - у меня сумасбродная голова, пустой карман и скверная репутация. Цезарь овладел Римом через победы в Трансальпийской Галлии Цезарь не меньше меня любил женщин, вино и всякое безобразие... Успокойтесь, я не собираюсь в конном строю брать наш почтеннейший сенат. В Европе достаточно места для славы... (Покусал губы.) Если Карлович - в Москве, значит мы имеем дело с королем Августом? - Думается мне, не только с ним одним. - То есть? - Против нас коалиция, если я не ошибаюсь... - Тем лучше... Кто же? - Я собираю сведения... - Превосходно. Пускай сенат думает сам по себе, мы будем думать сами по себе... Больше вам нечего сообщить? Благодарю, я вас не задерживаю... Пипер неуклюже поклонился и вышел, несколько ошеломленный: король кого угодно мог смутить неожиданными оборотами мыслей. Пипер осторожно подготовлял борьбу с сенатом, боявшимся больше всего на свете военных расходов. После недолгого перерыва войной снова терпко запахло от Рейна до Прибалтики. Война была единственной дорогой к власти, Карл это понимал, но слишком горячо и несвоевременно рвался в драку: одного его темперамента было еще мало. В коридоре перед дверями спальни граф Пипер взял за локоть Беркенгельма и - озабоченно: - Постарайтесь развлечь короля. Устройте большую охоту, уезжайте на несколько дней из Стокгольма... Денег я достану... Карл продолжал сидеть на постели, зрачки его были расширены, как у человека, глядящего на воображаемые события. Атали сердито сбросила с головы подушку и, придерживая зубами сорочку, поправляла волосы. У нее были красивые руки и смуглые плечи. Запах мускуса привлек наконец внимание короля. - Вы знавали короля Августа? - спросил он. (Атали уставилась на него пустым взглядом круглых темных глаз.) Уверяют, что это - самый блестящий кавалер в Европе, любимец фортуны. Он тратил по четыреста тысяч злотых на маскарады и фейерверки Пипер клялся мне, будто Август однажды сказал про меня, что я провалился в отцовские ботфорты, откуда хорошо бы меня вытащить за шиворот и наказать розгами... Атали выпустила из зубов кружево рубашки и весело, немного хриповато, беззаботно рассмеялась. У Карла задрожало веко. - Я же говорю, что Август остроумен и блестящ... У него десять тысяч саксонских пехотинцев собственного войска и широкие замыслы. Еще бы, Швеция с таким королем в отцовских ботфортах беззащитна, как овца... Я все-таки хочу доставить себе удовольствие напомнить Августу этот анекдот, когда мои драгуны приведут его со скрученными за спиной локтями к моей палатке... - Браво, мальчик! - сказала Атали. - За успех всяких начинаний! - Хорошим глотком осушила бокал рейнского, вытерла губы кружевом простыни. Карл выскочил из-под одеяла, босой, в ночной рубахе до пят, побежал к секретеру, из потайного ящика вынул футляр, - в нем лежала алмазная диадема. Присев на край постели, приложил драгоценность к черным кудрям Атали. - Ты будешь мне верна? - По всей вероятности, ваше величество: вы почти вдвое моложе меня, минутами я испытываю к вам чувства матери. - Она поцеловала его в нос (так как это было первое, что подвернулось ее губам) и с нежной улыбкой вертела диадему. - Атали, я хочу, чтобы ты поехала в Варшаву... Через несколько дней отплывает "Олаф", прекрасный корабль. Ты высадишься в Риге. Лошади, возок, люди, деньги - все "будет приготовлено. Ты будешь мне писать с каждой почтой... Атали с внимательным любопытством взглянула в эти юношеские глаза: они были ясны, жестки, и, - черт их знает, эти северные серо-водянистые глаза, - где-то в них таилась сумасшедшая решимость. Мальчик подавал надежды. Атали по давней привычке (приобретенной еще во времена походов с маршалом Люксамбуром) тихо свистнула: - Ваше величество, вы хотите, чтобы я влезла в постель к королю Августу? Карл сейчас же отошел к камину, уперся в бока, веки его, будто в томлении, полузакрылись: - Я прощу вам любую измену... Но если это случится, клянусь святым евангелием, куда бы вы ни скрылись, найду и убью. 6 В Китай-городе только и разговоров было, что о Бровкиных Петру Алексеевичу, как всегда, вдруг загорелось: выдать замуж младшую княжну Буйносову - рюриковну - за Артамошку Бровкина. Бросил все дела. Министры и бояре напрасно прибывали во дворец, - был им один ответ: "Государь неведомо где". Вечером однажды, когда уже начали ставить рогатки на улицах, он подкатил к бровкинскому дому. Иван Артемич сидел внизу, в поварне, с мужиками, играл при сальной свече в карты, в дураки, - по старой памяти любил позабавиться. Вдруг в низкую дверь полезла, нагнувшись, голова в треуголке. Сначала подумали, - солдат какой-нибудь, стороживший склады, пришел погреться. Обмерли. Петр Алексеевич усмехнулся, оглянув хозяина: мало почтенен - в заячьей поношенной кацавейке, со вдавленной от страха в плечи седоватой головой. Петр Алексеевич спросил квасу. Сел на лавку. При мужиках и приказчиках сказал так: - Иван, был я раз у тебя сватом. Вдругорядь быть хочу. Кланяйся. Иван Артемич, весь засалившись, недолго говоря, кувырнулся на земляной пол в ноги. - Иван, - сказал Петр Алексеевич, - приведи сына. Артамошка был уж тут, за печью. Петр Алексеевич поставил его между колен, оглядел пытливо. - Что ж ты, Иван, такого молодца от меня прячешь? Я бьюсь бесчеловечно, а они - вот они... (И - Артамону.) Грамоте разумеешь? Артамошка только чуть побледнел и по-французски без запинки, как горохом, отсыпал: - Разумею по-французски и по-немецки, пишу и читаю способно... (Петр Алексеевич рот разинул: "Мать честная! Ну-ка еще!") - Артамошка ему то же самое по-немецки, на свечу прищурился и - по-голландски, но уже с запинкой. Петр Алексеевич стал его целовать, хлопал ладонью и пхал и тащил на себя, тряс. - Ну, скажите! Ах, молодчина! Ах, ах! Ну, спасибо, Иван, за подарок. С мальчишкой простись, брат, теперь. Но не пожалеете: погодите, скоро за ум графами стану жаловать... Велел собирать ужинать. Иван Артемич молил пойти наверх, в горницы: здесь же неприлично! Наспех, за печкой, наложил парик, натянул камзол. Тайно послал холопа за Санькой. В дверях встал мажордом с серебряным шаром на булаве. Петр Алексеевич только похохатывал: - Не пойду наверх. Здесь теплее. Стряпуха, мечи что ни есть на печи... Рядом посадил Артамошку, говорил с ним по-немецки. Шутил. Угощал вином приказчиков и мужиков. Велел петь песни. Пожилые мужики, стоя у дверей, - податься некуда, - запели медве