инутку..." Она открывает дверь - маленькая, седая, в своей старой зеленой вязаной кофте - и отшатывается, испуганно, слабо вскрикнув: "Димка?" Потом молча падает на его протянутые руки, прижимается лицом к пыльной шинели... И это тоже было давно - далекое, давно прошедшее счастье. Сейчас, например, уже не вспомнить, что они делали после этой встречи на лестнице, о чем говорили. А как шумно было в тот день в квартире! Столько людей пришло вечером: и старых друзей, и каких-то совсем незнакомых!.. А теперь он один. Все друзья его спят. Наверное, вспоминали его перед сном - побранили, пожалели. Хорошие люди - друзья. А все же... мало человеку одних друзей. Уже две недели лежала Вера Фаддеевна в больнице, в диагностическом отделении, а врачи все еще не могли поставить окончательный диагноз. Продолжались бесконечные исследования, рентгеновские снимки, консультации специалистов. Вера Фаддеевна чувствовала себя очень плохо, все больше худела, вконец замученная, обессиленная кашлем и скачущей температурой. Вадим видел ее за это время только два раза, но каждый день приходил в больницу, читал ее письма, которые приносила из палаты сестра. Письма были коротенькие, на клочках бумаги, нацарапанные торопливой, будто чужой рукой и такой слабой, что ей даже трудно было дописывать слова до конца: "Дорогой мальчи... У меня все так же. Самочувствие сред... Как твоя сессия? Все время думаю о тебе..." Вадим тоже каждый день передавал ей короткие записки. Несколько раз он пытался проникнуть в палату в неурочные дни, его не пускали, он просил, уговаривал, возмущался, скандалил; тогда сестры вызывали главного врача - маленького сердитого старичка с розовым сухоньким лицом. Старичок коршуном бросался на Вадима, разгневанно, свистящим голосом выкрикивал: "Я вам вовс-си запрещу посещения, если вы будете шуметь! Имейте в виду - вовс-си! Марья Иванна, Дарья Иванна, вот я вас предупреждаю!" После этого он уносился, подымая своим халатом ветер в коридоре, а Марья Иванна и Дарья Иванна мгновенно превращались в глухонемых, и разговор с ними становился бессмысленным. Однажды во дворе больницы Вадим встретился с Валей. Он увидел ее издали - она шла ему навстречу в темной шерстяной шапочке, в длинном черном пальто, из-под которого белел халат. Она шла быстро, чуть сгорбившись, и вид у нее был очень деловой. Вадим решил, что Валя не заметит его по своей близорукости, а самому окликать ее ему не хотелось. Он не был близко знаком с этой девушкой, встречал ее только у Сергея, и то не часто. Но Валя заметила его и обрадованно позвала: - Дима!.. Что ты здесь делаешь? Вадим сказал. - Твоя мама лежит у нас уже две недели? - удивилась Валя. - И ты до сих пор не удосужился найти меня! - Я думал, что ты знаешь, - сказал Вадим. - Разве Сергей тебе ничего не говорил? Валя покачала головой. - Нет... Я давно с ним не виделась. - Он обещал сказать тебе. Может быть, ты сможешь помочь как-нибудь, посоветовать... Я думал, ты уж не работаешь здесь. - Я ничего не знала, - сказала Валя, вновь покачав головой и пристально, прямо глядя в глаза Вадиму. - Ты не должен был надеяться на него, а найти меня сам. Ну ладно... А чем же я могу помочь? Что говорит Андреев? Вадим подробно рассказал ей, что говорили Андреев и другие врачи, стараясь припоминать непонятные слова и фразы из их разговоров, вроде: "Эксудат плевральной полости увеличивается". Валя, выслушав все внимательно, объяснила ему, что врачи боялись, вероятно, туберкулеза, а так как его не обнаружили, то теперь будут делать операцию. Она успокаивала его: - Дима, ты не волнуйся! Андреев - замечательный врач, он делает чудеса... - Но ведь это рак. Рак легких, - говорил Вадим угрюмо, исподлобья глядя на Валю. - Я читал справочник... - Ну и что ты прочел там? - Там, - он с трудом выговорил, - всегда летальный конец... так написано. - Всегда letalis? Да совершенно это неверно! - горячо воскликнула Валя. - Вовсе не обязательно! Конечно, болезнь очень серьезная, опасная, но у нас, в нашей клинике, было несколько случаев выздоровления. Это, наверное, какой-нибудь очень старый справочник? Чей это? Кто составители? - Я не знаю. Нет, он, кажется, не очень старый. Валя вздохнула и, взяв Вадима за руку, сказала мягко, спокойно: - Вот что, Дима, ты не волнуйся, ты должен надеяться, что все будет хорошо. А я тебе обещаю, что буду навещать маму. Она все еще в диагностическом? Ну вот, познакомлю тебя с врачами. И сделаю так, что ты будешь видеть маму чаще. Это я устрою. А ты, пожалуйста, не падай духом, не надо, крепись. Хорошо? - Хорошо, Валюша, да, да... - пробормотал Вадим, и голос у него дрогнул от неожиданно сильного, горячего чувства благодарности и доверия к этой девушке, которую, ему казалось, он совершенно не знал прежде и только сейчас вот познакомился с ней. Они простились как близкие друзья. Начались каникулы, не сулившие Вадиму особых радостей. Ребята действительно разъезжались кто куда: большая группа комсомольцев во главе со Спартаком отправлялась в лыжный агитпоход по Московской области. Со студентами решил поехать и профессор Крылов - страстный лыжник, слаломист. Сергей, Галя Мамонова, Маринка и Лена уехали в дом отдыха. Несколько раз в гости к Вадиму заходил Андрей. Звал к себе: "Подышишь снегом, лесом. Тебе это просто необходимо - на кого похож стал, кикимора зеленая! Ну хоть на два денька, а?" Нет, он не мог и на два денька уехать из Москвы. Каждое утро бывал Вадим в больнице, и каждый вечер ему звонила оттуда Валя. Однажды Андрей сказал Вадиму: - Слушай, тебе, может, надо что по хозяйству? Может, постирать или что?.. Я свою сестренку налажу, она в два счета сделает. - Что, что? - нахмурился Вадим. - Ну, не выдумывай! Я сам справлюсь прекрасно... Тоже сообразил! - А что особенного? - спросил Андрей удивленно. - Я же вижу, как ты тут один ковыряешься. - Во-первых, я не ковыряюсь. И стираю, и все делаю не хуже твоей сестренки. А во-вторых, девушка, понимаешь, видела меня пять минут, по существу незнакома, и тебе приходит в голову предлагать такие вещи! - Вадим рассерженно пожал плечами. - Ей-богу, Андрей, ты меня просто иногда поражаешь! - Та-ак... - Андрей вздохнул и сказал спокойно: - Нет, милый, вот ты меня поражаешь. Ты все-таки не простой человек, Димка. Есть в тебе что-то такое... фальшивая какая-то, интеллигентская щепетильность. - Ну и пусть! И ладно! - Нет, это не ладно. Елка, кстати, хорошо тебя знает по моим рассказам и о болезни Веры Фаддеевны знает. И бранит меня, когда я забываю навестить тебя или позвонить. Я вот тоже не шибко простой человек - и то мне трудно, и другое, а Елка - она очень простая, душевная девчонка. С простыми людьми нужно быть простым. Вообще надо быть проще, ясней. - Правильно, Андрюша. Все правильно, - кивнул Вадим и усмехнулся. - А рубашки я все-таки буду сам стирать. Перед отъездом в лыжный поход к Вадиму как-то вечером зашел Лагоденко, а немного позже - Андрей. Все трое только вчера получили стипендию, и Лагоденко предложил спуститься в "Гастроном", купить пару бутылок вина и какой-нибудь немудрой "студенческой" закуски - посидеть, поговорить в "тесном мужском кругу". Так и решили, и через десять минут на столе появились две бутылки портвейна (Лагоденко категорически восстал против водки - ему надо было завтра подняться чуть свет, идти на вокзал), в комнате остро запахло сыром, кислой магазинной капустой, и Вадим уже стоял на кухне возле газовой плиты и, пользуясь рационализаторскими советами Аркадия Львовича, жарил яичницу. Вадим сегодня был особенно рад тому, что пришли ребята. Он вернулся днем из больницы тревожный, взволнованный: главный врач сказал, что сомнений почти не осталось - у Веры Фаддеевны рак легких, и через неделю ее будут оперировать. - Жалко, в Москве меня не будет через неделю! Вот неудача, понимаешь! - говорил Лагоденко с таким искренним сокрушением, точно его присутствие в Москве могло каким-то образом повлиять на исход операции. - Надо добиться, чтобы ее оперировал самый лучший врач. Да ты ведь, Димка, растяпа, ничего не добьешься. Мне, черт возьми, надо бы сходить... - Ее, Петя, и так будет лучший врач оперировать, - сказал Вадим. - Есть такой профессор Андреев. - Да? Ну, а тебе, Андрюшка, надо будет в эти дни опекать Вадима, проявлять вообще заботу и чуткость. Приказ тебе от лица коллектива. Продолжая разговаривать, Лагоденко ловко откупорил вилкой портвейн, мгновенно разделил яичницу на три части и нарезал толстенными ломтями сыр. - Дам среди нас нет, аристократизм ни к чему, - приговаривал он. - Я люблю сыр, чтоб в два пальца толщиной. Чувствуешь фактуру. Вообще во всем люблю полновесность. Ох, хлопцы, каким сыром нас в Болгарии угощали! Возле каждого дома: ломоть сыра - стакан вина, ломоть сыра - стакан вина... Ну, подняли! Андрей от самого легкого хмеля становился странно многоречивым и склонным к философствованию. Откинувшись на спинку стула и положив на стол свои тяжелые руки, он задумчиво чему-то улыбался и говорил: - Вот трудно сейчас Димке, тяжело - да? И нам вместе с ним. Но это кончится, все поправится, будет радость... Так должно быть, так будет. А у нас впереди очень сложная жизнь. Очень большая, сложная... разная... и тоже в ней будут всякие трудности, и беды, и радости, все своим чередом. А что все-таки будет главное? Есть вот у одного современного и хорошего поэта такие стихи. - Он помолчал мгновение и неожиданно громко, протяжно, с нарочито тоскливой интонацией продекламировал: Вне сильных чувств и важных категорий, Без бурных сцен в сиянье тысяч свеч Неприбранное будничное горе - Единственная стоящая вещь... - Что, что? - переспросил Лагоденко, нахмурясь. - Единственная стоящая вещь? - Там дальше доказывается, что, мол, "на собственной золе ты песню сваришь, чтобы другим дышалось горячо". Дескать, горе и страдания делают человека лучше, рождают в нем вдохновение, подвиг. А народ эту самую философию высказал гораздо проще и умней: "Нет худа без добра". Вот и все! Однако на этом основании незачем восхвалять "худо" и любоваться им... А единственная стоящая вещь как раз не горе, я считаю, а радость. Верно же? - Факт! - подтвердил Лагоденко, наливая по второй. - Но не всякая, друзья, не всякая! А та радость, которая маячит впереди, зовет, светится путеводной звездой. Которая трудно достижима, а все-таки, черт возьми, достижима! - Макаренко, кажется, называл это "завтрашней радостью", - сказал Вадим. - Я вот и хочу сказать о Макаренко! - подхватил Андрей обрадованно. - Ребята, какой все-таки замечательный это был человек! Как много верного он угадал, как глубоко понял самую суть нашего общего дела - воспитания! Помните, он говорил, что надо воспитывать в человеке перспективные пути, по которым располагается его завтрашняя радость? Эх, как здорово сказано... Конечно, в этом ключ коммунистического воспитания - воспитать в человеке веру в его завтрашнюю живую, никакую не загробную, а самую земную, полновесную радость. И человек, вооруженный этой верой, непобедим, всесилен. Между прочим, я решил написать о Макаренко работу для НСО. И для себя. Полезная штука его статьи, их надо читать и перечитывать. - А вы знаете, ребята, что меня беспокоит? - сказал Вадим, усмехнувшись. - У Макаренко где-то сказано, что настоящий воспитатель должен хорошо владеть мимикой, управлять своим настроением, быть то сердитым, то веселым - смотря по надобности. В общем, должен быть немного актером. Я вот, кажется, таким талантом не обладаю... Андрей кивнул сочувственно: - Да, я по этой части тоже слаб. Надо нам в драмкружок, что ли, записаться... Вот Сережка Палавин, тот - артист! - Какой он артист? Лицедей, притворщик, - сказал Лагоденко сердито. - Нет, из павлина никогда педагога не выйдет. Да он, кажется, прямо в академики метит или в писатели... Ладно, ну его к бесу! Я вот, что касается мимики и всего прочего, за себя спокоен. У меня это получится, ей-богу. Он сказал это с такой твердой убежденностью, что Вадим, не выдержав, рассмеялся: - Ух, какая самоуверенность! Даже завидно. - А ты думал! - Лагоденко встал и решительно зашагал по комнате. - Я вам, милые мои, скажу: я, наверно, убежденней всех вас пришел на стезю сию. Да, да! А почему? Да просто: меня же воспитывали, ломали, учили как никого из вас. До двенадцати лет я ведь по улицам гонял, без отца, без матери рос. А потом в детдом попал, под Ростовом. Вот у нас там был директор, Артем Ильич... Ох, человек! - Лагоденко, вздохнув, мечтательно покрутил головой и повторил тихо и проникновенно, почти с нежностью: - Вот человек, ребята!.. Это действительно, можно сказать, учитель. Я за него и сейчас готов не знаю на что... Вот услышь я вдруг, что кто-то его обидел, - сорвусь сейчас, все брошу, помчусь на защиту. Жизни не пожалею, ей-богу! Он в Красноводске теперь, директором школы. Да и всем нам, пацанам, так же он дорог был и будет на всю жизнь. Я с ним всю войну переписывался. - Лагоденко остановился, умолк на минуту и, сурово сдвинув свои черные, выпуклые брови, неожиданно проговорил: - Я... тоже хочу стать директором школы. Вадим слушал Лагоденко и, представляя себе незнакомого Артема Ильича, сравнивал его невольно с отцом, и ему казалось, что в чем-то они должны быть похожи. И отца ведь так же любили ученики, хотя он никогда не добивался этой любви и даже, помнится, с насмешкой рассказывал матери о каких-то педагогах из своей школы, которые "организуют" эту детскую любовь, из кожи вон лезут, чтобы стать "любимым учителем". Нет, отец был суровый человек, требовательный до придирчивости, не умевший подлаживаться ни к кому и ни к чему. А в чем же была его сила? В чем сила и обаяние таких людей, как лагоденковский Артем Ильич, как Макаренко? И задумавшись над этим, Вадим неожиданно ответил на свои мысли вслух: - А главное - это вера в человека. Горьковский принцип: самое высокое уважение к человеку и самые высокие требования к нему. Вот что главное. - Правильно, - подтвердил Лагоденко. - Подходить к человеку с оптимистической гипотезой - это здорово сказано у Макаренко. Но надо еще самому быть настоящим человеком. Вот я, например... - За себя спокоен, - подсказал Андрей, подмигивая. - Да нет, постой! - отмахнулся Лагоденко. - Серьезный же разговор, понимаешь... Вот я, например, убежден, что наша почтенная аспирантка Камкова - педагог просто никудышный. Потому что она и в жизни сухая педантша, Козельский в юбке, и по жизни ходит с красным карандашиком. Я как-то присутствовал на одном семинаре, который она проводила у первокурсников. Ой, хлопцы, какая это была сухомятина, какая смертная тощища! Эти ледяные взгляды, классно-дамский тон! Чуть ли не: положите обе руки на стол, и не сметь смотреть по сторонам... А вообще-то, хлопчики, - Лагоденко вздохнул глубоко и энергично потер руку об руку, - трудное наше дело! И кто его знает, как мы сами-то с ним справимся. Время покажет. Верно? А сейчас ничего угадать нельзя... И, однако, они долго еще пытались "угадать" хоть приблизительно свою будущую жизнь, будущую работу. Лагоденко утверждал, что он обязательно будет работать в каком-нибудь приморском городе, чтоб из окна директорской открывался вид на море. Андрей мечтал о далекой сельской школе в сибирской тайге или на Алтае. А Вадиму представлялся небольшой городок на берегу реки, весь в садах, и чтоб в школьном дворе тоже был сад, высокие яблони, акации, а неподалеку, километра за два, - сосновые перелески, озера, и он будет ходить туда с ребятами на рыбалку, будет запускать с ними змеев, а зимой - на лыжах... Страшно далекой, невообразимой казалась им эта жизнь, хотя на самом деле была она близка, они стояли почти на ее пороге. Все представления о ней были еще зыбки, расплывчаты и неясны, и только одно они знали твердо: они уже любили эту неизвестную будущую жизнь и ждали ее с волнением. Поздно вечером позвонила Рая Волкова и велела Лагоденко немедленно идти домой, если он не хочет опоздать завтра на поезд. Андрей остался ночевать у Вадима. Это был первый за весь месяц день, когда Вадим заснул с чувством странного спокойствия: у него вдруг появилась уверенность, что операция пройдет хорошо и мать выздоровеет. Все обойдется. Так должно быть, так будет. Через неделю была операция. И действительно, исход ее оказался неожиданно счастливым. Профессор Андреев вышел из операционной с бледным, чуть растерянным, но улыбающимся лицом. К нему сейчас же бросилась Валя. - Сергей Константинович!.. Ну что? Вадим почему-то не мог встать с дивана и молча, сжав на коленях кулаки, смотрел в усталое, с блестящими от пота висками, лицо профессора. - Благополучно, товарищи, да, да, - сказал Андреев, глядя на Вадима. Профессора окружили какие-то люди в белых халатах, среди них старичок с сухоньким, розовым лицом, и Андреев продолжал, уже обращаясь к ним: - К счастью, наши предположения не оправдались. Узел в легких оказался не опухолью, а эхинококком... - А что я говорил?! - воскликнул один из врачей. - Позвольте, Борис Львович! - с жаром перебил его другой. - Вы ссылались на случай Лалаянца, тогда как наш случай... Врачи заговорили на непонятном медицинском языке, часто повторяя неприятно покоробившее Вадима выражение: "наш случай", но Вадим уже не слушал их. К нему подошла Валя. - Дима, милый! - сказала она, схватив его за руку. - Видишь - все хорошо! Как я рада за тебя! Недели через две-три мама совсем оправится, ее пошлют в санаторий. А месяца через два она и работать будет... Вадим не мог вымолвить ни слова. Он только молча кивал, глядя в ее сияющие, посветлевшие глаза. 19 Институтские лыжники вернулись в Москву к середине февраля. Приехали поздоровевшие, обветренные, с мужественным загаром на лицах и гордые своим превосходством перед остальными студентами, проводившими каникулы в Москве. Некоторое время в общежитии и в коридорах института только и слышались разговоры о лыжном походе. Со всеми подробностями рассказывалось о том, как торжественно передавал Спартак Галустян подшефному колхозу привезенную библиотеку; как Мак Вилькин проводил в колхозном клубе сеанс одновременной игры в шахматы и проиграл одному пятикласснику; как студенты участвовали в районном лыжном кроссе и Лагоденко пришел первым, но сломал на финише лыжи; как профессор Крылов научил Нину Фокину прыгать с трамплина; как Мак Вилькин потерял очки и стал после этого таким красивым, что в него влюблялись все встречные девушки, и как он решил совсем не носить очков и отпустить бороду, чтобы стать окончательно неотразимым, и так далее, без конца. Для Вадима первые дни второго семестра были днями радостного возвращения к работе, к друзьям, по которым он соскучился. Он испытывал такое чувство, точно сам перенес только что тяжелую болезнь, угрожавшую его жизни, и теперь все вернулось к нему - отдых, любимые книги, и февральское синее небо, и снег, которых он не замечал прежде... В один из первых же дней к Вадиму подошел в коридоре Козельский и спросил, как подвигается его реферат. Вадим сказал, что он много работал последнее время, но кончит, однако, не скоро. Козельский подчеркнуто серьезно и внимательно расспрашивал о плане реферата, о материалах, которыми Вадим пользовался, и назвал несколько полезных книг, о которых Вадим не знал. Они беседовали в течение всей перемены, прогуливаясь рядом по коридору. Когда прозвенел звонок, Козельский, точно вспомнив вдруг, оживленно сказал: - Да, кстати! Я недавно перебирал свою библиотеку и наткнулся на прекрасную монографию о Лермонтове. Издание начала века. Мне кажется, она может вам пригодиться. Хотите? - Что ж, я с удовольствием... - сказал Вадим, все больше дивясь этой внезапной благожелательности. - Тогда таким образом: запишите мой адрес и в воскресенье, часа в два-три, загляните ко мне, я вам приготовлю книгу. Сможете? Ну, чудно. Итак - Печатников переулок, это у Сретенских ворот, дом тридцать восемь, квартира два. Вадим записал. - Так я вас жду! - Да, я приду. Спасибо, Борис Матвеевич... "Книга действительно может мне пригодиться, - подумал Вадим. - Ничего страшного не будет, если я возьму ее у Козельского. Странно только, что Козельский стал вдруг таким любезным. Тут не так что-то... А может быть, он прослышал, что я на ученом совете собираюсь против него выступать? Решил пойти на мировую?.. Ну ладно, там посмотрим". В воскресенье Вадим отправился в Печатников переулок. В центре, пересаживаясь с одного троллейбуса на другой, он вдруг увидел Сергея. Тот медленно, вразвалку, засунув руки в глубокие карманы своего просторного, мохнатого пальто, подходил к троллейбусной остановке. - Привет! - окликнул его Вадим. - Куда собрался? - А, Дима! - обрадовался Сергей. - Да мне на троллейбус надо, на второй номер... - И мне на второй. - Блеск! Поедем вместе. А я, знаешь... - Сергей вынул из кармана небольшую, в кожаном переплете книжку и, прикрыв ею рот, протяжно зевнул. - Хожу, знаешь, с утра по букинистам. Воскресный обход... Нашел вот на Арбате интересную штучку: о французском балете семнадцатого века. В антиквариате раскопал. - Зачем это тебе? - удивился Вадим. - Да это не мне. Просили достать. Они сели в один троллейбус. По дороге Сергей рассказывал о своих связях с московскими букинистами, о том, что они могут в два дня найти ему любую книгу, да и он, Сергей, случалось, оказывал им немалые услуги. У Сретенских ворот он поднялся: - Ну, будь здрав! Мне тут сходить. - Мне тоже, - сказал Вадим. - И тебе здесь? Блеск... Они дошли до Печатникова переулка, и Вадиму пришло в голову, что они идут, наверное, в один дом. - Сережка, да ты куда? Уж не в дом ли тридцать восемь? - спросил он, усмехнувшись. - Тридцать восемь? - спросил Сергей удивленно и с некоторым замешательством и, стараясь скрыть это замешательство, вдруг расхохотался: - Да, конечно!.. И ты туда же? К Борису Матвеичу, да? Вот так совпадение! - И сразу настороженно: - А ты что, в гости или как? - За книжкой. Он мне книжку обещал для реферата. - А! - Сергей вздохнул и проговорил с натянутой развязностью и словно в чем-то оправдываясь перед Вадимом: - А Борис, кстати, вовсе не такой уж плохой старикан, между нами... Вовсе нет... Он вошел в парадное и решительно шагнул к высокой квартирной двери. Небрежно, костяшкой среднего пальца прижал кнопку звонка и за одну минуту, пока открыли дверь, успел сообщить Вадиму следующее: - Квартира-то не его, а сестры его замужней. У него тут только комната. Он же холостяк, живет в свое удовольствие. Ни в чем, понятно, себе не отказывает. Вот посмотришь колорит... Им открыл долговязый белокурый юноша со скучающим лицом, одетый по-спортивному: в ковбойке с засученными рукавами и легких тренировочных брюках. - Здорово, Костя! - бодро приветствовал его Сергей. - Салют! - отозвался юноша и, обернувшись назад, громко крикнул: - Боря, к тебе! И, насвистывая, скрылся за какой-то дверью. - Это племянник, их тут двое, - шепнул Вадиму Сергей. - В автодорожном учатся. Заядлые мотоциклисты. А к Боре нашему относятся, знаешь, так это... Он не успел договорить, потому что в коридор вышел сам Козельский - в полосатой светлой пижаме, домашних туфлях, с газетой в руке. - А, молодые люди, и оба вместе! - сказал он, приветливо улыбаясь и кивая. - Милости прошу, милости прошу... Сережа, как ваши успехи? - Все в порядке, - сказал Сергей. - Ну, чудно! Милости прошу... Вадим вошел вслед за Сергеем в комнату Козельского - большую, с высоким лепным потолком, с двумя полузашторенными окнами. Был серый зимний день, и рано смерклось. В комнате горела, поблескивая бронзой, настольная лампа. - Я, собственно, Борис Матвеич, задерживаться у вас не буду, - сказал Сергей, присаживаясь на край дивана. - Вот, пожалуйста, все-таки поймал! И знаете где? На Арбате, у Павла Ивановича! - Он довольно рассмеялся, протягивая Козельскому книгу в кожаном переплете. - Шесть дней лежала, меня дожидалась. Причем знаете: один хитрый ленинградский товарищ, какой-то театральный туз, просто слезно умолял Павла Ивановича отдать ему. Предлагал, говорит, фантастический обмен - чуть ли не всего Мопассана, этого, зелененького... Чувствуете, Борис Матвеич? - Что вы говорите! - изумленно и радостно сказал Козельский, сделав большие глаза. - Ну, Сережа, я даже не знаю, как вас благодарить. Вы просто чародей! Взяв книгу, он стал жадно листать ее, все время улыбаясь, кивая и бегло, вполголоса, читая какие-то отдельные французские фразы. Потом подошел к лампе и принялся рассматривать книгу еще пристальней, вертел ее и так и сяк, поглаживал золотой обрез, потом послюнявил палец и осторожно протер что-то на корешке. - Вы понимаете, редчайший экземпляр! - наконец выпрямившись, сказал он, подняв к Вадиму необычно сияющее, помолодевшее лицо. - То, что я искал годы! Книга о Ринуччини, поэте и балетмейстере. На его балетах танцевал сам Людовик Тринадцатый. О, Ринуччини - это был знаменитый итальянский поэт, создатель речитатива, вернее возродивший античный греческий речитатив... Оттавио Ринуччини! - Вы интересуетесь балетом? - спросил Вадим с некоторой даже почтительностью. К чужим знаниям, особенно в областях мало ему знакомых, он всегда относился с невольной почтительностью. - Да, и не только интересуюсь, - я коллекционирую книги о балете. Сережа, чародей, еще раз глубочайшая благодарность! - Козельский пожал Сергею руку, а тот, польщенно и горделиво улыбаясь, привстал с дивана. Поставив редчайший экземпляр в шкаф, Козельский сел в кресло и выложил на стол коробку дорогих папирос "Фестиваль". Коробка была не распечатана и, очевидно, специально приготовлена для гостей. - Ну-с, молодые люди, курите, рассказывайте! - Борис Матвеич, вы меня извините, но мне надо идти, - сказал Сергей, взяв папиросу и вставая. - Через полчаса я должен быть у памятника Тимирязеву. - О! Тогда, конечно, вам опаздывать нельзя. - Козельский лукаво и многозначительно посмотрел на Сергея и подмигнул Вадиму. - Идемте, я вас провожу... Да, кстати, ученый совет должен быть послезавтра... - Борис Матвеич! - громко перебил его Сергей. - Вы даже в воскресенье не можете забыть о делах! Будь здоров, Дима. Они вышли из комнаты. Вадим слышал невнятное гудение их разговора в коридоре, мягкий, ровный говорок Козельского и басовые восклицания Сергея, его короткий, взрывчатый смех. Вадим услышал одну фразу, громко сказанную Сергеем: "Но почему вы-то не можете?" Козельский заговорил что-то еще тише, мягче и в таком тоне говорил очень долго, без перерыва. Вадим между тем разглядывал комнату Козельского. В ней действительно все говорило о комфортабельной, покойной холостяцкой жизни. Это был и кабинет, и гостиная, и библиотека, и спальня вместе. Тяжелый, во всю комнату, многоцветный персидский ковер. Старинное бюро, кресла, книжный шкаф - все красного дерева. На отдельном низком столике телевизор. Обогревательная электропечка. Теннисная ракетка в чехле. На подоконнике две легкие, трехкилограммовые гантельки и рядом пузатая, с длинным горлышком бутылка коньяка. И зеркало - о да, большое, ясно блистающее зеркало в простенке между окон! - этакий томный, изящный овал, попавший в эту обитель ученого мужа, спортсмена и холостяка как будто из старинного дамского будуара. "Пожалуй, и я тут задерживаться не стану, - решил Вадим. - Возьму сейчас книгу и попрощаюсь". Он чувствовал себя связанно, главным образом оттого, что не верил Козельскому, - тот пригласил его неспроста, ему что-то нужно. Но что?.. Вот этого Вадим никак не мог понять и потому досадовал на себя и начинал уже раскаиваться, что пришел. Что-то неприятное, неправдивое чувствовал он и в благожелательности Козельского и в его любезном гостеприимстве; неприятным было и то, что он встретился с Сергеем (хотя для Сергея их встреча была, кажется, еще более неприятным сюрпризом). Зачем, в конце концов, надо ему одолжаться у Козельского? С таким же успехом достал бы книгу в библиотеке... Голоса Козельского и Сергея все еще гудели в коридоре. У Вадима медленно накипало раздражение. Он начал быстро, нарочито громко стуча ботинками, ходить по комнате. Потом подошел к столу, раскрыл какой-то архитектурный альбом, лежавший поверх горки книг, и принялся машинально листать его. Он наткнулся вдруг на изображение многоколонного дворца, который показался ему очень знакомым. Где-то он видел эту колоннаду, конные статуи, эти извилистые пологие дорожки, огибающие фонтан... Что это? Внизу не было никакой подписи, стоял только номер страницы. В комнату вошел Козельский. - Вы не скучаете? - спросил он оживленно. - Ваш Сережа и говорун, доложу я вам!.. Чем это вы увлеклись? А, зодчие прошлого века! - Где-то я видел это здание, - сказал Вадим. - Не вспомню вот - где... - Что-что? - Козельский нагнулся к книге и снисходительно рассмеялся: - Ну, голубчик, вам это вспомнить будет довольно трудно! Это венский рейхсрат, великолепная постройка в новогреческом стиле. Вот это так называемый фонтан Минервы. - Ах, это венский парламент? - обрадованно сказал Вадим. - Ну, правильно! А я-то не мог вспомнить! Правильно, эти лестницы, фонтан... - Вы были в Вене? - удивился Козельский. - Ну да, мы же брали этот самый парламент. Прорвались с ходу, вот с этой улицы, а фашисты сидели в большом доме, здесь его не видно, и палили по нашим танкам. Вот здесь как раз мы развернулись... Козельский, сразу перестав улыбаться, слушал Вадима с подчеркнутым вниманием, изумленно и сочувственно поддакивал и качал головой: "Да что вы говорите!.. Это действительно... Да, да, да..." - А вы бывали в Вене? - спросил Вадим. - Я? Да нет... - Козельский вздохнул, посмотрел на Вадима быстро, смущенно, как-то снизу вверх. - Не довелось, знаете ли. Вообще не довелось побывать в Европе. - Он чуть прищурил глаза, что-то вспоминая. - Вот... в Финляндии, правда, бывал. Лет сорок назад. Ну, это какая Европа!.. Вадим собирался уже напомнить Козельскому о книге, но тот сам подошел к шкафу, поднял стеклянную дверцу на верхней полке и достал оттуда объемистый том, аккуратно обернутый в газету. - Вот ваша монография, - сказал он, протягивая Вадиму книгу. - Можете держать у себя сколько потребуется. Вадим поблагодарил. У него уже пропал всякий интерес к этой книге, и он с легкостью отказался бы от нее, но это было теперь неудобно. Ему хотелось сейчас же, не мешкая, попрощаться и уйти, но это тоже было неудобно. И Вадим взял книгу и принялся листать ее и разглядывать. Кроме "спасибо", он почему-то не мог вымолвить ни слова, и это молчание становилось неловким, глупым и еще больше раздражало Вадима. Вероятно, у него был очень мрачный вид, потому что Козельский спросил вдруг: - У вас что - зубы болят? И Вадим неожиданно соврал и сказал "да". Он решил, что под этим предлогом он сможет уйти скорее. Козельский, сидя в кресле у стола, покуривал трубку и говорил что-то о Печорине, Ибсене, байроновском Дон-Жуане... Его обычный менторский тон постепенно возвращался к нему. - Вы знаете, кстати, что во вторник решается судьба Сережи? - спросил он многозначительно. - Нет. А что будет во вторник? - Будет ученый совет по итогам сессии. И одновременно решится вопрос о персональной стипендии. Мне кажется, у Сережи большие шансы. Как вы считаете? У него все пятерки, этот несчастный случай с Рылеевым не помешает - он недавно мне пересдал. И реферат у него превосходный. Вадиму пришло в голову, что Козельский, наверное, немало содействовал выдвижению Сергея и теперь не прочь подчеркнуть это перед Вадимом. А зачем? Да просто чтоб выставить себя другом-благодетелем. Он, видно, знает, что Вадим и Сергей - друзья детства. И Вадим, уже достаточно раздраженный против Козельского, решил, что теперь хватит поддакивать. - Нет, Борис Матвеевич, - сказал он. - Андрей Сырых, по-моему, более достоин. - Вы так считаете? - удивился Козельский. - Ну, не думаю... - А я уверен в этом, - сказал Вадим упрямо. - Не знаю, не знаю... Во всяком случае, конечно, Сырых претендует вполне по праву. Его горьковский реферат был очень неплох. Вот видите, - Козельский поднял брови, - как полезно вовремя окончить реферат. Вадим пожал плечами. - Я пишу реферат вовсе не для того, Борис Матвеевич. - Безусловно. Я понимаю, - кивнул Козельский. - Но кроме всего прочего... Видите ли, любое высокое поощрение, любая награда даются в итоге какого-то соревнования. В данном случае также имело место соревнование - пусть своеобразное, молчаливое, без договора, но вполне честное. Ведь так? Я думаю, - Козельский мягко улыбнулся, - ваше благородное возмущение против моей мысли несколько неосновательно. Я бы даже сказал, наивно... Нет? Вы не согласны? Уловив в тоне Козельского скрытую насмешку, Вадим сразу почувствовал себя спокойней. Все становилось на свои места. Неопределенность исчезла. Перед ним вновь был прежний Козельский, и Вадим знал, как себя надо с ним вести. - Нет, я не согласен, Борис Матвеевич, - сказал Вадим и тоже попробовал любезно улыбнуться. - Видите ли, я не люблю соревнований, участники которых перемигиваются с судейской коллегией. - Вы совершенно правы, - сказал Козельский серьезно. - Это всегда неприятно выглядит со стороны. Он кругло сложил губы и выпустил кольцо дыма, которое медленно поплыло к потолку, становясь все бледнее и шире. Козельский следил за ним, пока оно не растаяло, и выпустил второе. Вадим почувствовал, что Козельский подошел сейчас к решительному моменту разговора. Он обдумывает, как приступить к нему, и, видимо, колеблется. Вот он взглянул на Вадима, улыбнулся и неожиданно бодро, легко спросил: - Ну-с, а как вы готовитесь к ученому совету? Может быть, я могу вам помочь? Вот оно - так и есть! Вадим действительно уже начал готовиться к своему выступлению: взял у Нины Фокиной все конспекты, внимательно перечитывал их, делал выписки. В понедельник он собирался идти в партком к Крылову, посоветоваться. Но это будет другой ученый совет, не во вторник, а недели через две, во второй половине февраля... Однако Борис Матвеевич не только хитер, но и решителен - сразу быка за рога. - Я еще окончательно не подготовился, Борис Матвеевич, - сказал Вадим хладнокровно. - Я ведь готовлюсь не к этому ученому совету, а к следующему. - Разве не к этому? - Козельский будто бы с удивлением склонил голову набок. - Вот как! А я не знал... Но работа в общем идет успешно? Затруднений нет? - Нет, пожалуй... особых нет... - Ну, прекрасно! А все-таки я мог бы вам помочь, скажите по совести?.. А? Вадим слегка растерялся от необычного тона, в котором шел разговор. Минуту они молчали, глядя друг другу в глаза: Козельский чуть насмешливо, иронически прищурившись, Вадим с напряженным, нелегко дававшимся спокойствием. Наконец Вадим опустил глаза и, насупясь, пробормотал: - Нет. Я уж как-нибудь сам справлюсь... Козельский громко рассмеялся: - Неужели справитесь? Нет, я все-таки вам помогу... Скажите: вы видели мою книжку о Щедрине, вот что недавно вышла? - Нет еще, не видел. - Так вот, могу вас обрадовать - на нее уже есть рецензия. Очень вам пригодится. Кроют меня почем зря. Это знаете где? В "Известиях" от тридцатого числа. Вы запишите, а то забудете. - Сейчас, - сказал Вадим, вынимая записную книжку. Он решил доиграть эту игру до конца. - В "Известиях", вы говорите... от тридцатого? - Ммм... - Козельский кивнул с полным ртом дыма и снова выпустил кольцо. - Это на третьей странице, двухколонник. Вадим записал и спрятал книжку в карман. Козельский спросил неожиданно: - Хотите кофе? - Нет, Борис Матвеевич, спасибо. Мне пора идти. - А кофе с коньяком?.. Просто коньяк? - Нет. Спасибо, Борис Матвеевич... Вадиму стало ясно, что Козельскому наскучил разговор, наскучило его присутствие. Разговор, очевидно, не удался. А чего он все-таки хотел? Пожалуй, он хотел затеять спор по существу и "по душам", оправдываться, доказывать, обрушиться на Вадима многопудовой эрудицией, но самому начинать этот спор было неловко, недостойно, а Вадим так и не начал. Или он собирался как-нибудь задобрить Вадима? Прощупать настроение? Разжалобить? Поразить эксцентричным стилем? Кто его разберет... Ясно одно - здорово пошатнулись его дела, если он пускается на такие трюки. Козельский между тем налил себе рюмку коньяку и, чуть наклонившись в сторону Вадима, быстро отхлебнул полрюмки. Глаза его на миг заблестели, и он улыбнулся. - Напрасно отказываетесь, коньяк неплохой. Кстати, помогает от зубной боли... - Спасибо, я не люблю коньяк, - сказал Вадим и поднялся с дивана. - До свиданья, Борис Матвеевич... - Будьте здоровы! - громко и почтительно откликнулся Козельский и низко склонил голову. - Спасибо, что зашли к старику. Будьте здоровы! Он проводил Вадима до двери. Лицо его приобрело свое обычное выражение холодного, почти надменного равнодушия, но голос звучал по-прежнему мягко. - Заходите еще, милости прошу. Сережа заходит ко мне играть в ма-чжонг. Вы, верно, не играете в ма-чжонг? Вот мы вас научим, это очень забавная смесь домино и покера... Вы знаете покер? - А я играю в ма-чжонг, Борис Матвеевич. - Ах, вы играете? - вновь удивился Козельский. - Это редкая игра, она почти не распространена у нас. А в Китае, вы знаете, на всем Востоке в нее играют миллионы... - Я знаю, - сказал Вадим. - Сам с китайцами играл. Это я ведь и привез Сережке ма-чжонг из Мукдена. Он прислал мне письмо, просил достать. Но я не люблю эту игру, по-моему - скучновата. - Ну почему так уж... Одним словом, милости прошу! - Спасибо, всего хорошего, - сказал Вадим и, пожав протянутую Козельским руку, вышел. Монографию о Лермонтове он незаметно оставил на сундуке под вешалкой. Закрыв дверь, Козельский спокойно взял с сундука "забытую" Вадимом книгу и вернулся в свою комнату. Гам он аккуратно освободил книгу от газетной обертки и поставил ее в шкаф. Взял недопитую рюмку, перелил остаток коньяка в бутылку с длинным горлышком и поставил бутылку на прежнее место, на подоконник рядом с гантелями. Потом долго размеренными шагами ходил по комнате из угла в угол. - Ну что ж. - Он остановился в нерешительности. - Что ж... Без стука открылась дверь, и в комнату всунулась светлая, стриженая голова Кости. - Боря, как ты насчет партийки в ма-чжонг? - Что? - спросил Козельский, резко повернувшись. - Во-первых, изволь научиться стучать, прежде чем... - Есть, хорошо, - миролюбиво кивнул Костя. - А как насчет ма-чжонга? Помолчав мгновение, Козельский проговорил с неожиданной холодной злобой: - Никак насчет ма-чжонга. И вообще вы не партнеры, а труха! Денег у вас никогда нет, а мне еще достается за то, что я даю вам в кредит... Довольно! Хватит этой игры для дураков! - О-о! Какие мы сердитые... - изумленно пробормотал Костя и, присвистнув, медленно закрыл дверь. ...А Вадим быстро шагал по улице, радуясь тому, что он выбрался наконец на вольный воздух, и рук его ничто не отягощает, и он может размахивать ими легко и свободно. И он шел, размахивая руками, улыбаясь вспомнившимся вдруг словам из разговора с Козельским и даже с удовольствием повторяя их вслух: "Я уж, Борис Матвеевич, как-нибудь сам справлюсь!.. Нет-с, я не люблю коньяк..." И вообще он был доволен собой. 20 Лагоденко и Рая Волкова, как молодожены, получили комнату на первом этаже общежития. Никогда в жизни Лагоденко не принимал гостей - теперь к нему приходили гости. И Рая согревала чай на плитке и угощала гостей печеньем. Но чаще он и Рая сами приходили в общежитие к ребятам. По вечерам не хватало им