Юрий Трифонов. Студенты ----------------------------------------------------------------------- В кн.: "Собрание сочинений в 4-х томах. Том первый". М., "Художественная литература", 1985. OCR & spellcheck by HarryFan, 12 June 2002 ----------------------------------------------------------------------- 1 Две остановки от дома он проехал в троллейбусе - в новом, просторном, желто-синем троллейбусе, - до войны таких не было в Москве. Удобные кресла были обиты мягкой кожей шоколадного цвета и узорчатым плюшем. Троллейбус шел плавно, как по воде. А он не ездил в троллейбусах пять лет. Он не видел московского кондуктора пять лет. Пять лет не спрашивал он деловитой московской скороговоркой: "На следующей не сходите?" И когда он теперь спросил об этом, голос его прозвучал так громко и с таким неуместным ликованием, что стоявшие впереди него пассажиры - их было немного в этот будничный полдень - удивленно оглянулись и молча уступили ему дорогу. Гармошка пневматической двери услужливо раздвинулась перед ним, и он спрыгнул на тротуар. И вот он идет по Москве... Июльское солнце плавит укатанный уличный асфальт. Здесь он кажется синим, а дальше, впереди, серебристо блестит под солнцем - будто натертый мелом. Дома слева отбрасывают на асфальт короткую густую тень, а дома справа залиты солнцем. Окна их ослепительно пылают, и отражения этих пылающих окон лежат на теневой стороне улицы зыбкими световыми пятнами. Из-за угла выползает громадный голубой жук с раскрытыми водяными крыльями. В каждом крыле, сотканном из миллиардов брызг, переливается радуга. Асфальт влажно чернеет и дымится, а дождь на колесах медленно ползет дальше, распространяя вокруг себя облако прохлады. Москва. Он идет по Москве! Здесь все знакомо и незабываемо с детства, здесь его родина, та простая человеческая родина, которую вспоминали солдаты на войне, каждый - свою. В полуночном Венском лесу и в диких горах Хингана ему вспоминалось: Замоскворечье, Якиманка, гранитные набережные, старые липы Нескучного сада... И вот все вернулось к нему. Все, все, что так бережно хранила память. Вон в том особняке, у Спасо-Наливковского, осенью первого военного года он служил в пожарной команде Ленинского района. Служил! Шестнадцатилетний мальчишка... Теперь на особняке опять, как и до войны, вывеска: "Детский сад N_62". Из раскрытых окон выглядывают лаковые листья фикуса, поет радио. Он идет все быстрее, почти бежит. Он выходит на мост, перекинутый через канал - знаменитую московскую Канаву. Возле кинотеатра "Ударник" толпится народ, все почти молодежь, - ну да, теперь ведь каникулы. Москвы-реки еще не видно, но уже чувствуется ее свежее дыхание, угадывается ее простор за рядами домов. Когда-то он жил здесь, на Берсеневской набережной, а учился на Софийской, прямо напротив Кремля. Он ходил в школу под аркой моста - там всегда было сумеречно и гулко, и можно было вызывать эхо. А после уроков они занимались "закалкой воли": ходили по каменному парапету набережной, расставив руки для равновесия. Потом это заметил кто-то из учителей и попало всему классу. Он останавливается на могучем бетонном взгорье - на середине моста. Большой Каменный! Самый красивый мост в мире. Теперь он не сомневается в этом, - он видел мосты в Праге и в Вене и множество других мостов в разных странах. Отсюда город кажется беспорядочно тесным - улиц не видно, дома воздвигаются один над другим в хаосе желто-белых стен, карминных крыш, башен, облепленных лесами новостроек, искрящихся на солнце окон. Но по отдельным знакомым зданиям можно угадать улицы: вон блестит стеклянная крыша Пушкинского музея, левее, у самого берега, раскинулась строительная площадка - еще до войны здесь начали строить Дворец Советов, - как огромные зубья, торчат в круге массивные опоры фундамента. А по правую руку - высоко на холме Кремль. Старинные башни, подернутые сизой, почти белой у подножия патиной, и гряда зелени за стеной, на кремлевском дворе, а над зеленью - стройный, белогрудый дворец с красным флагом на шпиле. Сколько раз до войны видел он эти башни и ели и этот гордый дворец, видел зимой и летом, на солнце и под дождем, из окна троллейбуса и с набережной, - сейчас у него такое ощущение, словно он видит все это впервые. И впервые видит сказочную красоту Кремля, чудесней которой нет ничего на земле. Потом он идет через площадь у Боровицких ворот к библиотеке Ленина. Он вглядывается в лица встречных людей и удивляется: почему не видно знакомых? Ему кажется, что он всех должен увидеть сегодня же, встретить на улицах. Сейчас он поднимется на Красную площадь. Уже близко, близко... Он в центре Москвы. Город окружает его неутихающим звонким гулом, голосами и смехом толпы. Перед ним возвышается белый утес гостиницы "Москва", и налево, в гору, уступами многоэтажных домов взбегает самая людная и живая, сверкающая зеркалами витрин улица Горького. Как он мечтал об этом дне! Он идет между людьми, касается их плечами, влюбленно заглядывает им в глаза, вслушивается в разговоры. Ведь все это москвичи - его земляки, к которым он вернулся сегодня после пятилетней разлуки. И этот широкоплечий мужчина в сером плаще и шляпе, и веснушчатый мальчуган в теннисной майке, и румяная женщина с ребенком на руках, и другая, в очках, с портфелем под мышкой, из которого торчит бутылка молока, и девушки - их так много! Девушки в белых, розовых и сиреневых платьях, загорелые и быстрые, глаза их блестят, и они все улыбаются ему, а он им. Он улыбается им в ответ, и ему кажется, что все эти люди - его старые знакомые, он просто немного забыл их за пять лет. Вероятно, и он изменился. Но они вспомнят друг друга, очень скоро! Брусчатка Красной площади отливает раскаленной синевой неба. Он идет выпрямившись и подняв голову. Здесь все по-прежнему, как до войны, - торжественный строй голубоватых елей вдоль Кремлевской стены, два солдата застыли у дверей великой гробницы. Их юные лица загадочны и надменны. Кажется, эти же самые парни стояли здесь и тогда, пять лет назад. Медленно, с бьющимся сердцем, он проходит через площадь и все время смотрит направо. Он видит, как на часах Спасской башни прыгает золотая стрелка и в ней на одно слепящее мгновение вспыхивает солнце. А когда он спускается на набережную, к нему подходит молодой парень, скуластый и черноглазый, тоже в гимнастерке и сапогах, и спрашивает с виноватой запинкой: - Случайно не знаешь, друг, как в Третьяковскую галерею пройти? - Как не знаю! - почти кричит он, чему-то вдруг очень обрадовавшись. - Конечно, знаю! Я сам бы с тобой пошел, но я уж решил - Третьяковку на завтра. Вот слушай: иди через Каменный, нет - лучше через Москворецкий мост... И он старательно и подробно объясняет парню, как пройти в Третьяковскую галерею. Тот уходит, благодарно кивая. А он смотрит вслед и улыбается счастливо и изумленно: подумать только, завтра и он пойдет в Третьяковку! А если захочет, то пойдет и сегодня. Стоит ему захотеть - и через пятнадцать минут он будет в Третьяковке! И вот он в вестибюле метро, залитом рассеянным электрическим светом, от которого мраморные стены, одежда и лица людей приобретают матово-оранжевый оттенок. Напористый людской поток проносит его к одному из двух эскалаторов. Ему явственно кажется, что он спускался по этому эскалатору совсем недавно - неделю назад, вчера. Здесь все знакомо, ничто не изменилось со вчерашнего дня - который был пять лет назад... Люди легко сбегают с эскалатора и расходятся в разные стороны. В однообразное гудение эскалатора и шум множества разговоров врываются нарастающий лязг и громыханье. Это подходит еще невидимый поезд. Кто-то трогает его за рукав - деревенская старуха в платке. - Сынок, а на "Сокольники" мы здесь посадимся ай нет? - Что вы! Нет, нет! Вы не туда идете: вам надо подняться обратно и перейти на другую станцию! Вы сейчас... Но чей-то бас спокойно прерывает его: - Вовсе не обязательно. Идите, бабуся, вниз и пройдете по новому переходу на станцию "Охотный ряд". - Какому переходу? - спрашивает он высокомерно, уязвленный тем, что кто-то вздумал поправлять его. - Вы путаете. Это на "Библиотеке Ленина" есть переход. - Я никогда не путаю, товарищ. Если не в курсе, не надо учить других. А вы, бабуся, не слушайте его, а спокойно идите по новому переходу и своего достигнете. Да, ведь верно! Он же читал в газетах о новых станциях, открытых еще в войну, и о новом переходе в центре. Надо немедленно все это осмотреть. После июльской жары так приятна мраморная свежесть подземелья! Он идет по новому переходу, пытливо разглядывая алебастровые украшения, выложенный цветными плитками пол, и с наслаждением вдыхает знакомый, всегда присутствующий в метро чуть сыроватый запах - запах свежей известки или влажных опилок. Он идет медленно, и все обгоняют его. Кажется, он единственный праздный человек в этой торопливо бегущей толпе. Через час, утомленный всем виденным, он выходит на своей любимой станции. Площадь Маяковского ослепляет его голубизной и солнцем, окунает в зной. Он читает афиши: выступление Ансамбля железнодорожников... Армянский хор... Гастроли польского скрипача, профессора Варшавской консерватории... Вечер юмора... Командное первенство по борьбе... Сколько новых, незнакомых ему имен! Вдруг кто-то хватает его за плечи. - Вадим! Круто обернувшись, он видит Сергея - Сережку Палавина, своего самого старинного друга еще со школьной скамьи. Вот она, встреча! Он будто чувствовал, что это должно случиться сейчас. Они обнимаются неуклюже и в первые секунды не находят слов. - Я звонил тебе утром, - говорит Вадим. - Знаю, знаю! Ну, как ты? Черт! - Сергей стискивает Вадима в объятиях, трясет его и хохочет. - И здоров же ты стал! Нет, ты смотри, какой здоровый! Отъелся на армейских харчах, а? - Да и ты не из тощих. - Ну-у, куда мне! И в лице у тебя этакое бывалое, солдатское... Как мы встретились-то, а? Блеск! - Я думал вечером зайти... - Ну вот и встретились!.. У тебя, значит, Красная Звезда и медали в два наката, - нормально! Вадим смотрит в сияющее лицо друга: в общем Сергей не изменился, только вырос, стал шире в плечах. Такие же пушистые светло-русые волосы, голубые глаза с веселым татарским разрезом, а загорелый выпуклый лоб слегка рассечен морщинами - их не было пять лет назад. Вид у него глубоко штатский и праздничный: летний костюм кремового цвета и сандалеты из белой кожи. Ну как же! Сережка всегда любил пофрантить. Они идут по Садовой, еще неловкие и напряженно-взволнованные этой долгожданной и такой внезапной встречей. Что можно рассказать в первые полчаса? Кажется, ничего. Они рассказывают о том, что давно знают из писем. Сергей работал до конца сорок третьего года в Свердловске, в научно-исследовательском институте, потом его призвали и направили на Северо-Западный фронт, там он и служил до конца войны. С декабря сорок пятого - вот уже больше полугода - он в Москве. - Ну, а где наши ребята? - спрашивает Вадим. - Где Ромка, Людочка? Где Митя Заречный? Сергей видел одного только Ромку - он в Москве, работает на часовом заводе. Людочка уехала куда-то с мужем - кажется, в Казахстан. Митя Заречный служит в оккупационных войсках, в Берлине. А вот Петя Кирсанов погиб. Еще в сорок втором. - Да, я знаю, мне писали. Жаль Петьку... - Вадим помолчал. - А что ты делаешь, Сергей? Учишься? - С этого года начну. - Где? - Еще не решил. Или в МГУ, или где-нибудь еще. - Сергей вздыхает и озабоченно покачивает головой. - Пора, пора начинать! Я же полгода без дела болтаюсь, надоело... Вадим давно решил - он поступит в педагогический, на литературный факультет. Но ему пока не хочется говорить о себе. - Не женился, надеюсь? - спрашивает вдруг Сергей. - Да нет, где же... - Ну правильно, - говорит Сергей наставительно. - Нам, брат, с тобой нельзя раньше времени обзаводиться семейством. Никак нельзя. Теперь начнем учиться, пробиваться, как говорят, в люди, а это легче одному, необремененному, так сказать... Вадим плохо слушает, точнее - он плохо понимает Сергея. Радостное возбуждение этого огромного солнечного дня все еще не покидает его и кружит голову. Потом они приходят к Сергею - в большой старый дом на улице Фрунзе, с угловыми башенками, кариатидами, балкончиками. Четыре верхних этажа - современная надстройка из красного, еще не оштукатуренного кирпича. Их встречает мать Сергея, Ирина Викторовна. Она заметно состарилась, сгорбилась, черные волосы ее потускнели, но она все такая же - та же необычайная для ее рыхлой фигуры подвижность, та же привычка разговаривать шумно и неустанно, перебивая других. Ирина Викторовна встречает Вадима как сына - целует, разглядывает ревнивым и пронзительным взглядом, умиленно восклицает: - Господи, да ты совсем мужчина! Боже, какие плечи, голос!.. В квартире беспорядок, какой бывает, когда собирают кого-то в дорогу, - Ирина Викторовна держит в руках шпагат, на выставленном в коридоре чемодане лежит свернутое летнее пальто, а на столике под телефоном блестит никелированной макушкой термос. Оказывается, сегодня отправляют в пионерлагерь Сашу - младшего брата Сергея. Вот он и сам выбегает в коридор, что-то напевая и шлепая себя по лбу покрышкой от волейбольного мяча. Увидев Вадима, Саша сконфуженно застывает на месте. - Сашуня, а этот дядя - Вадим. Ты не узнаешь? Саша смотрит на Вадима исподлобья и качает круглой, стриженой, будто обсыпанной золотыми опилками головой. Нет, он не узнает Вадима. Да и Вадим не узнал бы Сашу, - пять лет назад это был четырехлетний карапуз, а теперь уже школьник третьего класса. Из комнат доносится женский голос: - Ирина Викторовна, а где мыльница? На комоде нет! - Возьмите в ванной, Валюша! - отвечает Ирина Викторовна поспешно. - Возьмите мою, мраморную. В дверях появляется темноволосая, худенькая девушка лет двадцати, она близоруко щурится, увидев Вадима, и неуверенно кивает. - Это Вадим, ты знаешь его по моим рассказам, - говорит Сергей. - А это Валя. - Я вас представляла совсем другим, - говорит Валя, протягивая Вадиму очень красивую, белую, обнаженную до локтя руку. - Интересно, каким? - Почему-то черным, низкорослым, таким крепышом. И в очках. - Воображаю, что Сережка нарассказал про меня! - смеется Вадим. - Нет, он просто говорил, что вы очень серьезный и положительный человек. Он часто говорил о вас. В разговор вступает Ирина Викторовна: - Валюша, это же друзья детства! Я помню их вместе еще вот такими, - она дотрагивается до Сашиного живота, отчего Саша недоверчиво усмехается. - Серьезно, Саша, я помню Вадима таким крохотным! Мы жили на даче. Помню, как они носились с этими змеями, какой-то телефон проводили, помню... да господи, чего только не было! А потом школа, Дом пионеров. И слезы были, и ссоры - все-таки пятнадцать лет! Ребята, и опять вы вместе! А? Ну, не чудеса ли? Оба живые, орденоносные... Ну, обнимитесь же! - Я, кстати, не орденоносный, а только медаленосный, - бормочет Сергей усмехаясь и притягивает Вадима к себе за плечи. - Эх, Вадька, мать-то у меня какая сентиментальная! Прямо сказительница... - Ну, идите, ребятки, идите в комнаты! Поговорите! Валя извинилась, сказав, что ей надо помочь Ирине Викторовне по хозяйству, и ушла в глубь коридора. - Кто это - Валя? - спрашивает Вадим, оставшись с Сергеем в его комнате наедине. - Родственница ваша? - Нет, знакомая просто... Учится в медицинском. Очень толковая девушка, умница. В комнате Сергея на редкость чисто и прибрано - так всегда бывало на его столе в школьные годы. Два больших застекленных книжных шкафа аккуратно заставлены книгами. Переплеты так безукоризненно пригнаны один к другому, так свежи их краски, что библиотека похожа на выставку, - кажется, не хватает таблички: "Руками не трогать". - А ты, я вижу, в отцовский кабинет переселился, - говорит Вадим, с удовольствием оглядывая знакомую комнату, - ведь это кабинет Николая Степаныча? А где ружья охотничьи, - я помню, вот здесь висели? - Он показывает на стену, где висит теперь несколько фотографий артистов, и среди них портрет Лермонтова. - Николай Степаныч, наверно, в командировке? Все разъезжает? Сергей чуть хмурится. - Папаша-то с нами не живет! Забыл? - Ах, да... я забыл, - бормочет Вадим, смутившись. И как это он, в самом деле, забыл! Перед войной родители Сергея разошлись. Вадиму вспомнился жаркий июньский день - экзамен по алгебре в девятом классе, - когда Сережка пришел в школу бледный, с красными глазами и говорил всем, что пережарился на солнце и заболел. Экзамен он сдал на "посредственно". А после экзамена признался Вадиму, что вчера вечером он провожал отца и потом не спал всю ночь. Отец его уехал навсегда в другой город, на Кавказ... Через три недели после этого экзамена по алгебре началась война. Вадим и Сергей садятся друг против друга, закуривают. И оба молчат, словно обо всем уже наговорились. И кажется, уже не о чем говорить. Вадим замечает под стеклом на столе карандашный портрет Сергея, - коротко подстриженный, улыбающийся подросток в курточке с молнией. Это Сергей, не то в восьмом, не то в девятом классе, и рисовал его сам Вадим. Под рисунком надпись "Кекс", и еще ниже, почему-то по-латински: "Pinx. W.В." [рисовал В.Б.] - Кекс! - Вадим улыбается, глядя на рисунок. - Вот мы и встретились, Кекс... Кстати, я уже забыл, почему тебя так прозвали? - И я не помню. Меня уже много лет никто так не называет. Действительно, почему Кекс? Вадим с недоумением пожимает плечами. - Странно. Совсем вылетело из головы... - Да, многое позабылось... А я помню, когда ты делал этот портрет - в восьмом классе, для новогодней газеты. - Это-то и я тоже помню. Они молчат некоторое время и оба серьезно и внимательно рассматривают рисунок. Этот листок из тетради в клетку, чернильный след пальца в углу вмиг оживляют в их памяти многое-многое из той светлой, шумной и уже далекой жизни, которая называлась - школа... - Ты хорошо рисовал, тебе бы учиться этому делу, - говорит Сергей задумчиво. - А фронтовые зарисовки у тебя есть? - Есть кое-что, мало. - Ну, понятно. Ты, значит, дошел до Праги? Ты был на Третьем Украинском? - Нет, на Втором. Мы шли через Румынию, Венгрию... - И Будапешт брал? - В первых уличных боях мы не участвовали. Нас бросили на север, к Комарно, а в это время Третий Украинский завязал бои в Будапеште. А потом... Ты помнишь, немцы подкинули к Будапешту одиннадцать дивизий? - Да, да, да! Как будто припоминаю... - Ну вот, и мы рванули, значит, обратно к Будапешту. На танках. Вообще-то это был рейд на Комарно... - Ты в танках все время? - Да, я в танках... И начинается долгий разговор о войне. За окном синий с золотом душный вечер московского лета. Как много рассказано в этот вечер и как мало! Разговор будет продолжаться завтра, и послезавтра, и еще много дней. Вадим выходит на улицу. Завтра они пойдут с Сергеем в Третьяковку. И надо уже готовить документы для института, сходить туда и все узнать, достать программы, купить книги... Улицы полны людей - это уже не дневные, торопящиеся пешеходы, а вечерняя, плавно текущая толпа. Лица людей, оживленные, молодые, веселые, озарены сиянием фонарей и световых реклам и звезд, щедро рассыпанных по высокому синему косогору. С Гоголевского бульвара веет пахучая волна запахов - зелени и цветов. Бежит через площадь, позванивая, совсем пустой трамвай, - москвичи в такой вечер предпочитают ходить пешком. И Вадим идет домой пешком. Идет по бульвару, через Метростроевскую и Крымский мост... Он как будто пьян, и даже трудно сказать - отчего. От рюмки водки, которую он выпил за ужином у Сергея, или от сладкого чая, или от этого родного московского вечера, плывущего над городом в облаке тепла, в зареве уличных светов и в шуме человеческих голосов, смеха, сухого шороха ног по асфальту, музыки из распахнутых окон? Вчерашний старший сержант Вадим Белов пьян главным образом от счастья. Он счастлив оттого, что вернулся в родной город, к своим старым и еще неизвестным друзьям и к новой жизни. К той мирной и трудовой жизни, о которой он мечтал на войне, ради которой он вынес столько лишений, одолел так много трудностей и прошел в кирзовых сапогах полсвета. Здравствуй, новая жизнь, которая начинается завтра! 2 И Вадим Белов, так же как и Сергей Палавин, работал теперь за отцовским письменным столом. Осенью, в холодные дни, в дождь, он надевал кожаное отцовское пальто с широким поясом и такими глубокими карманами, что руки в них можно было засунуть чуть ли не по локоть. Это было старое, но очень крепкое пальто: отец купил его еще на Дальнем Востоке. Над письменным столом висит фотография отца в этом пальто - он без шапки, седоватые волосы вьются буйно и молодо над широким лбом, а глаза чуть прищурены, улыбаются насмешливо и проницательно, все видя, все понимая... Глаза у отца были темно-синие, а на фотографии они совсем черные, южные, очень живые. Старые знакомые часто говорят матери: - Дима стал очень похож на отца. Вылитый Петр Андреевич! Вадиму приятно это слышать - ему хочется быть похожим на отца. А Вера Фаддеевна, улыбаясь грустно и сдержанно, отвечает: - Да, много общего... есть... Отец погиб в начале войны, в декабре сорок первого года. Это была его третья война, хотя профессия у отца была самая мирная - учитель. Последние пятнадцать лет он работал директором школы. Когда отец вместе с другими ополченцами уезжал на фронт - это было в июле, на Белорусском вокзале, - провожать его пришло много учителей и школьной молодежи. Все они стояли вокруг отца шумной, тесной толпой, говорили, перебивая друг друга, теплые прощальные слова, а завуч отцовской школы Никитина, седенькая старушка в очках, даже всплакнула, и отец утешал ее и обнимал за плечи. Сам он был спокоен, говорил шутливо: - Я же с немцами третий раз встречаюсь. Третий раз не страшно... Вадиму непривычно и странно было видеть отца в тяжелых солдатских сапогах, со скаткой шинели на плече, в пилотке. И пахло от него незнакомо: грубым сукном, кожей, табаком - он снова начал курить. Вадиму казалось, что отец весь как-то неуловимо и сурово изменился, и хотя они стоят рядом, держась за руки, но отец уже очень далек от него, уже не принадлежит ни ему, ни матери, ни этим многочисленным добрым друзьям. Тот широколицый, рябой паренек в гимнастерке, туго заправленной за пояс, с двумя кубиками на петлицах, который пробежал, хрипло покрикивая: "По вагонам, по вагонам, товарищи!", был теперь во сто раз ближе к отцу, чем все они, вместе взятые. Прощаясь с Вадимом, отец сказал: - Главное - крепко верить, сынок. Это самое главное в жизни. Крепко верить - значит, наполовину победить. - И, сильно, по-мужски, сжав руку Вадима, добавил вполголоса: - Мать береги! Ты, брат, глава семьи теперь, опора... Когда возвращались с вокзала, Вадим первый раз взял маму под руку. С другой стороны Веру Фаддеевну держала под руку старушка Никитина - новый директор школы - и что-то бесконечно рассказывала о своих сыновьях-летчиках, о муже, погибшем еще в гражданскую, о трудностях школьной работы... По привычке школьных учителей она говорила очень подробно, каждую мысль повторяла и разъясняла много раз. - Мы должны быть вместе, Вера Фаддеевна. Держаться друг друга, помогать друг другу. Мы, женщины, проводившие мужчин на войну, должны взяться за руки - вот так. Если вам что-нибудь будет нужно, Вера Фаддеевна... Вадим всю дорогу молчал. Он думал о словах отца: "Ты теперь глава семьи, опора". Значит, он уже не мальчик, отец поручил ему беречь мать. Отец и раньше, уезжая в командировку или на курорт, говорил Вадиму нарочито громким и строгим голосом: "Смотри - маму береги!" Сегодня он это же сказал тихо и назвал маму необычно сурово - мать... Да, теперь начнется для Вадима новая жизнь, полная забот и ответственности. И Вадим раздумывал: когда же и с чего именно начинать ему эту новую жизнь? А на следующей неделе "глава семьи" тайком от семьи пошел в военкомат и попросился на фронт. Ему отказали, так как у него еще не было паспорта, никто не поверил его словам, что ему уже семнадцать лет. Об этой неудачной попытке он не сказал никому. Наступил сентябрь. Вадим должен был бы заканчивать в этом году десятый класс. Но занятия все не начинались. Он поступил вместе с Сергеем в молодежную пожарную команду Ленинского района и два месяца трудился день и ночь: ночью стоял на дежурстве, тушил зажигалки, ловил ракетчиков, а днем работал вместе со всей командой на дровяном складе, на разных вокзалах, чаще всего на речном - разгружал баржи с боеприпасами. Спать приходилось то вечером, то утром. Стоя осенней ночью у чердачного окна в каком-нибудь доме на Полянке или на Коровьем валу, глядя на вспышки зениток в небе и мгновенно возникающие розовые нити трассирующих пуль, Вадим проникался новым ощущением - он был уже опорой не только семьи, но и опорой всей своей улицы, всего района, десятков, сотен семей, невидимо спящих или бодрствующих в кромешном мраке затемненного города. Он отвечал за жизни тысяч людей, за целость их домов. Позже, на фронте, это чувство ответственности еще больше укрепилось в нем, и уже не улица, не город, а вся страна, казалось ему, стояла за его спиной, и он был ее опорой и отвечал за ее судьбу. В конце октября молодежная команда Ленинского района была расформирована: ребята призывного возраста ушли в армию, а кто помоложе - на военные заводы в Москве. В это время учреждение, где работала Вера Фаддеевна, эвакуировалось в Среднюю Азию и Вадим скрепя сердце уехал вместе с ней в Ташкент. Вера Фаддеевна была по специальности инженер-зоотехник, она окончила Тимирязевскую академию. В Ташкент ее направили работать главным зоотехником в большой пригородный совхоз в трех километрах от города. Она по неделям не бывала дома - в маленьком домике, сложенном из саманного кирпича, где они жили с Вадимом. В середине года Вадим поступил в десятый класс, благополучно его закончил и весною получил аттестат, написанный на двух языках - русском и узбекском. В Ташкенте, шумном, многоязыком, страшно перенаселенном в ту пору и грязно-дождливом - снег там почти не выпадал, а было промозгло и слякотно, - Вадим чувствовал себя неважно. Город сам по себе был неплохой и даже красивый - с живописными базарами, тополями, с выложенными кирпичом арыками вдоль тротуаров. Верблюды с огромными тюками хлопка плелись по улицам, равнодушные к гудкам автомобилей. Трамвай вдруг останавливался на полпути, потому что на рельсы улегся ишак и ни погонщик, ни милиционер не в силах его поднять... Все это было ново и в другое время показалось бы интересным и забавным, но Вадим ничего не замечал как следует и ничему не удивлялся. Самым ярким впечатлением ташкентской жизни были свежие, пахнущие краской полосы "Правды Востока" с фронтовыми сводками. И хотелось в Москву. Вадим часто видел Москву во сне, просыпался среди ночи - и не узнавал своей низенькой тесной комнаты на окраине Ташкента: в окно глядело незнакомое черное небо с очень крупными, выпученными звездами, сонно кричал ишак, пели лягушки в арыке. Тоска томила неотступно. И не было писем от отца. А в марте пришло извещение о том, что отец погиб. В Ташкенте уже была весна, пахло цветущим урюком, сварливая речонка Боз-су стала еще злее, пожелтела и вздулась, заливая мостки... - Я чувствовала... - сказала Вера Фаддеевна шепотом, прижимая скомканный листок к глазам, и беззвучно заплакала, затрясла головой. Вадим обнимал ее, сжав губы, подавляя отчаянные, рвущиеся из горла рыдания. Он должен был молчать. Он был главой семьи, опорой, и уже не временной, а навсегда... Он только сказал угрюмо, подумав вслух о своем: - Подожди вот... встретятся они мне... Но "они" встретились с ним не скоро - через два года. Ему шел семнадцатый, и он только летом получил приписное свидетельство. А армия сражалась далеко на северо-западе, за тысячи километров от среднеазиатской столицы... Вадим поступил на чугунолитейный завод на окраине Ташкента. Сначала работал гвоздильщиком на станочке "Аякс", делал гвозди, болты, потом перешел в литейный цех и стал формовщиком. На заводе были две маленькие вагранки и производились чугунные печки-времянки, небольшие тигли и еще какие-то несущественные предметы. Работа да и сам заводик с двумястами рабочих казались Вадиму слишком мелкими, обидно незначительными. Он решил перейти на один из крупных заводов, которых было много в Ташкенте, как местных, так и эвакуированных с запада. Но эта мечта его не осуществилась, зато осуществилась другая: в мае сорок третьего года Вадима приняли в военное училище, готовившее стрелков-радистов. Он уехал в маленький городок на севере Казахстана. Училище находилось за городом, и сразу за ним лежали голые пески с редкими колючими кустарниками. В летние месяцы в этих местах стояла нестерпимая жара, а зима была свирепая, с сорокаградусными морозами, снеговыми буранами. Занятия в училище шли ускоренным темпом - двухгодичная подготовка проходилась за шесть месяцев. От раннего утра до позднего вечера учились курсанты трудным солдатским наукам: шагали в песках по страшной азиатской жаре с полной выкладкой, рыли окопы, учились пулеметной стрельбе, вскакивали сонные по тревоге и шли куда-то в ночь, в степь десятикилометровым маршем, причем обязательно в противогазах. И ежедневно по многу часов отрабатывали надоевшую "ти-та-та" - морзянку. Вадим считался лучшим радистом в роте. В ноябре шестимесячный курс обучения закончился. Весь выпуск направили на формировку. Эшелон остановился на одной из подмосковных станций - это было дачное место, где Вадим отдыхал однажды летом в пионерском лагере. Теперь, зимою, все здесь казалось чужим, впервые увиденным: вокзал, переполненный военными, заколоченные ставни дач, пустые, холодные под снегом поля... И все-таки это было Подмосковье! И где-то совсем близко - Москва! В первый же день Вадим взял увольнительную и на пригородном поезде поехал в Москву. Он хотел увидеть маму. Она уже три месяца жила в Москве и работала на прежнем месте - в Наркомземе. Военная Москва встретила Вадима неприветливым морозным утром. Был час перед первой рабочей сменой - люди спешили, обгоняя друг друга, в метро и на трамвайные остановки, и только военные патрули с красными повязками на рукавах расхаживали по улицам неторопливо и степенно. Витрины магазинов были забиты фанерой, завалены мешками с песком. По Калужской везли огромный серебристый аэростат, он чуть колыхался и был похож на фантастическое животное. Вадим всю дорогу бежал, боясь, что Вера Фаддеевна уйдет на службу. Телефона в доме не было, его сняли в начале войны. Лифт не работал. Вадим одним духом взлетел на шестой этаж, вбежал в квартиру - и остановился перед замком на двери своей комнаты. Вера Фаддеевна ушла... Он сел на сундук в коридоре, обессиленный, злой, несчастный. Попробовал замок, подергал дверь. Потом выломал фрамугу над дверью и, словно вор, пролез в свою комнату. Там было все по-прежнему: книги на полках, пианино, покрытое вышитой дорожкой, старинные бронзовые часы и его кровать, аккуратно застланная зеленым одеялом. На столе, прикрытая салфеткой, стояла тарелка с сухим ломтем хлеба, головкой лука, яичной скорлупой... Под лампой на комоде Вадим увидел недописанное письмо: "Здравствуй, дорогой мой мальчик! Однако ты не держишь своего слова - писать раз в неделю. Ты писал, что, возможно, будешь в Москве. Когда примерно тебя ждать..." На этом же листке бумаги Вадим быстро написал письмо, которое начиналось так: "Мама! Я уже в Москве, вчера приехал. Видишь, как я заботлив: твое письмо еще не дописано, не отправлено, а ты уже получаешь ответ. И ты еще обижаешься на меня..." Так он и не повидал Веру Фаддеевну в этот день. Не хватило времени, надо было возвращаться в часть... И только на обратном пути с вокзала Вадим позвонил ей на службу. - Что? Это кто? Кто говорит? - услыхал он знакомый голос, почему-то очень испуганный. - От Димы? - Мама, я - Дима! Слушай... - Кто это? Кто? - Я - Дима! Я - Дима! - повторял он терпеливо, по привычке радиста. Вера Фаддеевна переспрашивала, не веря. Она заволновалась, голос ее вдруг ослаб, и разговор получился жалкий, бессвязный, торопливый. Люди, стоявшие у автомата в очереди, стучали гривенниками в стеклянную дверь. - Береги себя, сын!.. - Хорошо, мама. - И... пиши! Счастливо... Она заплакала. А может быть, ему это показалось. Через несколько дней Вадим в составе новой, только что сформированной части отправился на Второй Украинский - танковым стрелком-радистом. Вадим попал на фронт в тот великий год, когда сокрушительные удары отбрасывали врага все дальше на запад. Вадим участвовал в разгроме гитлеровцев под Корсунью и в августовском наступлении под Яссами. Стремительный марш на Бухарест и потом через Трансильванские Альпы в Венгрию, битва за Будапешт и кровопролитные бои у озера Балатон, взятие Вены и освобождение Праги - вот путь, который прошел Вадим со своим танком по Европе. Он оказался счастливчиком - ни разу не был ранен. Только однажды его контузило: под Яссами, летом, во время позиционных боев. После победы над Германией танковый полк, в котором служил Вадим, перебросили на Дальний Восток. Началась война с Японией - труднейший марш через безводную, сожженную солнцем пустыню и Хинганские горы, бои с самурайскими бандами в Маньчжурии и, наконец, Порт-Артур. И на Тихом океане Свой закончили поход... - пели на набережных Порт-Артура наши моряки, высадившие в городе десант еще до подхода танков. На краю материка, в городе русской славы, завершила Советская Армия победоносный путь. Два военных года закалили Вадима, научили его разбираться в людях, научили смелости - быть сильнее своего страха. Они показали ему, на что способен он, Вадим Белов. Кое на что, оказывается, он был способен. В бою под Комарно его танк был подбит и окружен врагами, из экипажа в живых остались двое - Вадим и тяжело раненный башнер. Вадим отстреливался до ночи, побросал из люка все гранаты, а ночью вынес башнера из танка и с пистолетом в руках пробился к своим. Вадим очень окреп физически, вырос, лицо его огрубело, стало таким же широким, большелобым, обветренным, как у отца. На войне он научился многому из того, что было необходимо не только для войны, но и просто для жизни. На войне он увидел свой народ, узнал его стремления и характер и понял, что это его собственный характер, собственные стремления. Он повидал заграницу - не ту, о которой он читал в разных книгах, что была нарисована на красивых почтовых марках и глянцевитых открытках, - он увидел заграницу вживе, потрогал ее на ощупь, подышал ее воздухом. И часто это бывал спертый, нечистый воздух, к которому легкие Вадима не привыкли. Он видел нарядные, белоснежные виллы на берегу озера Балатон и черные, продымленные лачуги на окраине Будапешта; он видел упитанных, багровых от пива венских лавочников и ребятишек с голодными, серыми лицами, просивших у танкистов хлеба; под Пильзеном он видел, как четверо американских солдат избивали огромного старого негра-шофера, а два офицера стояли поодаль и с интересом смотрели; он видел жалких продажных женщин, оборванных рикш на улицах Порт-Артура и потрясающую нищету китайских кварталов в Мукдене. Да, многое следовало переделать в этих странах, раскорчевать, вспахать, засеять; многому еще предстояло научиться людям, живущим за чертой нашей границы. В Европе окрепло у Вадима решение стать учителем. Оно созревало исподволь, бессознательно, с того горького дня, когда он узнал о гибели отца. Он, Вадим, должен был заменить отца, продолжить его дело. Во время войны дело отца было - воевать, защищать свою землю. Но вот смолкли пушки - мирная жизнь наступила не сразу, но она была теперь близка, и о ней стоило подумать. Вадиму нравилось работать с людьми, быть всегда в большом, дружном коллективе - то, к чему он привык в армии. Его глубоко волновала сложная и разнообразная жизнь людских масс, тысячи несхожих меж собой судеб и характеров, могучей волей слитых воедино и порождающих в своем единстве волю титанической силы. Мерный шаг идущей в походном строю колонны до сих пор - на третий год военной службы - вызывал в нем почти вдохновенный трепет. Он любил хоровые солдатские песни и завидовал запевалам. Он завидовал своему полковому командиру, которому солдаты - и он вместе со всеми - верили беспредельно. Высшим проявлением человеческого гения, казалось ему, был гений вождей, умение внушать людям волю к высокой цели и вести за собой. И теперь Вадим вспомнил слышанные им в детстве слова отца о воспитании людей - новых людей, борцов за коммунизм. Отец говорил, что это дело, вероятно, самое нелегкое, требующее самого большого упорства, таланта, ума из всех дел человеческих. Почти год после победы над Японией прослужил Вадим в армии на маленьком, заброшенном в сопках забайкальском разъезде. Его демобилизовали в сорок шестом, и он поехал в Москву с твердым, окончательно сложившимся намерением посвятить свою жизнь учительству. Первые месяцы студенческой жизни дались нелегко. Пришлось все начинать сначала, вспоминать позабытое, приучаться заново - и к учебникам, которые надо было читать, вникая в каждое слово, да еще конспектировать, и к ежедневным занятиям дома или в библиотеке, и к слушанию лекций, к сосредоточенному вниманию... И все же не учебные трудности были главными трудностями для Вадима. На первой зимней сессии у него была одна тройка - по английскому языку, весеннюю сессию он сдал хорошо, а на втором курсе уже стал отличником. Трудности другого порядка осаждали его в первые месяцы студенческой жизни. В педагогическом институте, куда поступил Вадим, девушек было значительно больше, чем ребят, а от этой шумной, юношески веселой, насмешливой, острой среды Вадим, надо сказать, здорово отвык в армии. Он и раньше-то, в школьные годы, не отличался особой бойкостью в женском обществе и на школьных вечерах, на именинах и праздниках держался обычно в тени, занимал позицию "углового остряка", чем, кстати, сам о том не догадываясь, он и нравился девочкам. Танцевать он выучился, но не любил это занятие и предпочитал наблюдать за танцующими или - еще охотнее - подпевать вполголоса хоровой песне. Придя в институт и сразу попав в непривычный для него, шумный от девичьих голосов коллектив, Вадим сначала замкнулся, напустил на себя ненужную сухость и угрюмость и очень страдал от этого фальшивого, им самим созданного положения. Из ребят его курса было несколько фронтовиков, остальные - зеленая молодежь, вчерашние десятиклассники. Но Вадим завидовал этим юнцам - завидовал той легкости, с какой они разговаривали, шутили и дружили с девушками, непринужденной и веселой развязности их манер, их остроумию, осведомленности по разным вопросам спорта, искусства и литературы (Вадим от всего этого сильно отстал) и даже - он со стыдом признавался в этом себе - их модным галстукам и прическам. Вадим целый год проходил в гимнастерке и только ко второму курсу сшил себе костюм и купил зимнее пальто. И стригся он все еще под добрый, старый "полубокс" и никак не решался на современную "польку". Первый год в институте был годом присматривания, привыкания к новой жизни, был годом медленных сдвигов, трудных и незаметных побед и - главное, главное! - был годом радостного, несмотря ни на что, и жадного наслаждения миром, работой, ощущением верно начатого, основного для жизни дела. Иногда на лекции, в читальне или веч