- Посмотри на Мака, ты его заморозил! Это же не редактор, а крем-брюле. - Нет, нет, я себя отлично чувствую! - воскликнул Мак чужим голосом, еле шевеля посиневшими губами. - Ничего, на пользу, - проворчал Лагоденко. - Я из этого хилого создания штангиста сделаю. Мак сразу оделся, а Лагоденко еще долго ходил в майке, играя налитыми мышцами и демонстрируя их Вадиму в разных ракурсах. Вытирая лицо, он держал полотенце, так напрягая руки, точно держал двухпудовую гирю. - Эй вы, начальники, брать аппарат? - спросил Лесик. - Бери, бери! Только шевелитесь давайте, - сказал Вадим, глядя на часы. - А девицы готовы? - Девицы? Вполне! Из коридора доносились шум и голоса пробуждающегося общежития: хлопанье дверьми, шарканье, беготня, звяканье посуды. Хриплый утренний бас Лагоденко имитировал флотскую побудку: Вста-вай, бра-ток! Готов кипяток, Го-тов кипяток По-греть живото-о-ок!.. Один Рашид лежал под одеялом и черными, замутившимися со сна глазами смотрел на товарищей. Первый курс в воскреснике не участвовал. Когда все собрались и уже выходили из комнаты, Рашид вдруг соскочил с постели. - Я с вами! - крикнул он. - Что я один? Иду с вами! - Ну, догоняй, - сказал Вадим. - Мы в институт идем. Во дворе к группе ребят присоединились девушки, и все вместе пошли в институт. Уже рассвело, над сиреневыми крышами домов всплыло неясное, тяжелое солнце и плеснуло желтыми латунными брызгами по окнам, фонарным столбам, автомобилям. Дальние дома были в тумане, и улица казалась бесконечной. К девяти часам утра весь курс - около полутораста человек - собрался перед зданием института. Спартак в этот день был занят в райкоме, и верховное руководство осуществлял один Левчук. Не было и Сергея Палавина - он еще вчера сказал, что не сможет принять участие в воскреснике потому, что заканчивает реферат, который он должен в понедельник читать в НСО. Причина была несомненно уважительной. Четверть часа еще ждали опоздавших - и наконец тронулись. До места работы шли пешком, длинной, растянувшейся на целый квартал колонной. Ребята балагурили, дурачились по дороге, девушки пели песни. Лесик то и дело отбегал в сторону и щелкал своим "ФЭДом" наиболее живописные кадры. Вадим ждал работы с нетерпением и в глубине души надеялся отличиться со своей бригадой. Он стосковался по физической работе - ему хотелось труда, жадного, утомляющего, до пота. Слишком засиделся он последнее время за книгами. И, должно быть, это же нетерпение испытывали Лагоденко, Ремешков и Саша Левчук, который, бодро прихрамывая, шагал впереди всех и не желал отставать, и другие его друзья, что шли в многолюдной колонне по утренним отдыхающим улицам, шли на работу как на праздник, на воскресную экскурсию за город, - и ощущение веселой, дружной массы людей, связанных единым для всех и потому естественным, простым желанием труда, это ощущение было радостным и наполняло силой. Вадим знал, что не все пошли на воскресник одинаково охотно - одни отрывались от занятий, другие от долгожданных встреч и воскресных развлечений, кто-то третий был просто ленив и любил поспать, и, однако, все они шутили теперь, смеялись, были искренне довольны тем, что не поддались мимолетному малодушию, ворчливому голосу, который шепнул им сегодня утром: "Без меня, что ли, не обойдутся? Это же добровольно, в конце концов..." В шеренге девушек, где-то в середине колонны, шла Лена. Вадиму почему-то особенно приятно было видеть ее в простой телогрейке, в платочке, в огромных, верно отцовских, кожаных рукавицах, которые она всем со смехом показывала. Неожиданно Лена подбежала к нему. - Вадим, а ты, оказывается, наш начальник? - спросила она радостно. - Да, да. Я уж вас погоняю! - Нет, правда, я только сейчас узнала, Вадим! - Она взяла его под руку и мягко, но настойчиво отвлекла в сторону от колонны. - Ты знаешь... хорошо, что именно ты бригадир. - Почему? - спросил он, улыбнувшись. - Надеешься получить заниженную норму? Лена покачала серьезно головой. - Нет. Понимаешь, я вчера застудила горло и если я буду сегодня долго на улице, то могу вовсе простудиться. А как же я буду петь? Ведь на той неделе репетиции к новогоднему вечеру, и вообще мой концертмейстер сказал мне категорически... Я даже не знаю... Вадим шел рядом с ней, все ниже опуская голову. - Ну и что? - спросил он. - Ведь будет некрасиво, если я полчаса покопаю и уйду, правда, Вадим? Мне будет очень неприятно. Нет, я лучше сейчас уйду, незаметно... От неожиданности он остановился и секунду молча смотрел в ее ясные, наивно улыбающиеся глаза с пепельными ресницами. Эти ресницы начали вдруг моргать, опустились, прикрыв глаза, и Лена покраснела. - Что ты молчишь? - спросила она с удивлением, которое показалось Вадиму фальшивым. - Мой переулок. Я пойду, ладно, Вадим? - Ладно, - сказал Вадим. - Я незаметно... - Да, да... Лена отпустила его руку, потом вновь приблизилась к нему и шепнула на ухо: - А после воскресника приходи ко мне, вечером. Все равно мимо идти. Ой, я, кажется, здорово простудилась!.. Ладно, Дима, придешь? Он кивнул. Лена ушла назад, и через несколько минут Вадим услышал голос Нины Фокиной: - Ленка, нам прямо! Куда ты? И голос Лены: - У меня горло разболелось, девочки. Я у Белова отпросилась и у Левчука. Ужасно за горло боюсь! Кто-то из девушек сочувственно сказал: - Да, Лена, ты уж берегись. А то и петь под Новый год не сможешь. Вадим не оглянулся. Ему вдруг стало так нехорошо на душе, так стыдно, точно он сам сделал что-то скверное. Он шел ссутулясь, боясь оглянуться, чтобы не увидеть Нину Фокину, Раю, худенькую, с тонкими детскими руками Галю Мамонову и ребят, которые все, должно быть, поняли и теперь шепотом, неслышно для него говорили об этом друг другу. Ему казалось, что все смотрят ему в спину и понимают, почему он не оглядывается. Строительный участок был расположен на одной из кривых, узких улочек, чудом уцелевших от старой окраины. Лет сорок назад этот район был населен захудалыми дворянскими семьями, мелкими лавочниками, нищим ремесленным людом. При советской власти здесь выросли большие заводы, старые улицы сносились и выпрямлялись, строились новые. Москва расширялась все дальше на запад, и там, на западе, вырастала новая Москва: с кварталами многоэтажных домов, огромными магазинами, скверами, площадями, отдаленная от центра благодаря метро и троллейбусу какими-нибудь десятью минутами езды. И эта часть Москвы, являвшаяся по существу окраиной, никак не была похожа на окраину - скорее можно было назвать окраиной те кривые, узкие улочки, что остались кое-где в тылу новых кварталов, хотя они и были к центру значительно ближе и составляли теперь городское ядро. Москва стремительно разрасталась, перепрыгивая через свои прежние границы, и не только на запад, а во все стороны, и это удивительное смещение окраин наблюдалось повсюду. С каждым годом менялось в Москве понятие о "хорошем районе". Если пятнадцать лет назад хорошим районом считался, к примеру, Арбат, то десять лет назад не менее хорошим районом стало Ленинградское шоссе, а еще через пять лет и Можайское шоссе, Большая Полянка и Калужская, а после войны и много других улиц не без основания стали соперничать с Арбатом и называться "хорошим районом". Вся Москва понемногу становилась "хорошим районом". Исчезали окраины оттого, что по существу исчезал центр. Да, центр Москвы обозначался теперь только геометрически и символически, определяемый Кремлем и Красной площадью, ибо все коммунальные и городские блага, которые связывались прежде с понятием "центра": газ и телефон в квартирах, универсальные магазины, театры, кино, удобный транспорт, - все это становилось теперь достоянием всех двадцати пяти "хороших районов" Москвы. Улица, на которой происходил воскресник, тоже подлежала исчезновению. На ее месте возникала широкая магистраль, и контуры этой магистрали уже отчетливо вырисовывались обломками снесенных домов и заборами строительных площадок, за которыми подымались красно- и белокирпичные этажи новостроек. Прежде чем залить будущую магистраль бетоном и асфальтом, надо было проложить под ней трубы газопровода. Эти тяжелые черные трубы уже лежали в траншеях, и работа студентов заключалась в том, чтобы засыпать траншеи землей. Прораб строительства, худой, коротконогий мужчина в кожаном пальто и резиновых сапогах, очень долго, подробно и вежливо объяснял Левчуку и бригадирам сущность работы. Говорил он хрипловато, тихо, сдерживая голос и все орудия производства называл уменьшительно. - Только я вас прошу, товарищи, - хрипел он, покачивая обкуренным пальцем, - как полштычка насыпали - сейчас трамбовочкой. Такое у нас положение, иначе грунт сядет. Ну, пойдемте, лопаточки разберем! После того как все студенты вооружились лопатами, прораб указал участки каждой из бригад. На человека приходилось в среднем шесть кубометров земли, которую следовало перекидать с высоких земляных холмов, нарытых вдоль всей траншеи. - Ну, потягаемся, Дима! - сказал Лагоденко, грозно подмигивая. Он давно уже скинул шинель и был в одной фуфайке, которая туго обтягивала его плечи и бицепсы и потому была его любимой одеждой. Лесик все еще прыгал по земляным холмам, приглядывая "кадр". - Начинайте же работать! Юноша в берете, что вы липнете к женщинам? Берите лопату, вы не на пляже! - кричал он сердито. - Внимание! Фиксирую начало работы! Строительный пафос!.. Эй, не загораживайте бригадира! Вадим прошел по своему участку, следя, чтобы каждый мог работать в полную силу, не мешая другим. Огромное солнце, заволоченное белым туманным облаком, словно яичный желток в глазунье, уже поднялось высоко и освещало улицу, дома и людей рассеянным зимним светом. Был легкий мороз. Многие, еще не успев разогреться, работали в пальто, но постепенно все стали разоблачаться. Прораб поучал девушек. - Товарищ, вы неправильно лопаточку держите, - говорил он, осторожно покашливая. - Ближе к железу беритесь и станьте боком, вот так... Поплевав на руки, он брал лопату и показывал. Вадиму он уже раз пять напоминал: - Насчет трамбовочки прошу... Не забыли? Вот-вот: как полштычка, так сейчас трамбовочкой... Работа наладилась по всему участку. Комья земли с обеих сторон полетели в траншею, шлепали друг о дружку, гулко стучали по трубе. Вадим снял ватник и, поплевав на руки, тоже взял лопату. Он с удовольствием почувствовал упругую тяжесть земли, клонившую лопату вниз, ее свежий холодный запах и силу своих рук, которые подняли эту тяжесть легко и плавно, как будто без всякого труда. Он стоял, прочно расставив ноги, и долго, без отдыха бросал землю в траншею. Ему нравилась эта работа. И хотелось работать так долго, до крайней усталости. Мысли его понемногу отвлекались от тех движений, которые механически делали его руки, и от его бригадирских забот. До сих пор он не мог подавить в себе неприятный осадок, оставшийся после ухода Лены. Все это выдумки насчет горла, концертмейстера и репетиций - ему стало это абсолютно ясно теперь. Надо было не отпускать ее или послать к Левчуку. Как он не догадался! Конечно, надо было послать ее к Левчуку... Может быть, никто и не придает особого значения тому, что он отпустил ее. Может быть, все поверили ее словам о больном горле. Может быть, и так. Но тот неприятный осадок, который он безуспешно пытался перебороть, возник вовсе не оттого, что кто-то мог плохо подумать о нем или о ней. Нет, не это было главное. Он сам плохо подумал о ней. В первый раз - так плохо и так отчетливо. И чтобы уйти от неприятных мыслей о Лене, Вадим решил думать о своем реферате. И сейчас же вспомнил, сколько раз бывал он с Леной вдвоем и они говорили о чем угодно, но только не о реферате. Иногда он заговаривал о нем непроизвольно, оттого что думал о своей работе все время, но сейчас же понимал, что ей это неинтересно. А как-то она сказала: "Вадим, а ты хвастун. Отчего ты все время заводишь разговор о своем реферате?" И он уже никогда при ней не заводил этого разговора. Надо бы зайти к ней после воскресника, узнать - может, она действительно заболела? А вдруг? Нет, неудобно идти в этом грязном ватнике, с грязным лицом, в сапогах. И потом... так все-таки можно думать, что она и вправду заболела. Нет, он не зайдет... Занятый своими мыслями, Вадим не слышал веселых шуток и говора с разных сторон, неумолкающего смеха, задорной перебранки девушек. Где-то хохотал Лесик: - Мак, это же газопровод, а не дорогая могила! И песок не сахарный - сыпь, не жалей! - Отстань! - Нет, вы посмотрите на редактора. Ой, умора! Недалеко от Вадима работал Рашид. Делая длинные паузы, во время которых он выпрямлялся и сильным толчком сбрасывал с лопаты землю, Рашид рассказывал Гале: - Мой дед копал землю. Каждый узбек - землекоп... В семь лет я взял кетмень... Кетмень видала? Э, лопата другая! А кетмень из куска стали делают, в кузнице куют... Надо над головой поднять, высоко, а потом вниз кидать. Он тяжелый, сам в землю идет. - Наверно, очень трудно? Да? - спросила Галя. - Трудно, конечно. Потом ничего... Мы канал строили летом... У нас знаешь какое лето? А в степи - вай дод, жара!.. Один час землю бросаем, пять минут перерыв, и так весь день... Как перерыв - падаем на землю, лежим, отдыхаем, тюбетейка на глаза... Потом сувчи бежит, мальчик, воду несет... Ведро с тряпкой, а вода все равно пыльная, желтая и теплая, как чай... Пьешь, а на зубах песок, плюешься. - Какой ужас! - Зачем ужас? Ничего, весело. Мы в палатках жили... Гуляли вечером, пели, а степь больша-ая... А сколько там этот... ургумчак называем... Паук такой желтый, мохнатый, как заяц прыгает... Паланга! Знаешь? - Фаланга? Помню что-то, - сказала Галя. - По зоологии проходили. - Да, он со всей степи набежал, нашу кухню услышал. Мы его где увидим - обязательно догоним, убьем. А потом, знаешь, кончили все - и вода пошла! Медленно так пошла-пошла, а мы рядом с ней идем, тоже медленно, и все поем, кричим не знаем что... А одна девочка - веселая такая, ох, красивая! - спрыгнула вниз и бежит перед самой водой, танцует. Ох, замечательно танцевала - как Тамара Ханум, лучше!.. Траншея между тем постепенно засыпалась. Труб уже не было видно под землей. Вадим велел двум ребятам взять трамбовки и утоптать первый слой. С соседнего участка доносился бас Лагоденко: он кого-то отчитывал, с кем-то бурно спорил. Ему, наверно, очень хотелось первому закончить работу. И Вадим понимал, что объяснялось это не только обычным для Лагоденко стремлением быть впереди, но и желанием оправдаться после выговора, выполнить поручение бюро как можно лучше. На деревянном щите, прибитом к дверям двухэтажного дома, появился первый боевой листок - его выпустил Мак. Вадим издали прочитал большую надпись: "Прошло два часа работы. На участке Белова началась первая трамбовка. Отстает бригада Горцева. Выше темпы, товарищи комсомольцы. К _четырем часам_ вся работа должна быть закончена!" Вадим разделил свою бригаду на несколько групп, по десять человек в каждой. Лучше других работали группы Андрея и Рашида, хотя обе они состояли в большинстве из девушек. Через час устроили короткий перерыв. Вадим сам чувствовал усталость, но, странно, чем больше он уставал, тем легче, веселее ему работалось. Никто не спрашивал его о Лене, и он сам уже не думал о ней. С непривычки у него ломило спину. Стало жарко. Ему хотелось пить. В три часа дня бригада Вадима первой закончила свой участок. - Можете идти по домам, - сказал Левчук. - Ну как? - спросил Вадим стоявших поблизости ребят. - Надо бы помочь Горцеву, - сказал Андрей. - Можно, - кивнул Лесик. - Обязательно надо помочь! - сказала Марина. - Как же иначе? Часть бригады Вадима ушла на участок Горцева - все не пошли, чтобы не создавать толчею. Лагоденко заканчивал на полчаса позже. Лесик сфотографировал и его, но сначала он снял Вадима и Левчука, обнимавших друг друга за плечи. Левчук был пониже Вадима, и вдобавок ему трудно было стоять на мягкой земле - они обнимались неловко. Оба держали в руках лопаты. Лесик сказал, что кадр скучный, надо придумать что-то необычное, найти сюжет, но придумывать было некогда и снялись как пришлось. Вадим спросил у прораба, нет ли еще какого-нибудь задания для остальных людей его бригады, оставшихся без дела. - Пройти бы еще раз трамбовочкой, вот что, - сказал прораб и добавил виновато: - Крепче велят, знаете - как можно... Вадим отправил четырех человек трамбовать. - Ну, а для других есть какая работа? На полчаса. - На полчаса? Так, так, так... Сейчас. Он снял с головы картуз с большим козырьком, быстро почесал затылок и огляделся. - Конечное дело, работа есть, - сказал он, бодро вздохнув. - Сейчас найдем, момент! Так, так, так... Видите, земля навалена? А в аккурат за ней столбик лежит с двумя планочками, его бы к забору оттащить. Там, где он показал, действительно лежал "столбик с двумя планочками" - массивный железный столб с набитыми на нем рельсами. Десять человек перетащили его к забору. Был уже пятый час, и начинало смеркаться. Вадиму все еще хотелось пить. Он надел ватник и пошел вверх по улице к ларьку с водой. С пригорка он оглянулся. Улица была уже другая, непохожая на утреннюю. Глубокий ров с горами бурой земли по краям, который так безобразил улицу и казался уродливым шрамом, теперь исчез. Бригады Лагоденко и Горцева тоже закончили свои участки, студенты надевали пальто, расходились шумными группами, относили лопаты, держа на плечах по нескольку штук. Улица сразу стала необычайно людной, тесной. В наступающих сумерках Вадим не видел лиц своих друзей, но издали узнавал голоса Лесика и Лагоденко, смех Марины, нежный, томный голосок Гали Мамоновой: "Девочки, дайте же зеркало! Я ужасно грязная, наверно?" Голосов было много, они сплетались, перекликались, заглушали один другого, кто-то звал Вадима: "Где Белов? Бело-ов!" - и чей-то женский голос ответил: "Он пить пошел!" - Как не хватает? - басил Лагоденко. - Я говорю: все отдал! Мне твоя лопата - как попу гармонь... - Ну, кто со мной в кино? - А все-таки наша первая закончила! - Да у вас мужчин больше... - Ребята, а Лешка пальто повесил и теперь не достанет! Ха-ха-ха... Землю-то срыли! Вадиму почудилось вдруг, что он стоит не на московской улице, а в каком-то незнакомом, новом, молодом городе. Окончился рабочий день, и его друзья идут на отдых по домам, в читальни, в кино. Окончился радостный день труда. Разве он не был радостным? Разве не испытали эти люди, и он вместе с ними, настоящую радость оттого, что добровольно пришли на стройку и работали честно, до усталости, до седьмого пота в этот холодный декабрьский день? Разве не испытали они самую большую радость - радость дружбы, радость одного порыва и одних стремлений для каждого и для всех? Впрочем, их чувства были гораздо проще, обыкновенней, чем эти мысли, взволновавшие вдруг Вадима... - Бело-ов!.. Ди-имка-а! - кричал издали сердитый голос Лагоденко. - Иду-у! - крикнул Вадим, очнувшись, и побежал к ларьку. Никакой воды не было, и Вадим выпил кружку пива. Женщина в шубе, поверх которой был надет белый торговый халат, спросила улыбаясь: - С газопровода? - С газопровода. А что? - А интересуемся, - мы тут в доме восемнадцать живем, - скоро ли пустите? - Скоро, скоро. - К Новому году обещались, - успеете или как? - Думаю, успеем, - сказал Вадим серьезно, - должны успеть. - Стало быть, под Новый год пироги на газу печь будем? Уж мы заждались, вы знаете! - Она засмеялась, глядя на Вадима светлыми, блестящими глазами. 12 Последнее перед сессией собрание НСО было необычайно многолюдным. Откуда-то о докладе Сергея узнали на других факультетах, пришли студенты с истфака и даже с биофака. За столом возле кафедры сидели Кречетов, преподавательница западной литературы Нина Аркадьевна Беспятова и Козельский, с длинной трубкой в зубах, сияющий своим альпийским румянцем. Он ничего не записывал и, прищуриваясь от трубочного дыма, все время смотрел на Сергея, стоявшего за кафедрой. Сергей читал громким, внятным голосом. Прочитав фразу, казавшуюся ему наиболее удачной или важной, он на секунду останавливался и быстро взглядывал на профессоров: ну, каково? Реферат был интересный, и, хотя Сергей читал его больше часа, все слушали со вниманием. Оба оппонента, студенты четвертого курса, согласились с тем, что Палавин проделал значительную работу и достиг успеха. Несколько критических замечаний сделали Беспятова и Козельский, но в общем Палавина все хвалили, поздравляли с настоящей творческой и научной удачей; Козельский сказал, что реферат Палавина выходит за рамки студенческой работы. Одним словом, успех был полный. Лагоденко прошептал Вадиму на ухо: - Хороший реферат, честно говорю. Павлин-то твой, а? Скажи пожалуйста... После обсуждения Сергея окружили студенты. Федор Каплин тряс ему руку и повторял возбужденно: - Я же говорил! Вы помните, что я говорил про Палавина? Я сразу сказал... Аспирантка Камкова пела томным, носовым голосом: - Чудесная, чудесная работа! Вы удивительно определили эти три сценические особенности! Очень тонкий анализ! Спасибо, настоящее спасибо вам!.. Сергей был подчеркнуто скромен, только кивал и улыбался. Вадим был рад за него. - А ты все плакал: "Вре-емени не хватает, не могу разорваться!" Видишь - полный триумф. - Если б ты знал, как я работал, Вадька, как гнал! Ты представь себе... - Оставшись наедине с Вадимом, Он уже не сдерживал радостного волнения, говорил быстро и суетливо: - Последние шесть дней я буквально не спал, курил без конца, у меня две пачки выходило на день. Я так измотался... - Ну, Сережка, зато недаром! - Это да... Ведь ты знаешь меня - мне обязательно надо в первый номер попасть! - Он рассмеялся, шутливо и укоризненно махнув рукой. - А до этого какую я проделал работу! Рылся в архивах Литературного музея, в Бахрушинском, связался с университетом - там один аспирант мне очень помог, у него диссертация о Тургеневе. Понимаешь, мне действительно хотелось провести научную работу! А ты заметил, как Кречетов улыбался, когда я читал? Я два раза взглянул на него, и он оба раза улыбался... - Ему, по-моему, очень понравился реферат, - сказал Вадим. - Да, ему понравился. Слушай, а... как ты думаешь, ничего, что я со всеми профессорами за руку поздоровался перед началом? Ничего, да?.. Это не выглядело так: бесцеремонно, немножко демонстративно? Не выглядело, да? Ну ладно... В общем, я, конечно, доволен. - Ну еще бы! - А ты во второй сборник попадешь, подумаешь, беда! Никакой разницы нет, все это чепуха - первый, второй... Важно сделать хорошую работу. Верно? А ты работаешь медленно, основательно, как дом строишь. Я знаю, как же! Помню, ты еще в школе сочинения на двух тетрадях выдавал. А мы на четыре странички расшибемся - и пардон! А? - Дело ж, Сережка, не в размере. - А как же? Ясно! Наоборот, я тебе завидую. У тебя всегда этакий груз, солидность, внушительность. А у меня - порыв вдохновения, черт его знает! Осенит вдруг, подхватит, и лечу, как с трамплина. Потом переделываю по десять раз. Вадим, однако, понимал, что Сергей в действительности считает свой "трамплинный" метод признаком таланта и гордится им. Но он только улыбнулся, когда ему пришло это в голову. Сегодня он все мог простить Сергею. - А твой метод, кстати, иногда сказывается, - все же заметил он добродушно, - когда материала не хватает, идут цветистые фразы, знаешь - пена, пена... - Пена? - удивленно переспросил Сергей. - А где? В каком месте? - Вот, например, где ты говоришь о мировоззрении Тургенева, о кружке Станкевича. У тебя сказано об этом слишком поверхностно, по-моему. - Да? Ну... не знаю, может быть, - Сергей сделал зевающее лицо и, прикрыв ладонью глаза, сжал виски большим и безымянным пальцами, - что-то голова тяжелая. Устал... А Борис Матвеевич, кстати, этого не заметил. И Кречетов. И вообще никто, кроме тебя, мне этого не говорил. - Он вдруг посмотрел в сторону. - Борис Матвеевич, вот меня обвиняют в том, что я недостаточно обрисовал мировоззрение Тургенева и мало сказал о кружке Станкевича. Вадим не заметил, как к ним подошел Козельский. Вынув изо рта трубку, Козельский спросил, впиваясь в Вадима темными остренькими зрачками: - Разве вы не были на чтении, Белов? - Был, Борис Матвеевич. - Отчего же вы там молчали? Критиковать в коридоре, с глазу на глаз - это, мой друг, немужественно. И, кажется, не в вашем духе, а? - Мне реферат в основном нравится... - Вот именно. А вы, мой друг Белов, последнее время практикуетесь в разрушительной деятельности, позабыв, что ваша главная обязанность все-таки - создавать, а не разрушать. Где ваш реферат? - В работе. - В работе? Полгода в работе? Это что ж - монография в трех томах? Иван Антонович все убеждает: подождите с журналом, Белов даст статью. Сколько прикажете ждать? - Козельский подступал к Вадиму все ближе. - А зачем меня ждать? Я никого не просил. - Не просили? Надо работать, сидеть, записывать лекции! А не витийствовать на собраниях, к тому же бездоказательно! Чему вы улыбаетесь? - Я впервые вижу вас таким разгневанным, профессор... - Разгневанным? Извольте доказать ваши слова: вы назвали мои лекции безыдейными и даже немарксистскими! - вдруг, побагровев до самых волос, выкрикнул Козельский. - Я знаю, что было на вашем собрании! Вадим помнил, что слово "немарксистские" он ни разу не употребил в своем выступлении, но это, в сущности, не имело значения. Ему показалось, что Козельский хочет его чем-то запугать и ждет оправданий: "Нет, я не говорил - немарксистские..." И, сразу насупившись, он сказал со злой решимостью: - А по-вашему, безыдейные - это еще не значит немарксистские? - Он не говорил этого, Борис Матвеевич, - вступился Сергей. - Он только говорил... - Нет, говорил! - упрямо оборвал его Вадим, раздраженный этим заступничеством. - И я не отказываюсь! - Нет? Не отказываетесь? Молодой человек, позвольте вам заметить - вы еще неуч, школьник... - Возможно. Вы хотите, чтобы я доказал свои слова здесь, в коридоре? - А где мне с вами спорить? Устроить диспут? Журнальную дискуссию? - Козельский нервно засмеялся, но сейчас же сдвинул брови и сказал низким, укоризненным голосом, в тоне возмущенного педагога: - И вам не стыдно? Ведь ваше поведение просто неприлично! К ним уже стали подходить люди: Камкова, Федя Каплин, вынырнула откуда-то Воронкова. - В чем дело, Борис Матвеевич, - спросила Камкова, строго глядя на Вадима. - Так, пустяки, - Козельский повернулся к выходу. - Литературный бой местного значения... - Вы так думаете? - спросил Вадим воинственно. Сергей дернул его сзади за пиджак. - Довольно! Ш-ш... - прошептал он. - Чего ты хочешь от старика? - Ребята, а что? Что такое? - спросила Воронкова, от любопытства разинув рот. - Так, ничего... - С Козельским поругались, да? Что, конспекты требует или что? Ей никто не ответил. Сергей, аккуратно связав шнурки на папке с рукописью, молча попрощался с Вадимом и пошел к двери, Вадим - в другую сторону. У Вадима осталось неприятное, тревожное чувство после разговора с Козельским. Оказаться в положении Лагоденко было не особенно привлекательно. К тому же Вадим понимал, что его спор с профессором - еще только начатый - гораздо крупнее, серьезней, чем стычка Лагоденко с Козельским. Но самым неприятным было ощущение того, что сейчас он вел себя с Козельским неудачно, глупо-задиристо и несолидно. Что это за выкрик под конец: "Вы так думаете?" Нелепое мальчишество!.. Надо было отвечать спокойно, с достоинством и сказать ему прямо в глаза то самое, что он говорил на собрании. Повторить слово в слово - и баста. И всегда ведь у него так: правильные мысли приходят на пять минут позже, чем нужно. ...Несколько дней назад Вадима вызвали в партбюро факультета. Там уже сидел Левчук. Секретарь факультетского партийного бюро профессор Крылов, молодой, светловолосый, с энергичными блестящими глазами, похожий скорее на заводского инженера, чем на профессора, крепко пожал Вадиму руку. Он знал Вадима хорошо, а Вадим его еще лучше, потому что уже полгода слушал его лекции по политэкономии. Крылов спросил у Вадима, как, по его мнению, идет работа в НСО. Есть ли недостатки и какие. - Недостатки... да, есть, конечно. У нас, Федор Андреич, нет еще плана, рефераты пишутся стихийно, когда что придется. Мало рефератов по советской литературе. Вообще, откровенно говоря, я думал, что НСО что-то более интересное... - Так. - И обсуждения проходят слишком уж академично, формально... - Слишком тихо? - спросил Крылов улыбаясь. - Без споров, без столкновений? Это зря, конечно, народ вы молодой, надо пошуметь, повоевать. - Вы знаете, Федор Андреич, споры бывают, и горячие. Но только после заседаний. - Ну, хорошо. А чем вы все это объясняете? Вадим посмотрел на Левчука, и тот чуть заметно, ободряюще повел бровью. - Я объясняю, - сказал Вадим, - во многом тем, что Козельский, по-моему, неподходящая фигура для руководителя общества. Почему бы не заменить его? Например, Кречетовым? - Ивану Антоновичу тяжело, здоровье у него неважное. Нельзя его нагружать. Нельзя, к сожалению... - Крылов помолчал, задумчиво хмурясь и постукивая пальцами по столу. - А с Козельским, видите ли... В феврале состоится ученый совет, там у нас с ним будет серьезный разговор... А вы, Белов, не выступите от студентов третьего курса? Вы будто грозились на собрании. - Я могу выступить, - подумав, сказал Вадим. - Только не в стиле Лагоденко, - добавил Левчук. - А толково, обстоятельно. Как ты говорил тогда: с конспектами его лекций в руках. ...Выйдя снова в коридор, Вадим увидел в окне Козельского, который быстро шел по двору, голова его казалась еще выше в высокой черной каракулевой шапке в виде усеченного конуса. Рядом с ним длинно вышагивал Сергей, заложив руки за спину. - И любит же он эту работу! - сказала Рая Волкова, тоже остановившаяся у окна. - Какую? - Да вот: пройтись с коллегой-профессором, поговорить о судьбах науки... Верно? - Нет, - сказал Вадим сухо. - Это не главное. Ты слышала его реферат? - Нет. А интересный? - Да, по-настоящему. Такую работу вполне можно в журнале печатать. День выдачи стипендии не похож на обычные дни. В коридорах шумно по-особому, даже немного празднично. Бегает Лесик с записной книжкой в руках и раздает долги. Любители-библиофилы, и среди них самый заядлый - Федя Каплин, азартно спорят: идти ли по букинистам сейчас же или сначала пообедать? В буфете к четырем часам не осталось ни одного пирожного, ни одной пачки "Казбека". Вечером этого дня Вадим должен был встретиться с Леной. На следующий день после воскресника Лена пришла в институт, но на лекциях Вадим как-то не успел поговорить с ней, а потом началось заседание НСО. Они условились во вторник вечером пойти в кино. И вот он стоял перед входом в метро "Арбатская" и ждал Лену. Это было место условленных встреч, вероятно, для всего Арбатского района. На ступенях и в круглом вестибюле у телефонов-автоматов стояли, томились, нетерпеливо расхаживали, не замечая друг друга, безмолвные мученики свиданий. Был здесь и высокий морской офицер с бронзово-невозмутимым лицом и погасшей трубкой в зубах, и девушка, окаменевшая от горя (он опоздал уже на десять минут!), и румяный молодой человек с коробкой конфет в руках, который все время улыбался и подмигивал сам себе, и чернобородый мужчина в зеленой артистической шляпе и ботинках на оранжевой подошве, который тигром метался по вестибюлю и, наскакивая на людей, не просил извинения, и еще много девушек, молодых людей, красивых женщин, с равнодушными, томными, застенчивыми, тревожными, радостными и глупо-счастливыми лицами. Из крутого, электрически-желтого зева подземной станции выплескивалась через короткие промежутки лава пассажиров. Густая, плотно колыхающаяся, стиснутая мраморными стенами и залитая светом ламп, она выплывала в широкий вестибюль, а затем через стеклянные двери - на улицу и быстро редела там, теряясь в толпе прохожих и синем вечернем воздухе. Люди вылавливали друг друга из толпы, радостно окликали, пожимали руки и мгновенно исчезали, точно их сдувало ветром... - А вот и я! Вадим обернулся и увидел Лену, улыбающуюся, нарядную, в белой меховой шапочке. - Ты не узнал меня? - спросила она смеясь. - У тебя что-то новое на голове. - Да, это мне только что сделали. А хорошо?.. В кинотеатре на площади шел "Третий удар". Этот фильм оба они видели и решили пойти в "Метрополь", где сразу бывает несколько картин. Они шли по нешумной и малолюдной улице Калинина, с белесыми от редкого снега тротуарами и черной лентой асфальта. Здесь было тихо, и хотелось идти медленно и разговаривать вполголоса. Лена рассказывала о своих занятиях с концертмейстером, о том, как она выступала на днях в каком-то Доме культуры и как ее там тепло приняли, а заниматься вокалом сейчас ей трудно и некогда, потому что сессия на носу. Вадим слушал ее молча. Он готовился сегодня к серьезному разговору. Ему многое надо было выяснить - по крайней мере для себя. Трудно было начать. Вдруг он спросил: - Как твое горло - прошло? - Горло? Ах, горло... Да, прошло. Я вообще ведь очень здоровая. - Ты вообще быстро поправляешься, да? - Да, очень быстро. А ты знаешь, когда я болею? Я болею, когда мне хочется немного поболеть. А когда мне не хочется, я никогда не болею. Она произнесла это с гордостью. - Лена, - сказал Вадим, - а почему ты пошла в педвуз, а не в консерваторию? - Ты, Вадим, не понимаешь! А как я могла пойти в консерваторию, когда у меня еще не было вокальных данных? Это ведь не сразу выясняется. И потом... ты думаешь, легко поступить в консерваторию? Вовсе не так легко. Да мне это и не нужно. Я учусь петь не для того, чтобы делать пение своей профессией. - А для чего же? - Для того... - Лена помолчала секунду и проговорила присущим ей тоном назидания: - Женщина, Вадим, должна все уметь. Должна уметь одеваться, петь, быть красивой - понимаешь? - Понимаю. Ты, стало быть, готовишься на женщину? Лена посмотрела на Вадима с безмолвным возмущением и сказала укоризненно: - Тебе это совсем не идет, Вадим, этот тон. Не уподобляйся, пожалуйста, своему циничному Петьке. Вадим чувствовал, что разговор ускользает в сторону, что не он, а Лена начинает управлять им, хотя вопросы задавал он, а она только отвечала. Нет, он спрашивал не о том, о чем надо было спросить и о чем он хотел спросить. Все это ненужные, приблизительные слова... А как бесконечно трудно было произнести простую фразу: "Лена, в чем цель твоей жизни?" Трудно и бессмысленно... Нелепо спрашивать об этом. Разве могла она словами рассеять самые мучительные его сомнения? И вдруг у него вырвалось непроизвольно: - А в чем твоя цель, Лена? - Какая цель, Вадик? - спросила она мягко и с удивлением. - Твоей жизни. - Что-что? - Она вдруг расхохоталась. - Это вроде общественного смотра? Или викторины? Боже, какие громкие слова - "цель жизни"! Мы этим в седьмом классе переболели... Что с тобой, Вадик? Она смотрела на него с веселым недоумением, а он растерянно, нахмурившись, молчал: - Ну конечно, правильно, - пробормотал он наконец, точно отвечая на свои мысли. - Глупо об этом спрашивать... - Конечно, глупо, Вадик! - подхватила Лена с воодушевлением. - Просто наивно! Разве я могу сказать в двух словах обо всех своих планах, о будущем? Да я и не ломаю себе голову над этим. С какой стати? Я только начинаю жить... Стоп! Не толкай меня под машину. Они остановились посреди улицы между встречными потоками автомобилей. Машины шли нескончаемой вереницей, тесно, одна за одной. Из шоколадного "ЗИСа" донеслась приглушенная опереточная музыка и голоса дуэта: "...все прохо-одит, подругу друг находит..." Наконец зажегся на перекрестке светофор, движение остановилось. Вадим и Лена быстро перебежали на тротуар. - Старые студенты, - продолжала Лена, - в прежнее время вечно о чем-то спорили: о цели жизни, о высшем благе, о народе, о боге, о всякой чепухе. А нам-то зачем заводить эти абстрактные споры? Я такая же комсомолка, как и ты, у нас одна идеология. О чем нам спорить? - Я, Лена, не собираюсь спорить, - сказал Вадим, помолчав. - На эти темы я не разговариваю, не люблю. Об этом надо помнить и думать. Но иногда... понимаешь... я хочу... - Он вздохнул, угнетенный собственным беспомощным бормотанием и смутно раздраженный против Лены, которая должна была видеть и понимать, с какими трудностями он борется и во имя чего. Но она не видела, а если видела, то не понимала. И все же он продолжал упрямо, отчаянно эту неравную борьбу. - Я хочу сказать, Лена, что есть много... есть такие вещи, которые мы как будто прекрасно понимаем, а потом, в какое-то другое время, вдруг выясняется, что мы понимали их плохо, не всем сердцем. Вот когда я был на фронте... - Только, пожалуйста, без фронтовых воспоминаний! - Лена слабо поморщилась. - Нет, прости, - сказал Вадим настойчиво. - Я уж доскажу. На фронте много простых вещей я понял совсем по-новому, глубже. И мы иногда говорили с товарищами о нашей будущей жизни, о работе, призвании, о том, что мы любим, о чем мечтаем. Даже о цели жизни говорили... И, знаешь, это были очень естественные и очень простые, искренние слова. Они помогали нам, придавали сил. И вот... почему же сейчас они кажутся такими громкими, такими наивными? - Потому, что тогда была война. Это другое дело, - сказала Лена, которая уже слушала Вадима внимательно, насторожившись. - А вообще чего ты от меня добиваешься? - Я ничего не добиваюсь. Просто мне интересно: как ты хочешь жить? - Почему вдруг такой интерес? - Мне нужно! - Это вырвалось у него почти грубо. Лена пожала плечами. Она растерялась. - Я даже не знаю... Ну, как я хочу жить? Я хочу жить честно, спокойно, ну... счастливо. - Помолчав, она добавила нерешительно. - Участвовать в работе... - Счастливо - в смысле счастливо выйти замуж? - Что ж, всякая женщина надеется счастливо выйти замуж, - сказала Лена, сразу делаясь высокомерной. - Знаешь, ты сегодня ужасно скучный и неоригинальный. Даже, прости меня, пошловатый. Хочешь поссориться? - Нет, - сказал Вадим, качнув головой. - Не хочу. Ему стало вдруг скучно, почти тоскливо, но не потому, что он отчетливо понял, что желанный разговор не состоялся, а потому, что неудача этого разговора уже была ответом на мучившие его сомнения. Не состоялось что-то большее, чем разговор, и горько, тоскливо было думать об этом... Возле кино "Метрополь" царило обычное вечернее оживление. В пышном сиянии голубых, малиновых, ослепительно-желтых огней смотрели с рекламных щитов усталые от электрического света, огромные и плоские лица киноактеров. Они были раскрашены в фантастические цвета: одна половина лица синяя, другая - апельсиново-золотая, зубы почему-то зеленые. Билетов Вадим не достал, все уже были проданы. Расстроенный, он вернулся к Лене, которая ждала его на улице, в стороне от толпы. - Видишь! - сказала она торжествующе. - О высоких материях философствуешь, а билет в кино достать не умеешь! Какая у нас сегодня цель? Пойти в кино. И никак не можем. - Ни одного билета, черт знает, безобразие... - пробурчал Вадим, искренне огорченный. Ему неожиданно захотелось попасть сегодня в кино. - Ну ничего! Будем гулять - да? А мне тут один юноша предлагал билет. Прямо привязался, какой-то дурак... Вот без всяких философий я бы уже цели достигла! - Лена засмеялась, очень довольная. - Хорошо, что ты пришел, он сраз