дим все еще молчал. Он слушал. Кто-то выдвинул Нину Фокину, кто-то опять назвал Андрея, опять Палавина. Потом Иван Антонович сказал, что прежде надо ознакомиться с новой работой Палавина. - Мы успеем, Иван Антонович, - ответил Каплин. - Сергей, ты на этой неделе принесешь? - Да, мне остались пустяки. - Вполне успеем! Конференция намечена на начало апреля. Свою кандидатуру, товарищи, я снимаю, потому что я на последнем курсе и готовлюсь к госэкзаменам. Я поддерживаю кандидатуру Палавина. В это время Палавин попросил слова. - Товарищи, у меня есть другое предложение, - сказал он, поднимаясь и глядя как будто на Вадима, а на самом деле поверх его. - Надо послать Белова. У него самая интересная тема, он долго над ней работал и кончает реферат на днях. Иван Антонович утвердительно закивал. - Верно, верно! У Белова должна быть интересная работа. - Надо послать Белова, - повторил Палавин, садясь. - Ты как, Вадим? Кончаешь? - спросил Каплин. - Я думаю, что... - Вадим решительно поднялся. - Я еще не кончил. Обо мне нечего говорить - я кончу недели через две, не раньше. Я поддерживаю кандидатуру Андрея Сырых. Считаю, что он самый достойный из нас. А самый недостойный из нас - Сергей Палавин. Все удивленно оглянулись на него. Стало тихо. - Это почему? - спросил Спартак. - Объясни. - Я объясню. Я считаю, что мы посылаем лучших. И не только в учебе, но и по своему общественному, моральному, комсомольскому облику. А Палавин не отвечает этому требованию. - Он что же, - спросил Каплин, - человек необщественный? - Как всякий карьерист. - Я карьерист? - А для тебя это новость? Все вдруг зашумели, заговорили сразу. Каплин держал Палавина за руку и пытался усадить его на место, а тот, вырываясь, повторял с ожесточением: - Нет, постой!.. Постой, я говорю!.. - Сядь! - крикнул Каплин, ударив кулаком по столу. - Я требую порядка. К Вадиму подошел Спартак. - Ты должен объясниться. Сейчас же. - Я объяснюсь послезавтра на бюро. Подробно объяснюсь. - Пусть здесь говорит! - крикнул Палавин. - Я требую здесь! - Здесь я не буду, - сказал Вадим. - Это интрига. Я требую немедленно! Как он смеет!.. - Здесь я не буду, - повторил Вадим громко. - Это касается твоего комсомольского лица. Здесь есть беспартийные, не комсомольцы. Не волнуйся - все скажу на бюро. - Действительно, какой-то шантаж! - фыркнув, сказала Камкова. - Но меня же оскорбили! Позвольте... Иван Антоныч! - Я не совсем сведущ в ваших комсомольских законах. Случай, видимо, щекотливый... Спартак раздумывал минуту, исподлобья поглядывая то на Палавина, то на Вадима. Потом сказал, тряхнув головой: - Хорошо. Если вопрос стоит шире, он должен разбираться не здесь. Раздались голоса с мест, и, как всегда, были среди них и серьезные и юмористические: - Правильно, Спартак! - Но мы же хотим знать... - Палавин, требуй у него сатисфакции! Брось варежку! - А кого мы выдвигаем? - Спокойно, - сказал Каплин, подняв руку. - Я согласен с секретарем бюро. Видимо, у Белова есть причины, если он не находит возможным здесь говорить. А сегодня мы приблизительно наметили кандидатов: Сырых, Палавина, Фокину. Кто из них поедет - выяснится в ближайшие дни. Все. Собрание считаю закрытым. Теперь объявление: товарищи, кто хочет приобрести экземпляр нашего сборника - платите два пятьдесят Нине Фокиной! К Вадиму стали подходить студенты, спрашивали вполголоса: - В чем дело? А? - Какая тебя муха укусила? - спросила Нина. - То, что он карьерист, это, между нами, весьма вероятно. Но надо ж иметь веские основания... Вадим раздраженно отмахивался. - Потерпите, узнаете... Все понемногу вышли из аудитории. Палавин ушел первым, потом вернулся, о чем-то заговорил с Каплиным. Вадим расслышал только одну фразу: - Я ж тебе говорил - ты помнишь? Собирая в портфель свои бумаги, Каплин озабоченно кивал: - Разберемся, разберемся... Они ушли вместе с Иваном Антоновичем и Камковой. Вадим остался в аудитории, зная, что ему предстоит разговор со Спартаком. Наконец ушел последний человек. Слышно было, как в коридоре продолжалось громкое обсуждение. Чей-то густой, сытый бас - кажется, того толстогубого старшекурсника, что сидел рядом с Каплиным, - проговорил: - У французов есть совет для таких темных случаев - шерше ля фам. Ищите женщину. А? - Ну, глупости! - Не глупости, милый мой, а вот ищи и обрящешь... Кто-то засмеялся, потом голоса стали удаляться и стихли. Спартак сел рядом с Вадимом на стул. - Ну? - сказал он нетерпеливо. - Говори залпом. Вадим коротко повторил ему рассказ Вали Грузиновой. Спартак все больше хмурился и сопел. Он всегда сопел, погружаясь в неприятные и затруднительные размышления. - Что, все-таки будет ребенок? - спросил он отрывисто. - Не будет, я же говорю. Но дело-то не в ребенке. - Понятно. Он опустил голову и долго молчал, покусывая ноготь мизинца. - Ничего не понятно, - сказал он наконец. - Палавин? Черт знает что... Так. Но это одна статья. А при чем тут карьеризм? - А при том же. Мне кажется, карьеризм и эгоизм - две стороны одной медали. Понимаешь, человек, который в личной жизни вот такой эгоист, он не может быть честным и в общественной жизни. Разве ты не видишь связи? - Связь, может быть, и бывает... Но, понимаешь... - Что? - Да вот - скверная история. И сложная. Вопросы морали, молодежной этики - все это важнейшие вещи, и они касаются нас с тобой кровно. Но браться за них надо серьезно. В сущности, мы вторгаемся в интимную жизнь человека. Так? Это надо делать обдуманно, иметь прочные основания. Чтоб не получилось, что вот, мол, захотелось товарищам из "комсомольской бюры" покопаться за чужой занавеской - они и копаются. Могут так подумать? - Мало что могут... - Вот и не "мало что", а могут. А не должны! Понятно? Надо доказать, что мы имели право вторгнуться в личную жизнь - и не только имели право, а должны были это сделать. Давай-ка подумаем... - Он зажмурил вдруг глаза и заговорил медленно, сосредоточенно, как бы оценивая в мыслях каждое слово. - Так... Он соблазнил девушку, обещая на ней жениться. Но не женился. Поступил подло. Так... Нет, слушай, ерунда! Лепет! Совсем не так все было, гораздо сложней, не так, и не можем мы так говорить, глупости! Да, но... Ты доверяешь этой Грузиновой? - Я доверяю, - сказал Вадим твердо. - Я знаю ее давно и считаю, что она скорее что-нибудь не доскажет, смягчит... - Тоже не достоинство. - Она очень сдержанный человек, Спартак. Ей было тяжело решиться на этот разговор со мной. Да и каждому было бы... - Так. А вызвать ее можно? - Вызвать? - Вадим задумался на мгновение. - Она не придет. Да ведь она же уехала! Уехала в Харьков. - Из-за этой несчастной любви? - Ее направили на работу. - Ясно. Спартак вздохнул, сжал голову ладонями. Он опять задумался и на этот раз сопел очень долго. - Ведь как бывает, а? - заговорил он, усмехнувшись, и полувопросительно посмотрел на Вадима. - Знал ты человека - всеми уважаемого, стипендиата, активиста, умника, то, се... и вдруг бац! Узнаешь какую-то случайную деталь, один бытовой штрих, и этот человек... Вдруг все слетает, как ненужная шелуха, таланты, эрудиция, то, се. Меня, главное, эта фраза поразила: "С мамой посоветоваться!" А? Как-то весь он тут проявился. Я же знаю, как он с мамой советуется... Да и все остальное - очень уж неблагородно, подленько... Мм, неприятно! - И Спартак быстро, сморщив лицо, точно от боли, почесал голову. - Вот я говорю, человек сразу становится неприятен. Но - этого еще мало, Вадим, недостаточно, чтобы обвинять. Нужны факты. А где они? - Спартак, ты же сам сказал, что он поступил подло! - Я сказал. Но я не уверен. Она взрослый человек, знала, на что идет. Ведь так? Затем - может быть, он действительно любил ее, действительно хотел жениться. Но потом узнал ее ближе, она оказалась, допустим, дрянью, и любовь кончилась, он отошел. Ведь может быть и так? Может. И если мы станем его спрашивать, он будет отвечать, наверное, именно так. Попробуй опровергни его. И мы остаемся в глупом положении. К тому же этой девицы нет в Москве. Понимаешь ли... - Спартак, я хочу... - Подожди. Понимаешь ли, о таких случаях говорить все-таки не принято. Я знаю примеры, когда на комитетах комсомола, на общих собраниях обсуждались аморальные поступки. Не у нас. А в другом институте, я знаю, был один случай в позапрошлом году. Исключили из комсомола парня за связь с девушкой, у которой остался ребенок после него. Там была грязная история - парень этот требовал, чтобы она сделала аборт, она отказалась, он бросил ее с ребенком. Исключили его - и правильно сделали. Но там дело было явное. А с Палавиным... ведь ничего этого нет. Вадим молчал, насупленно глядя перед собой. Потом он перевел взгляд на Спартака и медленно покачал головой. - Нет. Дело совсем не в том. Лично для меня все его поведение с Валей только последняя черта на его подлинном портрете. Вот в чем дело. Я долгое время не мог раскусить его. Потом я раскусил, но долгое время молчал. Вот ты говоришь, что он зазнался. А я скажу тебе больше. Я видел, как он относится к учебе - ведь он презирает наш институт и всех нас, потому что, видишь ли, мы будущие педагоги - люди ограниченные, нетворческие, бездарная шушера. А почему он пошел в наш институт? Да потому, что на нашем "сером" фоне ему легче отличиться, построить карьеру. Потому, кстати, он и на экзаменах идет всегда отвечать среди последних, когда отвечают наиболее слабые. Я видел, как он добивался персональной стипендии. И, надо сказать, он получил ее не только благодаря своим способностям студента, но и благодаря некоторым другим своим способностям. Я видел это. И видел, как он ловчил с Козельским, и с тобой, и со всеми нами. Ведь он из каждого из нас умел извлекать пользу для себя. Да, если в него не вглядываться, очень трудно понять... - Слушай... - Спартак вдруг вскочил на ноги. - Ты мне открываешь глаза! - Да. Я, может быть, поступаю некрасиво, потому что он ни с кем не был так откровенен, как со мной. А я слишком вяло с ним спорил. Больше иронизировал, а надо было стукнуть по столу кулаком. Я виноват во многом. Но теперь, понимаешь... Я уже не могу теперь говорить с ним с глазу на глаз. Должен быть большой разговор, чтоб все участвовали. Тогда, может быть, выйдет толк. Я же все-таки... мы не считаем его таким уж безнадежным, верно ведь? Нет, ясное дело... - Вот что, - с внезапной решимостью сказал Спартак. - Мы соберем закрытое бюро. Послезавтра. В среду весь факультет уже знал о событии в НСО. Многие подходили к Вадиму с вопросом: "Что у вас произошло?" Вадим коротко, а подчас грубо обрывал их. Ему не хотелось рассказывать все даже близким друзьям. Зато он видел, как с тем же вопросом любопытные подходили к Палавину и тот что-то длинно, охотно объяснял им. Весь день под внешним спокойствием Вадим скрывал мрачное, утомлявшее его напряжение. Он замечал, что некоторые студенты по-новому, недоброжелательно или насмешливо косятся на него, что другие обижены его отказом разговаривать. Лена Медовская проходила мимо, не глядя на него, с выражением сугубого презрения на лице. Вероятно, многие уже приблизительно знали существо вопроса, который должен был разбираться на бюро. Знали об этом Рая Волкова и Лагоденко, знал Спартак, они кому-нибудь рассказали, а те передали дальше... Вадим услышал в коридоре, как Палавин громко разговаривал с двумя старшекурсниками: - И Фокина туда же? Ну, эта-то Савонарола оттого, что она сова на рыло... Все трое расхохотались. На той же перемене к Вадиму подошел Ремешков и спросил, глядя на него испуганно: - Ты что ж, брат, проповедуешь непорочное зачатие? - Дурак! - сказал Вадим, вспыхнув. - Нет, а серьезно? В чем дело? - Серьезно я буду говорить завтра. И отойди от меня. Люся Воронкова была упоена всем происшедшим и тем, что еще готовилось произойти. Она то и дело кому-то сообщала: "Сережка с Вадькой разругались в дым! Ой, что будет!" Трудно было сказать, доживет ли она до четверга или умрет ночью от любопытства. Но Вадим чувствовал, что все-таки большинство студентов относится к Палавину с меньшей симпатией. Андрей и Мак не спрашивали его ни о чем, видя, что он не хочет говорить. Лагоденко как будто невзначай пожал Вадиму руку: - Старик, полный вперед! Поддержим. После лекции Вадим ушел в Ленинскую библиотеку и работал там не вставая до самого закрытия - до одиннадцати вечера. В этот день он успел много, как никогда, и закончил весь реферат вчерне. Дней восемь - десять пойдет на доработку, переписку, и работа будет закончена. В библиотеке Вадим почти не думал о Палавине. Но в троллейбусе, который идет от библиотеки до Калужской четверть часа, мысли о завтрашнем дне накинулись на него, как стая гончих, спущенная со своры. Он прижимался лбом к оконному стеклу, пересаживался с места на место и потом ни с того ни с сего выпрыгнул из троллейбуса на две остановки раньше. Он волновался перед завтрашним днем больше, чем перед самым трудным экзаменом. Несколько дней назад вернулась из санатория Вера Фаддеевна. Сейчас Вадим подумал, что было бы лучше, если бы она приехала домой чуть позже - когда вся эта история с Сергеем закончится. И сегодняшний вечер, пожалуй, ему легче было бы провести одному. - Отчего так долго? - спросила Вера Фаддеевна, открывая Вадиму дверь. - Опять на заводе? - Нет, в библиотеке. - А тебя тут одна гостья ждала. Сидела-сидела, занимала меня разговорами да так, не дождавшись, и ушла. Полчаса как ушла. - Кто это? - насторожился Вадим. У него сразу мелькнула неприятная мысль о Лене. - Лена, что ли? - Да нет, постарше. Ирина Викторовна была. - Ах, так! - сказал Вадим и, раздевшись, прошел в ванную комнату. "Хорошо, что не застал ее, - подумал он, моя руки. - Интересно, что это за посольство?" Однако, сев за стол ужинать, Вадим не стал ни о чем спрашивать. Он ждал, пока мать заговорит сама. Но Вера Фаддеевна осведомлялась больше насчет ужина: хорошо ли посолено и дать ли горчицы. - Ты гляди как уплетаешь, - сказала она. - А Ирина Викторовна поковыряла да отставила. Я уж думала, невкусно... Покончив с едой и закурив, Вадим наконец спросил: - Что ж она тут рассказывала? - Да много чего рассказала, много... - ответила Вера Фаддеевна, покачав головой. - Прибежала бледная, лица нет, я думаю: что стряслось? Оказывается, ты что-то против Сергея затеял, поругались вы и ты будто грозишься выступать на комсомольском бюро. Ты знаешь - она чуть не плакала. А я растерялась. Не знаю, что и говорить, как успокаивать... И не пойму, главное, из-за чего все? - Про Валю она говорила? - Говорила про Валю, да, да. - А что? - Говорила, что девушка образованная, но из таких, знаешь... одним словом, многое может позволить. Так я ее поняла. Она, говорит, была против этого знакомства, но она же Сергею не указ! Ну, дружили они, ходили-гуляли, а потом разошлись. - А почему? - Говорит, разонравились друг другу. И она очень одобряет Сергея, потому что Валя эта, по ее мнению, для него не пара. У нее, видишь ли, характер тяжелый, со здоровьем что-то неблагополучно и потом - семья неинтеллигентная... - Мама, она мещанка. Разве ты не знаешь? - Сын, я знаю ее двадцать лет. Но... - Вера Фаддеевна осторожно взглянула на Вадима. - Если там кончилось все сравнительно благополучно - ведь так? - стоит ли подымать целую историю? Я вот сомневаюсь... - Что значит - сравнительно благополучно? - Ну, без особых последствий, без драм... Вадим усмехнулся, закрывая глаза. Он чувствовал необоримую усталость и желание спать. - Никто под поезд не бросился, да? Ребеночка в проруби не утопили? Это - сравнительное благополучие? Да, для него, конечно, все обошлось вполне благополучно. Он по-прежнему весел, здоров, свободен. Куда уж благополучней! А для нее это горе, ты понимаешь? - Вадим открыл глаза и выпрямился. Голос его зазвучал громко и раздраженно, оттого что ему хотелось спать и одновременно хотелось доказать матери свою правоту. - Настоящее горе, виной которому он один! - А я во многом виню и девушку. В наше время девушки были осмотрительней. - Да в чем она виновата? В том, что она поверила ему, полюбила?.. Нет, тебя разжалобила эта мадам, которая, кроме своего драгоценного чада, ничего не знает и не понимает, и ты пытаешься выполнить свое обещание. Ведь ты обещала ей повлиять на меня, отговорить? Признавайся! - Ничего я не обещала, - сердито сказала Вера Фаддеевна. - Я говорю то, что думаю. И я вижу - дело не такое уж серьезное, а Сергею может сильно повредить. Все-таки он твой товарищ. Росли вместе, учились... И домами сколько лет знакомы. Мог бы сюда его привести, мы бы его так вздули, что он костей не собрал. А ты целый спектакль организуешь... - Да, я виноват, виноват, - сказал Вадим, послушно кивая, - виноват в том, что не говорил с ним серьезно ни разу. А теперь пришло время. И потому именно, что я старый его товарищ, я должен быть беспощаднее всех других. Вот все. - Суров ты, Вадим, - сказала Вера Фаддеевна, помолчав. - Ну, поступай как знаешь... Она вышла из комнаты. Когда она вернулась, Вадим уже разбирал свою постель. Но теперь, когда он лег под одеяло, сон не приходил к нему. Вера Фаддеевна потушила свет и тоже легла, а он все еще не мог заснуть. В комнате и за окном было темно. Только маленькие отцовские часы со светящимся циферблатом горели на стене наподобие светляка. Вадиму вдруг захотелось взять свои старые дневники и вспомнить Сергея таким, каким он был когда-то очень давно, не "старым товарищем, еще со школьной скамьи", а просто Сережкой по прозвищу Кекс. У Вадима было несколько школьных дневников и один блокнот фронтовых записей. Все это лежало навалом вместе со всяким бумажным старьем, письмами, вырезками из газет в нижнем ящике письменного стола. Вадим встал с постели и зажег настольную лампу. Вот самый первый дневник - выцветший бурый переплет общей тетради с акварельной надписью: "Моя жизнь", вокруг которой нарисованы пароходы, пальмы, похожие на пауков, горные пики и планета Сатурн. "1936 год. 7 июля. Сегодня мой день рождения. Мне стукнуло одиннадцать лет. Были все ребята с нашего двора, которые принесли мне подарки. Потом мы играли в "итальянку" один на один. Я проиграл только Шурке, а у остальных выиграл. Сережка тоже мне проиграл и сказал, что он нарочно поддался, потому что я именинник. А сам был весь потный, как рак, потому что старался изо всех сил. Потом запускали бумажного змея. Он был склеен из контурных карт. 1938 год. 13 августа. Ходили купаться на Габай, там хорошее дно и пляж. Мы с Сережей переплыли на ту сторону. С нами была Зина, она очень хорошо плавает, но все время визжит и хохочет, как будто ей щекотно. Потом мы вышли на ту сторону. Там был большой луг, он изумрудно блестел под лучами заходящего солнца. Когда поплыли обратно, я отстал. Они уже вышли на берег и бегали там, чтобы обсохнуть. Я крикнул Сережке, чтобы он перенес мое барахло к тому месту, куда я подплывал, и показал из воды рукой: "Сюда! сюда!" А он вдруг бросился с разбегу в воду и поплыл ко мне кролем. Я хохотал и кричал ему, но он ничего не слышал. Подплыл, схватил меня за руку, а я хохочу. Он думал, что я тону. Он мой самый лучший друг. ...15 августа. Зине, оказывается, уже пятнадцать лет. Сережка сказал, что если б она жила в Африке, у нее давно были бы дети. По-моему, он врет. 1938 год. 10 декабря. Вчера в Доме пионеров был вечер, и там были ребята из Испании. Один мальчик, черный и худой, похожий на Мишку Шварца, рассказывал про борьбу республиканцев с фашистскими бандитами. Он говорил по-испански, а одна женщина переводила. После этого открылась выставка художественной студии, в которой я занимаюсь. Выставка посвящена борцам республиканской Испании. Я изобразил в красках бой под Теруэлем. Антон Дмитриевич похвалил мой штрих и экспрессию, но сказал, что пальмы не специфичны для Испании (нужно лавры). Сережка тоже был на вечере со своим драматическим кружком. Они представили пьесу из жизни республиканцев, и Сережка играл главную роль - товарища Хуана. 1939 год. 8 декабря. Мы переехали на новую квартиру, на Калужскую улицу. Дом новый, шестиэтажный, и квартира у нас лучше прежней, но мне очень жалко расставаться со школой и ребятами. С Сергеем, конечно, я буду часто встречаться. Прошлым летом мы были с ним в туристском походе на озере Селигер, а следующим летом мы решили поехать на Кавказ. Я теперь каждый день занимаюсь гимнастикой и обливаюсь холодной водой. Надо готовить себя к экспедиции, как это делал Амундсен... 1940 год. 10 апреля. Вчера у Сергея устроили вечер. Были все старые школьные друзья из нашей компании. Маша очень выросла, она занимается теперь в балетной школе. Учила меня танцевать. Было очень весело. Сергей читал нам свои стихи (очень хорошие, хотя немного подражательные). Потом на коротких волнах мы поймали вдруг Осло. Немецкий голос говорил, что фашистские войска заняли столицу Норвегии. "Вы слышите шаг победоносной армии..." И действительно, мы услышали грохот сапог по асфальту: рррух-рррух-рррух - и барабанный бой. А потом кто-то прорычал басом: "Шпрехен зи дойч?" и тоненький голосок ответил: "Яволь! Яволь!" Разбойники! Они пока что побеждают, потому что нападают на тех, кто послабей. 1941 год. 22 июня. Война! Сегодня ночью немцы напали на нашу страну. За рекой, на аэродроме, весь день гудят моторы. Писать некогда - мы роем во дворе щель от бомб... ...13 августа. Опять был налет. Я уже привык. Отец давно не пишет. ...30 августа. Мы с Сергеем в пожарной команде Ленинского района. Живем в казарме. ...10 сентября. Вчера ночью на чердаке начался пожар от зажигалки. Мы с Сергеем побежали туда, он упал и рассек себе руку ржавым железом. Рекой хлынула кровь. Он не ушел перевязываться, и мы засыпали пламя песком..." Это последняя запись до армии. Да, с сорок первого года началась их раздельная жизнь, у каждого своя и неизвестная другому. Что они знали друг о друге? Жив-здоров, находится примерно там-то, делает приблизительно то-то... Но ведь и школьные дневники дают мало пищи для размышлений. По крайней мере Вадиму, для которого они словно ничтожный осколочек зеркала, не отразивший и тысячной доли его жизни до войны. Где приметы тех черт характера, которые к двадцати четырем годам развились так буйно, так неприглядно? Вадим стал вспоминать различные эпизоды из своей довоенной дружбы с Сергеем, его отношения к товарищам, к девушкам, к родным. К своей матери - Ирине Викторовне. Да, вот тут, пожалуй, было главное неблагополучие... Домашняя жизнь Сергея всегда казалась Вадиму очень странной, какой-то неудобной, неправильной. Родители его без конца ссорились, отец то уходил куда-то из семьи, то возвращался. Это был высокий, толстый, угрюмый человек, который никогда не улыбался и очень мало разговаривал. Он был в доме как чужой. А мать Сергея всегда удивляла Вадима нелепостью своих поступков. Она исполняла каждую прихоть сына, хотя устраивала скандалы из-за пустяков. Сергей называл ее почему-то "воблой". В то время, в детстве, это казалось Вадиму верхом остроумия. Да, теперь ясно, что безвольная, недалекая Ирина Викторовна с ее истерически-жертвенной любовью к сыну и слепой верой в его талантливость во многом повлияла на характер Сергея. Вадим вспомнил - у Чехова есть что-то по такому поводу в записных книжках. Он взял с полки томик Чехова, долго искал это место и наконец нашел: "В семье, где женщина буржуазна, легко культивируются панамисты, пройдохи, безнадежные скоты". Сергей не мог стать законченным "панамистом" или "безнадежным скотом", потому что вокруг него были здоровые люди, огромная, крепкая жизнь. Он стал мелким "панамистом". И об этом-то будет завтра крупный разговор. Вадим потушил свет и лег в постель. Он стал думать о завтрашнем дне, старался представить себе свою речь на бюро, ответы Сергея и то, как будут говорить остальные. Вдруг на мгновение охватило его чувство позорной, тоскливой неуверенности. А не зря ли открыл он эту шумную кампанию, которая взбудоражила уже весь факультет? Может быть, надо было последний раз поговорить с ним один на один? А может быть, он вообще ошибается в чем-то. И все это вовсе не так, сложней, непонятней... Он заснул в середине ночи, бесконечно утомленный, встревоженный, и сразу закрутило его в мутном, тяжелом сне. 26 Придя на другой день в институт, студенты прочитали на доске приказов следующее объявление: "Сегодня в 7 часов вечера состоится заседание комсомольского бюро 3-го курса. Вызываются товарищи Палавин, Белов. Явка групоргов обязательна. Бюро ВЛКСМ 3-го курса". А на три часа дня была назначена матчевая игра институтской сборной с волейболистами медицинского института. Команда собралась в спортзале сразу после лекций. Тренер Василий Адамович, старый волейболист - поджарый, сутуловатый, с расхлябанно подвижным и ловким телом, давал игрокам последние советы и назидания. Рашид волновался, впервые выступая за четвертый номер. Когда все уже собрались уходить, в дверях зала появился Палавин, в пальто, со спортивным чемоданчиком в руках. - Привет, Базиль! - сказал он, свободно подходя к Василию Адамовичу и протягивая ему руку. - Здорово, хлопцы. Он пожал руки всем, кроме Вадима, которого словно не заметил. - Здравствуй, - сдержанно сказал Василий Адамович. - Едем? - Мы едем. Не знаю, как ты. - Я тоже. Сегодня я в исключительной спортивной форме, - сказал Палавин усмехаясь. - Думаю, за три часа мы их сделаем? У меня в семь бюро, надо вернуться. - Поезжай, поболеешь за своих. - Как? Как вы сказали, Базиль Адамович? - спросил Палавин, удивленно подняв одну бровь и опуская другую. - Я не ослышался? - Играть ты сегодня не будешь, - сказал Василий Адамович. - На тренировки ты не ходил, и ставить тебя в команду после такого перерыва рискованно. Хочешь, езжай запасным. - Что? Запасным? Вот сейчас надену белые боты и побегу запасным, - выговорил Палавин после секундного замешательства. - Нет, это серьезно, Базиль? Василий Адамович посмотрел на часы. - Ребята, пора собираться. Палавин растерянно огляделся. Волейболисты одевались, укладывали свои чемоданчики, деловито и односложно переговаривались, стараясь не смотреть на Палавина. - Ну-ну... И кто ж у вас на четвертом? - Меня вот поставили, - сказал Рашид, смущенно глядя на тренера. - А чего ты извиняешься? - рассердился Василий Адамович. - Поставили, и будешь стоять! И хорошо будешь стоять, учти! Палавин похлопал Рашида по плечу. - Давай, Нуралиев, давай! С твоим ростом можно гвозди вбивать. Ну что ж, пожелаю ни пуха ни пера. Обо мне прошу забыть. Он вышел из зала, помахивая чемоданчиком. - Невелик гусь, - проворчал Василий Адамович. - И так забудем, просить нечего. Подумаешь! Однако он был заметно огорчен последними словами Палавина. Всю дорогу до мединститута Василий Адамович нравоучительно рассуждал о пользе скромности и о вреде зазнайства. Это был тренер-моралист. Он считал своим долгом не только добросовестно обучать студентов технике волейбола, но и наставлять их. - Что это значит "прошу забыть"? Что это такое? - негромко и степенно возмущался Василий Адамович. - Это значит - возомнил человек о себе, а на коллектив ему начхать. Отсюда бывает полная спортивная гибель. Волейбол - игра коллективная. Один человек ничто, а шесть человек - сила. Вот о чем надо постоянно помнить. Ведь и раньше за ним такие грехи водились. На втором номере всегда сам норовит ударить, нет чтобы на четвертый отпаснуть. Хоть и левой, а сам... Вадим улыбался, слушая оценку Палавина со спортивной точки зрения. Он был возбужден сегодня не меньше Рашида. Но не волейбольная встреча волновала его - с медиками Вадим играл в первом туре и знал, что этот противник не из опасных. В спортивном зале мединститута все было готово к матчу. Зрители-болельщики нетерпеливо шумели, сидя на низких и длинных гимнастических скамьях, поставленных вокруг площадки. В первой игре медики упорно сопротивлялись, и победа над ними далась нелегко. Вторая игра пошла живее. Рашид почувствовал уверенность, бил точно и сильно, сильнее даже, чем на тренировках. Играть рядом с ним было легко: он не ворчал, как Палавин, за плохой пас, не нервничал, выражаясь волейбольным жаргоном - "не шипел". Вторая игра закончилась с разгромным для медиков счетом. Итак, команда пединститута одержала во втором круге первую победу. К концу матча Вадим вдруг заметил среди болельщиков Палавина. "Зачем он здесь? - мельком удивился Вадим. - Что-то на него не похоже. Или пришел полюбоваться, как без него, незаменимого, проигрывают? Ну что ж, пусть любуется, как без него выиграли". Вадим направился в душевую. Выйдя через десять минут, бодрый, освеженный, с наслаждением раскуривая папиросу, он увидел, что Палавин озабоченно расхаживает возле дверей. - Я к тебе, - сказал Палавин, заметив Вадима, и сейчас же нахмурился. - В чем дело? - Отойдем в сторону. Зал почти опустел. Василий Адамович и тренер медиков негромко беседовали, сидя за столом, и в дальнем конце зала несколько студентов возились у турника. Вадим и Палавин подошли к окну, оба поставили свои чемоданчики - Палавин на пол, Вадим на подоконник. - Мать приходила к вам вчера? - спросил Палавин сухо и подчеркнуто по-деловому. - Была. - Зачем? - Не знаю, спроси у нее. - Так, - Палавин нервно усмехнулся. - Только не вздумай, что я ее посылал. Вадим промолчал. Ему почему-то казалось, что Палавин ищет примирения. - Не вздумай, - повторил Палавин. - Я сам только сегодня узнал. Старая дура проявила заботу, никто в ней не нуждается. - Мне все равно, посылал ты ее или нет, - сказал Вадим после паузы. - А мне не все равно! Вот, не можешь понять... Мне не все равно - дура моя мать или нет! "Не то, опять не то, - думал Вадим, - не то он говорит и не то хочет сказать..." - Ведь из-за нее по существу и вышла вся эта история с Валентиной, - сказал Палавин. - Вот как? - Она же нянькалась с ней, ахала от умиления, приводила домой, одолжалась... А зачем? Все делалось из-за бабьего любопытства, из-за глупой материнской страсти иметь каждое сыновнее увлечение перед глазами. Ведь я ж... - Он уткнулся взглядом в подбородок Вадима и говорил ворчливо обиженным тоном. - Я уже давно решил прекратить всякие отношения, потому что чувствовал, что до хорошего не дойдет. Нет, она упорно приглашала ее в гости, принимала всякие услуги... Та помогала матери по хозяйству, а моя умница принимала все как должное. - Но ведь и ты принимал как должное? - Я... Я же любил ее! Определенное время я любил ее. - Ну да. Совершенно определенное время... - Одним словом, вот, - перебил его Палавин. - Я должен был тебе сказать, во-первых, что я никаких парламентеров к тебе не засылал. Это раз. Во-вторых - я хотел предупредить тебя, просто потому, что у меня остались кое-какие товарищеские чувства к тебе, что если ты подымешь сейчас разговор о Валентине - ты станешь посмешищем всего факультета. Ты вытаскиваешь нелепую, никчемную сплетню и за это поплатишься. Я тебя предупреждаю. - А я тебя предупреждаю, что буду говорить не только о Валентине. - Интересно, о чем же? О том, как я просил у тебя шпаргалку на экзамене? - Ладно, нам пора идти. - Идем! - решительно кивнул Палавин. Все, о чем говорилось на заседании бюро в первые четверть часа, Вадим слышал плохо, почти вовсе не слышал. Ему казалось, что и остальные торопятся покончить с посторонними делами и перейти к главному. И вот Спартак сказал: - Мы должны были рассмотреть сегодня еще одно заявление о даче рекомендации в партию - заявление Палавина. Однако на последнем собрании НСО, когда Палавин был выдвинут делегатом... - Спартак говорил что-то очень длинно, ужасно неторопливо, ровным голосом и вдруг - точно выкрикнул, сухо, отрывисто: - Есть предложение заслушать Белова!.. Других предложений не было. Вадим за четверть часа успел все обдумать и решил, что говорить он будет с места, чтобы видеть прямо перед собой членов бюро. Но теперь, поднявшись, он неожиданно вышел к столу, за которым сидел Спартак, и прямо перед собой увидел групоргов и Палавина. - На собрании НСО я отвел кандидатуру Палавина. Я сказал, что его моральный облик не позволяет ему представлять наш коллектив. Теперь я должен эти слова доказать. - Вадим с удивлением прислушивался к собственному голосу, который казался ему неузнаваемо громким и торжественным. Сделав паузу, он заговорил тише: - Я буду говорить сегодня не о каком-то поступке Палавина, а обо всем его поведении. Мы с Палавиным, как говорится, "друзья детства". Поэтому я, вероятно, знаю его лучше, чем кто-либо. И я должен сказать, что и в личной и в общественной жизни Палавин ведет себя не так, как полагается комсомольцу. Факты? - спросил Вадим, повысив голос. Он не мог оторвать взгляда от Палавина, смотрел, нагнув голову, прямо ему в глаза. - Ну вот, грубо: на комсомольском собрании, когда обсуждалось дело Лагоденко, Палавин усердно защищал Козельского, хотя большинство собрания критиковало профессора. Почему защищал? Потому, может быть, что был принципиально не согласен с критиковавшими? Нет, не потому. Он часто и со мной и с другими говорил о Козельском то же самое, даже более резко, всячески его высмеивал. Но в тот момент ему нужна была поддержка Козельского в НСО, где он готовился читать реферат. И Палавин действительно сумел "подружиться" с Козельским, но дружба эта продолжалась недолго. Как только Палавин почувствовал, что дела у Козельского плохи и никакой пользы от него больше не получишь, а скорее неприятности наживешь, - тут он сразу захотел быть в первых рядах разоблачителей Козельского, рвался выступать на учсовете и так далее. Мне кажется, такое поведение называется своекорыстным, неблагородным. И точно так же он вел себя и в других случаях. Вы помните, каким необыкновенным общественником он стал в декабре? Как он шумел насчет связи с заводом? Даже один раз сходил вместе с нами, очаровал Кузнецова, наобещал с три короба - а потом как отрезало. Ни разу больше не был. Для чего он, оказывается, ходил на завод? Все для того же. Для себя. Во-первых, для того чтобы завоевать расположение бюро, а во-вторых, чтобы присмотреть "кое-что" для своей повести. А как он относится к институту, в котором учится, к своей будущей профессии? Быть педагогом? О нет! Это же удел посредственностей, бездарен, неудачников. И потому у него нет по существу друзей. Все "друзья" распределяются по его личным потребностям. Ну - Ремешков, например, это "фотографический" друг. Федя Каплин - друг по части науки, литературных разговоров. На четвертом курсе у него есть друзья "библиотечные", "театральные", "волейбольные" и так далее. И я - на особой должности "друга детства". В отношении подруг у него, очевидно, такое же строго ведомственное распределение. Но почему все-таки, зная Палавина давно, я впервые начал этот разговор только сейчас, на исходе третьего курса? Надо сказать, что мне как раз мешала эта моя должность "друга детства". Я спорил с ним часто, но всегда по мелочам. Вот в чем дело. Я считаю своей главной виной тот факт, что я долго мирился с его недостатками. То есть... Одним словом, не говорил с ним принципиально и только сейчас... А сейчас меня толкнула на этот разговор одна история, которую рассказала мне давнишняя подруга Палавина - не знаю уж, по какому там ведомству. Короче, вот что... И Вадим быстро, в том сухом, протокольном тоне, который казался ему наиболее подходящим для этого необычного случая, передал слово в слово Валин рассказ. Еще в начале его выступления в комнату вошли Федор Андреевич Крылов и Левчук и сели позади стола бюро. В комнате было очень тихо. Все слушали Вадима внимательно и каждый по-своему. Спартак то взволнованно хмурился, то начинал быстро, одобрительно кивать головой, а потом настороженно смотрел на Вадима, подняв свои густо-черные круглые брови и шевеля губами, словно стараясь что-то подсказать Вадиму. Марина Гравец, удобно расставив локти, положила один кулак на другой, в верхний уперлась подбородком и смотрела на Вадима не отрываясь, с таким интересом, словно он рассказывал что-то очень увлекательное. Вадим видел одного Палавина. Нагнув голову, упорно, из-подо лба он ловил нестойкий, ускользающий взгляд голубых глаз Сергея. А тот каждую минуту становился другим. Сначала он выглядел равнодушным. Зевал. Спичкой ковырялся в своей трубке. Потом, как рассеянный студент во время лекций, решивший вдруг проявить усердие и послушать профессора, он глубоко вздохнул и, подперев голову рукой, с любопытством уставился на Вадима. Потом он выпрямился, опустил руки под стол. Слушал удивленно, с полуоткрытым ртом. Вдруг хмурился и воинственно поднимал плечи, хотел что-то сказать, но сдерживал себя, молчал, горбился. И вновь выпрямлялся и быстро оглядывал всех в комнате. Потом он начал краснеть, лоб его заблестел, и он вынул носовой платок, но вытер почему-то подбородок. Когда Вадим кончил рассказ о Вале, Палавин сразу спросил: - Ну и что? - Я знаю, - сказал Вадим, глядя на Палавина, - что Палавин все рассказанное мною может отрицать. Свидетелей нет. Самой Вали здесь нет. Но дело не в этом. У нас тут не судебное следствие. Все, что рассказала мне Валя, - а я верю ей до последнего слова, - только добавление к остальному. Портрет готов. Мы обсуждаем сегодня поведение человека, его характер и жизнь. Я знаю, не только мне - другим тоже есть что сказать. И вот давайте поговорим, потому что... - и, мрачно насупясь, Вадим закончил скороговоркой: - ...Потому что пока еще есть время. Еще можно что-то ему объяснить. Человек он все же не потерянный, я думаю... Так мне кажется, во всяком случае... - Спасибо, - сказал Палавин. - Прошу слова! - Белов, кончил? - спросил Спартак. - Кончил пока. Вадим сел, и сейчас же, не дожидаясь приглашения Спартака, поднялся Палавин. - Я обвиняю Белова! - выговорил он поспешно, - Обвиняю его в злонамеренной клевете! Да, не он обвиняет сегодня, а я его обвиняю... - Ты говори, говори, - сказал Спартак, хмурясь, - а мы уж тут разберемся, кто кого обвиняет. - Я и говорю, товарищ Галустян. Прошу не понукать. Так вот, Белов узнал окольным путем кое-что из моей, о моей... ну, неудачной любви, если хотите, и постарался из этого "кое-что" состряпать дело. Аморальное дело, грязное, постарался облить меня грязью. Я-то знаю, зачем это нужно. И я возмущен тем, что бюро комсомола находит возможным под видом обсуждения моего, так сказать, общественного лица выслушивать эту нелепую сплетню. Я возмущен беспринципностью бюро - прошу записать в протокол! Что, у нас нет больше дел на бюро? Все у нас блестяще, все вопросы решены? Спартак постучал смуглым остроугольным пальцем по столу. - Палавин, ты должен говорить сейчас не о бюро, а о себе. Отвечай Белову по существу. Палавин посмотрел на Спартака, потом на Вадима, на членов бюро и вдруг опустился на стул. - Я отказываюсь вам отвечать. - Что? Отказываешься отвечать комсомольскому бюро? - спросил Спартак после паузы. - Я отказываюсь, да. Потому что вы неоправданно вмешиваетесь в мою личную жизнь... Это низкое любопытство... - Нет, подожди, Палавин! - сказал Спартак, вставая, и его черные брови жестко сомкнулись. - Ты не своди весь разговор к этой истории с Валей. Не хитри, Сергей! Белов говорил обо всем твоем поведении в институте, о твоем отношении к преподавателям, к товарищам, подругам