- вот о чем. Будешь отвечать? Палавин отрицательно покачал головой. - Так. Ну что ж, - сказал Спартак, помолчав, - не хочешь сейчас говорить, заговоришь потом. Кто будет выступать? Попросил слово Горцев, член бюро по сектору быта. Говорил он медленно, с утомительными паузами и все время, пока говорил, трогал лицо: потирал пальцами бледный лоб, нежно ощупывал шею, накручивал на палец белокурую прядь... Да, он тоже замечал, что Палавин выбрал в жизни нехороший, нетоварищеский стиль. Но ему не казалось возможным обсуждать на бюро мелкие факты, характеризующие этот стиль. Теперь ему кажется, что это будет полезно для Палавина. Ведь было же полезно для Лагоденко то комсомольское собрание, на котором критиковали Лагоденко за грубость, бахвальство, недисциплинированность. Лагоденко сильно изменился за последнее время, и в лучшую сторону. - Женился - остепенился, - сказал кто-то шутливо. - Нет, потому что многое понял и воспринял критику правильно. С Палавиным дело сложнее и ошибки его серьезней. В истории с этой девушкой... Тут, конечно, трудно разобраться, если Палавин отказывается говорить. Вероятно, он вел себя небезукоризненно. Вероятно, так. Но то, что он отказывается говорить... - Я буду говорить в райкоме! - отрывисто кинул Палавин. - О вас буду говорить и о Белове... Затем выступили Нина Фокина и Марина. Обе говорили очень пространно, с жаром, и, хотя они целиком поддерживали Вадима, ему казалось, что выступления их так же неубедительны и нечетки, как и выступление Горцева. Да, они возмущались поведением Палавина, говорили гневные слова, требовали строгого выговора с предупреждением, но Вадим чувствовал, что возмущает их главным образом поступок Сергея с Валей. А это очень принижало обсуждение, а Сергею давало возможность спорить, оправдываться. Как только Марина умолкла, Палавин попросил слова. - Нет, я все же буду говорить, - сказал он, решительно встряхнув головой. - Я не доставлю вам удовольствия своим молчанием. Выясняется, что здесь обсуждают мой характер. Обижаются даже, что я не принимаю в этом участия... Да, это мило! - Он нервно усмехнулся. - Не надейтесь, пикантных подробностей вы не услышите. Скажу только, что обвинение насчет Вали я полностью отметаю. У вас нет никаких оснований обвинять меня в аморальном поведении по отношению к ней. Никаких! У вас нет фактов. Слова Белова - только слова. Громкие, пустые слова. Ах, нехорошо, безнравственно! А что безнравственно? Что нехорошо?.. Ведь он так и не смог ясно сказать: что худого я сделал Вале? И не сможет, конечно. Потому что то, что произошло между нами двумя - мной и Валей, - это дело нас двоих. И больше я ничего не скажу по этому делу. Да, личная жизнь у нас сливается с общественной. Но это не значит, что личная жизнь целиком поглощена общественной, растворяется в ней. Нет! Существует грань, и остерегайтесь переступать эту грань без достаточных оснований. Я не позволю производить над собой эксперименты! - Он говорил теперь очень громко и уверенно и размахивал кулаком, точно нацеливаясь самого себя ударить в подбородок. - Ты отрицаешь все, что говорил Белов? - спросил Спартак. - Что? - Палавин молчал секунду, глядя на Спартака пристально, потом заговорил еще громче: - Отрицаю? Да, я отрицаю этот тон, эту оскорбительную манеру... эту, понимаете... это высокомерие и ханжество одновременно! Вы слышали, что считает Белов своей главной виной? Своей главной виной он считает, видите ли... - Палавин возбужденно рассмеялся, - то, что он долго мирился с моими недостатками! А, каково? Нет, просто блеск!.. Вадим заметил, что Спартак чуть заметно усмехнулся и, чтобы скрыть улыбку, нахмурился и сказал сурово: - Ты брось к словам придираться! Человек оговорился, слушай... - Оговорился? Нет, нисколько! Скорее - выговорился, да, да! У самого Белова, видите ли, недостатков, конечно, быть не может. Что вы?! Откуда? Это же ходячая добродетель. У него осталась единственная забота - искоренять недостатки в других. И вот на этом благородном поприще он что-то недосмотрел, провинился... Ай-яй-яй! - Палавин сцепил руки в пальцах и горестно покачал головой. - И это, по-вашему, не высокомерие, не зазнайство? Это ли, черт возьми, не дьявольская, отпетая самовлюбленность? И вот этот человек, так называемый "друг детства", который всю жизнь, оказывается, меня обманывал, лицемерил, - я думал, что он относится ко мне честно, по-дружески, а он, значит, только "мирился с моими недостатками"! - этот человек смеет обвинять меня в бесчестии, в аморальном поведении! Да разве он может понять всю сложность, всю глубину моих отношений с Валей? Разве может понять он, этот добродетельный уникум, этот достойный член "армии спасения", что разрыв с Валей мне тоже стоил... И мне пришлось кое-что пережить?.. Хотя, впрочем, говорить об этом я тут не буду. Я дал себе слово. Короче говоря, я считаю: все выступление Белова - это наивное ханжество, над которым в другое время я бы весело посмеялся и только. А сейчас вот приходится с серьезным видом что-то объяснять, доказывать. Хотя, пожалуй, достаточно. И Палавин сел на свое место, глубоко и с удовлетворением вздохнул и принялся набивать трубку. Вадим сразу почувствовал, что речь Палавина произвела впечатление. Наступила пауза: все как будто немного растерялись, не знали, о чем говорить дальше. И сам Вадим вдруг растерялся, пораженный той адвокатской ловкостью, с какой Палавин сумел защитить себя и одновременно выставить его, Вадима, в смешном свете. Насупившись, покраснев так, что все лицо его горело, Вадим сидел с угрюмо опущенной головой и упрямо, отчаянно старался понять: какую ошибку совершил он в своем выступлении? О чем забыл сказать? Почему эти слова, еще вчера казавшиеся ему убийственными для Палавина, прозвучали сегодня так бледно, неубедительно?.. Групорг Пичугина между тем распространялась о том, что "практически невозможно доказать, что поведение Палавина с этой женщиной аморально. В интимной жизни каждого из нас существует много сторон, недоступных постороннему глазу, трудноуловимых оттенков - будто бы незаметных, а на самом деле очень значительных... Ее ли он обманул? А может быть, он обманулся сам - любил, идеализировал свой предмет, а затем наступило жестокое разочарование... Ничего не известно. Можно только гадать". - Вы, стало быть, придерживаетесь точки зрения агностицизма, непознаваемости палавинских поступков? - мрачно перебил ее Спартак. - Нет, товарищ Пичугина. Давайте говорить не о частностях, а по существу. Об эгоизме Палавина, его верхоглядстве, высокомерии, в чем эти черты характера выражались. Вадим видел, что и Спартак, несмотря на его деловой и решительный тон, несколько растерян и раздражен тем, что обсуждение скатывается на неправильный путь, в мелководье пустых догадок, никчемного психологизирования. И сам Палавин уже начал принимать в этом обсуждении "самокритическое" участие. - Ну, какие недостатки в моем характере? - говорил он, совершенно успокоившись. - Я, например... ну, ревнивый к чужой удаче, самолюбивый в какой-то степени, гордый. Я привык быть первым, считать себя, что ли, способней других. Конечно, у меня есть недостатки! Было б странно, если б у меня их не было. Я ведь живой человек, не ангел, не Белов. Но дело в том, как об этих недостатках говорить, в какой форме. По-товарищески, по справедливости, или же со злорадством, стремясь оскорбить, унизить... - Я так говорил, по-твоему? - не сдержавшись, крикнул Вадим. Глядя мимо него, Палавин кивнул. - Примерно так. Да, ты добивался одного - облить меня грязью, запятнать мою репутацию... - Ты сам себя запятнал! И продолжаешь это делать! - Забыв о порядке, Вадим заговорил вдруг с неожиданной силой, торопливо и горячо: - Ну да, ты, конечно, уверен, что мне выгодно опорочить тебя, спихнуть тебя с дороги и самому пробраться вперед! А ты помнишь, как ты мне сказал однажды: "Ты не знаешь людей, не умеешь разбираться в людях!" Сам ты, конечно, убежден, что прекрасно знаешь людей. Но ты их не знаешь. Ты всех людей меришь на свой аршин, в каждом человеке ты видишь только то, что есть в тебе самом, - своекорыстие, жадность, стремление всеми путями, любыми средствами благоустроить свою судьбу. Тебе даже в голову не приходит, что люди могут действовать из каких-то других побуждений! А если кто-нибудь так и поступает, честно, открыто, - так ведь это ханжи, лицемеры или наивные дураки, над которыми стоило весело посмеяться... Нет, вот ты как раз не знаешь людей! - Все слова, слова, слова... - пробормотал Палавин. - Слова? Да, тебя трудно убедить словами, трудно припереть к стене. Потому что никаких беззаконных, злодейских дел ты не совершил. Ты всегда умел держаться на грани. Ты был негодяем на четверть и подлецом на две трети. "Попробуйте доказать! А что худого я сделал Вале?" Да, это очень трудно сказать коротко, в двух словах. А все-таки, если подумать, - можно. Можно найти слова и объяснить тебе попросту, какое горе ты причинил этой девушке. Ты подорвал, разрушил в ней дорогое человеческое чувство - веру в себя, уважение к себе самой. Что она может подумать о себе, если видит, как относятся к ней другие? Если видит, что ее можно обманывать, можно беззастенчиво внушать ей: ты, дескать, мне не пара, будь довольна и тем, что есть, и, наконец, можно этак небрежно, оскорбительно уходить от нее и так же небрежно возвращаться когда вздумается... Ты подорвал в ней веру в себя и веру в людей. Это преступление, Палавин, за которое ты будешь здесь отвечать. И точно так же, если подумать, можно установить, "что худого ты сделал" в истории с Козельским, "что худого ты сделал" мне, кому-то другому, третьему. Но я не собираюсь этим заниматься. Разговор идет крупнее - об отношении к жизни. Надо ли дорожить настоящей работой, настоящим трудом, чувствами, дружбой, любовью и бороться за них, драться за них на каждом шагу, не боясь трудностей, не боясь показаться иной раз наивным или смешным? Или достаточно - как считаешь ты - только на словах поддакивать всем этим правильным идеям, а в глубине души посмеиваться над ними и жить по-своему? Жить легко, благоустроенно, выгодно. Удовлетворяться во всем эрзацами - потому что с ними меньше хлопот, - полуискренними чувствами, удобной любовью, маргариновой дружбой. И только одно любить страстно, об одном заботиться по-настоящему, талантливо, беззаветно, не жалея ни времени, ни труда, - любить себя, заботиться о своем собственном будущем. Так ты собираешься жить, Сергей? Так жить мы тебе не позволим! Вадим резко умолк и сел на свое место, разгоряченный, взволнованно покрасневший, но с чувством внезапного облегчения: теперь он сказал то, что нужно. Он видел, как Палавин слушал его, все больше мрачнея, стараясь смотреть в сторону, а потом совсем опустил голову и уставился в пол. Зато остальные оживились, ободряюще и радостно улыбались Вадиму, а Спартак все время смотрел на Вадима точно с удивлением и кивал головой. Когда Вадим кончил, Спартак возбужденно повернулся к Палавину: - Ты будешь еще говорить? Тот поднял лицо и, глядя куда-то вверх, в потолок, криво усмехнулся: - Да нет уж, знаете... И тогда пожелал выступить профессор Крылов. Он встал с дивана и пересел за стол Спартака. - Да. Интересно у вас сегодня, - сказал он, помолчав, и внимательно оглядел сидевших перед ним молодых людей и девушек, взволнованных спором, притихших. - Вы подняли очень важный вопрос - о нравственности. И многие из вас говорили правильно и горячо, по-комсомольски. Приятно было слушать. А некоторые ошибались, нагородили чепухи и других еще запутали. Так вот, прежде чем сказать свое мнение по существу - о моральном облике Сергея Палавина, я думаю поговорить немного об общих вещах. Кое-что вам напомнить... Крылов положил на стол пачку папирос, вытряхнул одну и помолчал минуту, разминая папиросу короткими, сильными пальцами. После того шума, который был на бюро, негромкий голос Крылова звучал удивительно спокойно и убеждающе. - Владимир Ильич говорил, что "в основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма". Это говорилось в двадцатом году. Прошло почти три десятка лет, и мы создали новое общество и новых людей. Но следы старого не исчезли полностью, они еще таятся в сознании некоторых людей, в их психологии. Да, бродят еще среди нас мелкие себялюбцы, этакие одинокие бонвиваны, любители хорошо пожить за чужой счет, карьеристики и пошляки. Так вот, борьба с ними и борьба с чертами эгоизма, корыстолюбия, зависти, мещанских предрассудков в нас самих - это и есть борьба за нравственность, за укрепление и завершение коммунизма. И чем строже вы будете к себе и друг к другу теперь, учась в институте, тем полнее и прекраснее будет ваша трудовая жизнь в будущем. Надо помнить об этом. Ну, что ж сказать о Палавине? Человек он способный безусловно, отличник, стихотворец, активный такой, деятельный... Как будто все хорошо. А на поверку выясняется, что хорошо-то по краям, а в середке неважно. В середке, оказывается, прячется другой Палавин - самовлюбленный, морально нечистоплотный и, правильно указал Белов - меленький такой, невзрачный эгоист. И поздно мы с вами середку эту разглядели. Общая наша вина. А вот Белов, кстати... - Крылов повернул к Вадиму строгое, неулыбающееся лицо, но Вадиму показалось, что светлые глаза профессора, глубоко спрятанные под скатом выпуклого, тяжелого лба, чуть заметно и ободряюще сощурились, - Белов интересно сегодня говорил. И я бы сказал, мужественно. Мне понравилось его выступление, да и все ваше заседание сегодняшнее понравилось в общем. Случай с Палавиным научит нас больше интересоваться личной жизнью друг друга, заставит серьезно подумать и над своим поведением, отношением к жизни. Сегодня мы осудили его антиобщественное поведение в институте, его поступок с девушкой - очень нечестный, дурной поступок. А несколько часов назад мне стало известно еще об одном неблаговидном поступке Палавина. Человек, рассказавший о нем, обещал прийти на бюро; я его попросил. Александр Денисыч, - обратился Крылов к Левчуку, - взгляни-ка, не пришел еще Крезберг? - Федор Андреевич, о ком вы говорите? - спросил Спартак, когда Левчук вышел из комнаты. - Это аспирант университета Крезберг. Кстати, мой фронтовой товарищ, командовал взводом у меня в полку. Сейчас вы все услышите... Через несколько минут Левчук вернулся, и следом за ним вошел высокий рыжеволосый мужчина в спортивной куртке с молнией и наставными плечами; в руках он держал массивный портфель кофейного цвета. Неуверенно всем поклонившись, Крезберг прошел за Левчуком к дивану, ступая почему-то на цыпочках. - Виктор Мартыныч, иди сюда! - предложил свое место Крылов. - Чтоб все тебя видели. Крезберг послушно пересел к столу, поставив свой портфель на пол, как ставят чемоданы. Огляделся, все еще неуверенно и смущенно улыбаясь. Вдруг он увидел Палавина и, сразу перестав улыбаться, отвел глаза. Вадим заметил, что и Палавин тоже опустил глаза и почему-то покраснел. - Товарищ Крезберг рассказал мне сегодня, за полчаса до комсомольского бюро, о том, как Палавин писал свой реферат, - сказал Крылов, - так нашумевший в наших "ученых кругах". Для того чтобы выяснить все до конца, я попросил Крезберга прийти на бюро и повторить свой рассказ. Нет возражений у членов бюро? - Нет, нет. Есть предложение заслушать товарища Крезберга! - сказал Спартак оживленно. - Пожалуйста, товарищ Крезберг. Аспирант откашлялся и заговорил деликатным, мягко текущим говорком: - Для меня, товарищи, это несколько неожиданно. Но - сказал "а", говори "б". Несколько месяцев назад моя сестра познакомила меня с Сергеем и попросила помочь ему в реферате, который он писал, о тургеневской драматургии. Сам я кончаю диссертацию на эту тему. Я помог ему в выборе материала, библиографии, дал несколько советов по композиции, еще что-то. Мы встречались раза два-три. Я рассказывал ему о своей работе. Сергей Палавин попросил у меня диссертацию, несколько отпечатанных глав я дал ему на один вечер. Причем просил настоятельно: не использовать в реферате таких-то и таких-то положений. Это плод моей двухлетней исследовательской работы, и я не хотел, чтобы некоторые факты, соображения - ну, в частности, о трех особенностях тургеневского театра, несколько фактов биографического характера - стали бы известны до опубликования диссертации. Я просил вас об этом, Сергей? - неожиданно обратился он к Палавину. Палавин, слушавший Крезберга с сумрачным, неподвижным лицом, молча кивнул. - Я, собственно, не должен был давать диссертацию, к тому же незаконченную, постороннему человеку. Это не положено. Но - и Сергей просил, и Валя, моя сестра, очень просила... Одним словом, вскоре я узнал от Вали, что реферат Сергея оказался удачным, был зачитан в вашем НСО, одобрен кафедрой. Я был рад за Сергея. Но с тех пор не виделся с ним ни разу. И вот вчера мой руководитель, профессор Ключников, принес в университет ваш сборник студенческих работ. "Вас, говорит, обскакал некий студент педвуза Палавин. Прочитайте-ка его статью "Тургенев-драматург". Читаю - а я сначала не сообразил, что это статья Сергея, не знал его фамилии, - да, действительно какой-то резвый студент упредил меня! Нет, плагиата здесь не было. Статья написана в другом плане, по-своему, много в ней оригинальных мыслей. Но, понимаете, я нахожу в ней как раз те маленькие открытия, которыми я гордился! И как раз те несколько новых соображений, о которых я просил Сергея не упоминать, - они здесь же, в общем, чужом тексте... Да... Я, конечно, расстроен, мой профессор тоже. Хочу найти Сергея, звоню Вале. Она уехала в Харьков. Иду сегодня в ваш институт и встречаю, совершенно случайно, Федора Андреевича, а мы с ним фронтовые друзья, еще со Сталинграда. Правда, не виделись два года. Рассказываю ему всю историю, и он просит меня зайти на бюро. Видите ли, я не считаю поступок Сергея плагиатом - реферат, в общем, работа самостоятельная. Но Сергей нарушил свое слово, обманул меня и поставил в неловкое положение. Поступок неэтичный и, мне кажется, некомсомольский. Я не предполагал, что дело получит такую огласку, мне придется выступать на бюро и все прочее... Мне хотелось только увидеть Сергея и сказать ему несколько слов. Но вот так обернулось, вместо нескольких слов пришлось говорить довольно долго. Вот, собственно, и все, товарищи. Крезберг умолк, и Спартак спросил у Палавина, так ли все это было. Палавин сказал, что все было так. - Ты использовал в своем реферате чужие материалы. Зачем ты это сделал? Побледнев, ни на кого не глядя, Палавин пробормотал: - Я не считаю свой реферат плагиатом. - А чем же ты считаешь свой реферат? - спросил Спартак. - Вполне самостоятельной работой? После долгого молчания Палавин отозвался безразличным, усталым голосом: - Я хотел скорее закончить... - Ну да, - сказал Спартак. - Надо было скорее закончить, чтобы попасть в сборник. Надо было скорее закончить, чтобы получить персональную стипендию. И надо было к тому же, чтобы реферат "вышел за рамки". ...Комсомольское бюро третьего курса решило: "За нарушение принципов коммунистической морали объявить Сергею Палавину строгий выговор с предупреждением". Общее комсомольское собрание происходит два дня спустя. Вновь выступают Спартак, Вадим, Марина Гравец, и выступают Лагоденко, Сырых и другие однокурсники Палавина. Девушки из драмкружка рассказывают о работе с Палавиным во время подготовки "капустника". Никто не отрицает дарований Палавина, но работать под его начальством всегда неприятно. Он не терпит ничьих советов и замечаний, каждое свое решение считает окончательным и безусловным. - И всегда почему-то успех нашей коллективной работы приписывался в общем одному Палавину, - говорит Валюша Мауэр. - Разве это справедливо? В том же самом новогоднем "капустнике" два эпизода - в библиотеке и насчет стенгазеты - придуманы второкурсником Платоновым. А знаменитый репортаж о футбольном матче почти целиком написан Алешей Ремешковым... Медленными шагами выходит к трибуне Палавин. На этот раз он не разыгрывает из себя невинно оскорбленного. Он мрачен, с трудом выговаривает слова. Да, он признает, что характер у него отвратительный, гнусный, эгоистичный. Все это правда, сущая правда... Но он хочет заверить "всех сидящих в этом зале", что им недолго осталось страдать от его отвратительного характера. Скоро они вздохнут свободно. Бессмысленно, чтобы столько людей страдало от присутствия одного человека. Он освободит их. Он уйдет... - Неужели тебе нечего сказать, Сергей, кроме этих придуманных, фальшивых слов? - спрашивает выступающий затем Левчук. Палавин сидит в первом ряду, сгорбившись, сжимая ладонями голову. Нет, он больше не выступает. После собрания, которое большинством голосов утверждает решение бюро, Вадим слышит, как Лена Медовская кому-то говорит напряженно высоким, дрожащим голосом: - Я не понимаю... Разве не может человек полюбить одну женщину, потом встретить другую... другую, - лепечет она беспомощно, - и разлюбить... И, вдруг зарыдав, прижимая платок к глазам, она убегает. К Вадиму подходит маленький, всегда серьезный Ли Бон. Глаза его, необычайно расширенные, восторженно блестят. - Спасибо! - он хватает Вадима за руку и трясет ее изо всех сил. - Это... это так надо! Нельзя обижать женщина, надо любить! Мы - коммунисты, да? Мы - новый человек, новый, да? А старый... - он гневно взмахивает темным юношеским кулачком, - старый - вон, вон. Бросать вон! Это... очень хорошо! На следующий день Палавин не появляется в институте. А через день он приносит Мирону Михайловичу заявление с просьбой перевести его на заочное отделение. Он решил уехать из Москвы, работать сельским учителем. 27 Кончался март, месяц ветров и оттепелей и первых солнечных, знойких, весенних дней. Во дворе у Андрея Сырых еще лежали плоские, твердые, спекшиеся на солнце сугробы снега; река еще не тронулась, и жители Троицкого по-прежнему ходили к автобусу по льду. Но с каждым днем снега становилось все меньше. Как ни коробился, каким черным и невзрачным ни старался он казаться, прикидываясь то грязью, то камнем, хоронясь под заборами, по канавам, - солнце находило его везде. И он умирал мокрой смертью, растекаясь ручьями и уходя, как все умирающее, в землю. В лесу пахло прелью и талой водой. Обнажалась земля с ветхим прошлогодним быльем, еще не богатая ничем, кроме буйных, томящих запахов... Оля приносила домой первые подснежники и рассказывала о прилете птиц. В саду, в черных ветвях липы, обживались воротившиеся из-за моря грачи, тонко посвистывал зяблик. И высоко над полем, между небом и землей, лилась весенняя ликующая песнь жаворонка... Москву омывали сырые южные ветры. Площади города блестели, и последний снег вывозился с улиц на грузовиках-самосвалах. Серые, липкие ломти снега, собранные горками вдоль тротуаров, похожи были на огромные кучи халвы. Москва начинала жить по-весеннему. Людней и шумней становилось на улицах. Кавказские мимозы - их привозили каждое утро на самолетах - продавались на всех углах. И уже девочки прыгали через веревку на высушенных солнцем кусочках тротуара, и самые франтоватые парни ходили по городу без шапок. Эта весна была необыкновенной. Впрочем, за последние годы каждая весна казалась необыкновеннее предыдущей. На Горьковской магистрали и других улицах возобновились прерванные зимой посадки деревьев. В разных концах города началась закладка высотных зданий - первых советских небоскребов. И среди них грандиозный подарок Москве и всей молодежи страны - новое здание университета на Ленинских горах. А на семинарах текущей политики студенты обсуждали громовые известия из Китая, где войска генерала Чжу Дэ сокрушительно наступали на юг и запад. Жизнь Вадима неслась по-весеннему бурно, не умещаясь в отведенных ей берегах - семнадцати часах в сутки. Он заканчивал реферат. Его назначили редактором курсовой газеты вместо Мака Вилькина, который вошел в редколлегию факультетской. Вадим продолжал вести литературный кружок на заводе. Почти весь март Вадим вместе со всем курсом был занят педагогической практикой в школе. Палавина он не видел ни разу после собрания. Стало известно, что Сизов долгое время отказывался перевести Палавина на заочное отделение, но тот все же настоял и оформил перевод. Однако он еще никуда не уехал - его встречали в городе. Лена Медовская упорно не разговаривала с Вадимом. Она очень изменилась, стала молчаливой, замкнутой и была как будто целиком поглощена занятиями. Однажды она принесла Вадиму книгу, аккуратно завернутую в газету, и сказала: - Это твой Бальзак. Сергей возвращает. - А ты давно была у него? - спросил Вадим. - Мы видимся часто. - Что он сейчас делает? - Работает, - ответила она с вызовом и повернулась, чтобы уйти. Вадим удержал ее за локоть. - Подожди-ка... Он что, злится на меня здорово? - Не знаю. Мы вовсе не говорим о тебе, - и Лена подняла локоть, освобождаясь от руки Вадима. Вскоре затем собралась редколлегия, в которой Лена по-прежнему заведовала сектором культуры и искусства. Она попросила освободить ее от работы. Вадим не протестовал: от Лены никогда, в сущности, не было большого проку в газете. Но Спартак возмутился: - Ты что же, хочешь вовсе от общественной работы отделаться? Ты пока что комсомолка и изволь принимать участие. - Я буду работать в клубе, - сказала Лена. - Или в подшефной школе. Мне хочется в школе, дайте мне поручение. Спартак предложил ей связаться с Валюшей Мауэр, которая возглавляла теперь шефскую работу в школе. "Просто ей не хочется работать со мной, под моим начальством", - решил Вадим. В первый день апреля из Москвы уезжала студенческая делегация в Ленинград. Вадим приехал на вокзал провожать Андрея. Был свежий, очень ясный вечер. Дома утопали в густой сумеречной синеве, и небо над ними, чистое и промытое почти до цвета зелени, уходило ввысь ровно темнеющим пологом. В глубине его уже мерцали ранние звезды, обещая на завтра теплый день. По дороге на вокзал Вадим, волнуясь, думал о встрече с Олей. Но ее не было на перроне. Андрей стоял в группе незнакомых студентов, тоже делегатов; он был в кожаном коротковатом - верно, в отцовском - пальто и в сапогах. - Отчего так поздно, Вадим? Эх ты! - Он обнял Вадима и расстроенно покачал головой. - Все пиво без тебя выпили. Тут Петр был, Рая, Максим, Нина - только ушли... Через десять минут отправление. Андрей вздохнул и неожиданно сказал, понизив голос: - Ты знаешь - что-то я волнуюсь... - С чего вдруг? - Вот, страшновато стало... Понимаешь, хочется отличиться. И не только перед ленинградцами, но и перед москвичами из других вузов. А я вдруг уверенность потерял. Так ли все у меня хорошо, все ли правильно?.. Три ночи подряд Самгина перечитывал. - Все будет в порядке, Андрюша, - сказал Вадим, улыбнувшись. - Да ты и сам знаешь, что все будет в порядке. - Не знаю... - Андрей вздохнул, поднял очки на лоб и потер пальцами глаза. - Там и обсуждения будут. Диспуты. А разговаривать, сам знаешь, какой я мастер. Обязательно собьюсь, напутаю... Слушай, а как ты думаешь: почему Горький избрал героем своей эпопеи именно образ такого человека, как Клим Самгин? Вадим ответил что-то, и начался спор. Они отошли от группы делегатов и двинулись по перрону к голове поезда. Неожиданно и без всякой связи Вадим спросил: - А почему Оля не пришла на вокзал? - Оля? - переспросил Андрей рассеянно. - Она здесь. Побежала в киоск мыло покупать; я так собирался, что мыло забыл взять. Что-то долго ее нет... - Андрей взглянул на часы и продолжал: - А по-твоему, случайно Горький избрал форму бессюжетного романа? И даже не романа - ведь это называется повестью... Вадим, споривший до этого вяло, заговорил вдруг с подъемом: - Горький ничего не избирал! Какой сюжет в жизни? Он взял саму жизнь, ничего не придумывая, не прибавляя... - Андрюшка! Оля бежала к ним по перрону, по-мальчишески размахивая руками. - Здравствуйте, Вадим! - поздоровалась она, подбежав и глядя на Вадима радостно. - Где ты бегала? - спросил Андрей строго. - На площадь бегала! Горе-путешественник!.. Я еще не уверена, не забудешь ли ты мыться каждый день. - Ну хорошо, без глупых шуток... Давай, пожалуйста, сюда. - Андрей, хмурясь, положил мыло в карман пальто. - Елка, а теперь немедленно езжай домой, а то опоздаешь на двенадцатичасовой автобус. - Домой? - спросила Оля, вмиг перестав улыбаться. - А я хочу до отхода... - Мало ли что ты хочешь! Следующий автобус идет без четверти час, нечего тебе одной ночью по шоссе гулять. Сейчас же отправляйся! Оля молчала, потупясь. - А я все равно останусь... - сказала она тихо. Вдруг лицо ее просияло. - Я у тети Наташи буду ночевать! Как раз надо ее навестить, я ее полгода не видела. Пожав плечами, Андрей пробормотал: - Сама говорила, что никогда больше не останешься у тети Наташи, потому что она всю ночь спать не дает своими разговорами. Странный прилив родственных чувств... - Идемте к вагону, сейчас отправление! - сказал Вадим громко и потянул Андрея за руку. Перед самым отходом поезда Андрей спохватился, что не сказал Вадиму главного. - Третьего дня я был у Кузнецова. Он собирается проводить дискуссию - "Образ советского молодого человека". Помнишь, намечали? Он хочет, чтобы и наши студенты приняли участие. Интересно, должно быть... - Я помню, - сказал Вадим, - кажется, это еще Палавин предложил? - Да-да. А что Сережка сейчас делает, не знаешь? - Не знаю. Хочет уезжать... - Дурак, - сказал Андрей коротко. - Вот малодушие! А он, наверно, думает, что если он уедет в тайгу учителем-недоучкой, то совершит подвиг самопожертвования. Последние слова Андрей говорил, уже стоя на подножке. Поезд бесшумно, точно стараясь уйти незамеченным, двинулся вдоль перрона. Провожающие пошли рядом нестройной толпой, глядя в открытый тамбур и в окна, натыкаясь друг на друга и крича каждый свое: - Береги горло, Женя!.. - Лиговка, пять! Пять!.. - Яну привет!.. - Не забудь про цикламен!.. Этот возглас относился к Андрею. Когда поезд ушел и дружная толпа провожающих как-то сразу рассыпалась, Вадим спросил у Оли, что это - цикламен. - Это альпийская фиалка, очень красивая. У меня в Ленинграде подруга живет, и у нее есть этот цикламен. Я просила Андрея привезти семена. Все равно забудет! Оля безнадежно махнула рукой. Они вышли на площадь перед вокзалом, и в этот поздний час полную суетливой жизни, залитую светом. Бойко торговали ночные ларьки, лоточники с мороженым и папиросами, продавщицы цветов. Легковые такси, все одинаково дымчато-серого цвета, с шахматным бордюром по кузову, стояли у тротуара длинным парадным строем. Одни поминутно отъезжали, другие подкатывали, двигаясь в толпе людей нерешительно, словно на ощупь... Оля, обычно такая оживленная и разговорчивая, отчего-то притихла. Она шла в некотором отдалении от Вадима. "Все-таки она совсем девочка, - подумал он вдруг. - Боится, что возьму ее под руку". - Где живет ваша тетя Наташа? - В центре. Я поеду на метро до Охотного. - Может быть, немного пройти пешком? - Пешком? Ну пойдемте... Только здесь скользко. Возьмите меня под руку. Он взял ее под руку. Оля оживилась и начала рассказывать о своем техникуме, о предстоящих экзаменах. Весной она кончает. Ей хотелось бы работать в опытном лесничестве, вроде того, где она была на практике. Уезжать из Москвы? Да, жалко, конечно... Вот и Андрей окончит, тоже уедет, и отец останется совсем один. - Но ведь это не на всю жизнь, правда? - сказала Оля горячо. - Я обязательно вернусь в Москву, но я вернусь с диссертацией, я вернусь заслуженным человеком. А у вас есть какая-нибудь мечта? - Есть, - ответил Вадим, помедлив. - Какая же? - Я хотел бы встретиться с вами, когда вы вернетесь в Москву заслуженным человеком. - Нет, вы шутите, - сказала Оля, засмеявшись, - а я спрашиваю серьезно. - Я не шучу. - А если я никогда не вернусь? - Тогда... ну, тогда я приеду к вам. Ведь там, где вы будете работать, тоже будут дети и их надо учить... - Какие же дети в лесу? - сказала Оля тихо. - Это же лес... Оля замолчала, отвернувшись от него и глядя в сторону на бегущие по улице машины. Вадим сказал глуховато, словно что-то доказывая: - Если в лесу живут люди, значит, и там есть дети. Ведь у вас тоже будут дети. И их надо учить. Так что... - Моих детей? - спросила Оля удивленно и вдруг расхохоталась так звонко, что на нее оглянулись прохожие. - Вы думаете, у меня будет столько детей, что для них откроют школу в лесу? Ой, Вадим... Знаете что! - Она вдруг перестала смеяться. - Я бы хотела, чтоб вы приехали ко мне. Да, только не когда-то там через сто лет, когда у меня будет дюжина детей, а на днях. Мне будет скучно на этой неделе... Знаете, привезите свою научную работу о прозе Пушкина и Лермонтова и почитайте. Андрюшка говорил, что у вас очень интересная. Вы кончили? - Нет еще. - Ну ничего, сколько есть. Не думайте, что я уж такой профан в литературе. Андрей всегда со мной советуется. - Вы скучаете без Андрея? - спросил Вадим. - Да. Мы с ним в общем очень дружны. Серьезно, Вадим, приезжайте! И папа тоже спрашивал: почему это Вадим больше не приезжает? А то ведь... - Оля запнулась и добавила тише: - Мы, наверно, встретимся с вами только на вокзале, когда Андрюшка вернется. - Он вернется дней через десять, - сказал Вадим. - Видите, как долго... - Почему долго? - Почему? Потому что... - Она вдруг повернула к нему лицо, и в глазах ее смеялись и пылали отражения фонарей. - Потому что я хочу, чтобы вы приехали ко мне в лес. Когда-нибудь... когда у меня будет много, много детей и придется открывать для них школу. Они стояли на остановке, и уже подходил, бесшумно покачиваясь, троллейбус, по-ночному светлый, пустой и словно отчего-то грустный. Они вошли, разбудив дремавшего кондуктора, и в троллейбусе не сказали друг другу ни слова. Но как только они сошли в центре, Вадим спросил, крепко взяв Олю за руку: - Это правда? - Я пошутила, - сказала она. - Сегодня ведь первое апреля. Идемте - вон дом тети Наташи! И она побежала по тротуару, не вырывая своей руки и увлекая Вадима за собой. В огромном, гулком вестибюле со спящим лифтом они прощались. - Ваша шутка недействительна, - сказал Вадим, глядя на часы. - Сейчас ноль часов пятьдесят минут. Уже второе апреля. - Ой, что вы! - воскликнула Оля испуганно. - Так поздно! Я побегу... - Нет, стоп, - и он взял ее другую руку. - Значит, ваша шутка недействительна? - Значит, да, - сказала Оля, вздохнув. - Значит, это правда? - Правда... - сказала она чуть слышно. - Идите скорей, Вадим, а то вы опоздаете на метро. - Да нет... Я... - Голос его прервался от нежности, внезапной и непобедимой, охватившей его, как озноб. Он махнул рукой. - Я не опоздаю... Я приеду к вам. - До свиданья, Вадим! Бегите скорее! Он медленно шел по улице - медленно, потому что на метро он все равно опоздал. Звездное небо опустилось над городом, дыша на него пахуче и влажно - весной. А город еще не спал: проносились машины, лихо поворачивали на перекрестке, где стоял милиционер в белых перчатках, и шоферы небрежно высовывали левую руку из кабин. Люди гуляли по улице, сидели на сырых ночных скамейках в сквере перед театром. И все они были счастливы этой теплой апрельской ночью, все они любили кого-то и были любимы, и у всех впереди была весна, первомайские праздники, летний отдых со знойным солнцем и речной свежестью - все, все прекрасное было у них впереди... Педагогическая практика в школе подходила к концу. Каждому студенту пришлось за эти полтора месяца провести четыре самостоятельных урока: два по русскому языку и два по литературе, но, кроме того, полагалось присутствовать на всех уроках товарищей и затем вместе с методистом обсуждать их. Весь третий курс был разбит на небольшие группы и распределен по московским школам. Практика в общем проходила благополучно, если не считать печального эпизода в один из первых дней, героем которого был Лагоденко. Во время перемены два мальчугана подрались на лестнице, и Лагоденко как раз проходил мимо. Вместо того чтоб разнять драчунов, он стал показывать им приемы бокса и затем разрешил немного "поработать". Директор школы застал молодого практиканта в роли тренера, который безуспешно кричал противникам "шаг назад!", а потом бросился их растаскивать. Всему курсу в тот же день было сделано строгое внушение. Вадим провел свои четыре урока одним из первых и получил от методиста высшую оценку, хотя сам он остался не вполне доволен собой. Сидя на уроках товарищей, он каждый раз оценивал свой собственный урок заново, находя в нем какие-то новые недостатки, упущения. Очень нравились Вадиму уроки Лагоденко. Тот обо всем умел говорить с ребятами удивительно серьезно, энергично, с увлечением и даже скучные грамматические правила украшал такими необыкновенными военно-морскими примерами, что все мальчишки пришли в восторг. Спокойно и уверенно провел свои уроки Андрей. Нина Фокина показалась Вадиму суховатой. Единственное, что ей безусловно удавалось, это суровый учительский тон, и, казалось, главной ее заботой было сохранять на лице выражение строгого бесстрастия. На самом же деле она так волновалась, что, вызвав ученика к доске, тут же забывала, о чем хотела его спросить. "Нет, - решил Вадим, - педагог из нее все-таки не выйдет. Будет научным работником, методистом..." В последний день практики Вадим пришел в школу поздно: были назначены только два урока, один из них - Лены Медовской. В маленькой комнатке на нижнем этаже, специально отведенной для практикантов, было шумно, как всегда, тесно, все были заняты своими делами: одни что-то читали, готовясь к уроку, проверяли друг у друга конспекты, другие просто болтали между собой, а методист, грузный седоватый мужчина в очках с железной оправой, человек немногословный и добродушный, не обращая внимания на шум, суету и даже пение - несколько девушек, усевшись возле окна, пели вполголоса, - разбирал с Леной Медовской ее конспект предстоящего урока. - Товарищи, почему вы поете? - не отрывая глаз от конспекта, спрашивал он флегматично. - Вы же на занятиях, ей-богу. - Алексей Евграфыч, - весна! - отвечали девушки смеясь. - И практика наконец-то кончилась! - Только не вздумайте убежать с урока Медовской. Извольте все присутствовать. Лена Медовская проводила урок русского языка в пятом классе. Вадим ни разу еще не был в пятом классе - он занимался с шестым и восьмым. С интересом наблюдал он, как на перемене мальчики окружили Лену, что-то наперебой у нее спрашивали, называя "Еленой Константиновной", потом потащили показывать свою стенную газету и Лена вместе с ними хохотала над карикатурами. Ее, несомненно, любили здесь. Вадим знал, что Лена в последние две недели каждый вечер проводила в школе - она организовала школьный хор, пригласив своего знакомого хормейстера, и была занята теперь в драмкружке, готовя спектакль к Первому мая. Когда Лена вошла в класс и остановилась возле учительского стола, Вадим заметил, что она одета с особенной заботливостью, в очень нарядном, светлом весеннем платье, и он даже подумал, усмехнувшись: "Лена всегда Лена - по всякому поводу новое платье". Но по тому, как сразу притихли ребята, как они смотрели на Лену, внимательно, не отрывая глаз, Вадим понял - им как раз нравит