ховой). Писатели часто невольно подражают своим
героям. Лев Толстой в "Войне и мире" утверждает, что для завоевания Европы
Наполеону не только не нужно было быть гением или иметь какие-нибудь
особенные качества, но, напротив, ему нужно было отсутствие самых лучших
человеческих качеств -- любви, поэзии, философского пытливого сомнения.
Точно так же и толстовской прозе, чтобы завоевать всемирную известность,
нужно было кое-что утратить, и действительно, по сравнению с красочным
языком Пушкина и Гоголя, язык Толстого скуден и невзрачен, ему недостает
какой-то магии, словесной изощренности -- но зато очень просто все это
переводится, скажем, на французский. Однако наиболее забавный казус такого
рода произошел с Набоковым. В романе "Дар" появляется некий господин
Горяинов, который отлично пародировал одного старого и несчастного
журналиста "со странностями и неважной репутацией", и постепенно так свыкся
с этим образом (тем отомстившим ему), что и сам в нормальном разговоре
начинал на него смахивать. Сам Набоков поразительно точно повторил этот
кульбит. Одна из глав того же "Дара" представляет собой издевательское и
уничижительное жизнеописание Н. Г. Чернышевского. Через шесть лет, когда
Набоков пишет уже на полном серьезе статью об обожаемом им Гоголе, он, не в
силах отделаться от однажды наработанных приемов, неосознанно впадает
постоянно в свой прежний тон, так что в конце концов его Гоголь начинает
разительно напоминать его Чернышевского.
[2]. Действие происходит в октябре 1989 г.
[3]. Смотри эссе "Солнце и сталь" Юкио Мисимы.
[4]. Английское слово lucubration имеет два значения, любопытно
перекликающихся:
1) напряженная умственная работа по ночам;
2) тщательно отделанное художественное произведение.
[5]. Мировая скорбь (нем.).
[6]. "Когда блеснет солнце свободы..." -- из стихотворения Мицкевича
"Памятник Петра Великого", входящее в сборник "Dziady". В нем описан
разговор с Пушкиным на набережной возле памятника Петру, и затем
предсказывается крушение петровских преобразований. "Он вдохновлен был свыше
и свысока взирал на жизнь" -- слова Пушкина о Мицкевиче (см. "Он между нами
жил...", ответ на стихотворение Мицкевича "Друзьям-русским" из того же
сборника). Интересно, что Владимир Соловьев, комментируя это двустишие в
своей речи в память Мицкевича, слегка поправляет его: "и с высоты взирал на
жизнь", точно так же как Лев Толстой считал, что концовку известного
пушкинского стихотворения "Воспоминание" надо бы изменить на "строк
постыдных не смываю". О том, что их волновало, Пушкин высказался почти
совершенно; о близости к совершенству здесь можно косвенно судить по
незначительности таких поправок; еще интереснее сравнивать подлинник с
цитированием по памяти; даже Андрей Белый, который вечно все перевирал и
путал, приводя пушкинские стихи в своих произведениях, редко промахивается
больше чем на несколько слов.
[7]. Смотри, например, арию "Schlummert ein, ihr matten Augen" из
кантаты "Ich habe genug", хоральные обработки "Alle Menschen mussen sterben"
из "Органной книжечки", или "Vor deinen Thron tret ich hiermit" из
"Восемнадцати хоралов" и другие.
[8]. Stabat mater dolorosa (стояла мать скорбящая) -- средневековый
католический гимн.
[9]. Приводится несколько строк из предисловия к "Одиссее", выпущенной
в свет московским издательством "Правда" в 1984 году; оригинальная
особенность этого уникального издания, вышедшего полумиллионным тиражом,
заключается в том, что на лицевой стороне титульного листа крупно обозначено
"Пер. с древнегреческого Н. Гнедича", в то время как на его обороте мелким
шрифтом указано "Пер. с древнегреческого В. Жуковского".
[10]. Каламбур принадлежит Брендану Биэну (1923-1964), ирландскому
писателю, драматургу, террористу ИРА.
[11]. У Джойса, похоже, напрочь отсутствовало архитектурное начало в
творчестве, стремление придать своему произведению какую-то стройность или
цельность. Впрочем, этот недостаток у него преодолен. И даже превращен в
уникальное своеобразие, но каким чудовищным трюком? Для творчества
необходимо, очевидно, сперва взять из окружающего мира некий материал,
пропущенный через свое восприятие, отобрать из него то, что понадобится, и
упорядочить его, расположив в какой-нибудь последовательности. И только если
есть этот порядок, неважно, простой или сложный, тогда лишь можно говорить о
произведении как целом. Сам же окружающий нас мир, вмещающий все, ни
в каком упорядочивании, чтобы стать целым, не нуждается. Потому-то и не
имеет никакого значения, что идет за чем в изложении духовного опыта мистера
Блума, если этот опыт преподносится нам весь, от альфы до омеги.
[12]. См. "Плавание днем" Ф. Н. Глинки.
[13]. См. Richard Ellmann, "James Joyce".
[14]. Роман "Петербург" Андрея Белого.
[15]. Роман "Подросток" Достоевского.
[16]. Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар (Адмиралтейский -- Т. Б.)
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий Брегет
Не прозвонит ему обед.
Пушкин.
[17]. Смотри "Медный Всадник" Пушкина.
[18]. Bund -- союз. Каламбур принадлежит Антону Катасонову.
[19]. См. О. Мандельштам, "Шум времени", глава "Хаос иудейский".
[20]. Однажды осенью, в 1851 году, Г. П. Данилевский, находясь в Москве
со служебным поручением, получил от своего знакомого О. М. Бодянского
записку с приглашением посетить Гоголя и послушать у него малорусские песни,
которые исполнял их земляк-украинец. Данилевский принял приглашение; пение,
однако, по какой-то причине сорвалось. Разговор зашел о Петербурге. "Что
нового и хорошего у вас, в петербургской литературе?" -- спросил Гоголь у
Данилевского. Тот прочел несколько отрывков из Майкова. Прохаживаясь по
комнате, сильно оживившийся Гоголь проговорил: "Да это прелесть, совсем
хорошо! Осип Максимович, а? Ведь это праздник! Поэзия не умерла. Да, я
застал богатые всходы". А Шевченко? -- спросил Бодянский. Помолчав, Гоголь
негромко ответил: "Дегтю много. Даже больше дегтю, чем самой поэзии. Да и
язык... Нам надо писать по-русски. Надо стремиться к поддержке одного,
владычного языка для всех родных нам племен. Доминантой для них должна быть
единая святыня -- язык Пушкина. А вы хотите провансальского поэта Жасмена
поставить в один ряд с Мольером и Шатобрианом!" Долго еще Гоголь говорил в
этом духе. Бодянский молчал. "Ну, мы вам мешаем, пора нам и по домам!" --
проговорил он, наконец, вставая. Гости раскланялись и вышли. "Странный
человек", -- сказал Бодянский Данилевскому уже на бульваре, -- "отрицать
значение Шевченка! Вот уж видно, не с той ноги сегодня встал".
(См. Г. П. Данилевский. Знакомство с Гоголем).
[21]. "Il fuoco" (1900) -- роман Габриэле Д'Аннунцио.
[22]. Если верить Белинскому (см. его очерк "Петербург и Москва", 1844
г.).
[23]. Н. Я. Мандельштам. "Воспоминания", глава "Старое и новое".
[24]. Вообще, я полагаю, что перечитывать книги, слушать заново
музыкальные произведения несравненно важнее, чем впервые знакомиться с ними.
При первом чтении мы не узнаем ровно ничего. Первое чтение никак не может
нас увлечь, оно томительно и скучно. Напротив, все последующие возвращения к
тому же тексту всегда значительны и увлекательны. Правда, увлекает нас не
то, что содержится в книге, а то, как по-другому, по-новому мы ее
воспринимаем. Перемена эта произошла в нас самих, и о ней-то мы и узнаем,
возвращаясь к уже знакомому произведению, и только это нам и интересно.
Собственно говоря, в этом смысле, мы читаем не книги, мы читаем самих себя.
Но вот, наконец, мы замечаем, что книга уже не дает нам ничего нового, она
застыла и не движется. Так и должно быть. Это значит, что все свое
воздействие на нас, что было в ее силах, она уже произвела. Мы ее
восприняли, она вошла в нас и растворилась там, переменив сам состав нашего
существа. И тем самым умерла -- принеся много плода. В сущности, такое же
воздействие оказывает и просто обычная протекающая жизнь. Потому-то и
воспринимается она как медленно прочитываемый текст. А не потому, что она
наполнена не всегда предвиденными событиями. Ошибка это, никаких событий в
нашей жизни не происходит, каждый из десятков тысяч дней, от первого и до
последнего, наполнен всегда одним и тем же содержанием. Мы перечитываем изо
дня в день ту же самую страницу. Протекающее время сказывается только на
том, как по-разному, по-новому эту страницу мы воспринимаем.
[25]. Кондитерская С. Вольфа и Т. Беранже находилась в доме N18 на углу
Невского и Мойки (в этом доме, кстати, с 1824 года жил Фаддей Булгарин), и
служила в свое время чем-то вроде литературного клуба. Пушкину она была
хорошо известна. Именно здесь он, живший поблизости, на Мойке, встретился со
своим секундантом Данзасом 27 января 1837 года. Было около четырех часов
пополудни. Пушкин выпил стакан воды, после чего они вышли из кондитерской и
отправились к месту дуэли, на Черную речку.
Нередко посещал кондитерскую и Лермонтов. Вскоре после гибели Пушкина
его имя стало известно многим ее завсегдатаям -- здесь же, за столиками, они
переписывали "На смерть поэта". Как только стихотворение стало известно
правительству, Лермонтов немедленно был арестован и отправлен в ссылку на
Кавказ.
В сороковых годах бывал у Вольфа и Достоевский. Весной 1846 года,
прогуливаясь по Невскому, он зашел в кофейню почитать свежие газеты. В это
время там находился М. В. Буташевич-Петрашевский. Они познакомились, и
вскоре после этого Достоевский вошел в кружок Петрашевского. Арестовали
петрашевцев в апреле 1849 года. После восьми месяцев заключения в
Петропавловской крепости Достоевский был приговорен к смертной казни,
которую перед расстрелом заменили каторгой. В Сибири он пробыл до 1859 года.
Чернышевский, по его собственному признанию, года полтора только и
делал, что ежедневно читал газеты у Вольфа. Добром это, конечно, не
кончилось. В июле 1862 года он был арестован и тоже заключен в
Петропавловскую крепость, где и пробыл около двух лет. В 1864 году над
Чернышевским совершили обряд гражданской казни, после чего он был отправлен
на каторгу. В Сибири провел двадцать лет.
Наведывался в кондитерскую и Шевченко. Он был арестован в 1847 году,
сослан в Оренбург, затем в Орскую крепость. В ссылке пробыл свыше десяти
лет.
Позднее кофейня была переоборудована под ресторан. Рядом, в том же доме
N18, открылся еще один ресторан, "Лейнер". Однажды вечером (это было 20
октября 1893 года), возвращаясь из Александринского театра, мимо него
проходил Чайковский, в сопровождении друзей и родственников. Он предложил им
посетить ресторан и вместе поужинать. Сделав заказ, Петр Ильич обратился к
слуге и попросил принести ему стакан воды. Кипяченой воды в ресторане не
оказалось, и он выпил сырой. Вернувшись домой после ужина, Чайковский
почувствовал себя плохо. Ночью у него начал болеть живот, на следующий день
боли усилились, и уже к вечеру обнаружились признаки холеры. Через четыре
дня композитора не стало.
[26]. Существует, по-видимому, некая удивительная закономерность в
нашем восприятии произведения искусства. Если в тот момент времени, когда
это произведение создавалось, его стиль соответствовал своей эпохе, то и
дальше оно воспринимается как современное. Если же что-то уже тогда казалось
архаичным, то во все времена оно будет производить впечатление архаики.
Какой-нибудь органный пассаж, совершенно один и тот же у Фрескобальди и у
Баха, в первом случае и сейчас прозвучит по-современному, тогда как во
втором покажется устаревшим -- потому что сам Бах, вводя в свое произведение
музыкальный ход столетней давности, чувствовал его архаичность, и это его
ощущение передается и нам. Точно так же дело обстоит и с модернизмом.
Нововведения у Стерна и теперь нам кажутся смелее, чем джойсовские, хотя
Стерн писал гораздо раньше и вроде бы сильнее должен устареть. С этой точки
зрения неправильно говорить "новое для своего времени". То, что ново для
своего времени, ново и для всякого другого. Другое дело, что новизна или
архаика никакого отношения к ценности произведения иметь не может. По той
простой причине, что искусство никуда не движется, а топчется на месте уже
много тысяч лет. Ну, да это всем давно известно.
[27]. Стих Верлена.
E-mail автора: bourmistrov@yahoo.com