ю: ну что ты суматоху подняла? Кто твои полы заметит? Нет, я должен молчать, я неряха, она, видишь ли, принимает гостей у себя в доме, и она хочет, и она не желает, и тра-та-та-та... Ну скажи: ты заметил, что полы вымыты? - Я как-то не успел еще... - Ну вот! Я и говорю! А у нее с утра поясница болела. - Но полы вообще-то чистые. Явно чистые, - сказал Вадим, для чего-то поднимая ногу и заглядывая под ботинок. - Полы как полы. Ладно, хватит этой низменной темы. Сейчас мы с тобой перекусим. Вадим сказал, что он не голоден и есть ничего не будет. - Все равно идем на кухню. Белено печку растопить. Андрей вышел на веранду и, вернувшись с охапкой дров, с грохотом бросил ее на железный лист возле кухонной печи. Вадим сел на табурет, наблюдая, как Андрей возится с дровами, спичками и бумагой. - Лена, говоришь, занята? - спросил Андрей. Вадим кивнул. Помолчав, он невольно сказал вслух то, о чем думал в дороге: - Просто не захотела, наверно. - Почему это? Вчера ведь так прыгала - ах! ах! - Кто ее разберет... - Наверное, знаешь почему? - Андрей шумно задышал, раздувая огонь. - Не разгорается, вот пропасть... Потому что Сережка не поехал, нет? - Это возможно. - Ну, ясно. Дай-ка еще раз спички. Вадим протянул ему спички и спросил неожиданно: - Андрей, ты любил кого-нибудь? - Любил. - Кого? - спросил Вадим машинально, думая о своем, и только потом удивился ответу Андрея. - Одну девушку... Она на заводе со мной работала, - Андрей почти всунул голову в печку, и голос его прозвучал придушенно. - Ну, а теперь? Это же давно было. - А я и теперь люблю ее. - И встречаешься? - Нет. Четыре года не видал. Он снова принялся раздувать огонь. Глядя на его мощную, обтянутую фуфайкой спину, под которой тяжело двигались бугры лопаток, Вадим спросил с удивлением: - Так долго? - Она уехала в Ленинград... Вот пропасть, все дрова сырые, - пробормотал Андрей, ползая на корточках по железному листу и упорно не поворачивая к Вадиму лица. - Подсушить бы вчера... - А как ее зовут? - спросил Вадим уже заинтересованно. - Зовут ее Га-ли-на, - сказал Андрей громче и с нарочитым спокойствием, но голос его дрогнул. Очевидно, он первый раз и неожиданно для себя заговорил на эту тему и пытался скрыть волнение. В печке вдруг вспыхнул огонь, и дрова слабо затрещали. Потянуло сладким сыроватым дымком. Андрей сунул в печку бумагу, плотно прикрыл дверцу. Дрова быстро разгорались, в трубе загудело. Андрей открыл дверцу и встал. - И ты что же, счастлив? - спросил Вадим. Андрей повернулся к нему; лицо его осветилось розовым блеском пламени. - Счастлив, - сказал он, кивнув. - Она приедет весной, письмо прислала. Ей теперь уже двадцать два. - Он стоял, прислонившись к стене, и улыбался, глядя на Вадима. - Ты удивляешься? Вот так получилось... Она работала штамповщицей в заготовительном цехе. А теперь кончает медицинский. - Почему удивляюсь? Я рад за тебя, - сказал Вадим. - И этого никто не знает. Даже Елка. - Я рад за тебя, - повторил Вадим тише. Он на самом деле был рад за Андрея, но ему стало грустно. Подсев к печке, он смотрел в огонь. Вовсю бушевали яркие языки пламени, сплетаясь и раскидываясь, вздуваясь пылающим огненным пузырем. Как внезапно и яростно рождение огня! Минуту назад еще тлела сырая кора и было холодно и темно в этой квадратной дыре, и вот - жадное огнедышащее кипенье, свирепая пляска, гуденье, треск, извергающийся Везувий... И как легко погасить этот маленький Везувий, раскидать, затоптать, залить. Одно ведро воды - и пламя зачахнет, и через минуту вновь будет холодно и темно... - А ты, Вадим... любишь кого-нибудь? - услышал он негромкий голос Андрея. У него заслезились глаза, лицо горело. Он прикрыл дверцу и выпрямился. - Было, Андрюша, - сказал он, усмехнувшись, - было, да сплыло! - Как же так? - Да так вот. Ведро холодной воды... Он взглянул на недоумевающего Андрея и рассмеялся. - Давно это было, Андрюша, - сказал он, потягиваясь и зевая без надобности. - И после первого ведра были еще другие, и еще холоднее. В общем-то я сам, наверное, был виноват. А теперь все ветром размело, весь этот сор... Пойдем-ка лучше в сад! В саду они встретили Олю. Она возвращалась с круга, оживленная, улыбающаяся, размахивая сумкой с покупками. Узнав, что приехал один Вадим, Оля заметно огорчилась. - Ну вот! - сказала она недовольно. - А я думала, что ваша знаменитая Лена Медовская приедет. Даже полы все вымыла. - Вадим, кстати, и не заметил этого, - сказал Андрей. - Конечно, вы ничего не замечаете! А Лена Медовская заметила бы, потому что она женщина. Держи! - Она протянула Андрею сумку. - Смотри, какую тяжесть тащила. Догадался бы встретить. Печку хоть растопил? - Растопил, растопил, товарищ начальник! Зайдя в дом, Оля позвала Вадима в столовую смотреть какие-то цветы. Цветов было много, они стояли в разнообразных горшках на подоконнике, на шкафу, на столе, а некоторые даже были подвешены на веревочках к потолку. - Андрей вам, конечно, ничего не показал, да? А вы любите цветы? Мой брат такой сухарь, он к ним совершенно равнодушен. И еще гордится этим, - говорила она оживленно. - Это вот традесканция - видите, висячая? Вот циперус, он растет страшно быстро. А это восковое дерево, над которым мой брат издевается. - Как издевается? - Курит. А оно не выносит табака. Он не курил в этой комнате, не видели? - Нет, мы и не заходили сюда. - Елка! Что это ты купила? - крикнул Андрей из соседней комнаты. - Какое-то вино. - Да, вино. Ну и что? - Зачем это? - Андрей вошел, удивленно вертя в руках бутылку. - Как зачем! - сказала Оля, покраснев. - Для твоих же гостей. Только я не знаю, что это - вермут. Я просила не очень дорогое. - А деньги у тебя откуда? - Стипендию получила. И вообще это мое дело - откуда, откуда! И тебя не касается. А если тебе не нравится, я его сама выпью! - Оля сердито вырвала у Андрея бутылку и поставила в шкаф. - Мы с Вадимом выпьем. И с папой. Рассказав обо всех цветах, Оля подвела Вадима к небольшому горшку, стоявшему на отдельном столике. Из горшка торчал отросток величиной с полмизинца. По торжественному Олиному лицу Вадим понял, что это, очевидно, самый поразительный экземпляр коллекции. - Угадайте, что это такое? - спросила она с явным удовольствием. Вадим сказал, что с его ботаническими познаниями гадать об этом было бы бесцельно. - А вы наклонитесь и понюхайте. Вадим послушно наклонился и понюхал. Несмотря на все старания, он не почувствовал ничего, кроме запаха сырой земли. - Ну? - нетерпеливо спросила Оля. - Хорошо пахнет, - сказал Вадим осторожно. - Вроде какого-то цветка... - Цветка? Это же лимон! Лимоном пахнет! - воскликнула Оля. - У вас, наверное, насморк. Через пятнадцать лет из этого черенка будет настоящее лимонное дерево! - Вот тогда, Дима, и понюхаешь, - сказал Андрей. - К тому времени, я думаю, у тебя насморк пройдет. Между прочим, и у меня насморк, и у отца насморк... Оля посмотрела на брата с сожалением и вздохнула. - Ладно, Андрюша. Лимонов ты не получишь, это решено. Ну - давайте обедать? После обеда отдохнули полчаса и решили идти на лыжах. Вадим вышел в сад. Андрей принес две пары лыж, и, пока Оля переодевалась в доме, они походили по саду. Лыжи были хорошие, обхоженные, с металлическими креплениями. Вадим круто поворачивался, прыгал и перекидывал лыжи, с удовольствием чувствуя, как прочно зажаты креплениями ботинки. Оля выбежала в большой мужской шапке из пыжика, синих лыжных штанах и сером свитере. Она стояла, гибко согнувшись в поясе, и прикручивала крепления. И когда она разогнулась, Вадим вдруг заметил, как стройно, упруго обтянуто ее тело свитером. - Ну, скоро? Елка! - с нетерпением покрикивал Андрей, разъезжая по дорожке перед домом. - Я готова, - сказала она, надевая варежки. Выехали на шоссе и сразу за углом дачи свернули на лесную просеку. Был тот спокойный и светлый зимний день, когда солнца нет и оно не нужно - так дурманяще-бело от снега. Некоторое время с правой стороны просеки тянулись заборы, за которыми видны были безлюдные дачи с заколоченными ставнями и пышным слоем снега на крышах. Дорожки к дачным воротам тоже были завалены снегом. Потом заборы окончились, и с правой стороны открылось далекое поле с одинокими буграми, похожими на покрытые снегом стога сена, и черным гребешком леса на горизонте. А с левой стороны вплотную к дороге подступил сосновый бор. Андрей и Оля, поспорив немного, решили свернуть в бор. - А здесь я вас покину, - сказал вдруг Андрей. - Мне надо в один дом отдыха зайти, отцу позвонить в Москву. Вы куда направитесь? - Мы за реку, на Татарские холмы, - сказала Оля. - Ладно, я вас догоню. Он свернул в сторону и быстро исчез за деревьями. - Теперь уж я пойду впереди, - сказала Оля, объезжая Вадима. - Во-первых, вы дороги не знаете, а во-вторых, очень невежливо было с вашей стороны все время мне спину показывать. - Я вам прокладывал лыжню, - сказал Вадим. - Хорошо, а теперь я буду. И потом вы слишком медленно ходите. - Ого! Может, устроим кросс? - Догоняйте! И она не оглядываясь быстро побежала вперед. Ее пыжиковая шапка-ушанка замелькала между стволами, как большая рыжая птица. Вадим пошел следом, не торопясь, рассчитывая догнать ее на первых двадцати метрах. Однако ему пришлось прибавить шагу, потому что Оля все удалялась. Наконец он побежал со всей скоростью, на которую был способен. Оля неожиданно сворачивала в стороны, вдруг пропадала за густой чащей молодого ельника, и Вадим угадывал ее только по треску сучьев да торопливому скрипу лыж. И все же он настиг ее. На лесной поляне он бросился ей наперерез, свистя по-разбойничьи что есть мочи. Она успела добежать до опушки и нырнуть под высокую развесистую ель. Он бежал сзади, держа обе палки в левой руке и готовясь правой схватить свою добычу. Но Оля вдруг ударила лыжной палкой по ветви, и на Вадима обрушился снеговой сугроб. Ослепленный, задохнувшись от неожиданности, он рванулся вперед и на ощупь поймал шерстяной свитер. Оля стояла, опираясь на палки, и хохотала. - Вы настоящий дед-мороз! Отряхнитесь же!.. Вадим тяжело дышал и обмахивался шапкой. В волосы и за воротник его набился снег. - А все-таки я вас поймал! - бормотал он смеясь. - Далеко не ушли! - Но с каким трудом! С каким трудом! Ой, я не могу... - Она все еще хохотала, вытирая голым запястьем глаза. - Ломился по лесу, как медведь! Что вы за меня уцепились? Игра окончилась. - И вы проиграли. - Вовсе нет! Просто я не могла от смеха бежать. Они пошли рядом. - Оля, сколько вам лет? Она важно подняла голову: - Как говорят француженки: восемнадцать лет уже миновало. - Так вы старушка! И давно? - Что давно? - Миновало. - На это француженки не отвечают. - А все-таки? - А все-таки два месяца назад. Знаете что - идите вперед. А то вы спросите сейчас, где я учусь, какие у меня отметки. Идите, идите! Вадим пошел впереди, и Оля командовала им сзади, указывая направление. Вскоре, однако, она сама разговорилась и рассказала, что учится в сельскохозяйственном техникуме и мечтает посвятить себя лесному делу. - Вот кончу техникум - и уеду куда-нибудь далеко-далеко, в самую глушь, - говорила она. - В Сибирь или на Урал, в какое-нибудь лесничество или заповедник. Поработаю года три, а потом поеду в Ленинград, в Лесной институт, или в Москву, в Лесотехнический. А вам нравится такая специальность - фитопатолог, лесной доктор? - Нравится. Хотя человечий, конечно, поинтересней. - Это как сказать. Не знаю... - Помолчав, Оля сказала задумчиво: - В нашей стране миллионы га лесов, а лесных врачей еще недостаточно. Вот в чем дело... Мне так хотелось в этом году на лесонасаждения! Там сейчас самая ответственная работа. Ну, на мою долю еще останется, верно? - Конечно. Вы успеете. - Да. Я успею. А как интересно было в экспедиции! Я же ездила летом с экспедицией Академии наук в Воронежскую область. Жили мы на лесном кордоне, в дремучей-дремучей дубраве... Они снова шли рядом, медленно передвигая лыжи, и Оля рассказывала об экспедиции. Впервые Оля так надолго уехала из дому, и эта поездка произвела на нее неизгладимое впечатление. Вадим почти не спрашивал ни о чем и только молча и с удовольствием слушал ее восторженные рассказы о том, как они жили в лесу, в палатках, и какие там были веселые студенты и интересные профессора, ботаники и зоологи, а в июне было много комаров, но потом они исчезли и появились грибы. Она столько там съела грибов, что теперь десять лет на них смотреть не сможет. И работа у них была очень ответственная: изучение микоризы дуба. Проблема микоризы сейчас наиважнейшая, потому что дуб - главная культура в лесонасаждениях. А по вечерам там было полным-полно козодоев, они пищат, как цыплята, и страшно рассеянные... - Ой, куда же мы зашли? Это Бездонка! - воскликнула вдруг Оля, останавливаясь. - Какая Бездонка? - Озеро. А нам надо было к реке. Они стояли на опушке бора. Прямо перед ними расстилалось небольшое ровное поле - замерзшее озеро с высоким противоположным берегом, в котором бурыми пятнами темнел не покрытый снегом песок. Сухие стебли прибрежного тростника куце торчали из-под снега. По белой глади озера разгуливала ворона. - Ну вот! - сказала Оля расстроенно. - Все я виновата. Целый час потеряли. Пойдем быстрее, а то Андрей уже на холмах, наверное, а мы здесь. Начинало темнеть, когда они, пройдя полем и по льду через Москву-реку, добрались до Татарских холмов. На этой стороне реки лес был реже и одни сосны. Подножие холмов все было исчерчено лыжнями, но ни в лесу, ни здесь они не встретили ни одного человека. - Вот Большая гора, - сказала Оля, показывая палкой на лысоватую вершинку, одиноко белевшую среди молодых сосен. - Мы так называли ее в детстве. Она казалась нам страшно высокой. А теперь, мне кажется, она состарилась, облысела, стала какой-то маленькой, приземистой... А вот сосны выросли - посмотрите какие! Поднялись на гору. Андрея не было, и никто не отозвался на крик Вадима, только эхо внизу, в сосновой чаще, долго и с глупым усердием восклицало: "Эй!.. Эй!.. Эй!.." - Ушел домой, - решила Оля. - Это все я виновата. С горы был виден противоположный берег, тускло-белая полоса поля и дальше непроглядная, темная гряда леса, расплывчато-бесформенная в сумерках. На горизонте и в лесной черноте мигали редкие огоньки. Оля объясняла: - Это заводской дом отдыха светится. Это огни Борского, а там дальше - село Троицкое. На вершине горы было ветрено и откуда-то тянуло запахом горелой хвои. Вадим первый съехал с трамплина. Здесь было два трамплина - один небольшой, с полметра, и второй сразу метра на два. Он удивился тому, что не упал - ведь не съезжал с гор лет семь! Потом съехала Оля с визгом и ойканьем, но вполне благополучно, пожалуй, даже более благополучно, чем Вадим. Визжала она из озорства. Самое скучное было издалека возвращаться к горе и забираться наверх. - Вас Елочкой прозвали, наверно, потому, что вы ловко елочкой ходите, - пошутил Вадим, глядя, как она проворно и быстро поднимается по склону. После нескольких спусков, запыхавшиеся и разгоряченные, они отдыхали на вершине горы. - Вы съезжаете лучше, чем Андрей, - сказала Оля, тяжело дыша. Она сняла с головы шапку и вытерла лоб. - Меня хоть выжимай... А с вами не страшно! Она улыбнулась, глядя на Вадима блестящими глазами. Лицо ее от румянца было таким же темным, как свитер, и только дрожащими полосками белели заснеженные ресницы. - А разве должно быть страшно? - спросил Вадим. - Видите, как быстро темнеет! - Ну и что ж? - И ветер начинается... В самом деле, начинался сильный ветер - зашумели сосны, и шум этот все усиливался, поднимаясь снизу и напоминая отдаленное гудение моторов. С сосен посыпались снежная пыль, сухая хвоя. - Это к снегопаду, - сказала Оля, тревожно глядя в небо. - Едемте домой? Или нет? Вадим сказал, что, пожалуй, все-таки домой. Когда они съехали с горы, темнота сгустилась внезапно и резко, и было непонятно, что это: так быстро, вдруг, подступила вечерняя мгла или огромная, незаметно подкравшаяся туча закрыла небо. Пошел снег. Оля бежала впереди, не оглядываясь, самым быстрым своим шагом. На поле перед рекой их настиг снегопад. Все вокруг заволокло густой пеленой падающего снега. Он падал так густо, обильно и тяжело, что казалось, это падение сопровождалось глухим поднебесным шумом. Берег скрылся из глаз, старая лыжня исчезла... Вадим почти не различал Олю в темноте и только слышал скрип ее лыж и мягкие удары палок. Они не успели дойти до реки, как началась вьюга - ветер ударил в лицо, опаляя снегом, выхватывая дыхание. Вокруг была плотно крутящаяся снеговая тьма без проблеска. - Оля! Стойте! - крикнул Вадим и сразу захлебнулся снежным ветром. Он услышал растерянный Один голос: - Я не вижу дороги... Она остановилась, и он чуть не упал, наехав на нее своими лыжами. - Идите за мной! - крикнул он. - Я пойду впереди! - Где река? - Вы можете идти? - Я могу. Только у меня крепление раскрепилось... Он присел у ее ног и долго, непослушными пальцами перекручивал вслепую ремни, затвердевшие, как дерево. Пальцы его окоченели, и он растирал их снегом. "Только бы дойти до леса!" - думал Вадим, уже не на шутку встревоженный. Он боялся за Олю, которая могла ослабеть, упасть в снег, могла простудиться и заболеть, представлял себе волнение Андрея и их отца и мысленно проклинал себя за то, что вовремя не заставил Олю идти домой. Надо было пройти через реку в лес. Но где река? Вадим пошел вперед по догадке. Лыжи еле двигались, вязли в снегу, и ему казалось, что пешком он двигался бы скорее. Через каждые десять шагов он оборачивался и поджидал Олю. Она шла все медленнее и наконец остановилась. - Мы заблудились, - она вдруг тихо рассмеялась. - Вы, наверное, не рады, что к нам приехали? Почему-то он не мог вымолвить ни слова и только кивал. - А я рада... - прошептала она и подняла голову. - Ну, идемте! Долго стоять нельзя. Вероятно, они кружились на одном месте. Ни леса, ни берега - все поле и поле кругом. Прошло полчаса или час, а вьюга не прекращалась. Вдруг они явственно услышали шум сосен. Ветер стал тише. Через несколько минут Вадим уткнулся лыжами в ствол дерева. Значит, они прошли через реку! Теперь надо было просто идти по опушке. Рано или поздно они выйдут на лесную просеку. Оба измучились вконец и почти не разговаривали. Оля останавливалась все чаще. И вдруг она села в снег под деревом и сказала, что здесь ей хорошо и дальше она не пойдет. Она прислонилась спиной к стволу и подогнула колени. Вадим уговаривал ее встать, потом схватил за руки и грубо, рывком поднял. Он держал ее крепко, потому что она качалась и голова ее с закрытыми глазами откинулась назад. - Оля, милая, надо идти! Нельзя! - говорил он испуганно. - Идемте, ну?! На лицо ее падал снег. - Мне хорошо, - сказала она, покачав головой. - Не хочу... - Вы должны идти! Держитесь! - Он сильно встряхнул ее за плечи. - Да, я должна, должна... я должна... - шептала она, отталкивая его слабой рукой, и выпрямилась. - Пустите меня. Я пойду... Они прошли несколько шагов по лесу и вдруг увидели огонь. Далеко впереди, за толщей темноты и снега, он кружился и мигал, как странный зимний светляк. "Почему он кружится? - думал Вадим, напряженно вглядываясь в светящуюся точку. - Это от усталости, изменили глаза... Вероятно, фонарь на угловой даче, на просеке. Раскачивается от ветра". Однако фонарь приближался. Рядом с ним заморгал второй. Оля схватила Вадима за руку: - Ой, мне кажется... - Что? - Подождите!.. - Оля сжала его пальцы неожиданно сильно. - Папка! Андрей! - позвала она негромко. Из темноты дружно отозвались два мужских голоса. Первым подъехал на лыжах старший Сырых. Вадим разглядел высокую фигуру в полушубке и темный, обсыпанный снегом ком бороды. Фонарь поднялся и осветил Вадима и Олю. - Хороши-и... - проговорил Сырых спокойным басом. - Медведь с медведицей. Ты что, Ольга, умом тронулась? - А что? - Как что? Человек из Москвы приехал погулять, отдохнуть, а ты его ночь-ночинскую по лесу гоняешь! И не стыдно? - Мы заблудились в снегопаде, - сказал Вадим. - Оля тут ни при чем, что вы! Она очень устала... Подъехал Андрей и тоже поднял фонарь. - Ты не защищай ее, - сказал он сердито. - Это все фокусы. Она весь лес с закрытыми глазами пройдет. Мы-то знаем! Оля молчала, потупясь, и стряхивала варежкой снег со свитера. - Ты знаешь, где вы находитесь? - спросил Сырых. - Знаю, - сказала Оля тихо, - в Троицком лесу. - Это ж додуматься надо! В Троицкий лес завела, от дома шесть километров! Зачем ты эти представления делаешь? А, Ольга? Оля вздохнула и, подняв голову, проговорила неуверенно: - Я хотела когда-нибудь заблудиться. А у меня одной никак не получалось. Вот... - Ну и что? - Ну, Вадим вот заблудился... и я как будто... - Выпороть тебя надо как будто, - сказал Сырых. - Взрослая девица, студентка, а все шкода на уме! - Нет, это просто глупо! Глупо от начала до конца! - возмущался Андрей. - Ко мне приехал товарищ, а она... Да черт знает, у тебя есть вообще мозги, Елка? Вадим, ты извини меня. Конечно, я виноват, что пустил тебя с ней одного... Вадим взял Андрея под руку, собираясь что-то ответить ему, и вдруг расхохотался. Такими забавными показались ему в эту минуту и его недавние страхи, и этот суровый разговор при фонарях, и злой, непохожий на себя Андрей, и Оля, смущенно ковырявшая снег лыжной палкой. - Андрюшка, а ты, оказывается, умеешь злиться! - сказал он весело. - У тебя очки прыгают. Держи, держи, упадут! - Скользят, переносица мокрая... - пробормотал Андрей, поправляя очки. - Я же хотел почитать тебе новую работу, поговорить нам надо, да вообще... - Успеем, Андрюша. Сколько еще времени впереди! А вино вы нам с Олей оставили? - Да, вино! - воскликнула Оля. - Мы с Вадимом так замерзли, проголодались, а вы даже не пожалеете. Как не стыдно! В комнате жара. Тонкие плети традесканции, подвешенной высоко к потолку, тихо и непрерывно покачиваются. Вадим вытирает лоб платком и обмахивает им лицо. От жары сладко и необоримо кружится голова и глаза слипаются. - ...Теперь вся работа в обществе должна пойти по-иному, - говорит Андрей, сидя на табурете. - Ведь почему было так скучно при Козельском? Да потому, что он устраивал из заседаний общества какие-то дополнительные лекции. И опять мы должны были покорно выслушивать... "Зачем он говорит об этом? - напряженно думает Вадим. - Смешной... все-таки он смешной. Надо спать, а не говорить. Или говорить о чем-то другом..." Оля входит с охапкой одеял и простынь. Она в стареньком домашнем платье, из которого давно выросла. Платье такое короткое, что видны голые загорелые колени, и ей неловко нагибаться. - Вот, - она бросает всю охапку на диван. - Это ваша постель. А это подушка, только смените наволочку. Она стоит и смотрит, как Вадим возится с наволочкой. Лицо ее очень розовое, словно она долго сидела перед печкой, и глаза немного блестят. - Ничего вы не умеете! Разве так надевают? - говорит она и берет из его рук подушку. - Выверните наволочку наизнанку. Он послушно выворачивает наволочку наизнанку. - Теперь просуньте руки внутрь... ну, внутрь! Вот так. И схватитесь за углы. Молча глядя на нее, он ухватывает углы и замирает, ожидая следующей команды. - Теперь возьмитесь за углы наперника! Он не знает, что такое наперник. Да это же чехол, куда набивается перо! На-пер-ник - неужели он не понимает? Ах, он такой же, не от мира сего, как Андрей! Да, еще сегодня утром этого нельзя было сказать о нем, а сейчас он, кажется, и вправду не от мира сего. Она говорит строго и повелительно, но глаза ее улыбаются. - Ну, взялись? Или еще нет? - Она держит перед ним подушку. Тонкие, обнаженные до локтей руки ее пахнут сладко и нежно, каким-то душистым мылом. - Что вы уставились на меня? Держите, ну вот. А теперь надевайте. Почему вы таких простых вещей не умеете делать? - Оленька, я все умею делать, - говорит Вадим улыбаясь. - Я же в армии был. А мне просто приятно слушать, как вы командуете. - А! В таком случае - спокойной ночи! - Спокойной ночи, - ворчит Андрей. - По твоей милости она не очень-то спокойна. В третьем часу ложимся... - Ворчун! Кофейная мельница! - Она показывает брату язык и убегает, хлопнув дверью. Свет гаснет. За окном тоже темно - ни луны, ни огней. С легким шорохом падает с крыши снег. Наверху, кажется в мезонине, кто-то как будто ходит осторожно, на цыпочках - но это тоже снег. Ветром обдувает крышу. Спать осталось пять часов. Ровно в семь они выйдут из ворот, будет еще темно, как ночью, безлюдно, и на шоссе будут гореть фонари. Первая лекция Ивана Антоновича, опаздывать нельзя. 22 Литературный кружок на заводе было поручено вести Андрею Сырых и Вадиму. После каникул состоялось уже два занятия, которые провел Андрей. Вадим присутствовал на обоих, а следующее занятие должен был проводить сам. По правде сказать, Вадим сильно волновался. То, что ему предстояло, вовсе не было похоже на педагогическую практику в школе, с которой Вадим уже познакомился. Здесь, в заводском кружке, у него будут слушатели неодинакового возраста и развития, люди, отвыкшие от регулярной учебы и записавшиеся в кружок из разных побуждений. Одних могли интересовать стихи, других - военные повести, третьи сами занимались сочинительством, а четвертым просто было любопытно - что это за кружок и чем там будут заниматься? С некоторой завистью думал Вадим о том, что Андрею легче было начинать, а теперь ему и вовсе легко. Он и раньше знал завод, у него много приятелей среди рабочих. Как спокойно, непринужденно он держится с ними! Разговаривая или читая, свободно прохаживается по комнате, сам себя перебивает неожиданным вопросом, шуткой... Может быть, единственное, что немного стесняло Андрея в первые минуты, - это было его, Вадима, присутствие. А потом и это прошло. И когда кто-то задал вопрос, на который Андрей не смог ответить сразу, он очень просто, без всякого смущения спросил: - Дим, а ты не помнишь? Я что-то забыл... И Вадим, покраснев от неожиданности и чувствуя на себе два десятка любопытных глаз, поднялся и ответил. Свое занятие Вадим решил посвятить Маяковскому. Три дня он готовился - так тщательно, кропотливо, точно к докладу в научном обществе. Пересмотрел гору книг о Маяковском и написал весь текст лекции на бумаге. Он все время старался выбирать простые, понятные слова, не слишком вдаваться в теорию и делал главный упор на биографию Маяковского, на веселые рассказы о его блестящих, остроумных выступлениях, молниеносных ответах. "Это уж, - решил он, - любая аудитория должна принять хорошо". И вот наступил день занятия. В небольшом читальном зале разместилось человек двадцать кружковцев, а у стола посредине зала, под яркой лампой, стоял Вадим. Он читал свой доклад, почти не видя слушателей, - не мог заставить себя даже изредка отрывать глаза от бумаги. Чем дольше Вадим читал, тем отчетливей начинал он понимать, что первое занятие не удалось. Да что не удалось - провалилось... Доклад получился настолько вялый, примитивный, что Вадим, читая его, ужасался: как мог он так написать?! Все эти "простые и понятные" фразы и обороты, которые он так долго, старательно сочинял, теперь казались ему главным злом: именно они-то создавали впечатление серой, унылой примитивности. Ему самому теперь противно было читать их. Он пытался что-то выбрасывать на ходу, что-то сказать иначе, но много ли мог он изменить? Нет, конечно: еще и потому, что от сознания неудачи он растерялся, стал ненаходчив и боялся отступить от написанного, чтобы не нагородить и вовсе чепухи. И он читал и читал, воткнувшись глазами в бумагу, и голос его становился все более монотонным, все более скучным, бубнящим... Его слушали будто бы внимательно. Было очень тихо. Но Вадим чувствовал, что причиной этого безмолвия, этой глубокой тишины, обступившей его со всех сторон, была всего-навсего вежливость. Нет, его слушали не внимательно, - его слушали вежливо. Он надеялся еще, что дело немного поправится веселыми рассказами о выступлениях Маяковского. Все эти едкие эпиграммы, мгновенные разящие каламбуры, остроты, анекдоты он припас под конец своего доклада. Приступая к ним, он подумал почти отчаянно, со злостью: "Если уж это не поможет, тогда - конец, безнадежный провал". И он начал рассказывать. По-прежнему было тихо вокруг. Потом стало чуть оживленней: задвигались, зашептались, кто-то раза два усмехнулся, кто-то покашлял, снова - чей-то жидкий, точно неуверенный смешок... И - все Вадим, уже обозленный, подумал с возмущением: "Что ж они - разучились смеяться, юмора не понимают? Если это не дошло, чем же тогда их проймешь?" Он невольно поднял глаза - и впервые увидел лица своих слушателей: спокойные, вежливо улыбающиеся... Внезапно он понял: они вовсе не разучились смеяться, но то, что он рассказывал сейчас, просто-напросто им давно известно. Они уже смеялись над этим когда-то, в свое время, может быть в одно время с ним, Вадимом. Пораженный этой догадкой, совсем растерявшийся, Вадим торопливо, кое-как закончил доклад и объявил перерыв. Все встали разом, шумно и как будто с облегчением. А Вадим сел на стул, закурил. К нему подошла его старая знакомая - диспетчер Муся. - Вадим Петрович, вы ужасно серьезный сегодня, - сказала она, глядя на него смеющимися глазами. - Я вас не узнаю. Вадиму послышалась в ее словах насмешка и, кроме того, показалось, что она кокетничает, демонстрирует перед всеми свое знакомство с ним. Он сказал суховато: - Я пришел, Муся, заниматься, а не на вечер танцев. У вас есть какие-нибудь вопросы? - У меня? Больше нет... - Муся растерянно покачала головой и отошла. А он сейчас же понял, что ответил неумно и что после этого убожества под названием "доклад" любая деловитость и строгость должны выглядеть очень неуместно, смешно. Каждый раз потом он вспоминал об этом разговоре с Мусей со стыдом. И вообще он наделал много глупостей в первый день. Например, во время доклада один из слушателей - полный мужчина в синей спецовке и с галстуком, вероятно техник или конструктор, - вытащил портсигар, обстучал папиросу и солидным басом спросил: "Курить позволительно?" Поколебавшись секунду, Вадим ответил: "Нет. Курить будем в перерыве". Для чего он это сказал? Так, что называется, "для пущей важности". А на кой черт эта важность, если самое главное - доклад получился негодный!.. К столу Вадима подошел невысокий, густобровый юноша с решительно насупленным, смуглым лицом. Он оперся о стол руками, очень крупными, жилистыми, с отогнутым назад сплющенным большим пальцем - такие руки могли быть у пожилого слесаря - и сказал, медленно и твердо выговаривая слова: - У меня есть вопрос, Вадим Петрович. Кто из современных поэтов, по вашему мнению, продолжает линию Маяковского? - Да никто! - вдруг отозвался резкий и тонкий, почти мальчишеский голос. У стола появился лобастый, сильно веснушчатый юноша лет восемнадцати - Валя Батукин, заводской поэт, с которым Вадим уже познакомился на занятиях Андрея. - Неверно, - сказал Вадим. - Вся советская поэзия идет в общем по тому пути, по которому шел Маяковский. - Ха! Тара-тина, тара-тина, тэнн! - Батукин воинственно рассмеялся. - Поэзия, конечно, идет! А поэты - "каждый хитр!" - опять сохой пашут... - Что значит: сохой пашут? - спросил чей-то третий голос. - А вот и значит, что не хотят у Маяковского учиться. Опять "стихами льют из лейки". - А "Флаг над сельсоветом", по-твоему, тоже стихами из лейки? - сказала Муся возмущенно. - Я, между прочим, еще не читал... - А что ты вообще читал? - Да Валек ведь только свои произведения читает! - сказал кто-то, и все засмеялись. - Мало что... Читал меньше, да понимаю больше! - Нет, вы не правы, Батукин! - сказал Вадим, вставая. Он почувствовал неожиданную уверенность и прилив энергии, как всегда перед началом спора. - Маяковский ворвался в поэзию с новыми идеями, темами, с новым, революционным содержанием. Вот линия Маяковского... В общем, садитесь, товарищи! Перерыв кончился! Будем говорить по порядку. Но порядок удалось установить не сразу. Да Вадим и не старался особенно это делать. Этот внезапный спор, родившийся в перерыве, уже увлек его, стремительно вывел из состояния унылой растерянности. Крикливым, мальчишеским голосом говорил Батукин, с ним спорил тот самый густобровый коренастый слесарь - его фамилия была Балашов; выступали один за другим взрослые рабочие, молодые ребята, девушки, читали стихи на память, говорили азартно, наперебой. И сам Вадим перебивал их и тоже читал стихи - кажется, впервые в жизни читал наизусть перед большой аудиторией. Он забыл обо всем: о своем смущении, о той нарочитой строгости, которую он напустил на себя в первый час, и о злополучном докладе. Он спорил, он доказывал свою точку зрения упрямо и яростно, как он привык это делать в кругу товарищей, в институтских коридорах, в научном обществе. И он уже не сидел за столом, а, совсем как Андрей, расхаживал большими шагами по залу и курил папиросу за папиросой. В какое-то мгновение, оценив вдруг весь свой сегодняшний день, Вадим понял, что неудача с докладом произошла оттого, что он просто неверно представлял себе своих слушателей. Люди, сидевшие перед ним, - резьбошлифовщики, техники, шоферы, экспедиторы, такелажники, слесари - читали те же книги, что и он, жили теми же интересами, были записаны наверняка в те же библиотеки - в Ленинскую и в Историческую; он встречался с ними в музеях и на выставках, сидел с ними рядом в театрах. Многие из них учились в школах рабочей молодежи, а некоторые, вероятно, были такими же студентами, как и он, - учились в вечерних институтах. И теперь, когда он познакомился с ними - пусть ценой неудачи, испытав несколько горьких, неприятных минут, - теперь он чувствовал себя легко, и просто, и радостно... Вадим предложил желающим прочитать свои стихи и рассказы, кто что хочет. Батукин вызвался первый. Он держался очень свободно, не смущаясь, и громко, чеканно выговаривал слова. Стихи были юношеские, наивные. Одно стихотворение называлось "Мой цех" и начиналось так: Здесь электрические дрели Поют лирические трели И пневмомолот Вечно молод, Весь день грохочет и стучит... Слушали Батукина серьезно, внимательно. Потом начали обсуждение. - Я люблю читать стихи, когда мне грустно, - сказала одна из девушек, - потому что, если грустные стихи, сразу все понятно, а если веселые - тогда развеселишься. А у Валентина ни грустные, ни веселые. Как считалки: все под рифму, а смысла нет. По-моему, надо писать стихи со смыслом. - По-моему, тоже! - сказал Батукин вызывающе. - А если не поняла смысла, не надо говорить, что его нет. - А какой же у тебя смысл? - Какой! Да вот... - он неопределенно развел руками, - цех, вообще... описание. Вадим остановил его: - Подождите, Батукин. Вы после скажете. Поднялся суровый слесарь Балашов и сказал решительно: - Валентин Батукин парень способный, это видно. Но пока еще он дает не стихи, а брак. Рифмы есть, а мыслей маловато. И чепухи много. Что это за цех, спрашивается, где и дрели и пневмомолоты? Нет у нас такого цеха. И разве дрели поют. И почему пневмомолот "вечно молод"? - Ты к словам не придирайся, - сказал Батукин, покраснев. - Критиковать все умеют, а ты попробуй напиши. - Я и не собираюсь писать. А стихов я много читал и кое-что понимаю. - В зубиле ты понимаешь... - Да, в зубиле я понимаю! - вдруг резко сказал Балашов. - А ты, поэт великий, опять норму не даешь! Прошлую неделю было выправился, а теперь снова здорово? - А я, может, в многотиражку пойду работать, если хочешь знать... - проворчал Батукин. Он смотрел на Вадима упорно, исподлобья, с напряженным ожиданием и, вероятно, с надеждой, и Вадим понял, что ему нельзя сейчас целиком поддерживать резкую критику Балашова, как бы ни была она справедлива. Надо было найти какие-то другие, настоящие слова, чтобы и правду сказать и одновременно ободрить юного поэта. - Написать хорошее стихотворение очень трудно, - помолчав, медленно начал Вадим. - Это удается не сразу даже способным, талантливым людям. Ваши товарищи правильно заметили: не может быть в поэзии "цеха вообще" и "описания вообще". В поэзии все должно быть точно. И главное в ней - это не звонкая рифма, а интересная, глубокая мысль. А уж мысль приведет рифму. Но я вам говорю, - и Вадим вдруг встал и даже ударил ладонью по столу, - что Батукин будет писать стихи! И настоящие стихи! Смотрите, как он хорошо сказал о молодом пареньке слесаре в стихотворении "Ночная смена"... - И Вадим прочитал на память одно четверостишие. - Да-а, здорово!.. - сказал кто-то словно с удивлением. - С этим я не спорю, - сказал Балашов. И все, заулыбавшись, посмотрели на Батукина, который покраснел смущенно и радостно и, пытаясь скрыть улыбку, низко опустил голову. А Вадим подумал с гордостью, что он одержал только что маленькую педагогическую победу. Было уже поздно, и Вадим предложил закончить занятие. Несколько человек поднялись и ушли, но остальные пожелали послушать еще одного автора. Это был электротехник из цеха термообработки Шамаров - молодой человек с фигурой тяжелоатлета. У него было румяное, приветливое лицо и такие светлые волосы, что при электрическом свете казались совсем белыми. Он читал свой рассказ - единственный написанный им в жизни. Рассказ был на военную тему, очень короткий, простой и скорее походил на фронтовой очерк. Два товарища разведчика посланы в тыл к немцам за "языком". Они захватывают немецкого офицера, отбиваются от погони и доставляют "языка" в свою часть. По дороге они переплывают реку. Немец дважды пытается утонуть, но они "спасают" его, выволакивают на берег, делают ему искусственное дыхание и приводят в чувство. Задание выполнено. Конец. Рассказ так и назывался: "Задание". - Это взято из жизни? - спросил Вадим. - Можно сказать, да, - кивнул Шамаров. Он говорил тихо и невнятно и все время, пока читал, вытирал лоб и щеки платком. Он сразу понравился Вадиму и его немудрящий, написанный без всякой претензии рассказ - тоже. Неожиданно чей-то голос из задних рядов сказал: - Семен, ты же не так рассказывал... - А как? - спросил Вадим. - То одно, и это одно... - пробормотал Шамаров, нахмурившись. - Нет, нам интересно: а как же было на самом деле? Или вы не хотите рассказывать? - Да что рассказывать... - Шамаров вздохнул и заговорил после паузы еще глуше и невнятней. - Поплыли мы через реку, а по нас стрельбу открыли. Еще и ракету над рекой повесили. И вот Николай, дружок мой, говорит: бросай, мол, фрица, ныряй в разные стороны. Конечно, с ним, чертом, ни нырнуть, ни плыть быстро невозможно... да... А я говорю: плывем, мол, дальше. А он испугался, однако, и откачнулся в сторону, тут его и подшибли. "Тону, кричит, спасай!" А как тут его спасать! На мне этот гад в пять пудов, еле волоку, а бросить права не имею... да... А дальше уж, как написано. - А Николай... - ахнула Муся, - утонул? - Утонул, - сказал Шамаров, посмотрев на нее. Помолчав, он сказал: - Разве можно это писать? Хотя командир наш, гвардии майор Ершов, сказал, что я правильно сделал. А все равно так не опишешь... - А мне кажется, надо было именно так писать, как было в жизни, - сказал Вадим с волнением. - Был бы замечательный рассказ о воинском долге! Ведь он же струсил, бросил вас? - Струсишь тут... Не то что струсишь, ума лишиться можно. Когда тебя, как утку, подстрелить норовят, а у тебя обороны никакой. Тут не то что... тут... понятное дело. - Но вы же не струсили! - А как же? И я струсил. Это, конечно, описать нельзя, как в жизни. А было жутко! И