льского. - В чем дело? - спросила она строго. - Почему никто не идет? - Ой, я боюсь! Я сейчас не пойду! - замахала руками Галя Мамонова. - Если Лена тройку получила, я совсем засыплюсь. Нет, я не пойду! - Да, но комиссия ждет! Может произойти задержка. Вы же не дети. Вадим стоял возле самой двери. Воспользовавшись минутой замешательства, он сказал: - Я иду, - и шагнул вперед. - Пожалуйста, - Камкова отодвинулась, пропуская его в аудиторию. Вадим вошел и поздоровался. В центре, за длинным столом сидел Козельский в черном парадном костюме, чисто выбритый и розовый, как именинник, с гладкими, блестящими седыми волосами. Голова его казалась облитой оловом. Он величественно кивнул Вадиму и жестом предложил взять один из билетов, веером раскинутых на синем сукне стола. Перед экзаменаторами уже сидел Мак Вилькин и готовился отвечать. Вадим взял первый попавшийся билет. - Восемнадцатый, - сказал он неожиданно громко и прошел к свободному столу. "Кому на Руси жить хорошо". "Мне хорошо", - подумал Вадим, усмехнувшись. Этот вопрос он знал превосходно. "Значение Гоголя в развитии русского реализма". И это его не смущало. Невыносимое напряжение последних секунд мгновенно исчезло. Теперь можно было осмотреться. Рядом с Козельским сидел Иван Антонович. Он пощипывал рыжую бороду и смотрел на Вадима поверх очков, чуть наклонив голову. Вадиму даже показалось, что он подмигивает ему хитрым голубым глазом. Хорошо, что Кречетов здесь. По другую сторону Козельского сидел Сизов и о чем-то беседовал с незнакомым седым мужчиной в золотых очках, вероятно представителем министерства. Представителя райкома Вадим знал: он часто бывал на экзаменах. Тот разговаривал вполголоса с Камковой, посмеиваясь в усы. Козельский сосредоточенно набивал трубку. Мак все еще перебирал свои черновики и откашливался. Все были заняты своими делами. На листе бумаги Вадим быстро записал некоторые даты и имена по поэме Некрасова. Остальное он скажет по памяти. Теперь о Гоголе. "Значение в развитии..." Здесь надо говорить о самом направлении реализма. О темах, идеях, художественном методе. Мысли Белинского по этому поводу. И - о Гоголе. Гоголь, Николай Васильевич... И вдруг Вадим почувствовал, что у него нет никаких мыслей о Гоголе. Исчезла даже дата рождения. Кажется, 1810, а может быть, 1818... Ну, это потом, потом! Сначала главное. "Мертвые души", "Ревизор"... Что еще?.. "Нос"... Да, еще "Нос". Это как украли у одного чиновника нос. Потом - "Женитьба"... Разве "Женитьба" - это Гоголя? Ему казалось, что память его распадается на куски, как огромное облако, разрываемое ветром... Ничего не осталось. Внезапная пустота. Вспоминалась какая-то глупость - Гоголь учился в Нежине, Нежин славится огурцами. Нежинские огурцы, чем же они такие особенные? Гоголь сошел с ума! У него большой нос. Он похож на женщину. А почему гоголь-моголь?.. Стоп! Вадим расстегнул пиджак - ему стало вдруг душно, он вынул из кармана носовой платок и отер им взмокшие виски. Все это длилось самое большее две минуты. Затем возникла вдруг в памяти первая дата: 1809 год. Да, в этом году Гоголь родился. Вадим записал. "Вечера на хуторе" были закончены в тридцатом и напечатаны в тридцать первом - тридцать втором. Вадим вздохнул с облегчением. Минутное затмение прошло. Он уже не записывал всего, что обильно и бурно возвращала ему память. Никогда с ним не было таких историй. Очевидно, он в самом деле волновался перед встречей с Козельским. Через десять минут он сидел у экзаменаторского стола. По первому вопросу Вадим ответил легко и быстро. Некрасова он любил, многое знал наизусть. Сизов слушал его внимательно, Кречетов все время одобрительно кивал головой. Один Козельский как будто не следил за ответом, а был занят своей трубкой. То он чистил ее, то набивал, аккуратно уминая табак изогнутым и плоским большим пальцем, и, раскурив, откидывал голову и пускал к потолку струю ароматного дыма. И, отвечая, Вадим смотрел на его сухую жилистую шею, красноватую сверху и с белой гусиной кожей внизу, над яремной впадинкой. - Так. Минуточку, - неожиданно прервал Вадима Козельский. - Первый вопрос вы, безусловно, знаете. Приступайте ко второму. Вадим не сказал о Некрасове и десятой доли того, что знал. Запнувшись на полуслове, он умолк и перевернул листок своих записей. - Что у вас во втором? - спросил Козельский. - Значение Гоголя в развитии мирового реализма. - Как, простите? - Значение... то есть русского реализма. - Пожалуйста. На этот раз Козельский слушал более чем внимательно, он даже подался вперед и зорко следил за Вадимом глазами. Вдруг он вскинул трубку мундштуком вверх и выпрямился. - Минуточку. Вы говорите: заслуга Гоголя в том, что он вывел в мировую литературу образ "маленького человека". Так я вас понял? - Так. - Именно в том? Вы подчеркиваете? - Не только в том, но в большей степени. - Вы очень щедры, мой милый Белов, но Николай Васильевич в ваших подарках не нуждается. Он и так велик. Вадим на секунду смешался, но затем сказал спокойно: - А я считаю, что это заслуга русской литературы. И главным образом Гоголя. - Вы считаете? Пожалуйста, докажите! Прошу! - Козельский сделал рукою широкий жест, словно расстилая перед Вадимом незримое и свободное поле. После секундной паузы он произнес с оттенком язвительности: - Русская литература достаточно грандиозна, она не нуждается в подпорках. До бедного чиновника Акакия Акакиевича был уже бедный учитель Сен-Пре, и бедный Ансельм Гофмана, и герои Стерна. - Профессор, мы же говорим о реализме! - А Диккенс? - Диккенс явился позже. - Позже кого? - Позже Пушкина, Борис Матвеевич, - вдруг сказал Кречетов. - Позже Симеона Вырина, позже капитана Миронова и прапорщика Гринева. - Ну, знаете... Разговор не о Пушкине, - пробормотал Козельский раздраженно. - Хорошо! - Он вскинул голову. - Revenons a nos moutons! [здесь: вернемся к предмету нашего разговора (фр. поговорка)] В каком году написаны "Выбранные места из переписки с друзьями"? Вадим ответил. Затем последовал ливень излюбленных Козельским вопросов: где? когда? в каком журнале? как полное название журнала? как полное имя редактора? кто заведовал отделом критики в журнале в таком-то году? Вадим сам удивлялся тому, что у него находились ответы. И находились быстро и в общем правильно. Откуда он все это знает? Нет, просто Козельскому не везет: он спрашивает как раз о том, что Вадиму случайно известно. Вот следующим вопросом Козельский наверняка его угробит... И Козельский, очевидно, думал так же и продолжал настойчиво, все с большим азартом и вдохновением, забрасывать Вадима вопросами по "фактическому материалу". И вдруг зашевелился Иван Антонович, вздохнул шумно, закивал: - Не достаточно ли, Борис Матвеевич? У нас там еще двадцать человек... - Как? - переспросил Козельский, словно очнувшись. - Ну, пожалуй... Да, да... Вот только еще последнее: как назвал Гоголь свое произведение "Женитьба"? Вадим сказал - комедия, но, оказалось, не комедия, а "совершенно невероятное событие в двух действиях". - Вот видите! - произнес Козельский, откидываясь на спинку кресла. - Фактический материал вы знаете не безукоризненно. Я вам ставлю пять баллов за то, что вы человек мыслящий, но заметьте себе: никогда не беритесь за решение сложных проблем, не овладев минимумом знаний. Всегда надо начинать с буквы Аз. Аз, Буки, Веди и так далее. Прошу вас, - он протянул зачетку. Вадим молча взял ее, кивнул и пошел к выходу. Из дверей уже шла ему навстречу побледневшая, с расширенными глазами Галя Мамонова. Кто-то сказал ей вслед: "Ни пуха ни пера", и Галя немедленно, еле слышным шепотом отозвалась: "К черту..." Когда Вадим вышел, его тотчас окружили толпившиеся у дверей студенты. - Как, Вадим? Что получил? - Пять, пять... - устало говорил он, идя по коридору. Ему хотелось скорее одеться и выйти на воздух. Он даже не заметил Палавина, который сидел на скамейке в конце коридора и беззаботно любезничал с хорошенькой секретаршей деканата Люсенькой. "Я прав, и я чувствую в себе силы доказать свою правоту. Почему же не сделать это на бумаге? - думал Вадим, быстро шагая по мерзлой, бугристой земле бульвара. Он шел, глядя под ноги и машинально стараясь ступать в сухонькие трескучие лужицы, прикрытые ледяной коркой. - Действительно, что создано в мире выше русского реализма? Выше Толстого? И сколько великих имен! Пушкин и Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Чехов, Горький... А Козельский, этот начетчик от литературы, что он вообще понимает в Гоголе? Только цитирует, упоенно закрыв глаза, оставшееся в памяти с гимназических лет: "И какой же русский не любит быстрой езды?.." И упивается-то он не Гоголем, а звуками собственного голоса. Вот отец тоже много знал наизусть, но, помнится, всегда держал перед собой книгу - ему вовсе не нужно было, чтобы удивлялись его памяти, а просто он по-настоящему любил то, что читал... А как этот сухарь хотел меня завалить сегодня! Спасибо Ивану Антоновичу, выручил... И главное, сейчас же всю свою эрудицию, весь гербарий знаний - на стол, и Сен-Пре тут и Ансельм. Ладно же, мы еще доспорим! Сразу после экзаменов, в каникулы, возьмусь за реферат вплотную. Все там выскажу. Иван Антоныч поможет. В обществе - это не на экзамене, там в полный голос поговорим, начистоту. И "фактический материал" я осилю, "азами" он меня не убьет!" Вадим шагал все быстрее, почти не видя, куда он идет. Он только чувствовал, что чем дальше он идет и чем больше думает, тем полнее захватывает его радостное и окрыляющее чувство бодрости, силы, желания работать. Ему захотелось вдруг вернуться в институт, вновь потянуло к ребятам, захотелось увидеть их, услышать их голоса, узнать, как сдают... Лагоденко сдал на "отлично". Он встретил Вадима на улице перед институтом и долго рассказывал, как Козельский гонял его ("Сорок минут! Рая по часам смотрела"), и как он находчиво отвечал на самые хитрые вопросы, и как после экзамена представитель райкома пожал ему руку, а Мирон Михайлович пошутил: "Лагоденко, сколько же пудов литературы выжали вы к этому экзамену?" Андрей тоже сдал на "отлично" и теперь, сидя на подоконнике, терпеливо объяснял что-то нескольким девушкам, которые еще собирались отвечать. Из аудитории выбежала Люся Воронкова, радостно размахивая зачеткой. - Четверка, четверка! Тра-ля-ля, как я рада! - говорила она, приплясывая. - Мне больше и не нужно! Увидев через некоторое время Вадима, она вдруг таинственно поманила его рукой и побежала в дальний конец коридора. Вадим пошел за ней. - Слушай, Вадим, необходимо шпаргалитэ! Сережка засыпается, он после меня должен был отвечать, пропустил Маринку и все еще сидит. Черный, как туча, сразу видно - засыпается. Так вот, он мне шепнул, когда я уходила: "Найди Вадима, пусть он напишет мне о Рылееве". - О Рылееве? Не может быть... - Да, он сам сказал! Я своими ушами слышала! Сейчас же напиши шпаргалитэ, отдадим Верочке... - Какую шпаргалитэ? По Рылееву? - спросил Вадим удивленно. - Да путаешь ты, не может Сережка засыпаться. Рылеева он как раз знает... - А я тебе говорю! И не спорь! - яростно шептала Люся, вцепившись в Вадимову пуговицу и дергая ее при каждом слове. - Человек гибнет, а ты тут философствуешь! - Пошел отвечать Сережка Палавин! - сообщил кто-то стоявший под дверью. - Ну вот! - сказала Люся. - Теперь уже поздно. Палавин вышел минут через двадцать. Он был мрачен, его светлые волосы, всегда так аккуратно причесанные, ерошились растрепанно и неприлично. - Четверка, - сказал он сквозь зубы и, не задерживаясь, пошел к выходу. Вадим догнал его на лестнице: - Что тебе досталось? - А ты как будто не знаешь? - Палавин остановился, враждебно глядя в глаза Вадиму. - Ведь тебе Воронкова сказала. - Сказала какую-то чушь о Рылееве. Я не поверил. - Не поверил? А был как раз Рылеев. Нет, ты струсил! Или просто не захотел помочь. Так я и знал - в трудную минуту ты никогда не поможешь! - Это была трудная минута? - спросил Вадим, помолчав. - Во-первых, ты сам позавчера говорил, что Рылеев тебя не волнует... - Мало ли что я говорил! - раздраженно оборвал Палавин. - Я могу хвастнуть, трепануться, - у меня характер такой, не знаешь, что ли? Но если уж я прошу, значит, мне действительно нужно. Ведь я никогда в жизни не пользовался шпаргалками. Никогда! А наступил единственный раз такой случай, когда мне... когда решается... А, да что говорить! Для меня все ясно. Он махнул рукой и стал быстро спускаться по лестнице. Однако, спустившись на несколько ступенек, остановился. - Я-то знаю, чьи это дела! - сказал он, тряхнув головой. - Все этого святоши в очках. - Какого святоши? - Знаешь какого! Мелкий же он человечек, завистливая бездарность... Только ни черта у него не выйдет. То есть у вас - ты с ним, кажется, теперь заодно. - Палавин угрожающе потряс ладонью. - Все равно не выйдет, так и знайте! Я этот экзамен пересдам. - О ком ты?.. Зачем пересдавать? - удивленно спросил Вадим, ровно ничего не поняв. - И что это вообще за трагический тон? Ну - четверка, ну и что? - Ах, ты не знаешь - что? Ты не знаешь, что персональная стипендия не дается студентам, имеющим четверки? И я пересдам! Сегодня же договорюсь с Сизовым и после сессии пересдам. - А-а! - Вадим вдруг засмеялся. - Я, честное слово, не знал... Нет, ты серьезно? Палавин повернулся и, не отвечая, пошел вниз по лестнице. Волосы причесать он забыл и с насупленным, злым лицом и взлохмаченной шевелюрой стал вдруг похож на смешного, обиженного мальчика. 17 Зимняя сессия шла своим чередом. Январь летел незаметно, казалось, в нем и было всего шесть дней - дни экзаменов. Вадиму оставалось сдать последний и самый сложный экзамен: политэкономию. Были еще два зачета, но они не тревожили. Да, четырнадцатого января - последнее грозное испытание! Выдержать его - и конец, можно вздохнуть свободно. Занимался он в одиночку и ходил в институт только на консультации. Так ему было легче, он больше успевал. Да и Вере Фаддеевне стало хуже в последние дни. Совсем нельзя было оставлять ее одну. Ей стало трудно дышать, резко поднялась температура, и врачи заговорили о больнице. Слушая их разговоры в коридоре и настолько же многословные, насколько непонятные объяснения доктора Горна, Вадим напряженно стремился понять причины болезни, выяснить ее течение и возможный исход, как-то действовать самому. Его приводило в отчаяние собственное бессилие, невозможность помочь маме ничем, кроме беготни в аптеку и телефонных звонков к врачам. Он решил узнать все, что можно, о плеврите по энциклопедии. Несколько разрозненных томов старого Брокгауза лежали в коридоре, в стенном шкафу. Однажды вечером, думая, что мама спит, Вадим вышел в коридор и начал копаться в пыльных, никому не нужных книгах. - Дима, что ты там ищешь? - спросила вдруг Вера Фаддеевна. - Мне... тут словарь. Помолчав, она сказала слабым и спокойным голосом: - Он слишком старый, Дима. Наука так далеко ушла... Ничего нельзя было скрыть от нее! У одного товарища Вадим достал терапевтический справочник и прочел там все относительно плеврита, пневмонии и других легочных заболеваний. Два плеврита особенно взволновали его - гнойный и эксудативный. Эксудативный чаще оканчивался выздоровлением, а гнойный - "летальным концом", то есть смертью. Вадиму казалось, что симптомы гнойного плеврита больше подходят к маминой болезни. Потом он прочел, что при эксудативном плеврите "под ключицей определяется трахеальный тон Уильяма (повышение гашпанического звука при открывании рта) и звук треснувшего горшка". Во всей этой фразе ему были понятны только три слова - "звук треснувшего горшка". Но они все же немного успокоили его, потому что он уже давно заметил: в последнее время мама стала говорить тише, а иногда ее голос вдруг срывался и звучал необычно звонко и резко. Это и был, несомненно, "звук треснувшего горшка". Значит, у нее все-таки был эксудативный плеврит. А в общем-то он по-прежнему ничего не понимал и чем больше читал, тем больше запутывался и мучился новыми страхами, новыми сомнениями. Вместо литературы по политэкономии он читал теперь медицинские книги и справочники, а если не читал, то думал о них, в то время как день экзамена приближался. За день до экзамена Вадим долго пробыл в институте на консультации. Никогда еще он не чувствовал себя так плохо подготовленным. На консультации ребята задавали профессору Крылову такие вопросы, которые Вадиму даже в голову не приходили. В другое время это бы его очень встревожило, а сейчас он только думал устало и безразлично: "И когда они успели столько прочесть?" Он слушал - и не понимал половины того, что говорилось. Все его мысли были дома. Он мрачно безмолвствовал всю консультацию, потом попросил у Нины Фокиной ее конспекты и ушел домой. Ему открыла соседка. - Пришел доктор Федор Иванович и с ним какой-то профессор, - сказала она вполголоса. - Они сейчас в ванной комнате, пойдите туда. Вадим сбросил пальто и с забившимся вдруг сердцем быстро прошел в ванную. Доктор Горн стоял в коридоре перед ванной и курил. Возле умывальника, спиной к Вадиму, стоял высокий седой мужчина и, сутуло пригнувшись, мыл руки. - А, добрый вечер! - сказал Горн, произведя своим огромным телом подобие легкого поклона. Лицо у него было строгое, и голос звучал не так шумно и раскатисто, как обычно. А может быть, он просто был сдержанный в присутствии старшего коллеги. - Как проходят экзамены? - Спасибо, хорошо. - Нормально, да? Порядок, как теперь говорят... Да, - Горн кашлянул и искоса взглянул на Вадима. - Это профессор Андреев, Сергей Константинович. Мы только что смотрели Веру Фаддеевну. Андреев чуть обернулся, показав Вадиму один черный выпуклый глаз, молча кивнул и вновь склонился над умывальником. - Так вот, Вадим, - Горн первый раз назвал Вадима по имени. - Состояние Веры Фаддеевны ухудшилось. Мы подозревали инфильтрат левого легкого. Но рентген никаких очагов не показал. Однако кашель, высокая температура, боль в боку, ночные выпоты - все это усилилось. Что остается предположить? Самое вероятное - эксудативный плеврит. Что вы так посмотрели? Ничего страшного, болезнь эта наверняка излечивается. Это пустяки, к февралю мама, наверное, будет ходить. Но видите что... - Горн вздохнул и, поджав толстые губы, нахмурился. - Только ли плеврит? Сергея Константиновича смущают некоторые симптомы. Мало вероятно, но... может быть, Вадим, что у Веры Фаддеевны рак легкого. Надо положить маму в больницу, тщательно исследовать. - Рак легкого? - переспросил Вадим, бледнея. - Карцинома пульмонум? - Да, да. Может потребоваться хирургическое вмешательство, - быстро проговорил Горн. - В ранних стадиях необходима резекция легочной доли. Возможно, что никакого рака нет, но надо тщательно исследовать. Сергей Константинович берет Веру Фаддеевну в клинику своего института... - Когда? - Сейчас придет машина. Вадим вошел в комнату. Вера Фаддеевна лежала лицом к стене. Она повернула голову и, не поднимая ее с подушки, молча посмотрела на сына. - В институте все в порядке? - спросила она тихо. - Все в порядке. Как всегда. - Мне показалось, у тебя такое лицо... Как прошла консультация? - Хорошо. - Очень долго... - Да, это всегда накануне экзамена. А как ты себя чувствуешь? - Он старался говорить громким и бодрым голосом и что-то делать руками. Сев на стул возле кровати, он стал торопливо и бесцельно листать конспект. - Неважно, сын... - сказала Вера Фаддеевна и закрыла глаза. - Ты знаешь, меня берут в больницу. - Я знаю. Там тебе будет лучше. - Да. И тебе... Ты спокойно сдашь сессию. - Сессию-то я все равно сдам. - А так ты сдашь лучше... - Чепуха! - сказал он. - Мне остался один экзамен. Зачеты у нас пустяковые. Мы так и говорим профессорам: "Свои люди - зачтемся". Серьезно... А когда я сдам последний зачет, ты уже поправишься. Вот увидишь, мама! И на каникулы - знаешь что? - Ну что, сын? - Мы поедем с тобой в дом отдыха. На две недели... Вера Фаддеевна чуть заметно кивала и улыбалась одними губами. Глаза ее смотрели на Вадима строго и печально, не мигая. - Я вспоминаю, Дима... - сказала она и снова закрыла глаза. - Когда ты был маленький и болел... ты часто болел... я сидела возле твоей кровати и рассказывала тебе всякие глупости. А ты слушал - и верил-успокаивался... Как это было давно! Теперь все наоборот... Как это незаметно и быстро, это... жизнь... - Она как будто засыпала и уже заговаривалась во сне. Вдруг ее тонкие костяные пальцы на секунду, но крепко сжали руку Вадима. - И я слушаю тебя - и тоже... верю, сынок! Конечно, я поправлюсь... "Раковая опухоль, исходящая из эпителия бронхов, реже... реже из чего-то еще, - с отчаянием вспоминал Вадим. - Неуклонное прогрессирование и всегда летальный конец. Всегда летальный... навсегда..." Ему стало вдруг душно, он судорожно вздохнул, но сейчас же стиснул зубы. И сильно зажмурил глаза. Прошло... Он поднялся и спросил: - Ты поедешь в черном пальто? - Да, возьми в шкафу. Он снял с вешалки в шкафу черное пальто и положил на стул возле дверей. Через полчаса он уже был в санитарной машине, в кабине шофера. Доктор Горн сидел сзади и всю дорогу разговаривал с мамой. Голос его гудел непрерывно и успокоительно. Туберкулезный институт помещался на тихой старинной улице за Садовым кольцом. Машина въехала во двор и остановилась перед подъездом с тускло освещенной вывеской: "Приемный покой". Санитары увели Веру Фаддеевну в этот подъезд, доктор Горн ушел с ними, а Вадим побежал в канцелярию оформлять документы. Через десять минут он вернулся в приемный покой. Дежурный врач, толстая черноволосая женщина в пенсне и с усиками над верхней губой, сказала ему строгим, мужским баритоном: - Больная Белова в ванной. Нет, видеть ее нельзя. И посторонним находиться здесь тоже нельзя. - Но я же не попрощался с ней! Я ее сын! - Да? - спросила женщина, подумав. - Подождите, пока больную вымоют, и попрощайтесь. Издали. Сядьте там. Вадим прошел в пустую длинную комнату и сел на скамью. Из кармана его пальто что-то торчало, он вынул - конспект по политэкономии. Усевшись удобнее, он раскрыл его и прочел первую фразу: "Стоимость товара холст выражается поэтому в теле товара сюртук..." Где-то за спиной играло радио. Он стал слушать музыку. Потом его начало вдруг клонить в сон и даже показалось, что он уже спит. Да, он спит, и ему снится, что он потерял свой дом. Ему негде жить, он живет в пустом темном поле, где невозможно дышать - такой там гнетущий больничный запах... Вера Фаддеевна вышла в длинном халате и шлепанцах. Старушка, вся в белом, с тонкими спичечными ножками в черных чулках, вела ее под руку. - Мама! Ну, до свиданья! - сказал Вадим, шагнув к матери, и остановился. - Выздоравливай! Вера Фаддеевна что-то ответила улыбаясь и помахала рукой. Она была совсем худенькая, маленькая до неузнаваемости в этом просторном халате и белой косынке. Уже уйдя далеко, она обернулась и сказала: - Не забудь, отдай Фене за лимоны. - Хорошо! - воскликнул он с готовностью и закивал головой. Все окна корпусов больницы были освещены, и желтые полосы лежали на утоптанном дворовом снегу. Вадим сразу не нашел ворот и долго плутал по больничным дворам, которые соединялись один с другим. В одном дворе он увидел высокий, темный памятник. "Кому это?" - вяло, точно в дремоте, подумал Вадим и подошел. Он узнал большелобое угрюмое лицо Достоевского. Ах да! Ведь Достоевский родился и жил в этом больничном доме. Здесь где-то и музей его. Больница, приемный покой, памятник больному русскому писателю... Все это похоже на сон. Но только похоже. Никакого сна нет. Сейчас морозный вечер двенадцатого января. А четырнадцатого января он должен сдавать экзамен по политэкономии. Толстая пачка тетрадей распирает его карман, он чувствует ее рукой. Руки его мерзнут, и он сует их все глубже в карманы пальто. Нет, это не сон. Ведь спать, видеть сны - это счастье! Многие люди, наверное, сейчас видят сны... Вадим очутился на яркой, широкой улице. Прямо перед ним мигал розовый светофор. Бежали троллейбусы, переполненные людьми и светом. Люди выходили из магазинов и спешили занять очередь у газетного киоска на углу. Женщина-киоскер раздавала газеты и монотонно приговаривала: - Вам "Радиопрограмму"... Вам "Вечерку"... "Вечерку"... "Радиопрограмму"... Руки ее неуловимо мелькали, как у циркового иллюзиониста. Вадим встал в очередь, но, простояв несколько минут, отошел. Через десять шагов он вспомнил, что не получил газеты, но продолжал идти от киоска прочь... Вдруг его кто-то окликнул сзади: - Вадим! А Вадим Петрович! Товарищ Белов! - Голос был женский, веселый. Он оглянулся. Его догоняла быстрым семенящим шагом Ирина Викторовна и издали махала рукой. - Несется как паровоз! Я за ним, я за ним - куда там!.. Куда бежишь-то? - Я из больницы. - Что? С мамой? - спросила она испуганно, мгновенно изменившись в лице. - Да. Ее только что увезли, - сказал Вадим, отчужденно глядя на женщину. - Подозревают рак легкого. - Батюшки! - шепотом сказала Ирина Викторовна, всплеснув руками и прижав их к груди. - Будут делать операцию? - Наверное. Я не знаю. - Куда ты идешь? - Куда? - Он задумался, потирая ладонью лоб. - Куда-то я шел... - Тогда идем к нам! Идем! Он подумал и согласился. Пустая домашняя комната пугала его. Уж лучше пойти к Сергею, чем оставаться целый вечер в пустой комнате. Из-за чего-то он повздорил с Сергеем? Да, было. Как все это далеко теперь и ненужно! - Мне надо заниматься, - сказал Вадим. - У меня четырнадцатого экзамен... Сергей, казалось, забыл о ссоре. Он образованно встретил Вадима, а узнав о случившемся, помрачнел и долго озабоченно расспрашивал о течении болезни, предположениях врачей, больнице и тому подобном. Одним словом, выразил то искреннее сочувствие, которому люди, ошеломленные большим горем, всегда безраздельно верят. - Оставайся у нас ночевать, - предложил Сергей. - Куда ты пойдешь? - Конечно, конечно! - подхватила Ирина Викторовна. - Оставайся, Вадик. Поужинаем все вместе, потом позанимаетесь. Помните, как в детстве, вы всегда вместе уроки готовили. Да, кстати! Ведь Веру Фаддеевну положили в ту клинику, где Валя работает. Ты знаешь об этом, Сережа? - Только Валентина в отделении патанатомии. - Не важно, она там свой человек. Надо, чтобы она последила за ней. Я ей завтра позвоню. - Не надо! - нахмурившись, сказал Сергей и пробормотал: - Я сам ей позвоню... тебе незачем... - Хорошо. Только надо это сделать, Сережа. После ужина Сергей сказал, что ему необходимо уйти по делу, он скоро вернется. Сорок минут, не больше. Пусть Вадик занимается пока один, потом они будут продолжать вместе. Здесь есть все первоисточники и конспекты, все, что нужно. Удобнее, чем в любой библиотеке. Вадим остался один в комнате Палавина. Он сел за стол, вынул свои тетради и прочел все ту же фразу: "Стоимость товара холст выражается поэтому в теле товара сюртук..." И дальше он снова перестал что-либо понимать. Он снова был один, и мысли о маме, вернее, одна мысль о маме вновь целиком овладела им, вытеснив все остальные. Смотреть в конспект, блуждать глазами по строчкам и думать совсем о другом - какое нелепое, мучительное занятие! Он принялся рассматривать убранство палавинского стола. Сбоку кипа исписанных листов бумаги, с головками и завитушками на полях. Фотография незнакомой красивой девушки на чернильнице. Отрывной календарь, весь исчерканный заметками. "Понедельник, - читал Вадим, - позвонить Козельскому... Среда - консультация. Портной. Обязательно достать конский волос..." Такой же календарь лежал на столе у мамы. Последняя запись там была от десятого декабря. Последняя... Что-то насчет муки к новогоднему пирогу. В дверь тихо постучали. - Можно? Вошел маленький Саша и остановился у порога. - Можно, вы мне решите задачу по арифметике? - спросил он робко. - Можно, - сказал Вадим, - покажи. - Сейчас! - Саша убежал и через минуту вернулся с тетрадью и задачником. Пока Вадим решал задачу и попутно объяснял ее, Саша сидел верхом на стуле и, упираясь в него руками, неутомимо подпрыгивал. На все вопросы он с готовностью отвечал: "Да, понятно", - и продолжал подпрыгивать. - Вы хорошо объясняете, - сказал он, когда задача была решена. - А Сережа всегда кричит на меня и говорит, что я бестолочь. Саша ушел, и Вадим снова остался один. Через стену донесся до него строгий голос Ирины Викторовны: - Сашуня, не приставай к Вадиму! Вадим занимается. И тоненький голос Саши ответил: - А я уже все решил. Вадим ходил из угла в угол по комнате, рассматривая чужие книги, чужие вещи на полках, потом лег на диван и снова попробовал читать конспект. Но и лежа у него получалось не лучше. Тогда он отложил тетрадь и закрыл глаза. Прошло два часа, а Сергей не возвращался. В квартире, очевидно, все заснули и выключили радио. "Вот оно - пустое, темное поле..." - думал Вадим, вслушиваясь в мертвую тишину дома. Еще десять минут, и он задохнется от этой тоски, сойдет с ума, выпрыгнет в окно... Он поднялся вдруг, на цыпочках прошел в коридор и, бесшумно одевшись, вышел на улицу. А Сергей Палавин был в это время далеко от своего дома. Он сидел в комнате Лены Медовской за ее письменным столом и громким, звучным голосом читал конспект по политэкономии. Несмотря на открытую форточку, в комнате было жарко, и он сидел без пиджака и без галстука, в расстегнутом жилете. Лена слушала его, забравшись с ногами на диван, и удивлялась тому, что он так долго не уходит. Она вовсе не хотела, чтобы он уходил, а просто ей было очень интересно знать: почему он так долго, старательно занимается с ней и читает вслух два часа без передышки? И шутит все время, и вообще не похож на себя? Она смотрела на его склоненное к книге лицо, упавшие на лоб пушистые светлые кудри, на его тонкий нос с горбинкой и крепкий мужской рот, который все время энергично двигался, произнося какие-то слова - она их не понимала, не вслушивалась, и у нее замирало сердце, словно от неожиданного тепла... Вадим пришел в общежитие. Он знал, что в этот поздний час там еще никто не спит, жизнь в полном разгаре, а накануне экзамена - тем более. В коридорчике перед проходной комнатой, где помещалась общежитейская кухня, его встретила Рая Волкова. Она стояла в прозрачном переднике возле керогаза, сложив на груди руки и с тем скорбно-задумчивым выражением на лице, с каким хозяйки смотрят в незакипающую кастрюлю. - Ва-адик, какими судьбами?! - воскликнула она удивленно и радостно. - Подожди, что с тобой? - Я из больницы. Маму отвозил. - Ей стало так плохо? - Ей будут делать операцию. У нее, кажется, рак легкого. Рая подошла к нему и взяла его за руку. - Ты к нам пришел... просто так? - спросила она тихо. - Просто так, - сказал Вадим. - И хорошо. Иди на манеж, там все ребята занимаются. Сейчас будем ужинать. В комнате девушек было светло и многолюдно. Здесь же был и Спартак - он обычно готовился к экзаменам вместе с ребятами из общежития. - Привет товарищу по несчастью! - весело приветствовал Вадима Лесик. - Пришел записываться в колхоз? Поздно, гражданин единоличник! Мы уже все темы прошли, сейчас по второму разу пойдем. - А ты все успел? - спросила Марина Гравец. - Наверно, уж третий раз повторяешь? - Я ничего не успел, - сказал Вадим. - Вот пришел к вам, помогайте. Он сел на чью-то кровать, придвинутую к столу. - Вадим только что из больницы, - сказала Рая. - Его мама тяжело больна. Все вдруг замолчали. Спартак встал и быстро подошел к Вадиму. - Что же нашли наконец? И Вадим снова рассказал все сначала. У него не было никакого желания рассказывать, он только устало отвечал на вопросы. - Ты, наверно, совсем не занимался? - спросил Спартак. Вадим отрицательно покачал головой. Помолчав, Спартак сказал решительно: - Тогда таким образом: Андрей, как главный наш консультант, прикрепляется к Вадиму. Мы уж без него повторим. Сегодня весь вечер сидите и завтра весь день. Я думаю, Вадим вытянет, он всегда на семинарах отличался, и Крылов его любит. Только завтра смотри занимайся! Слышишь? - Он сурово погрозил Вадиму кулаком. - В больницу кто-нибудь из нас... - Я схожу, - сказала Нина Фокина. - Хорошо. Все узнаешь подробно. И, между прочим, я тебе скажу, слушай... - Спартак вздохнул и, вдруг неловко обняв Вадима, пробормотал: - Вадик... ты не огорчайся раньше времени. Слушай, бывают ошибки... сколько хочешь... мне почему-то кажется... - И, не найдя больше слов, он крепко потряс Вадима за плечи. - Теперь есть новые методы. Какими-то лучами, - сказал Мак. - И говорят - здорово. Андрей поднялся. - Ну, пошли, Вадим? Можно у ребят в комнате, там нет никого... - Нет, нет! Подождите! - сказала Рая. - Сейчас ужин будет. Вадиму надо отогреться, видишь - человек замерз. - Дима! А то давай к нам переселяйся, а? - вдруг сказал Лесик. - Пока мать в больнице. Чего тебе байбаковать? - Дельно! Конечно, переселяйся! - поддержал Лагоденко. - Можешь на моей койке спать, а я буду с Алешкой вдвоем. - Зачем вдвоем? Пусть спит на моей, а я на ящике. Я же спал там полмесяца. Царское ложе! - Одеяла только нет. - А мы дадим, - сказала Галя Мамонова. - У нас есть лишнее. - И подушку дадим! - крикнула Марина Гравец из угла. - С лебедями и с "добрым утром"! - Ребята, я пока не собираюсь... - Давай, давай! Как ты будешь жить один? - Ну ладно, посмотрим... Все уже сели к столу, и Рая разливала в чашки чай. Хлеб, колбаса и кусок сливочного масла лежали на газете посредине стола, и все по очереди, одним ножом, мазали себе бутерброды и подцепляли колбасу. И было шумно, тесно и весело. Вадим чувствовал, как с каждым глотком обжигающего густейшего напитка входит в него тепло и охватывает его, словно облако. Становилось все теплее, и странно кружилась голова, он сам не понимал отчего - от горячего чая или ярких ламп, шума, этих знакомых приветливых лиц, их улыбок и взглядов. У него рябило в глазах, но он улыбнулся. Кто-то из девушек протянул ему большой ломоть хлеба с маслом и с толстым кружком колбасы, и Вадим вдруг почувствовал, что он голоден. Через четверть часа Вадим уже сидел в комнате ребят за шатким столиком со следами чернил, утюга и притушенных папирос и читал с Андреем конспект: - "Стоимость товара холст выражается поэтому в теле товара сюртук, стоимость одного товара - в потребительной стоимости другого". - Это понятно? - спросил Андрей. - Это? Ну да, - сказал Вадим, подумав. - Потому что ведь как стоимости они равны! - Так. Давай дальше. 18 Подходил к концу январь, тяжелый месяц. Последние две недели выдались необычно теплые, мягкие, с безветренным легким морозцем - чудесная погода для коньков. И было много солнечных дней, а за городом - полно снега. Лыжники не могли нарадоваться. "Ну наконец-то правильная зима!" А Вадиму было не до снега и не до лыж. Все студенты худеют во время экзаменов, но Вадим похудел так, что Кречетов даже как-то спросил у него тревожно: - Что, голубчик, со здоровьем - все в порядке? Верхушечки?.. Нет? Ничего? - Да нет, Иван Антоныч! - сказал Вадим, улыбнувшись. - С этим благополучно. Вадим так и не переехал жить в студенческое общежитие, но проводил там целые дни и дома только ночевал. Теперь он ко всем зачетам готовился вместе с ребятами и не мог иначе. Политэкономию Вадим сдал на четыре, зачеты тоже прошли благополучно. Двадцать второго января окончилась эта сессия - самая трудная в его жизни. Но Вадим не испытал, как бывало всегда, обычного счастливого облегчения. Ему стало, пожалуй, еще горше, тяжелей на душе - кончилась работа, которая отвлекала его, хоть временами избавляла от тревоги. И предстоящие каникулы не радовали. Наоборот, Вадим думал о них с грустью: ведь все ребята разъедутся кто куда, общежитие опустеет. Друзья Вадима - особенно Лагоденко и Леша Ремешков - все так же настойчиво уговаривали его переселиться к ним. Вадим отказывался, и они обиженно недоумевали: - Да почему же, черт ты упрямый? Что тебе - наша кухня не нравится? Или, может, умывальник у нас худой? Вадим неловко и смущенно оправдывался: - Ребята, понимаете - мне надо часто звонить в больницу. А у вас, понимаете, нету этого... телефона... - Этого, этого! - сердито передразнивал Лагоденко. - Нашел причину! До "этого" добежать тут две минуты, и в "Гастрономе" есть автомат, и на углу. Просто какая-то ложная у тебя, дурацкая стеснительность или самолюбие, черт там знает что. А Вадим не умел толком объяснить им, почему он не может переселиться. Дело, конечно, было не в телефоне. Вадиму казалось, что, переселившись в общежитие, он будет дальше от матери, в чем-то неуловимо изменит ей. Среди друзей ему, несомненно, станет чуть легче, он будет меньше о ней думать. Но зачем ему это облегчение, когда ей так плохо?.. Да, трудно оставаться вечером, ночью одному в пустой комнате, наедине со своими мыслями. И все же эти тягостные, одинокие размышления были необходимы ему. У него была смутная, может быть наивная, вера в то, что чем больше трудностей он вынесет, тем легче будет ей. Странные мысли приходили ему в голову, и рассказывать о них кому-то, объяснять их было невозможно... Бывали ночи, когда он не мог заснуть до рассвета. Лежал в кровати, закинув руки под голову, и думал о всякой всячине. Чего он только не вспомнил, не передумал в эти ночные часы! Часто вспоминался ему отец - в очень дальние, полузабытые годы детства... Он запускал с отцом огромных коробчатых змеев. Это было на даче, летом, на большом знойном лугу, где пахло ромашкой и клевером, где было много бабочек, трещали кузнечики. Отец очень ловко умел клеить и запускать змеев, а Вадим рисовал на них разные страшные рожи. Когда отец отдыхал на даче, к нему часто приезжали его ученики - и молодежь, школьники старших классов, и совсем взрослые люди. Отец играл с ними в городки - он очень любил городки - и всех обыгрывал... А когда мама брала отпуск - это бывало в августе, они все трое часто уплывали с самого раннего утра на лодке куда-нибудь очень далеко, на весь день. Утром на реке было прохладно и тихо, только одинокие рыболовы в помятых шляпах сидели возле своих удочек и неодобрительно посматривали на лодку... День постепенно разгорался, становилось жарко, в небе появлялись легкие бледные облачка, на берегах - все больше людей, а на реке - лодок. Отец приставал к какой-нибудь песчаной косе, и все трое долго купались и загорали, разыскивали в жарком песке красивые раковины и "чертовы пальцы", и, если никого не было вокруг, отец показывал на песке разные смешные фокусы, становился на руки и даже мог на руках войти в воду. Давно это было, давным-давно. В детстве. Кто живет сейчас на той даче, на той веранде с разноцветными стеклами? Кто купается на песчаной косе? Да, верно, и нет уже этой косы - прорыт канал Москва - Волга, река поднялась, и косу, должно быть, затопило... А вот отец смотрит на него строго и пристально, немного печально и говорит тихо: "Мать береги". Это тоже было давно, тоже в детстве, которое кончилось в тот душный и пыльный июльский день. Но как же беречь ее, как? Что может он сделать, чтобы сберечь ее, дорогого человека, удержать уходящее детство, отца, память о нем?.. И снова Вадим видел ее немолодое, светлоглазое, в сухих морщинках, родное лицо. Вот он стоит перед дверью в шинели, в начищенных утром на вокзале блестящих сапогах, в пилотке, с чемоданом в руке - громко стучится. И слышит ее спокойный голос, от которого точно вдруг обрывается и замирает сердце: "Сейчас, м