Оскар Уайльд. Упадок искусства лжи

Оцените этот текст:
Оскар Уайльд. Упадок искусства лжи

---------------------------------------------------------------
Oscar Wilde, The Decay of Lying, 1889.
(c) Copyright 2000 Ася Махлина, перевод с английского.
E-mail: makhlina@sullcrom.com
---------------------------------------------------------------

Диалог
Действующие лица: Сирил и Вивиан.
Место действия: библиотека загородного дома в Ноттингэмe.

Сирил (входя через открытую дверь с террасы): Друг мой, нельзя же целый
день сидеть запершись в библиотеке в такую чудесную погоду. Воздух в лесу
подернут дымкой, пурпурной, как сливовый цвет, и дышится изумительно. Можно
посидеть на лужайке, покурить и полюбоваться природой.
Вивиан: Любоваться природой! Могу тебе с радостью сообщить, что я потерял
всякую к этому способность. Утверждается, что Искусство пробуждает в нас любовь
к Природе, открывает нам ее тайны, и что после внимательного изучения Коро и
Констебля мы начинаем замечать в ней то, что ранее ускользало от нашего
внимания. Мой же опыт показывает, что чем более мы изучаем Искусство, тем менее
нас заботит Природа. Что Искусство воистину окрывает нам - это безыскусность
Природы, ее забавную грубоватость, ее чрезвычайную монотонность и полную
незавершенность. Природа полна добрых намерений, но, как сказал Аристотель, она
не в состоянии их исполнить. Когда я гляжу на пейзаж, мне бросаются в глаза все
его дефекты, и с этим ничего нельзя поделать. Нам, однако, повезло со столь
несовершенной Природой, потому что иначе у нас и вовсе не было бы искусства.
Искусство являет собой наш воодушевленный протест, нашу отважную попытку
поставить Природу на свое место. Что же касается бесконечного многообразия
Природы, то это чистый вымысел. Многообразие заложено не в Природе, а в самом
воображении, причудах или изощренной слепоте зрителя.
С.: Ну, не смотри на пейзаж, если не хочешь. Можешь просто лежать на траве,
курить и беседовать.
В.: Но Природа столь неудобна. На траве твердо, колко и мокро, и к тому же
в ней полно кошмарных черных насекомых. Ведь даже мебель самого посредственного
из ремесленников Морриса¹ удобнее, чем вся Природа вместе взятая. Природа
меркнет перед мебелью с бульвара "что имя позаимствовал у Оксфорда", как
преотвратно выразился столь любимый тобою поэт. Я вовсе не жалуюсь. Если бы
Природа была удобна, человечество никогда не изобрело бы архитектуру, а я лично
предпочитаю дома открытому пространству. В доме мы ощущаем собственную
соразмерность. Здесь все подчинено нам, нашим вкусам и целям. Эгоцентризм, столь
необходимый человеку для ощущения собственного достоинства, всецело порожден
комнатной жизнью. Снаружи человек становится абстрактным и безличным,
индивидуальность совершенно покидает его. И к тому же Природа столь безразлична
и неблагодарна. Гуляя по парку, я чувствую, что не более важен для Природы, чем
пасущийся на склоне скот или счастливый лопух в канаве. Совершенно очевидно, что
Природа ненавидит Разум. Думать - самое вредное занятие на свете, и от этого
умирают точно так же, как от любой другой болезни. К счастью, это не заразно, по
крайней мере, в Англии. Наша нация обязана своим отменным телосложением
исключительно собственной тупости. Можно только надеяться, что мы сумеем
сохранить исторический оплот счастья нации для грядущих поколений; но я начинаю
опасаться, что мы становимся чрезмерно образованными. По крайней мере, все, кто
не способен учиться, уже занялись обучением, - вот до чего доводит увлечение
образованием. А теперь, сделай милость, отправляйся к своей неуютной, занудной
Природе и дай мне дочитать корректуру.
С.: Ты пишешь статью! Это весьма нелогично, после всего сказанного.
В.: Кому нужна логика? Только занудам и доктринерам, которые дотошно
доводят свои принципы до печального воплощения, практического применения, что
есть reductio ad absurdum². Но только не мне. Над дверью моего кабинета
следует, по примеру Эмерсона³, выбить надпись "Прихоть". Кроме того, моя статья
содержит крайне здравое и ценное предупреждение. Если к нему прислушаются, в
Искусстве может наступить новое Возрождение.
С.: И какова же тема твоей статьи?
В.: Я собираюсь озаглавить ее "Протест против упадка искусства лжи".
С.: Лжи! Мне всегда казалось, что наши политики пекутся об этой традиции.
В.: Уверяю, что ты ошибаешься. Они никогда не поднимаются выше искажения
фактов, и вдобавок еще опускаются до доказательств, обсуждений и споров. Сколь
непохоже на истинного лжеца с его откровенными, бесстрашными заявлениями, его
превосходной безответственностью и здоровым, врожденным презрением к
доказательствам любого толка! Красивая ложь есть не что иное, как доказательство
в себе. Если у человека настолько отсутсвует воображение, что он подкрепляет
ложь доказательствами, то он с тем же успехом мог бы сказать и правду. Нет,
политики не подходят. Адвокаты в чем-то приемлемы. Они окутаны мантией
софистов. Их поддельное рвение и деланое красноречие восхитительны. Они могут
выдать дурное за доброе, будто их только что выпустили из Леонтийских школ. Им
иногда удается вырвать у прохладно настроенного суда присяжных желанный
оправдательный вердикт для своих клиентов, даже когда те, как это зачастую
случается, со всей очевидностью невиновны. Но они сильно стеснены прозой жизни и
не стесняются ссылаться на прецеденты. Несмотря на все их усилия, правда вечно
вылезает наружу. Даже газеты - и те деградируют. Их достоверность ощущается даже
при беглом прочтении. И все происходящее, к тому же, совершенно нечитаемо. Мало
что можно сказать в защиту адвокатов и журналистов. Но я, собственно, защищаю
Ложь в искусстве. Прочесть тебе, что я написал? Для тебя тут найдется масса
полезного.
С.: Непременно, только дай мне сначала сигарету. Спасибо. А в какой журнал
ты собираешься это отправить?
В.: В "Ретроспективное обозрение". Я тебе, кажется, говорил, что избранные
возродили его.
С.: Кого ты имеешь в виду под избранными?
В.: Ну, конечно, Утомленных Гедонистов. Я состою в этом клубе. При встречах
мы должны носить в петлицах увядшие розы и поддерживать что-то вроде культа
Домитиана⁴. Боюсь, тебя не примут. Ты слишком падок на простые радости жизни.
С.: Мою кандидатуру, по всей видимости, отвергнут по причине излишней
жизнерадостности?
В.: Скорее всего. Кроме того, ты несколько старше, чем нужно. Мы не
принимаем никого обычного возраста.
С.: Думается мне, вы порядком друг другу надоели.
В.: Конечно. Это одна из целей нашего клуба. Так вот, если ты пообещаешь не
перебивать меня слишком часто, я прочту тебе статью.
С.: Я весь внимание.
В. (читает, очень внятно): "Протест против упадка искусства лжи". Одной из
главных причин удивительной посредственности большей части современной
литературы, несомненно, является упадок Лжи как искусства, науки и светского
развлечения. Древние историки оставили нам замечательные художественные
произведения, изложенные в форме фактов; современный же писатель преподносит нам
сухие факты под видом художественных произведений. Blue-Book⁵ все больше и
больше становится его идеалом метода и стиля. Он обзавелся занудным document
humain и жалким coin de la creation⁶, и копошится в них с микроскопом. Его
можно встретить в Национальной библиотеке или в Британском музее за бесстыдным
изучением своего предмета. Его не хватает даже на то, чтобы воспользоваться
чужими идеями, он желает черпать все прямо из жизни, и под конец его выносит на
берег между энциклопедиями и личным опытом, с его героями, списанными с членов
семьи или прачки, и таким количеством полезной информации, что она продолжает
давить на его сознание даже в минуты глубокого созерцания.
Урон, приносимый литературе в целом этим лжеидеалом нашего времени, сложно
переоценить. Люди, не задумываясь, говорят "прирожденный лжец" и "прирожденный
поэт", и при этом вдвойне неправы. Ложь и поэзия - искусства, как было известно
уже Платону, не независимые друг от друга, и заслуживают наиболее тщательного и
беспристрастного рассмотрения. У них, несомненно, есть своя техника, так же как
и у более материальных искусств - живописи и скульптуры, свои утонченные способы
выражения цвета и формы, свои секреты и специальные художественные приемы. Точно
так же, как узнают поэта по изящной музыке его стиха, можно узнать и лжеца по
его богатой, размеренной речи, и ни тому, ни другому не хватило бы тривиального
минутного вдохновения. Тут, как всегда, совершенство достигается практикой. Но в
наши дни, когда стихосложение стало чересчур обыденным и, по возможности, не
должно поощряться, искусство лжи, можно сказать, приобрело дурную славу. В
юности многие обладают естественным даром преувеличения, и если эту наклонность
развивать в благоприятной и доброжелательной атмосфере, или же путем подражания
наилучшим образцам, то она может перерасти в нечто поистине замечательное. Но,
как правило, все оканчивается ничем. Человек или впадает в небрежную
точность...
С.: Но послушай ...
В.: Прошу тебя, не перебивай меня на полуслове. "Человек или впадает в
небрежную точность, или становится завсегдатаем общества старших и хорошо
осведомленных. И то, и другое смертельно опасно для его, да и чьего угодно
воображения, и крайне скоро у человека развивается нездоровая и губительная
склонность говорить правду, проверять все утверждения, делаемые в его
присутствии, без стеснения противоречить младшим, и все это зачастую
заканчивается написанием романов, столь жизненных, что никто не в состоянии
поверить в реальность описываемого. И это не редкость, а всего лишь один из
многочисленных примеров. Если ничего не будет сделано для сдерживания или, по
крайней мере, видоизменения нашего чудовищного преклонения перед фактами, то
Искусство станет бесплодным, и прекрасное покинет наш мир.
Даже г-н Роберт Люис Стивенсон, этот великолепный мастер причудливо изяшной
прозы, запятнал себя этим новомодным пороком - мы решительно не можем подобрать
иного названия для этого явления. Попытка сделать произведение слишком правдивым
лишает его реалистичности, и "Черная стрела" является столь низкохудожественным
произведением, что не может похвастаться даже тривиальным анахронизмом, а
превращение доктора Джекилла подозрительно напоминает описание какого-то
эксперимента в Ланцете⁷. Что же касается г-на Райдера Хаггарда⁸, у которого
есть, или в свое время были, задатки поистине превосходного лгуна, то он уже
настолько боится быть заподозренным в гениальности, что когда он все-таки
рассказывает нам что-нибудь замечательное, ему непременно требуется сослаться в
трусливом примечании на личный опыт. Остальные наши писатели, впрочем, ничем не
лучше. Г-н Генри Джеймс⁹ пишет так, как будто исполняет тяжелую повинность, и
растрачивает свой изящный литературный стиль, меткие выражения и колкую сатиру
на низкие побуждения и трудноразличимые воззрения. Г-н Холл Кейн¹⁰, надо
признать, ставит перед собой грандиозные задачи, но его книги - сплошной вопль,
за которым не слышно слов. Г-н Джеймс Пейн¹¹ преуспел в искусстве сокрытия того,
чего и искать не стоит. Он преследует очевидное с энтузиазмом недальновидного
детектива. По мере приближения к концу повести, нервное напряжение автора
становится все невыносимее. Лошади, запряженные в колесницу г-на Вильяма Блэка,
не рвутся к солнцу¹². Они всего лишь вгоняют закатное солнце в краску с
кошмарным хромолитографическим отливом. При их приближении крестьяне бегут
искать убежища в диалектах. Г-жа Олифант¹³ мило щебечет о приходских
священниках, теннисе на лужайке, домашнем быте и прочем занудстве. Г-н Марион
Крофорд¹⁴ принес себя в жертву на алтаре местного колорита. Он - точно, как та
дама из французской комедии, что вечно твердит о le beau ciel d'Italie¹⁵. Кроме
того, он завел себе дурацкую привычку изрекать банальности. Он без конца толкует
нам о том, что хорошее - хорошо, а плохое - плохо. Временами он почти опускается
до поучений. "Роберт Эльсмер", конечно, шедевр - шедевр в стиле genre
ennuyeux¹⁶, который, по всей видимости, приводит англичан в полный восторг. Наш
вдумчивый юный друг сказал мне однажды, что это напоминает ему о разговорах,
которые ведут за чаем в убежденных нонконформистских¹⁷ семьях, и это звучит
вполне правдоподобно. Англия - поистине единственное место, где могла появиться
на свет подобная книга. Англия - страна утраченных идей. Что же касается той
великой и ежечасно растущей школы романистов, для которых солнце всегда встает
на East End¹⁸, то о ней можно сказать лишь одно: они берут жизнь незрелой, и
оставляют ее сырой.
Хотя во Франции и не произвели на свет ничего столь умышленно занудного,
как "Роберт Элсмер", дела там обстоят немногим лучше. Г-н Ги де Мопассан, с его
колкой иронией и жестким, прямолинейным стилем, лишает жизнь тех жалких одежд,
что еще прикрывают ее наготу, и являет нам омерзительные раны и гнойные язвы. Он
пишет душещипательные трагедийки, напичканные нелепыми персонажами, и
горьковатые комедии, над которыми не возможного смеяться из-за ручьев слез.
Верный высокому принципу, провозглашенному в его очередном литературном
манифесте, L'homme de genie n'a jamais d'esprit, г-н Золя твердо решил доказать
окружающим, что если гениальности ему и не дано, то уж занудства у него
предостаточно; и необычайно в том преуспел. В его произведениях что-то есть; в
некоторых из них, как в "Жерминаль", есть даже что-то от эпоса. Но все, им
написанное, ложно от начала до конца, но с точки зрения не морали, а искусства.
Если исходить из любой этической системы, все в полном порядке. Автор абсолютно
правдив и предельно точно описывает происходящее. Что еще нужно моралисту? Мы
абсолютно не разделяем моральное негодование современников в отношении г-на
Золя. Это всего лишь негодование выставленного напоказ Тартюффа. Но что можно
сказать в пользу автора "Западни" или "Нана" с позиций искусства? Ничего. Г-н
Раскин как-то сказал, что герои романов Джорджа Элиота¹⁹ представляют собой
ошметки на полу Пентонвилльского омнибуса; так вот герои г-на Золя куда хуже. Их
добродетели по степени своей тоскливости превосходят их грехи. Их жизнеописание
не представляет собой абсолютно никакого интереса. Кого трогает их судьба? В
литературе нужны оригинальность, очарование, красота и воображение. Совершенно
не требуется терзать и изводить нас подробным описанием жизни низов. Г-н Додэ²⁰
куда лучше. Он остроумен, и у него легкая рука и забавный стиль. И все же
недавно он совершил литературное самоубийство. Решительно никого не может
тронуть ни Делобель с его "Il faut lutter pour l'art", ни Вальмажур с его вечным
припевом про соловья, ни поэт из "Jack" с его "mots cruels" после того, как нам
сообщили в Vingt Ans de ma Vie litteraire²¹, что эти персонажи были взяты из
жизни. Они внезапно утратили для нас всю свою живость и те немногие качества,
что у них когда-либо были. Единственные настоящие люди - это те, кого никогда не
было, и если писатель опускается до того, чтобы брать своих персонажей из жизни,
то следует, по крайней мере, сделать вид, что они придуманы, а не хвастаться
тем, что они списаны. Наличие персонажа в романе объясняется не тем, что люди
такие, какие они есть, а тем, что автор такой, какой он есть. В противном
случае, роман не есть произведение искусства. Что же касается г-на Поля Бурже²²,
мастера roman psychologique, то он пребывает в том заблуждении, что современных
мужчин и женщин можно бесконечно анализировать в несчетном числе глав. Что по-
настоящему интересно в уважаемых светских людях - а г-н Бурже редко выезжает из
Сен-Жермена иначе, как для визитов в Лондон - это их маски, а не то, что
действительно под ними находится. В этом унизительно признаваться, но все мы
сделаны из одного теста. В Фальстафе есть что-то от Гамлета, а в Гамлете -
немало от Фальстафа. У толстяка-рыцаря случаются свои приступы меланхолии, а у
юного принца - заходы грубого юмора. Нас отличают друг от друга чистые
случайности: манера одеваться, держаться, тембр голоса, религиозные убеждения,
внешность, мелкие привычки и тому подобное. Чем больше анализируешь людей, тем
меньше остается причин для анализа. Рано или поздно упираешься в эту кошмарную
первооснову, именуемую человеческой природой. Всякому, кто когда-либо работал
среди бедняков, слишком хорошо известно, что человеческое братство - не просто
мечта поэта, а исключительно гнетущая и унизительная реальность. И если писателю
непременно угодно проводить анализ высших слоев общества, то он мог бы сразу
перейти к описанию уличных торговцев и девочек со спичками." На самом деле, я бы
не стал сейчас вдаваться в дальнейшие рассуждения на эту тему. Я вполне признаю,
что современные романы обладают своими достоинствами. Единственное, на чем я
настаиваю, это на том, что, как жанр, они совершенно невозможны.
С.: Это, несомненно, очень серьезное утверждение, но мне, признаться,
кажется, что твоя критика не вполне справедлива. Мне нравятся "Судья", "Дочь
Хета", "Мистер Айзекс" и "Ученик", а что касается "Роберт Элсмер"²³, то к этой
книге я очень привязан. Не то, чтобы я был готов воспринимать ее всерьез. Как
описание проблем, стоящих перед честным христианином, это нелепо и старо. Больше
всего это похоже на "Литературу и догму" Арнольда за вычетом литературы. Это
настолько же отстало от времени, как как "Свидетельства" Пали или метод
толкования Библии Коленсо²⁴. Ничто не может быть менее впечатляющим, чем
злосчастный герой, возвещаюший давно взошедшую зарю, и настолько не осознающий
ее истинное значение, что немедленно берется старое под новым именем. С другой
стороны, в этой книге есть несколько остроумных пародий и куча замечательных
цитат, и философия Грина приятно подслащивает за горьковатую пилюлю авторского
изложения. Меня также не могло не удивить то, что ты никак не упомянул Бальзака
и Мередита²⁵, которых ты постоянно читаешь. Они ведь оба реалисты, не так ли?
В.: Ах, Мередит! Куда же его отнесешь? Его стиль - хаос, озаряемый
вспышками молний. Ему, как писателю, подвластно все, кроме языка; как романист,
он освоил все искусства, кроме повествования; как художник, он обладает всеми
достоинствами, кроме способности к самовыражению. Кто-то у Шекспира - кажется,
Оселок - упоминает человека, который вечно ломает себе ноги о собственные
остроты²⁶ [А1], и мне это представляется неплохой отправной точкой для критики
стиля Мередита. Но кем бы он ни был, он не реалист. Я бы скорее сказал, что он -
сын реализма, который рассорился с собственным родителем. Он сознательно стал
романтиком. Он не преклонился пред Ваалом, и, помимо всего, даже если тонкая
душа художника не взбунтовалась против наглых притязаний реализма, то уже только
его стиля достаточно, чтобы держать жизнь на изрядном расстоянии. Этот стиль
окружает его сады колючими кустами изумительных роз. Что же касается Бальзака,
то в нем исключительно ярко сочетались художественная натура и дух
исследователя. Последний он завещал своим ученикам; первая же часть безраздельно
принадлежала ему самому. Между "Утраченными иллюзиями" Бальзака и "Западней"
Золя такая же разница, как между образным реализмом и безобразной реальностью.
"Все герои Бальзака", писал Бодлер, "наделены той же бьющей через край жизненной
силой, которой был движим он сам. Все его произведения насыщены красками, как
сны. Сознание каждого героя заряжено волей до предела. Даже поварята, и те
гениальны." Регулярное чтение Бальзака превращает наших друзей в тени, а наших
знакомых - в тени теней. Его герои ведут горячечное существование с пламенным
отблеском. Они овладевают нашим сознанием, попирая скептицизм. Одна из
величайших трагедий моей жизни - смерть Люсьена де Рюбемпре. Это горе никогда не
покидает меня до конца. Оно преследует меня в самые радостные моменты, и я помню
о нем, смеясь. Но Бальзак - не более реалист, чем Гольбейн. Он создал жизнь, а
не списал ее. Тем не менее, я признаю, что он уделял слишком много внимания
современной форме изложения, и потому ни одну из его книг нельзя, как
литературный шедевр, поставить рядом с "Саламмбо", Эсмондом, "Обитель и очаг"²⁷
или "Виконт де Бражелон".
С.: Так ты возражаешь против современности формы изложения?
В.: Именно. Ее жалкий результат дается слишком дорогой ценой. Современная
форма изложения как таковая всегда несколько вульгарна, а иной она и быть не
может. Публика возомнила, что, поскольку ее интересует ее непосредственное
окружение, оно должно также представлять интерес для Искусства и сделаться
предметом его произведений. Но уже самый тот факт, что окружение интересно
публике, делает его неподходящим объектом для Искусства. Как кто-то однажды
заметил, прекрасно только то, что нас не беспокоит. Как только нечто становится
полезным или необходимым, начинает доставлять нам боль или радость, вызывает
наши симпатии или становится существенной частью нашего окружения, оно перестает
быть адекватным в смысле Искусства. Предмет художественного произведения должен
быть нам более или менее безразличным. По крайней мере, у нас не должно быть
предпочтений, пристрастий и чувств солидарности любого толка. Именно потому, что
Гекуба нам - ничто, ее горе служит столь замечательным мотивом для трагедии²⁸.
Нет ничего печальнее во всей истории литературы, чем судьба Чарлза Рида, как
писателя. Он написал одну замечательную книгу, "Обитель и очаг", которая
настолько же превосходит "Ромола", насколько "Ромола" превосходит "Даниэль
Деронда"²⁹, и потратил всю свою остальную жизнь на дурацкие попытки быть
современным, привлечь общественное внимание к состоянию наших тюрем и лечебниц
для душевнобольных. Чарльз Диккенс и так нагонял довольно тоски своими попытками
вызвать в нас симпатию по отношению к жертвам беззакония; но Чарлз Рид, истинный
художник и ученый с глубоким чувством прекрасного, в бешенстве вопиющий по
поводу несправедливости современного общества, как заурядный писака или
журналист в погоне за сенсацией, являет собой поистине душераздирающее зрелище.
Уверяю тебя, что современность формы и темы в корне неверны. Мы принимаем
расхожий кафтан наших дней за одеяние муз и тратим жизнь на гнусные улицы и
отталкивающие пригороды наших мерзких городов, когда нам следует пребывать в
роще с Аполлоном. Вне всякого сомнения, мы - опустившаяся раса, продавшая свое
право первородства за похлебку из фактов.
С.: В твоих словах есть доля правды, и несомненно то, что, как бы нас ни
занимало чтение чисто современного романа, его перечитывание редко доставляет
нам эстетическое наслаждение. Это, наверное, самый верный грубый способ
проверить, что литературой является, а что - нет. Если перечитывание книги не
доставляет удовольствия, то и читать ее ни к чему. Но что ты скажешь о возврате
к Жизни и Природе? Про эту панацею твердят все на свете.
В.: Сейчас я прочту, что у меня сказано на этот счет. Этот абзац приведен
позже, но его можно прочесть и сейчас.
"В наше время со всех стороном раздаются вопли: "Назад к Жизни и Природе!
Они возродят наше Искусство, и в его жилах потечет горячая кровь. Они окрылят
его и вселят в него новые силы." Но, увы, все наши усилия и старания всуе.
Природа всегда отстает от времени. Что же касается Жизни, то она растворяет
Искусство и, как враг, разоряет его жилище."
С.: Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что Природа всегда отстает от
времени?
В.: Да, наверное, это весьма туманное высказывание. Имею я в виду
следующее. Если под Природой понимать набор простых природных инстинктов, в
отличие от культуры и самосознания, то все, создаваемое под этим влиянием,
получается старомодным и устаревшим. Соприкосновение с Природой, может, и
роднит мир, но два соприкосновения с Природой способны уничтожить любое
произведение Искусства³⁰. С другой стороны, если рассматривать Природу, как
набор привнесенных для человека явлений, то люди могут открыть в ней только то,
чем они ее наделяют. Сама по себе она ничего не дает. Уордсворт уходил к озерам,
но он никогда не был поэтом озер³¹. В камнях он находил те проповеди, что сам же
туда и запрятал. Он бродил среди озер и читал морали, но все его хорошие
произведения он писал, возвращаясь не к Природе, а к поэзии. Поэзия дала ему
"Лаодамию", замечательные сонеты и великую Оду. Природа дала ему "Марта Рей" и
"Питер Белл".
C.: Мне кажется, что с этой точкой зрения можно поспорить. Я вполне склонен
в верить в "лесов весенних зов"³², хотя, конечно же, художественная ценность
подобного зова всецело зависит от творческой натуры, которая его слышит, и все
сводится к тому, что возврат к Природе идет на пользу яркой личности. Я думаю, с
этим ты согласишся. Но продолжай, пожалуйста.
В. (читает): "Искусство начинается с абстрактного украшения, приятной
работы чистого воображения, оперирующего придуманным и несуществующим. Это -
первая стадия. Затем Жизнь начинает занимать это новое чудо, и она просит, чтобы
ее пустили в круг. Искусство принимает жизнь, как часть своего исходного
материала, воссоздает ее, придает ей свежие формы, оно игнорирует факты,
изобретает, придумывает, мечтает и ограждает себя от реальности непроницаемой
преградой из изящного слога, прикрас или идеализации. На третьей стадии Жизнь
берет бразды в свои руки, и Искусство отправляется в изгнание. Это и есть
настоящий упадок, от которого мы сейчас страдаем.
Возьмем, к примеру, английскую драму. В руках монахов искусство драмы было
абстрактным, прекрасным и мифологическим. Затем оно призвало Жизнь к себе на
службу и, используя некоторые ее внешние формы, создало существа совершенно
новой породы, чьи горести были страшнее, чем любые людские горести, а радости -
более бурными, чем радости возлюбленных, которая впадала в ярость титанов и
пребывала в спокойствии богов, которая была великолепна и ужасна и в своих
грехах, и в своих добродетелях. Оно дало им речь, отличную от простой настоящей
речи, полную волнующей и приятной слуху музыки, речь церемонно благородную или
изящную, с причудливой рифмой, украшенную чудесными словами и возвышенной
реторикой. Своих детей оно облачило в странные одеяния и маски, и по его зову
античный мир восстал из мраморных гробниц. Новый Цезарь шествовал по улицам
воскресшего Рима, и под пурпурными парусами иная Клеопатра проплывала под звуки
флейты вверх по реке к Антиоху. Старые легенды и предания приобрели смысл и
очертания. История была полностью переписана, и не было, наверное, ни одного
драматурга, не признававшего, что предмет Искусства есть не тривиальная правда,
а сложная красота. И в этом они были совершенно правы. Искусство по своей
природе есть одна из форм преувеличения, и отбор, который есть душа искусства, -
всего лишь ярко выраженный вариант проставления сильных акцентов.
Но жизнь вскоре разрушила совершенство формы. Уже даже у Шекспира видно
начало конца. Оно проявляется в постепенном разрушении белого стиха в его
поздних пьесах, в предпочтении, отдаваемом прозе, и чрезмерной роли, отводимой
описанию психологии и поведения. Те места у Шекспира - а их предостаточно, - в
которых его язык становится корявым, вульгарным, передернутым, странным и даже
оскорбительным, всецело обязаны своим существованием желанию Жизни услышать свое
собственное эхо и отрицанию изящного стиля, который есть единственный метод
познания жизни, дающий способность ее выразить. Шекспир ни коим образом не
безупречен. Его слишком сильно тянет к прямому заимствованию пассажей из жизни.
Он забывает о том, что, предавая мир образов, Искусство предает все. У Гете где-
то сказано: "In der Beschr(nkung zeigt sich erst der Meister"³³. Именно творя в
определенных рамках раскрывается мастер, а рамками и самым условием
существования искусства является стиль. Но я все же предлагаю отвлечься от
Шекспировского реализма. "Буря" - безупречнейшая из палинодий³⁴. Мы всего лишь
хотели довести ту мысль, что великие творения елизаветинских и якобианских
писателей несли в себе зачатки саморазрушения, а также то, что, если их сила
частично и заключалась в том, что они использовали жизнь в качестве исходного
материала, то их слабость всецело заключалась в использовании жизни в качестве
художественного метода. Неизбежным результатом этой подмены творения
подражанием, этого отказа от образной формы является наша современная английская
мелодрама. Герои этих пьес разговаривают на сцене точно так же, как и вне нее; у
них нет ни голоса, ни гласных; они взяты прямо из жизни и воспроизводят ее во
всей ее пошлости до мельчайших подробностей. У них походка, манеры, одежда и
выговор настоящих людей; они не выделялись бы в вагоне 3-го класса. Но до чего
же занудны эти пьесы! Они не в состоянии создать даже ощущение той реальности,
которая есть их образец и единственная причина их создания. Реализм, как метод,
терпит полный провал.
Сказанное о драме и романе точно так же применимо к так называемым декоративным
искусствам. Вся история этих искусств в Европе - это история борьбы между
ориентализмом, с его открытым отказом от подражания, его любовью к
художественным условностям, его неприязнью к формальному изображению чего-либо
реального и нашим собственным духом подражания. Где бы ни доминировала первая
тенденция - в Византии, Сицилии или Испании в результате непосредственного
контакта с Востоком, или в Европе под влиянием крестовых походов - появлялись
чудесные творения, в которых видимое было преобразовано в художественные
условности, а несуществующее - придумано на радость Жизни. Но когда бы мы ни
возвращались к Жизни и Природе, создаваемое нами становилось пошлым, обыденным и
безынтересным. Современные гобелены, с его немыслимыми эффектами, сложной
перспективой, небесными гладями, честным и усердным реализмом, не красивы ни с
какой точки зрения. Немецкое цветное стекло просто отвратительно. Сейчас в
Англии начинают ткать приемлемые ковры, но только потому, что мы возвращаемся к
методам и духу Востока. Еще двадцать лет назад наши ковры, с их торжественной,
нагоняющей тоску правдой жизни, пустым преклонением перед Природой и несносным
изображением реальных объектов, были посмешищем даже для обывателя. Один
образованный мусульманин как-то сказал нам: "Вы, христиане, настолько заняты
ложным толкованием четвертой заповеди, что не в состоянии подумать о
художественном применении второй"³⁵. Он был абсолютно прав, и правда состоит в
том, что искусству следует учиться не у жизни, а у искусства.
А сейчас я прочту тебе то место, которое, как мне кажется, закрывает дискуссию
на эту тему.
"Так дело обстояло не всегда. Мы не станем распространяться о поэтах, поскольку
они, за печальным исключением г-на Уордсворта, были истинно верны своей высокой
миссии и, по всеобщему признанию, абсолютно недостоверны. Но в работах Геродота,
которого, несмотря на мелочные попытки современных дилетантов удостовериться в
истинности его истории, смело можно назвать Отцом лжи; в опубликованных речах
Цицерона и биографиях Светония; в лучших вещах Тацита; в "Естественной истории"
Плиния; в "Перипле" Ганно³⁶; во всех ранних летописях; в Житиях святых; у
Фруассара и сэра Томаса Мэлори³⁷; в путевых заметках Марко Поло; у Улауса
Магнуса, Альдровандуса и Конрада Ликостенеса, с его великой Prodigiorum et
Ostentorum Chronicon³⁸; в автобиографии Бенвенутто Челлини; в мемуарах Казановы;
в "Истории чумы" Дефо; в "Жизни Джонсона" Босуэлла³⁹; в депешах Наполеона и
работах нашего соотечественника Карлайла, чья "Французская революция" - один из
самых увлекательных исторических романов в мире, факты или занимают
приличествующее им второстепенное положение, или полностью изъяты по причине
общего занудства. Теперь же все изменилось. Мало того, что факты выходят на
главное место в истории, они еще и узурпировали владения Причуды и вторглись в
царство Романтики. Их леденящее дыхание вездесуще. Они опошляют человечество.
Сырой вещественный дух Америки, ее безразличие к поэтической стороне вещей, ее
недостаток воображения и высоких недостижимых иделов происходят исключительно от
того, что эта страна избрала своим национальным героем человека, который, по
собственному признанию, был не в состоянии соврать⁴⁰, и не будет преувеличением
сказать, что история о Джордже Вашингтоне и вишневом дереве наделала больше
вреда за максимально короткий отрезок времени, чем любая другая история с
моралью за всю историю литературы.
С.: Ну знаешь ...
В: Уверяю тебя, что это именно так, и самое смешное во всем этом - то, что
история с вишневым деревом является полной выдумкой. Но не думай, пожалуйста,
что я окончательно отчаялся насчет художественного будущего Америки или нашей
собственной страны. Вот послушай:
"У нас нет ни тени сомнения в том, что какие-то изменения наступят еще до
исхода этого века. Замученное нудными и общеполезными беседами тех, у кого не
хватает ни остроумия для преувеличения, ни духа для романтики, уставшее от тех
разумных, чьи реминисценции всегда основаны на воспоминаниях, чьи утверждения
неизбежно сводятся к вероятному, и которые обязаны поминутно представлять отчет
с доказательствами каждому полуграмотному, который случайно засунул голову в
дверь, Общество непременно рано или поздно возвратиться к своему утраченному
предводителю - образованному и обворожительному лгуну. Для нас навсегда
останется тайной, кто первым, и не думая пускаться в примитивную погоню, поведал
на закате изумленным пещерным людям, как он вытащил мегатерия из искрящяйся
темноты его яшмовой пещеры, или победил в честном поединке мамонта и вернулся с
его окровавленными бивнями; ибо ни один из современных антропологов, со всей их
хваленой наукой, не нашел в себе тривиальной смелости рассказать нам об этом. Но
какого бы он ни был рода и племени, он, несомненно, был основателем светского
общения, поскольку цель лгуна - очаровывать, восхищать и доставлять радость.
Лгун - краеугольный камень любого цивилизованного общества, и без него любой
обед, даже во дворцах великих мира сего, столь же зануден, как лекция
Королевского общества, дискуссии Объединенных авторов или какой-нибудь фарс г-на
Бурнарда⁴¹.
И не только общество примет его с распростертыми объятиями. Искусство,
вырвавшееся из тюрьмы реализма, ринется ему навстречу и осыпет поцелуями его
лживые, прекрасные губы, зная, что он - единственный обладатель великого секрета
ее побед, который гласит, что Правда - исключительно вопрос стиля; а в это время
Жизнь - бедная, вероятная, безынтересная человеческая жизнь, - устав бесконечно
повторяться на радость г-ну Герберту Спенсеру⁴², научным историкам и
составителям статистики, покорно последует по его стопам, стараясь воспроизвести
на свой простой и неотесаный лад чудеса, про которые он говорит.
Несомненно, появятся критики, которые, наподобие некого писателя из
"Субботнего обозрения", начнут со всей серьезностью судить сказочника за
недостаточное знание естественной истории, и чьим мерилом работы воображения
будет их собственное отсутствие такового. Они будут в ужасе воздевать
испачканные чернилами руки, если какой-нибудь честный гражданин, в жизни не
путешествовавший дальше ограды своего сада, опишет увлекательнейшие путешествия,
как сэр Джон Мандевиль, или, как великий Рали⁴³, напишет целую историю
человечества, не имея ни тени представления о прошлом. В поисках защиты и
оправдания, они будут прятаться за широкой спиной того, кто сделал Просперо
кудесником⁴⁴ и дал ему в слуги Калибана и Ариэля; его, кто слышал как Тритоны
трубят в трубы среди коралловых рифов Заколдованного острова и как поют феи в
лесах подле Афин; его, кто повел призрачную процессию королей чрез туманные
шотландские пустоши и укрыл Гекату в пещере с вещими сестрами. Они, как это у
нас водится, призовут Шекспира и будут цитировать этот избитый пассаж, начисто
забывая о том, что Гамлет намеренно выдал этот злосчастный афоризм про то, что
задача Искусства - держать зеркало перед Природой, чтобы убедить окружающих в
своем полном умопомешательстве в вопросах искусства⁴⁵.
С.: Ну-ну. Еще сигарету, будь добр.
В.: Друг мой, что бы все ни говорили, это - всего лишь слова в устах героя
пьесы и имеет не больше общего с истинными взглядами Шекспира на искусство, чем
речи Яго - с его истинными моральными убеждениями. Но позволь мне дочитать это
место до конца.
"Совершенство Искусства заложено в нем самом, а не вовне. К нему нельзя
применять внешнее мерило сходства. Искусство - скорее покров, чем зеркало. Его
цветы и птицы неведомы полям и лесам, оно создает и разрушает миры и может
достать с неба луну пурпурной нитью . У него - "формы, что людей живей"⁴⁶, и оно
есть великое собрание оригиналов, когда все существующее - лишь недоделанные
копии. В его глазах Природа не обладает ни законом, ни постоянством. Оно может
творить чудеса, когда ему вздумается, и по его зову чудища выползают из своих
глубин. По его воле ореховые рощи зацветут зимой и снег покроет спелые
кукурузные поля. По одному его слову мороз приложит свою серебряную ладонь к
горящим устам июня, и крылатые львы выползут из пещер в лидийских холмах. Дриады
подглядывают из-за кустов, когда оно проходит мимо, и темнокожие фавны загадочно
улыбаются при его приближении. Его окружают боги с ястребиными головами и
скачущие кентавры."
С.: Этот образ мне нравится. Это конец статьи?
В.: Нет. После этого идет еще один раздел, но он чисто практический. Он
всего лишь содержит список методов, которые помогли бы возродить это утраченное
Искусство Лжи.
С.: Перед тем, как ты начнешь его читать, я хотел бы задать один вопрос.
Что ты имеешь в виду, говоря, что "бедная, вероятная, безынтересная человеческая
жизнь" будет стараться воспроизвести чудеса искусства? Я вполне понимаю твои
возражения против обращения с искусством, как с отражением. С твоей точки
зрения, это поставило бы гения в положение потресканого зеркала. Но ты ведь не
будешь всерьез утверждать, что Жизнь подражает Искусству, и что Жизнь есть, в
сущности, отражение, а Искусство - действительность?
В.: Конечно, буду. Как ни пародоксально это выглядит, а парадоксы - вещь
опасная, но Жизнь действительно подражает искусству куда больше, чем Искусство -
жизни. Современная Англия имела возможность воочию убедиться, как некий странный
и завораживающий тип красоты, придуманный и очерченный двумя художниками с ярким
воображением⁴⁷, настолько повлиял на Жизнь, что куда ни пойдешь - на частную
выставку или в художественный салон - везде попадаются эти загадочные глаза
Росеттиевской мечты, высокая точеная шея, странная угловатая челюсть,
распущенные оттеняющие волосы, что он так пылко любил, очаровательная
женственность в "Золотой лестнице", цветущие уста и утомленная миловидность в
"Laus Amoris", страстно-бледное лицо Андромеды, тонкие руки и гибкая красота
Вивьен в "Мечте Мерлина". И так было всегда. Великий художник создает тип, а
Жизнь пытается скопировать его и воспроизвести его в популярной форме, как
предприимчивый издатель. Ни Гольбейн, ни Вандейк не нашли то, что они нам дали,
в Англии. Они сами произвели свои типажи, а Жизнь, с ее ярко выраженной
склонностью к подражанию, взялась предоставить мастеру натуру. Греки, с их
художественным чутьем, хорошо это понимали и потому и ставили в опочивальне
невесты статую Гермеса или Аполлона, чтобы ее дети вышли такими же
очаровательными, как те произведения искусства, на которые она глядела в страсти
или в муке. Они знали, что Жизнь берет от искусства не только духовность,
глубину мысли или чувства, душевные бури и душевный покой, но что она также
может следовать его цвету и форме, воспроизводя достоинство Фидия и изящество
Праксителя. Отсюда возникла их неприязнь к реализму. Он им не пришелся по
причинам чисто социального порядка. У них было чувство, что реализм уродует
людей, и они были совершенно правы. Мы стараемся улучшить условия жизни нации
путем чистого воздуха, солнечного света, качественной воды и отвратного вида
коробок в качестве улучшенного жилья для низов. Все это улучшает здоровье, но не
создает красоту. Для нее требуется Искусство, и истинные последователи великого
художника - не формальные подражатели, а те, кто сами становятся такими же, как
его произведения - пластически, как во времена греков, или портретно, как в наши
дни; короче, Жизнь есть лучший и единственный последователь Искусства.
Литературу это касается ровно так же, как и изобразительные искусства.
Наиболее ярко и пошло это сходство проявляется на примере дурных мальчишек,
которые, начитавшись приключений Джека Шеппарда или Дика Турпина⁴⁸, принимаются
грабить лотки злополучных торговок, врываться по ночам в лавки и приводить в
смятение возвращающихся домой из города пожилых господ, набрасываясь на них
посреди тихих пригородных улочек, до зубов вооружившись черными масками и
незаряженными револьверами. Это забавное явление, всегда возникающее после
выхода очередного издания любой из упомянутых книг, обычно приписывается влиянию
литературы на наше воображение. Это грубая ошибка. Воображение по природе своей
- вещь творческая и всегда ищет новые формы. Мальчишка-взломщик - всего лишь
неизбежный результат природной тяги жизни к подражанию. Он есть Факт,
пытающийся, как то свойственно Фактам, подражать Литературе, и его проявления
повторяются в более крупных масштабах в жизни вообще. Шопенгауэр провел анализ
пессимизма, характерного для современной мысли, но придумал его Гамлет. Мир впал
в уныние, потому что у театральной куклы однажды сделался приступ меланхолии.
Нигилист, этот странный мученник-безбожник, который без всякого энтузиазма идет
на костер и умирает за идеалы, в которые сам не верит, есть чисто литературный
продукт. Его изобрел Тургенев и завершил Достоевский. Робеспьер сошел со страниц
Руссо точно так же, как и Дворец народа вырос из литературных произведений.
Литература всегда предвосхищает жизнь. Она не копирует ее, а лепит, как
потребуется. Девятнадцатый век, как мы его себе представляем, в существенной
степени придуман Бальзаком. Все наши Люсьены де Рюбемпре, Растиньяки и де Марсе
впервые появились на сцене "Человеческой комедии". Мы всего лишь исполняем с
подстрочными примечаниями и ненужными поправками причуды, прихоти или
художественные замыслы великого писателя. Как-то я спросил одну даму, близко
знавшую Тэккерея, существовал ли у Бекки Шарп⁴⁹ прототип. Она рассказала мне,
что Бекки вообще-то была выдумана, но что на идею этого персонажа автора
частично навела одна гувернантка, что жила недалеко от Кенсингтон Сквер и была
компаньонкой одной исключительно эгоистичной и богатой пожилой дамы. Я
поинтересовался, что же произошло с гувернанткой, и она рассказала мне, что, как
это ни странно, через несколько лет после выхода в свет "Ярмарки тщеславия"
гувернантка сбежала с племянником той дамы, у которой она жила, и проделала
короткий и шумный путь в обществе, вполне в стиле и методами миссис Родон Кроли.
В конце концов, она довольно плохо кончила, спешно уехала из Англии в Европу, и
ее иногда видели в Монте-Карло и прочих игорных заведениях. Благородный
джентльмен, с которого тот же великий сентименталист списал полковника Ньюкома,
умер через несколько месяцев после выхода в свет четвертого издания "Ньюкомов" с
возгласом "Здесь!" ⁵⁰. Вскоре после того, как г-н Стивенсон опубликовал забавное
психологическое описание превращения⁵¹, один мой приятель по имени мистер Хайд
оказался в северной части Лондона и, в желая как можно скорее попасть к
железнодорожной станции, решил срезать крюк, заблудился и оказался в лабиринте
жутковатых грязных улочек. Он занервничал, зашагал как можно быстрее, и тут из
подворотни прямо ему под ноги выскочил ребенок и упал на тротуар. Мой друг
споткнулся и наступил на него. Ужасно испугавшись и несколько ушибившись,
ребенок завопил, и из окрестных домов моментально высыпала целая толпа весьма
грубого народу. Они окружили его и начали спрашивать, кто он такой. Он только
собирался представиться, как ему неожиданно вспомнилась завязка повести
Стивенсона. В неописуемом ужасе осознав, что сам является центральной фигурой
той кошмарной и ярко описанной сцены, и что он случайно, но совершенно
взаправду, сделал то же самое, что мистер Хайд из повести сделал преднамеренно,
он вскочил и побежал со всех ног. Погоня не отставала, и в конце концов он,
спасаясь, вбежал в случайно открытую дверь больницы и объяснил оказавшемуся на
месте ассистенту врача, что же произошло. Толпу правозащитников уговорили уйти
за небольшую плату, и как только путь был открыт, он ушел. При выходе его взгляд
упал на дверную табличку. На ней стояло имя "Джекилл". Или, по крайней мере,
должно было стоять.
В данном случае имитация, насколько ее можно проследить, была случайной. В
следующем примере имитация носит осознанный характер. В 1879-ом году, сразу
после моего отъезда из Оксфорда, на приеме одного из Министров иностранных дел я
встретил женщину крайне неожиданной экзотической красоты. Мы очень подружились и
были совершенно неразлучны. Но самым интересным в ней была не эта красота, а
абсолютная размытость ее природы. Создавалось ощущение, что у нее вместо
личности была только возможность пребывать в разных состояниях. Иногда она
полностью уходила в искусство, превращала свою гостинную в студию и проводила
два-три дня в неделю в музеях и картинных галереях. Затем она могла все бросить
и заняться скачками, одеваться заядлой наездницей и говорить исключительно о
тотализаторе. Она бросила религию ради гипноза, гипноз - ради политики, а
политику - ради мелодраматических радостей филантропии. По сути своей, она была
своего рода Протеем и точно так же терпела неудачу во всех своих превращениях,
как это морское чудо-божество, когда до него добрался Одиссей⁵². Как-то потом в
одном из французских журналов стали печатать роман в частях. В те времена я
читал подобные издания, и я хорошо помню в какое полное изумление меня повергло
описание героини. Она была настолько похожа на ту даму, с которой я дружил, что
я принес ей журнал - она немедленно узнала себя в героине и заинтересовалась
сходством. Хочу сразу оговорить, что роман был переведен с какого-то тогда уже
покойного русского писателя, так что эта дама никак не могла послужить
прототипом. Короче говоря, несколько месяцев спустя, будучи в Венеции, я
наткнулся на тот журнал в читальном зале гостинницы и решил взглянуть, что же
произошло с героиней повести. История оказалась крайне прискорбной, поскольку
эта девушка сбежала с человеком ниже ее во всех отношениях, - не только по
социальному положению, но также и по интеллекту и человеческим качествам. Я
написал в тот вечер моей приятельнице о своих взглядах на Джованни Беллини,
восхитительное мороженое в кафе "Флориан" и художественную ценность гондол, и в
постскриптуме приписал, что ее двойник из повести повел себя крайне неразумно.
Не знаю, зачем я это приписал, но я помню какой-то страх того, что она могла
сделать нечто сходное. Еще до того, как мое письмо успело дойти, она сбежала с
человеком, который бросил ее через полгода. Я видел ее в 1884-ом году в Париже,
где она жила со своей матерью, и спросил, была ли повесть как-то связана с ее
поступком. Она ответила, что ее безудержно тянуло следовать за героиней повести
в ее странном и фатальном развитии, и что публикации последних нескольких глав
она ожидала с неподдельным ужасом. Когда они вышли, ей почудилось, что она
неизбежно должна воспроизвести их в жизни, что она и сделала. Это наиболее
чистый пример инстинкта подражания, о котором я уже говорил, и притом крайне
трагичный.
Как бы то ни было, я предпочел бы не задерживаться более на частных
примерах, поскольку личный опыт - самый замкнутый из всех кругов. Я только хотел
продемонстрировать общий принцип, что Жизнь подражает Искусству гораздо больше,
чем Искусство - Жизни, и я абсолютно убежден, что по здравому рассмотрению ты
это признаешь. Жизнь держит зеркало перед Искусством, и воспроизводит игру
воображения художника, скульптрора или писателя. Выражаясь научным языком,
основа жизни - Аристотель назвал бы ее энергией жизни - это всего лишь
стремление к самовыражению, а Искусство постоянно преподносит новые формы для
его достижения. Жизнь за них хватается и немедленно использует, пусть даже
иногда себе во вред. Юноши совершают самоубийства потому, что так поступил
Ролла; они обрывают свою жизнь оттого, что это сделал Вертер⁵³. Подумай только,
чем мы обязаны подражанию Христу, и чем - подражанию Цезарю.
С.: Теория, несомненно, презабавна, но для полноты картины тебе прийдется
доказать, что и Природа, не менее Жизни, есть подражание Искусству. Ты готов это
доказать?
В.: Я готов доказать все, что угодно.
С.: Природа подражает пейзажисту и заимствует у него свои проявления, так?
В.: Несомненно. Откуда, как не от импрессионистов, у нас взялись эти
чудесные коричневатые туманы, что ползут по улицам, размывают газовые фонари и
превращают здания в зловещие тени? Кому, как не им и их великому мастеру, мы
обязаны этими восхитительными посеребренными туманами, что клубятся над реками и
превращают в ускользающее божественное видение изогнутый мост или покачивающуюся
баржу? Лондонский климат претерпел удивительные изменения за последние десять
лет исключительно по милости известной художественной школы. Тебе смешно.
Посмотри на вещи с научной или метафизической точки зрения, и ты поймешь, что я
прав. Что есть Природа? Она не праматерь, породившая нас, а наше творение,
произрастающее в наших собственных мозгах. Вещи существуют постольку, поскольку
мы их видим, а что и как мы видим зависит от повлиявших на нас Искусств. На
нечто смотреть и это нечто видеть - абсолютно разные вещи. Нечто начинает
существовать тогда и только тогда, когда нам становится видна его красота.
Сейчас люди видят туманы, но не потому, что туманы существуют, а потому, что
поэты и художники научили их загадочной прелести подобных явлений. В Лондоне,
возможно, бывало туманно уже сотни лет. Осмелюсь утверждать, что так это и было.
Но этого никто не видел, а потому нам ничего об этом неизвестно. Туманов не
существовало, пока их не изобрело Искусство. В наши дни, надо признаться, туманы
доводят до крайности. Они превратились в маннеризм элиты, и от ее утрированного
реализма в искусстве у тупиц делается бронхит. Где образованный схватывает
художественный эффект, необразованный схватывает простуду. Так будем же
человечны и позволим Искусству на все обращать свой чудный взор. Оно это уже
делает и без нас. Этот белый дрожащий солнечный свет, какой нынче бывает во
Франции, с такими странно размытыми красноватыми пятнами и беспокойно
фиолетовыми тенями, - из его последних причуд, и, в целом, Природа совсем
недурно ее воспроизводит. Там, где она кормила нас Коро и Добиньи, она теперь
преподносит изысканных Монэ и завораживающих Писарро. Случается даже так -
редко, конечно, но все же бывает - что Природа становится совершенно
современной. На нее, конечно, не всегда можно полагаться. Она все же находится в
крайне невыгодном положении. Искусство создает несравнимые и уникальные
художественные эффекты, после чего передает их остальному миру. Природа же,
забывая, что подражание может быть доведено до чистейшего оскорбления,
продолжает имитировать эти эффекты, пока не вгонит нас в полную тоску. К
примеру, никакой хоть сколько-нибудь культурный человек не станет сейчас
рассуждать о красоте заката. Закаты старомодны. Они из той эпохи, когда Тернер
был последним словом в искусстве. Закатами восхищаются только типичные
провинциалы. С другой стороны, они никак не прекратятся. Вчера вечером миссис
Арундел настаивала на том, чтобы я подошел к окну и посмотрел, как она
выразилась, на великолепное небо. Мне, конечно, пришлось подчиниться. Она из тех
не в меру красивых недоучек, которым ни в чем невозможно отказать. И что, ты
думаешь, это было? Второсортный Тернер, из его наихудшего периода, со всеми его
недостатками, раздутыми до безобразия. И я вполне готов признать, что Жизнь
зачастую совершает ту же ошибку. Она производит ложных Рене и поддельных
Вотренов⁵⁴ точно так же, как Природа подсовывает нам то сомнительного Куийпа, то
невнятное подобие Руссо⁵⁵. Поддельный Вотрен может быть восхитителен, но
сомнительный Куйип невыносим. Но мне не хотелось бы быть слишком строгим к
Природе. Уж лучше бы Пролив, особенно у Гастингса, нет так часто выглядел, как у
Генри Мура - это серое сияние с желтыми огнями, - но ведь чем разнообразнее
Искусство, тем разнообразнее становится и Природа. Даже злейшие враги Природы не
стали бы после всего отрицать, что она подражает Искусству. Это единственное,
что связывает ее с цивилизованным человеком. Ну что, ты вполне удовлетворен
таким доказательством?
С.: Я не удовлетворен тем, что это вполне доказательство, так что можешь
быть собой доволен. Но даже если принять эту странную тягу Жизни и Природы к
подражанию, все равно приходится признать, что Искусство передает характер
своего времени, дух эпохи, духовные и социальные условия, что его окружают и под
чьим влиянием оно создавалось.
В.: Вовсе нет! Искусство никогда не выражает ничего, кроме себя самого. Это
принцип моей новой эстетики, и именно он, а не главная связь формы с
содержанием, о которой так любит рассуждать г-н Патер⁵⁶, есть основа всех
искусств. Конечно, люди и народы, с их здоровой природной суетностью, столь
важной для всего сущего, неизменно полагают, что именно о них беседуют Музы, и
вечно пытаются найти в спокойном достоинстве искусства какое-то там зеркало их
собственных невнятных страстей, забывая при этом, что певец жизни - не Аполлон,
а Марсий⁵⁷. Вдалеке от мира, отвратив свой взор от теней пещеры, Искусство
открывает свое совершенство, а почесывающая затылки толпа, перед которой один за
другим раскрываются лепестки этой изумительной розы, воображает, что это ей
рассказывают ее собственную историю, что ее дух находит выражение в новой форме.
Вовсе нет. Высшее искусство сбрасывает тяжесть человеческого духа, и выигрывает
куда больше от новой среды или свежего материала, чем от любого энтузиазма к
искусству, высоких страстей или великих пробуждений человеческого сознания. Оно
развивается совершенно независимо. И вовсе не искусство символизирует эпоху, а
эпоха - искусство.
Даже те, кто считает, что Искусство представляет эпоху, место и людей, не
смогут не признать, что чем больше в искусстве подражания, тем хуже оно передает
дух времени. Злые лица римских императоров глядят на нас с замызганной порфиры и
крапчатой яшмы, которые так любили использовать тогдашние реалисты, и в этих
жестоких губах и тяжелых чувственных челюстях нам видятся тайны падения империи.
Но все ведь было совсем не так. Грехи Тиберия были не более в состоянии
разрушить эту высшую цивилизацию, чем добродетели Антонинов - спасти ее. Она
пала по иным, не столь интересным причинам. Прорицательницы и пророки Сикстины,
конечно, помогут кому-то понять возрождение того свободного духа, что мы зовем
Возрождением; но что могут сказать нам пьяные мужики и орущие крестьяне
голландцев о великом духе Голландии? Чем более Искусство абстрактно и
идеалистично, тем лучше раскрывает оно нам характер времени. Если мы хотим
понять народ через его искусство, лучше обратиться к его архитектуре или музыке.
С.: В этом я с тобой вполне соглашусь. Дух времени лучше передается в
абстрактных идеалистичных искусствах, поскольку дух сам по себе абстрактен и
идеалистичен. С другой стороны, для передачи визуальных характеристик времени,
как говорят, лица эпохи, приходится обращаться к искусствам имитирующим.
В.: Не думаю. В конце концов, имитирующие искусства преподносят нам всего
лишь различные стили конкретных художников или школ. Тебе ведь не прийдет в
голову утверждать, что люди средневековья хоть сколько-нибудь походили на фигуры
на средневековых витражах, каменных изваяниях, резьбе по дереву, коврах, на
фигуры из металла или подсвеченные изображения. Они были скорее всего
обыкновенными людьми, в которых не было ничего гротескного, замечательного или
фантастического. Средние века, в том виде, в котором мы знаем их по искусству,
- всего лишь определенный тип стиля, и я не вижу, почему бы художнику с таким
стилем не появиться в девятнадцатом веке. Великий художник никогда не видит вещи
такими, какие они есть на самом деле. А если бы увидел, то перестал бы быть
художником. Возьмем современный пример. Насколько я знаю, тебе нравится все
японское. Неужели ты действительно думаешь, что японцы, в том виде, в котором их
изображают в искусстве, вообще существуют? Если так, то ты ничего не смыслишь в
японском искусстве. Японцы были намеренно и осознанно созданы конкретными
художниками. Если поставить картину Хокусая, или Хоккея, или любого другого из
тамошних великих художников рядом с настоящим японцем или японкой, то немедленно
бросится в глаза отсутствие между ними даже малейшего сходства. Настоящие жители
Японии не так уж не похожи на типичных англичан, а именно, они исключительно
банальны, и в них нет ничего странного или из ряда вон выходящего. По сути
своей, Япония - чистая выдумка. Ни такой страны, ни такого народа нет. Один из
наших самых очаровательных художников недавно отправился в страну хризантем в
дурацкой надежде увидеть японцев. Все, что ему удалось увидеть и нарисовать -
это пару фонарей и кучку вееров. Он оказался совершенно не в состоянии
обнаружить обитателей, что абсолютно ясно из его чудесной выставки в галлерее
Доуэсделла. Он не знал, что японцы, как я уже говорил, - это просто
разновидность стиля, изысканная причуда искусства. И если тебе захочется увидеть
что-нибудь японское, то не следует уподобляться туристу и отправляться в Токио.
Напротив, следует остаться дома и погрузиться в работы определенных японских
художников, впитать их дух и стиль, уловить их способ видения мира, после чего
отправиться в Парк или на Пикадилли, и если там ты не увидишь что-нибудь
совершенно японское, то ты его не увидишь нигде. Или же, в качестве примера из
прошлого, возьмем древних греков. Ты и вправду думаешь, что из греческого
искусства можно понять, как выглядели греки? Разве можно поверить, что афинские
женщины выглядели как те величественные, исполненные достоинства фигуры на
фризе Парфенона, или как те изумительные богини, что восседают на его
треугольном фронтоне? Если судить по искусству, то такими они, конечно же, и
были. Но почитаем знатоков, к примеру, Аристофана. Оказывается, афинские женщины
туго шнуровали платья, носили туфли на высоких каблуках, красились под
блондинок, румянились, и ничем не отличались от любой глупой модницы или падшего
создания наших дней. Дело все в том, что мы смотрим на минувшие эпохи
исключительно сквозь призму искусства, которое, к счастью, еще ни разу не
сказало нам правды.
С.: Да, но современные английские портреты, с ними что делать? Они ведь
похожи на тех людей, которых они вроде как изображают?
В.: Несомненно. Настолько похожи, что через сто лет в них никто не поверит.
Верят только тем портретам, в которых крайне немного от модели и очень много от
художника. Гольбейновские портреты его современников производят на нас яркое
впечатление своей абсолютной реалистичностью. Но это происходит только оттого,
что Гольбейн вынудил жизнь принять его условия, вместиться в его рамки,
воспроизвести его типаж и проявиться так, как ему того хотелось. Именно стиль, и
ничто иное, заставляет нас поверить в реальность объекта. Большинство
современных портретистов обречено на полное забытье. Они никогда не рисуют то,
что видят. Они рисуют то, что видит публика, а она никогда ничего не видит.
С.: Ну, после всего этого мне хотелось бы услышать окончание статьи.
В.: С удовольствием. Будет ли от нее какая-нибудь польза - не знаю. Мы
живем в наинуднейшей и наипрозаичнейшей из существующих стран. Даже Сон предал
нас, открыв нам врата из рога и затворив врата из слоновой кости⁵⁸. Сны могучего
среднего класса этой страны, описанные в двух увесистых томах г-на Майерса и
Сообщениях парапсихологического общества, являют собой картину исключительно
удручающую. Среди них не нашлось даже пристойного ночного кошмара. Они банальны,
жалки и занудны. Что же касается церкви, то ничто так благотворно не влияет на
культуру нации, как наличие в ней группы людей, в чьи обязанности входит верить
в сверхъестественное, творить чудеса в обыденной жизни и активно поддерживать ту
способность к мифологизации, что столь незаменима для воображения. Но в
англиканской церкви преуспевают не способные верить, а способные не верить. Мы
- единственная церковь, что ставит у алтаря скептика и считает святого Фому
образцовым апостолом⁵⁹. Масса достойных священников, посвятившие свою жизнь
поистине замечательной благотворительности, живут и умирают незамеченными. Но
достаточно какому-то поверхностному, полуграмотному троешнику из произвольного
университета добраться до церковной кафедры и вслух усомниться в правдивости
историй о ноевом ковчеге, валаамовой ослице или Ионе и ките, как пол-Лондона
сбегается на его проповедь и, раззявив рты, восхищается его непревзойденным
интеллектом. Можно только искренне сожалеть о росте здравого смысла в
англиканской церкви. Это дешевая уступка низкопробному реализму. К тому же, это
просто глупо. Это происходит от полного непонимания психологии. Люди могут
поверить в невозможное, но никогда - в невероятное. Но я все же вернусь к
окончанию статьи.
"Что нам следует сделать, и что является нашей несомненной обязанностью -
возродить старое искусство Лжи. Многое, конечно, может быть достигнуто путем
просвещения публики любителями в домашнем кругу, в литературных салонах и за
чаепитиями. Но это только легкая и изящная сторона лжи, которая, наверное, была
в ходу на званых обедах на Крите. Есть масса иных форм. Ложь для извлечения
непосредственной личной выгоды, так называемая ложь с благой целью, которую
последнее время сильно недолюбливают, была необычайно популярна в древности.
Афину смешат Одиссеевы "хитроумные речи", лживая слава освещает бледное чело
безупречного героя трагедии Еврипида, и дает место среди великих жен прошлого
юной невесте в одной из изысканнейших од Горация. Позднее то, что поначалу
развивалось инстинктивно, доросло до научной системы. Человечеству было
предложено следовать сложной системе правил, и из этой темы возникла важная
литературная школа. И конечно, если вспомнить замечательный филосовский трактат
Санчеса на эту тему, поневоле начинаешь сожалеть о том, что никому не пришло в
голову выпустить дешевое и сжатое издание работ этого великого казуиста.
Небольшой учебник "Как и когда лгать", симпатично выпущенный и недорогой,
продавался бы очень хорошо и был бы крайне полезен в деле многим серьезным и
думающим людям. Ложь ради воспитания и развития детей, которая есть основа
домашнего образования, еще жива среди нас, и ее достоинства столь великолепно
изложены в ранних главах "Республики" Платона, что на них не следует даже
останавливаться. Это тип лжи, характерной склонностью к которой обладают все
хорошие матери, но его можно было бы развивать и дальше, а Министерство
образования досаднейшим образом упускает это из внимания. Ложь ради помесячной
зарплаты, конечно, хорошо развита на Fleet Street⁶⁰, и профессия политического
обозревателя обладает рядом достоинств. Но это занятие, говорят, надоедает, и уж
в любом случае, не ведет дальше ореола невнятной помпезности. Единственная
совершенно безупречная форма лжи - ложь, как самоцель, и высшей ее формой
является, как мы уже отмечали, Ложь в Искусстве. Точно так же, как те, для кого
Платон не дороже Истины, не могут переступить порог Академии, так же тех, для
кого Прекрасное не дороже Истины, никогда не посвятят в сокровенные тайны
Искусства. Массивный, пассивный британский интеллект лежит в песках пустыни, как
Сфинкс в чудесной сказке Флобера, и фантазия, La Chimere, танцует вокруг него и
зовет его притворным, как флейта, голосом. Сейчас он ей не внемлет, но однажды,
когда мы все до смерти устанем от банальности современной литературы, он ей
внемлет и попытается взлететь на ее крыльях.
И какое же счастье нахлынет на нас на заре этого долгожданного дня! Факты
станут считаться постыдными, Правда наденет траур по своим оковам и Романтика со
всеми ее чудесами вернется из к нашим берегам. Само мирозданье преобразиться
пред нашими изумленными глазами. Из морской пучины поднимутся Бегемот и Левиафан
и поплывут вокруг высоких галер, как рисовали на изумительных картах тех времен,
когда книги по географии еще можно было читать. Драконы будут рыскать по
пустошам, и птица феникс будет взмывать в небо из своего огненного гнезда. Мы
доберемся до василиска и найдем лягушку, что поймала стрелу. В наших стойлах
будет жевать золотой овес Гиппогриф, и Синяя Птица будет летать у нас над
головами и петь о прекрасном и невозможном, о том чудесном, чего не бывает, о
том, чего нет и что должно быть. Но чтобы это случилось, мы должны возродить
утраченное искусство Лжи."
С.: Тогда нам ни в коем случае нельзя медлить. Но, во избежание ошибок,
опиши мне вкратце основные доктрины этой новой эстетики.
В.: Вкратце они выглядят следующим образом. Искусство никогда не выражает
ничего, кроме себя самого. Оно ведет независимое существование, точно так же,
как Мысль, и развивается совершенно самостоятельно. Оно необязательно
реалистично в эпоху реализма или духовно в эпоху веры. Оно настолько не является
порождением своей эпохи, что обычно развивается в направлении прямо
противоположном, и единственная история, которую оно до нас доносит - история
его собственного развития. Иногда оно возвращается по своим следам и возрождает
какую-нибудь старую форму выражения, как произошло в архаистическом движении
позднегреческого искусства или в движении Прерафаелитов⁶¹ в наши дни. В иных
случаях оно полностью опережает свое время и преподносит в одном столетии
произведение, на осмысление и восприятие которого уходит все последующее. Но
свою эпоху оно не воспроизводит никогда. Переход от искусства эпохи к эпохе как
таковой - огромная ошибка всех историков.
Теперь вторая доктрина. Все плохое искусство происходит от возврата к Жизни
и Природе и превращения таковых в идеал. Искусство может иногда использовать
Жизнь и Природу в качестве грубого исходного материала, но какую-либо реальную
ценность они начинают представлять только будучи переложеными на язык
художественных условностей. Предавая мир образов, Искусство предает все.
Реализм, как метод, терпит полный провал, и абсолютно каждый художник должен
избегать двух вещей - современности формы и современности темы. Для нас, живущих
в девятнадцатом веке, подходящей темой является любое столетие, кроме нашего
собственного. Прекрасно только то, что нас не беспокоит. Не откажу себе в
удовольствии процитировать себя самого - именно потому, что Гекуба ничего для
нас не значит, ее горе служит столь замечательным мотивом для трагедии. К тому
же, устаревает только современное. Г-н Золя берется за то, чтобы дать нам
картину Второй империи. Кого волнует Вторая империя? Она давно устарела. Жизнь
движется быстрее Реализма, на Романтизм всегда опережает Жизнь.
Третья доктрина состоит в том, что Жизнь имитирует Искусство куда больше,
чем Искусство - Жизнь. Это происходит не только из-за природной тяги Жизни к
подражанию, но также из-за осознанного стремления Жизни к самовыражению при том,
что Искусство дает ей определенный набор красивых форм для реализации этой
энергии. Эта теория еще никем не выдвигалась, но она необычайно продуктивна и
позволяет увидеть историю Искусство в совершенно новом свете.
Очевидным следствием этого утверждения является то, что внешняя Природа
также подражает Искусству. Она может показать нам только те эффекты, которые мы
сначала увидели в картинах или стихах. В этом заключается секрет очарования
Природы и объяснение ее слабости.
Последним откровением является то, что Ложь, рассказы о неверном
прекрасном, есть подобающая цель Искусства. Но об этом я, кажется, сказал
предостаточно. А сейчас пойдем выйдем на террасу, где "павлин молочно-белый
бродит привиденьем", а вечерняя звезда "сумерки умоет серебром"⁶². В сумерках
природа становится чудесно многозначительной, и не лишена определенного
очарования, даже если ее основной целью и являются иллюстрации к стихотворным
цитатам. Пойдем! Мы наговорились довольно.

ПРИМЕЧАНИЯ

Капитализация слов "искусство", "природа" и др. сохранена авторская.

¹ Вильям Моррис (William Morris) - 1834-1896 - английский архитектор,
дизайнер и поэт. Знаменит, в частности, своими дизайнами мебели. Был тесно
связан с движениями возрождения готики и Прерафаэлитским братством (см. прим.
47).

² reductio ad absurdum - доведение до абсурда (лат.)

³ Эмерсон (Ralph Waldo Emerson) - 1803-1882, американский поэт, критик и
философ. Принадлежал течению трансценденталистов, одна из основных доктрин
которого - то, что мир глубже познается чувствами, чем опытом и логикой.

⁴ Домитиан - Тит Флавий Домитиан, 51-96 н.э., римский император 81-96
н.э. Известен, в основном, жестостью правления, непомерной роскошью церемоний и
требованием обожествления собственной персоны.

⁵ The Blue Book - ежегодное издание, содержащее биографии известных людей
в англоязычном мире.

⁶ document humain ... coin de la creation - зд.: точное описание
реальности; эти термины постоянно использовались Золя в его работах о
натурализме в искусстве.

⁷ Ланцет (Lancet) - британский медищинский журнал.

⁸ Райдер Хаггард (Henry Rider Haggard) - 1856-1925, английский писатель,
автор книги "Копи царя Соломона".

⁹ Генри Джеймс (Henry James) - 1843-1916, американский и английский
писатель, автор книг "Портрет дамы", "Бостонцы". Один из самых известных
англоязычных писателей 19-го века.

¹⁰ Холл Кейн (Thomas Henry Hall Caine) - 1853-1931, автор популярных
романов, характерных накалом страстей. Автор романа "Судья".

¹¹ Джеймс Пейн (James Payn) - 1830-1898, английский поэт и эссеист.

¹² Вильям Блэк (William Black) - 1841-1898, английский поэт и писатель.
Автор книги "Дочь Хета". В данном случае автор, по-видимому, ссылается на
стихотворение "Странные приключения фаэтона".

¹³ Олифант (Margaret Oliphant) - 1828-1897, шотландская писательница,
автор бесчисленного числа романов о провинциальной жизни.

¹⁴ Марион Крофорд (Francis Marion Crawford) - 1854-1909, американский
писатель, большую часть жизни проживший в Италии, автор легких романов,
неизменно происходящих на фоне итальянского пейзажа. Автор романа "Мистер
Айзекс".

¹⁵ le beau ciel d'Italie - чудесное небо Италии (франц.)

¹⁶ "Роберт Элсмер" - роман английской писательницы Mrs. Humphry Ward,
опубликованный в 1888 г. Роман описывает жизнь и духовное развитие священника
англиканской церкви, ведущие к отречению от церкви и религии в теологическом
смысле и их признание единственно как средство служения ближним.
genre ennuyeux - зд.: занудство

¹⁷ "... в убежденных нонкоформистских семьях ..." - имеются в виду
протестанты, не принадлежащие англиканской церкви (баптисты, методисты и др.).

¹⁸ East End - в те времена - район лондонской бедноты.

¹⁹ Джон Раскин (John Ruskin) - 1819-1900, знаменитый английский
художественный критик. Был одним из основателей движения возрождения готики и
Прерафаэлитского братства (см. прим. 47). Автор 6-томной монографии "Современные
художники".
Джордж Элиот (George Eliot) - псевдоним английской писательницы Мэри Энн
Кросс (1819 - 1880) , автора романов "Миддлмарч" и др.

²⁰ Альфонс Додэ (Alphonse Daudet) - 1840-1897, французский писатель,
автор романа "Тартарен из Тараскона".

²¹ Il faut lutter pour l'art - За искусство надо бороться
mots cruels - жестокие слова
Vingt Ans de ma Vie litteraire - Двадцать лет моей литературной жизни.

²² Поль Бурже (Paul Charles Joseph Bourget) (1852-1935) - французский
писатель, критик и поэт. Автор романа "Ученик", обращенного к молодым и
проповедующего традиционные моральные ценности.

²³ См. прим. 10, 12, 14, 16, 22.

²⁴ Мэттью Арнольд (Matthew Arnold) - 1822-1888, английский критик и поэт.
Вильям Пали (William Paley) - 1743-1805, английский теолог; имеется в виду
его труд "Взгляд на свидетельства в христианстве".
Джон Коленсо (John William Colenso) - 1814-1883, английский теолог; одна из
его теорий подвергала сомнению историческую точность и время написания
Пятикнижия.

²⁵ Джордж Мередит (George Meredith) - 1828-1909, английский писатель,
поэт и критик. Автор романов "Эгоист", "Испытание Ричарда Феверела" и др.

²⁶ Оселок - шут из пьесы Шекспира "Как вам это понравится", который
говорит: "Да, я никак не замечаю собственного ума, пока не зацеплюсь за него и
не переломаю себе ноги" (пер. Т.Щепкиной-Куперник).

²⁷ "Саламмбо" - роман Густава Флобера о жизни выдуманного персонажа,
построенный на основе хроник восстания наемных войск в Карфагене в 3 в. до н.э.
Есмонд - "История Генри Эсмонда", классический викторианский роман
Уильяма Теккерея, автора "Ярмарки тщеславия".
"Обитель и очаг" - роман Чарлза Рида. Действие происходит в Голландии в
15-ом веке, и основной темой его является жизнь родителей Эразма Роттердамского.

²⁸ "Гекуба" - трагедия Еврипида. Гекуба была матерью Приама, Кассандры и
других героев "Илиады". Судя по построению последней фразы, также имеется в виду
ассоциация с ненайденной трагедией о Гекубе, которую цитирует бродячий актер в
"Гамлете", после чего Гамлет восклицает "Что ему Гекуба, что он Гекубе, чтоб о
ней рыдать?".

²⁹ "Обитель и очаг" - см. прим. 27. "Ромола" и "Даниэль Деронда" - романы
Джорджа Элиота. "Ромола" описывает события конца 15-го века во Флоренции,
связанные со смертью Лоренцо Медичи и восхождением к славе Савонаролы. "Даниэль
Деронда" - психологический роман, описывающий нравы викторианской Англии.

³⁰ "Соприкосновение с природой ..." - ссылка на цитату "Соприкосновение с
природой роднит мир" из пьесы "Троилус и Крессида" Шекспира.

³¹ "Поэт озер" (Lake poet) - общепринятое название нескольких английских
поэтов, включая Уордсворта, живших и писавших в "краю озер" (Lake District) в
Англии в начале 19-го века.

³² "лесов весенних зов" - цитата из стихотворения Уордсворта "The Tables
Turned".

³³ "В ограниченьи лишь себя являет мастер" - цитата из сонета "Природа и
искусство" Гете.

³⁴ Палинодия - в древней классической поэзии - стихотворение, в котором
автор отрекается от сказанного им в других стихотворениях.

³⁵ "Вы, христиане ..." - по всей видимости, имеется в виду нумерация,
принятая у протестантов, по которой 2-ая заповедь - "не сотвори себе идола", а
4-ая - "чти субботу".

³⁶ Ганно - 5 в. до н.э., карфагенянин, исследовавший и колонизировавший
западное побережье Африки. Описание этого путешествия было высечено в храме
Ваала в Карфагене и дошло до нас в поздних греческих переводах.

³⁷ Жан Фруассар - ок.1333-ок.1400, историк и поэт, живший последовательно
при нескольких европейских королевских дворах. Автор подробнейших хроник своего
времени.
Сэр Томас Мелори - ум. ок. 1470. Хотя его личность не была достоверно
установлена, он считается автором самого старого из известных нам сборников
легенд короля Артура.

³⁸ Улаус Магнус - 1490-1557, шведский историк и священник. Автор истории
Скандинавии и первых относительно точных карт Скандинавии.
Улиссе Альдрованди - 1522-1605, итальянский ученый, автор трудов по
биологии и медицине

³⁹ Джеймс Босуэлл - 1740-1795, друг и биограф Сэмюэля Джонсона, великого
английского поэта и критика.

⁴⁰ "... был не в состоянии соврать ..." - имеется в виду общеизвестная в
Америке история (или легенда) про Джорджа Вашингтона и вишневое дерево. Когда
Вашингтон был мальчиком, отец подарил ему топорик. Тот немедленно схватил
топорик и давай втихоря долбать вишневое дерево в саду. Когда впоследствии отец
обнаружил, что кто-то пытался рубить дерево, он спросил Вашингтона, не знает ли
он, кто бы это мог быть. Тот сказал "Я не могу лгать" и признался, что это был
он сам. Вот такая история. Количество анекдотов, ходящих в Америке про
Вашингтона и вишневое дерево, сравнимо разве что с количеством анекдотов про
Штирлица.

⁴¹ Бурнанд (Francis Cowley Burnand) - известный в конце 19-го века автор
легких пьес и либретто.

⁴² Герберт Спенсер (Herbert Spencer) - 1820-1903, английский социолог,
философ и биолог, один из ранних последователей теории эволюции.

⁴³ Джон Мандевиль (John Mandeville) - 14-ый век. Личность этого человека
не установлена. Автор книги "Путешествия рыцаря сэра Джона Мандевиля". Не ясно,
путешествовал ли автор сам; скорее всего, он пользовался рассказами и описаниями
других путешественников, добавляя к ним изрядную долю увлекательного чисто
литературного вымысла.
Рали (Sir Walter Raleigh) - ок. 1554 - 1618, английский писатель и
путешественник, фаворит Елизаветы I. Казнен Джеймсом I по обвинению в
государственной измене.

⁴⁴ " ... они будут прятаться за широкой спиной того ..." - здесь и далее
имеются в виду герои пьес "Буря" и "Макбет" Шекспира.

⁴⁵ " ... держать зеркало перед Природой ..." - забавная, хотя и не
относящаяся к делу подробность: когда Гамлет произносит эту фразу, вокруг нет
никого, кроме актеров, которых он нанял чтобы сыграть свою же пьесу. Те сцены, в
которых Гамлет строит из себя безумца, с этой сценой никак не связаны.

⁴⁶ "формы, что людей живей" - цитата из стихотворения Перси Шелли "On a
Poet's Lips I Slept".

⁴⁷ Имеются в виду Данте Россетти и или Джон Милле, или Вильям Хант. Эти
английские художники образовали в 1848 году пре-рафаэлитское братство. Их идея
заключалась в отходе от манеры Королевской академии искусств и использовании
подхода итальянских художников 14-го и 15-го веков. Братство, как таковое,
просуществовало около десяти лет, но оказало очень сильное влияние на английское
искусство.

⁴⁸ Джек Шеппард (Jack Sheppard) - 1702-1724, легендарный английский
преступник, который за последние полгода своей жизни провернул четыре удачных и
громких побега из тюрьмы.
Дик Турпин (Dick Turpin) - 1705-1739, английский "разбойник с большой
дороги", популярный литературный персонаж.

⁴⁹ Бекки Шарп - героиня романа Теккерея "Ярмарка тщеславия". Миссис Родон
Кроли и Бекки Шарп - одно и то же лицо.

⁵⁰ Главный герой романа Теккерея "Ньюкомы" умирает с этим возгласом. Под
"Здесь!" имеется в виду ответ на школьной перекличке.

⁵¹ " ... забавное психологическое описание превращения ..." - повесть
Стивенсона "Странное дело доктора Джекила и мистера Хайда".

⁵² Протей - одно из морских божеств в греческой мифологии. Протей знал
прошлое, настоящее и будущее, но для того, чтобы получить у него ответ на
вопрос, его нужно было поймать и связать. Он мог принимать любые формы, что
сильно затрудняло задачу. Некоторые, включая Одиссея, с ней все же справлялись.

⁵³ Ролла - возможно, имеется в виду герой оперы Верди, написанной по
поэме Шиллера "Разбойники".
Вертер - герой повести Гете "Страдания юного Вертера".

⁵⁴ Рене, Вотрен - герои романа "Утраченные иллюзии" Бальзака.

⁵⁵ Эльберт Куийп (1620-1691) - голландский пейзажист.
Руссо - по-видимому, имеется в виду французский пейзажист Теодор Руссо
(1812-1867).

⁵⁶ Вальтер Горацио Патер (1839-1894) - английский критик и эссеист. Один
из основателей течения эстетицизма, защитник догмы "искусство ради искусства".
Был тесно связан с течением пре-рафаэлитов (см. прим. 47).

⁵⁷ Марсий - по греческой мифологии, сатир, вызвавший Аполлона на
музыкальное состязание. Аполлон играл на кифаре, а Марсий - на флейте. По одной
из версий, царь Мидас, избранный судьей, отдал предпочтение Марсию, за что
Аполлон наградил Мидаса ослиными ушами.

⁵⁸ " ... врата из рога ... врата из слоновой кости ..." - по греческой
мифологии, сны делились на две категории. Те, что приходили сквозь ворота из
слоновой кости, были выдумкой, а те, что приходили сквозь ворота из рога,
говорили правду и предсказывали будущее. См. "Одиссея" и "Энеида".
Майерс (F. W. H. Myers) - 1843-1901, английский критик и поэт.
Один из основателей и активный член Парапсихологического общества.

⁵⁹ " ... святого Фому образцовым апостолом" - ссылка на историю,
изложенную в Евангелии от Иоанна 20:19-29, от которой пошло выражение "Фома
неверующий". Фома не был среди первых, кому явился воскресший Христос, не верил
в Воскресение и требовал его физических доказательств до тех пор, пока Христос
не явился ему и не попросил Фому дотронуться до его ран.

⁶⁰ Fleet Street - район издательств.

⁶¹ См. прим. 47.

⁶² Цитаты из стихотворений Блейка "To the evening star" и Теннисона "Now
sleeps the crimson petal".

Last-modified: Wed, 21 Jun 2000 14:53:42 GMT
Оцените этот текст: