дка везде моя -- Л.Б.)службу, приказал дать му что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-какие глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: "Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь". С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало". Мудрый гоголевский герой, казалось бы, вогнал себя в самую тупую, примитивную часть работы, превратил(ся) в автомат. Но представим себе некий конкурс, соревнование переписчиков. Там будут сравниваться не только почерки (по красоте -- субъективные судейские оценки -- эстетичности, разборчивости), но и приниматься во внимание количество ошибок: жюри должно включать в себя специалистов в области грамматики, правильности русского языка. И вот их оценки, во всяком случае подсчеты описок, ошибок, помарок, совершенных при переписывании совершенно одинаковых или сопоставимых, сходных по сложности текстов -- это уже в какой-то, а может быть и в почти полной, мере объективный показатель. Если тот же (такой же, такого же типа... ну, тут пожалуй, уж и сам тип будет другой, сделается несколько иным!) конкурс устроить с директорскими привнесениями, заставить участников переписывать бумаги с изменениями ("переменять" титулы и глаголы -- далеко не верх чиновничьей сложности!), то всем видимые доказательные, наглядные критерии спрячутся, замутнятся, размоются. А в "случае Башмачкина" все яснее и проще -- кто сколько раз ошибся, написал не ту букву, пропустил букву или две, вынужден был исправить написанное и т.п. Вот на таком, тупо-копировочном, то есть собственно-переписочном конкурсе у Акакия Башмачкина, согласитесь, были бы (возникли бы) совсем неплохие шансы попасть в число лауреатов; кстати, и почерк у него был отработан неплохо. Если бы будущие и настоящие (что, видимо, одно и то же) партнеры Фишера чуть пристальнее вгляделись в его вполне органичную (для него), ограничивающую (это -- само собой разумеющееся, общепринятое мнение) манеру, возможно, им стало бы... страшновато. Потому что она, манера эта, установка эта, слишком уж отточенная, слишком по большому счету упрощенно-констатирующая, уплощенно-сфокусированная и... труднопреодолимая. И, следовательно, вероятно (весьма вероятно) не так-то просто аннулируемая... возрастом. Да, Фишер сознательно, строго отказывается от собственных, сколько-то оригинальных замыслов (которые ведь приходится -- куда ж ты денешься! == изобретать, открывать, формулировать за доской, под тиканье часов; которыми можно увлечься -- еще бы, родные ведь детища! -- к которым вполне можно (и это как бы извинительно -- до того естественно) быть (стать) необъективным). А тут еще особенности шахмат как игры, которая в любой момент может -- и от этого тоже никак не избавиться, никуда не деться! -- а иногда как бы и обязана стать... азартной. Тем более, что это, как-никак, интеллектуальное соревнование, острейшее соперничество, так сказать, двух умов, двух нервных систем, со строжайшим соблюдением довольно изощренных правил. Сейчас Фишер, не участвующий в соревнованиях, как говорится, текущего репертуара, "навис" над мировыми шахматами -- со своей подстерегающей, наказующей, поистине инспекционной, хотя и упрощающей его подход (к шахматам) манерой. И избрана (выбрана) она, повторяю, не потому, что является наиболее жесткой, но -- наиболее сподручной, наиболее, если хотите, рациональной. Чтобы ее как-то... ну, купировать, ограничить -- хотя как именно это сделать, трудно, очень трудно сказать (определить) -- даже наметочно, приблизительно, -- и самому Каспарову пришлось бы... совершать как раз не лишенные сложности внутренние маневры. Да и неизвестно еще, в какой мере он лично, Гарри Кимович, открыл и осознал, обдумал, промоделировал для себя это, столь "простенькое", оружие Роберта Фишера. А вот если он разберется как следует со всеми (или хотя бы основными) трудностями нейтрализации, не откажется ли он -- заранее -- от мыслей о каких бы то ни было контактах с Р.Фишером за доской? Скажем, совсем упрощая: беда в том, что бороться с Фишером на данном поприще, бороться его же, как принято в подобных случаях выражаться, оружием, означает не больше не меньше, как повторить сам путь Р.Фишера в шахматах (и -- к шахматам), "скопировать" его повседневное отношение к ним, его рабочую манеру, его стиль и само содержание подготовки. Но кто на это способен? Кто способен так перестраиваться, да к тому же практически уже не вполне в первой половине творческой жизни? Именно -- творческой, а не только (и не столько) спортивной. Конечно, чувствуется в таком, с одной стороны холодновато-объективном (объективирующем, повторяю) подходе и некоторая остервенелость, не побоюсь этого слова, особо-пристрастная жесткость. Фишера слишком много и долго обижали коллеги. И в личностном (личном) плане, невольно, а изредка и "вольно", и в творческо-спортивном. Натерпелся и решил... быть "с ними" построже: это так понятно. Натерпелся -- и, следовательно, как бы (словно бы, вроде бы) имеет право... А связать ему руки, запретить-ограничить... как? с какой стороны? и будет ли это удаваться -- в огромной горячке борьбы? Что такое процесс писания для обычного, рядового чиновничьего люда (по тому же Гоголю). Да ни больше ни меньше, чем "скрыпенье перьями": "когда все уже отдохнуло после департаментского скрыпенья перьями, беготни (!) своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже (!), чем нужно, неугомонный человек, -- когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время... когда все (!) стремится развлечься, -- Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь вечере. Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра? Так протекала мирная жизнь человека, который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных бедствий, рассыпанных на жизненной дороге" (цит. соч., стр.133). Башмачкин погиб потому, что у него украли (грабанули, с плеч сняли) шинель? Ни в коем случае. Гоголь совершенно определенно подчеркивает это -- моментами неопровержимо-обстоятельственными, физиологически-бытовыми. Раздетый Акакий Акакиевич благополучно дошел до дому, травмированный грабителями, замерзающий во время вьюги он не заболел. Почему? Да потому, что не произошло главной катастрофы -- отклонения от обычных, неизменных, незаменимых непременнейших занятий. Не было отрыва от дела, еще не было. Хотя он уже начинался -- на радостях, после того, как шинель была справлена: "Пообедал он весело и после обеда УЖ НИЧЕГО НЕ ПИСАЛ, никаких (!) бумаг, а так немножко ПОСИБАРИТСТВОВАЛ на постели, пока не потемнело" (стр.144). Отрыв произошел даже не после грабежа, а когда Башмачкин решил (аккурат как явный непрофессионал, то есть потерявший реальное представление о своем положении дел -- действительном положении) заняться абсолютно нереальным делом == вернуть шинель. Забыв о поговорке -- "Что с возу упало, то пропало". Ему бы снова взяться за перо, не выпускать перо из рук: худо-бедно капот (старая шинель) остался. Сразу он никак не мог осознать сохранившихся преимуществ своего так замечательно найденного, от-работанного и заработанного, положения. Постепенно все как-нибудь обошлось бы... А грабеж -- что ж, это дорогой, суровейший, но и полезнейший, может быть, окончательный, урок. Ведь страшно сказать, еще страшнее подумать: Башмачкин погнался аж за двумя зайцами. Он развернул целую эпопею, пустился (!) в сооружение чудо-шинели, шинели высокого, высшего качества, наивысшего уровня из -- всех достижимых. Если бы на месте Петровича оказался какой-то совершенно безамбициозный портной, сшивший некое подобие шинели, некую прозодежду, потеря была бы многократно менее ощутимой, и Акакий Акакиевич, пожалуй, пережил бы ее не столь болезненно, не столь... грандиозно. Это же надо -- решиться пойти к самому ЗНАЧИТЕЛЬНОМУ ЛИЦУ. Из этого получилось только то, что и могло получиться. Башмачкин был разруган -- и поделом, не занимайся не своим делом!! -- да так, что "он не слышал ни рук, ни ног. В жизнь свою он не был еще так сильно распечен генералом, да еще и чужим (казалось бы, на чужого-то как раз и можно среагировать спокойнее; свой-то не распекает, и наверное, Бог даст, не распечет, потому как не за что -- Л.Б.). Он шел по вьюге, свистевшей в улицах, разинув рот (!!), сбиваясь с тротуаров... Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова; весь распух и слег в постель" (стр.133) Профессионал погиб потому, что перестал быть таковым. Частная жизнь достала-таки человека, в растерянности послушавшегося чужих советов, начавшего хлопотать, вместо того, чтобы продолжать переписыванье, в котором только и было обычное, вседневное спасение Башмачкина. Партнеры Фишера тоже хватаются за химеры своих замыслов, забывая о более "простых" вещах, начиная хотя бы с непрерывно идущих, тикающих часов. Еще раз повторю: механизм, придуманный и запатентованный Фишером, им мало поможет, он смягчит, конечно, остроту цейтнотов, лишь явную спешку, но не внутреннюю, он способен ликвидировать; так что часы изобретены Робертом Фишером скорее всего и более всего для себя, чтобы создать себе самому дополнительный антицейтнотный комфорт (хотя, казалось бы, уж кому-кому, а ему-то цейтноты не угрожают и не угрожали никогда, скорее напротив...) Но на то он и профессионал, чтобы к старости (!) обеспечивать себе особо благоприятные, "щадящие" условия для работы -- она к тому же ведь умственная, особо тонкая, капризная, быстроразлаживающаяся. Труд, оказывается, как показывает "пример Гоголя" ("Шинель", из которой, как известно, все мы вышли), должен быть не только внутренне, но и внешне непрестанным. Никак, ну, никак нельзя от него отрываться, отставать, тем более в неблагоприятных (казалось бы; на деле же у Башмачкина... всего лишь особо поучительных, так рискнем сказать) обстоятельствах. "...приучился голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели" (стр.141). Читаешь, в десятый или двадцатый или тридцатый раз перечитываешь классика и все никак не можешь поверить... И это -- о ком же? об Акакии Акакиевиче? Неужто эта лексика -- "духовно", "вечная идея" -- имеет к нему какое-то отношение?! Куда же он занесся?! Но ведь Гоголь, помимо прочего, одергиваю я себя, готовит визит к значительному лицу, визит своего героя, решившегося... надерзить (вот это уж полная фантастика): " -- Но, ваше превосходительство, -- сказал Акакий Акакиевич, стараясь собрать всю небольшую горсть присутствия духа, какая только в нем была (ему бы собирать эту горсть для достойного (!) возвращения к работе, -- Л.Б.), и чувствуя в то же время, что он вспотел УЖАСНЫМ ОБРАЗОМ (еще бы! ведь эта ужасающая испарина наверняка готовит почву для жабы, для убийственной, смертельной простуды! == Л.Б.), -- я ваше превосходительство осмелился утрудит потому, что секретари того... ненадежный народ..." (стр.153). Вот оно, закономерное начало гибели: вместо того, чтобы самому работать безупречно, работать и дальше, несмотря ни на что, несмотря на потерю такой, как выяснилось... не строго обязательной, хотя внешне и привлекательной штуки, как шинель (урок преподнесен чувствительный, дорогостоящий, но зато какой полезный, надо было только распознать его, использовать и еще мысленно поблагодарить неизвестных, дидактически безупречно поведших себя грабителей, поблагодарить, а не... гоняться за ними, да еще не без помощи... кого бы вы думали -- самого значительного лица), -- вместо того, чтобы с радостью взяться снова за перо, Акакий Башмачкин, отравленный не своим, совершенно НЕ РЕАЛЬНЫМ, недоступным для него тезисом ("В самом деле две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что хорошо" (стр.143)), слетел, как нынче выражаются, с резьбы, кинулся (подался), ну в совершеннейше не ту степь. Партнеры Фишера оказываются -- по сравнению с ним -- не вполне достаточными профессионалами, людьми не способными так, как он, изучать шахматы, думать -- и переобдумывать -- их основы, фундаментальные особенности столь сложной, столь "синтетической" и крайне, по своей природе, коварной игры. Спасский хотел (намеревался) в Рейкъявике и победить, даже, как я знаю, где-то "в районе 17 -- 18-й партии", Фишера, и получить крупнейший в истории шахматных соревнований гонорар. Приобрести "две выгоды" -- сделать так, чтобы было и "хорошо" (почет, слава, уважение болельщиков, почитателей) и "тепло" (поправка материального положения). НО ВЕДЬ ТАК НЕ БЫВАЕТ. Не бывает просто потому, что не может быть. Потому что в таком (тем более) деле, такого не может быть никогда. Говорят, Сальери неправ потому, что не устраивают его внешние признаки "лентяйства" Моцарта ("гуляки праздного"): тот все время не сидит, не корпит за инструментом, не пишет ноты в своей "келье", которой у Вольфганга-Амадея к тому же и нет... Но Моцарт, дескать, все равно (и все-таки) работает 24 часа в сутки, его развеивания (пирушки с друзьями, болтовня, романчики, флирт и т.п.) -- находчиво и удачно применяемые отвлечения, необходимый отдых, создание условий для плодотворной работы творческого подсознания. И, возможно, на деле, это действительно так. Но Моцарт, даже не гений, подымай выше -- Сальери называет его Богом музыки ("Ты, Моцарт, Бог и сам того не знаешь. Я знаю, я") == все-таки подает не лучший пример тем, кто идет ему на смену ("Что пользы, если Моцарт будет жив. И новой высоты еще достигнет. Подымет ли он тем искусство? Нет, оно падет опять, как он исчезнет. НАСЛЕДНИКА НАМ НЕ ОСТАВИТ ОН"). Так что и внешнее поведение классика какое-то значение имеет, может иметь. Может сыграть роль -- даже чисто внешнее, индивидуальное. Важен результат? Конечно. Но все-таки не только; не один результат. Хотя в шахматах, шахматном спорте, Фишер вынужден (!) идти от результата, строить (готовить) свои выступления "наверняка или почти наверняка", быть нацеленным на успех, на победу, на цифровое, неопровержимейшее превосходство. И учитывать по возможности -- раз он профессионал -- решительно все мыслимые, предвидимые, в том числе и предполагаемые, факторы, способствующие несомненному успеху или сопровождающие успех, сопутствующие ему. В известном смысле он довольно рано впал как бы в шахматное старчество, в рассудительность не по времени и как бы не по чину (до завоевания высшего титула). Алехин перед матчем 1927 года, как известно, заметил: не представляю, как это я могу выиграть у Капабланки 6 партий, впрочем, еще труднее мне представить, каким образом я мог бы проиграть ему 6 партий. И это говорил человек, не выигравший еще у своего исторического противника ни одной встречи! Он же в конце 30-х годов сказал, что чемпионом мира, новым чемпионом, может стать лишь человек, имеющий повышенное чувство опасности. Башмачкин, получивший, в каком-то смысле и не вполне заслужено, а точнее == все-таки не по чину, не по положению, свою великолепную, по максимуму сделанную, сшитую, сооруженную шинель (все, кроме воротника -- кошка, которую издали вполне можно было принять за куницу, вот грабители и приняли, -- было самого лучшего качества, в пределах, конечно же, доступных средств), потерял бдительность. Совершенно. Он дерзнул даже пойти "на вечер", он, отродясь этого не делавший. Он попал, как Германн из "пиковой дамы", в полностью непривычные условия. Башмачкину не пришлось делать ничего особенного, специфического, надо было только идти домой, он и пошел и -- более чем закономерно! -- нарвался на грабителей. Ситуация Германна была сложнее, ему предстояло особое, непривычное (!) действие; впрочем, казалось бы, доступное и ребенку -- надо было вытянуть карту, посмотреть, та ли это карта, какая нужна (туз), положить на стол -- изображением вниз -- и спокойно (выигрыш обеспечен) ждать действий банкомета. Но он и этого не сумел сделать. Почему же он обдернулся? Да непривычно все это, не его жанр, не получилось и не могло получиться -- хотя бы потому, потому еще дополнительно, что получалось два предшествующих, тоже "решающих" раза (впрочем, можно и без кавычек, первые разы были, скажем так, заманивающими -- со стороны Чекалинского? Так получается?). От Германна, казалось бы, требовался один-единственный пустяк: надо был проверить, какая карта вынута из колоды и положена на нужное место, именно та ли карта. Он этого не сделал. Почему? Да всего-навсего потому, что не привык этого делать. --------------------------------------------------------------- To be continued Первая публикация книги на этом обрывалась. Сейчас же приведен полный текст. (прим. публикатора) Continued --------------------------------------------------------------- Не был (не оказался) на это нацелен. Не имел, даже в зародыше, такого навыка. Не владел -- неудобно произносить это "высокое", специальное слово, но приходится -- техникой откладывания, выбора извлечения из колоды нужной карты. Хотя, казалось бы, ну какая тут может быть еще техника?! Элементарщина -- взял ту карту, что нужно, глянул мельком (можно и мельком, но лучше пристально, очень внимательно, с задержкой, с фиксацией, с проверкой, так скажем, своего взгляда, с полнейшим осознанием того, какая, именно, та ли, карта вынута, та ли положена; ведь речь идет о таких деньгах, о таком состоянии. Тем более -- в третий, более чем решающий игровой день; он же -- положил и все. Но, сделав одну ошибку, герой Пушкина, как и герой Гоголя, сделал вторую, решающую уже на все сто процентов, смертельную. Башмачкин быстро отправился на тот свет, потому что стал хлопотать о "несбыточном", занялся вдруг делом наоборотным, то есть совершенно не своим, диаметрально противоположным делом, к тому же бессмысленным, не обещавшим решительно никакого результата. Оно и дало результат -- соответствующий, смертельный. Если бы он остановился -- хоть после распекания (криков) значительного лица! Еще не поздно было сказать себе: Акакий, спокойно, а что, собственно, произошло? Да ничего такого уж особенного: я жив, здоров, мне явно -- и даже редкостно -- повезло: с меня сняли шинель, пусть новую, великим трудом (Петровича) и жертвами (моими, личными) доставшуюся. Но, может быть, это Всевышний решил так меня поучительно наставить, подсказать мне -- уже окончательно, чтобы до конца дней в нем я не сомневался ни секунды, -- мой путь, мою участь, мое дело, мое все. Этот наорал на меня. Но он -- не мой генерал. Можно попросить прощения, можно как-то, по мере моих сил и разумения, замять этот эпизод, сгладить, спустить на тормозах, можно просто спокойно, главное что спокойно, не отклоняясь в эмоции, уйти; и == скорее к перу, к бумаге, скорее домой или в департамент и -- писать, писать, писать (в смысле переписывать, как герой последнего романа великого Флобера). Главное и единственное -- к счастью, к великому счастью: нет ноющей или ругающейся жены, нет плачущих голодных-холодных детей, нет других проблем! Да ведь я свободный в сущности человек, а не свободен я от своего, родного, кровнейшего, наинужнейшего дела, от своей профессии, которая есть и смысл, и содержание моей единственной, мне, оказывается, принадлежащей, жизни. Так буду продолжать со всем тщанием-прилежанием, как раньше, когда все у меня было стабильно. А эта новая шинель меня свела с правильного, прежнего, совсем скромного, но вполне осуществимого пути, увела от прежнего образа жизни и вот теперь угрожает самой жизни; один раз угрожала -- не получилось, так не допущу ни в коем случае, чтобы у нее, злодейки (!) получилось сейчас. Отвлеченно рассуждая, какое действие разумное мог предпринять Башмачкин, выслушав генеральские крики? Он мог обратиться к челяди значительного лица -- с просьбой дать ему (может быть подарить, может быть на время, с возвратом, взаймы) какую-то утепляющую, утеплительную одежонку. Ну, хоть шарф, чтобы в шею не надуло. А перед выходом на улицу он должен был (испарина, пот, он ведь "ужасно" вспотел, не забудем об этом) охладиться, остыть в теплом помещении. Принять, словом, какие-то меры против угрожавшей простуды: ведь в распаренном (не говоря уже о расстроенных чувствах) виде он ни разу не ходил в департамент. А кроме департамента, он, к великому своему счастью, вообще никуда не ходил, следовательно, и не должен был ходить, не должен был поступать как многие, как все, поддаваться окружающим, учитывать их мнения, мнения эти не надо было учитывать именно потому, что они, доброжелатели, -- совсем не профессионалы. Да, да, у них другой подход к житейским, неотменимым проблемам, слишком обыкновенный: потерял шинель (сняли с плеч) -- иди, хлопочи по инстанциям, как положено, как все делают, как приличествует, как заведено. Да еще подсказывают ограбленному наиболее успешные способы... ведения дела, явно обреченного на полнейшую неудачу. Может быть, они, Другие, подсознательно (и -- по-своему -- не без оснований!) считают, что хлопоты отвлекут (могли бы отвлечь) несчастного от прямых, изматывающих, вгоняющих в смертельную (!) тоску, мыслей об утраченной вдруг шинели?.. Умение всегда и всюду любую общепринятую неудачу рассматривать прежде всего как полезный урок -- вот еще одна из привычек, один из навыков профессионала. Шинель была слишком хороша, чтобы оставаться у Акакия Акакиевича, чтобы на самом деле (!) принадлежать ему, чтобы он мог ею беспрепятственно и безраздельно пользоваться: "зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели. С этих пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто он женился (!!), как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был НЕ ОДИН, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, -- подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу. Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель. С лица и с поступков его исчезло само собой сомнение, нерешительность -- словом, все колеблющиеся и неопределенные черты. Огонь (!) показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник? (То есть: не сделать ли шинель, уже решительно во всем (!) шинелью высшего, наивысшего, в рамках возможностей титулярного советника, понятно, разряда?! -- Л.Б.). Размышления об этом чуть НЕ НАВЕЛИ на него рассеянности (вот оно, возмездие, -- Л.Б.). Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ОШИБКИ, так что почти вслух вскрикнул: "ух!" и перекрестился" (стр.141). Прозаик переходит на стихи: "ух -- вслух" -- рифма. Башмачкин, разумеется, вне себя. ВНЕ СЕБЯ. Он себя уже теряет. Потому что готов потерять свою, качественную, более чем привычную, всеобъемлюще важную работу. Это -- простейшие случаи, с Башмачкиным и Германном. Один утратил жизнь, другой -- разум. "Не дай нам бог сойти с ума, Нет, лучше посох и сума" (А.С.Пушкин). Неизвестно, знающий русский язык -- по его мнению, не вполне достаточно, чтобы читать художественную литературу, -- Фишер заглядывал ли в Гоголя и Пушкина. Но совершенно очевидно, что он рассматривал внутренние состояния своих коллег в моменты совершения ими принципиальных, "переломных" ошибок. В особенности, конечно, в матчах, в трудных поединках, в особые моменты. Вот сложнейший (сравнительно) случай. Анатолий Карпов получает подарок от претендента; да не один, а четыре -- после девяти партий счет становится 4:0 в пользу чемпиона (осень 1984 г., Москва). Он принимает решение играть как играется и -- ждать пятого, а затем и шестого проигрыша своего зарвавшегося, но, он ощущает, опасного конкурента. Ах, он опасен, он талантлив -- так надо его морально уничтожить... Пусть проиграет со счетом 0:6, и ему плохо будет, и мне хорошо: я побью рекорды Фишера, которые, казалось, нельзя было побить -- он выигрывал четверть-- и полуфинальный матчи со счетом 6:0 (правда, еще и без ничьих), я -- с ничьими, зато -- матч на мировое шахматное первенство. Между тем было довольно очевидно, что 4:0 есть -- результат безрассудного, от крайней неопытности (см. "обдернувшегося" и не понимающего, как он мог обдернуться, Германна) -- в матчах на высшем уровне -- идущего, поведения претендента. Он решил начать игру с... наскока, с необоснованных атак, спроста давить, налетать на чемпиона: авось получится и здесь, как получалось (иногда!) на предыдущих этапах. Надо было сказать себе: теперь, начиная с 10-й партии, у нас будет новый матч. Гениальный претендент (а вовсе не мальчик -- тем более "для битья") не сможет не осознать, что он зарвался, а раз он гений -- но это надо было прежде всего признать, -- проиграть матч мне -- тоже вероятно (!), всего лишь гению -- он не может. ("Ведь он же гений, как ты да я" -- А.Пушкин, "Моцарт и Сальери"). В то же время у нас не может быть и ничьи. (А она, своеобразная "ничья" -- вот тут кавычки могут быть и двойными, все-таки, несмотря ни на что, случилась, пробила себе дорогу как более чем, невероятно... закономерный результат -- ведь матч, впервые в истории розыгрышей мирового первенства, был остановлен со стороны, свыше -- волей президента ФИДЕ, к неудовольствию обеих сторон, хотя одни (болельщики, по крайней мере) говорили, что такое решение спасло Карпова == утомленного-переутомленного, другие -- утверждали, что спасен Каспаров, висевший, по выражению М.Тайманова, над пропастью на одной руке.). Счет 5:0, рискую, повторившись, надоесть читателям, должен был явиться последним звонком для Карпова. Дальше он уже никак не мог выигрывать -- по крайней мере, со счетом 6:0. Потому что это было бы уж слишком, совсем чрезвычайно несправедливо. Шахматы никак не могли -- в конце концов -- допустить это. Но Каспаров не был бы им, Карповым, если позволительно так выразиться, проверен на гениальность -- процедура совсем нелишняя по отношению к любому претенденту, а тем более -- самому молодому в истории новейших шахмат. А вдруг да ответ оказался бы положительным, то есть Карпов сам пришел бы к выводу: напротив него, за шахматным столиком, в безлимитном матче, сражается гениальный юноша. Если бы такой вывод был сделан и утвержден -- следствием его могло быть лишь убеждение: победить Каспарова нельзя, видимо, даже со счетом 6:5 (ведь Ботвинник утверждал, что с гением за шахматной доской успешно сражаться невозможно). Правда, история знает победы гения над гением же: Ласкер выиграл у Стейница, причем дважды, матч на первенство мира и матч-реванш. Алехин победил, кстати, тоже в безлимитном матче, до 6 побед игравшемся, Капабланку со счетом 6:3. Но это были уже сходящие, затухающие гении, даже и великий кубинец, переставший профессионально работать над собой, то есть -- строжайше самокритически, оставивший и текущие тренировки. Каспаров победил, стал побеждать (регулярно) Карпова примерно по той же причине, что и Алехин Капабланку. Один гений был другим специально, досконально разобран, малозаметные недостатки побежденного были обнажены, проанализированы с величайшей тщательностью, затем еще как бы дополнительно выявлены и... приведены в движение, неправильные действия за доской были заботливо поощрены, "спровоцированы", я чуть было не сказал, срежиссированы, инициированы. На свет появилась продуманнейшая тактика, не чета фишеровскому "простому" ожиданию по == в строго позиционном ключе -- использованию ошибок, очевидных (хотя и обнаружимых под фишеровским микроскопом; чаще всего такой прибор не требовался, в матче со Спасским в особенности -- это были поистине бревна в чужом глазу) промахов. Если пытаться и дальше проследить взгляд Фишера на коллизию Каспаров-Карпов, то мы увидим ситуацию "самоуспокоенный чемпион". Не отшлифовывавший свой невероятно своеобразный стиль, не занимавшийся с ним, стилем, специально. А это дело требовало особой самоуглубленности, совершенно недостижимой в том игровом вихре, в котором жил, и давно привык жить, Карпов, сейчас он -- вихрь, а не сам гроссмейстер, -- заметно усилился. Турнир за турниром, турнир за турниром, погоня за А.Алехиным... Наверное, теперь Анатолий Евгеньевич уже в несколько раз (!) обогнал первого русского чемпиона по количеству завоеванных первых призов... Игра на всех континентах (кроме Антарктиды), в десятках стран, масса (!) общественных, полу-, четверть-общественных обязанностей; дома он, вероятно, бывает не более месяца, а то и двух-трех недель, в году, а в "тиши кабинета" == несколько часов, посвящаемых разбору филателистической, так скажем, коллекции... Сравнительно непродолжительные сборы -- перед матчами -- только носят кампанейский характер; пока устроились, обустроились, обосновались на новом месте, заново познакомились, распределили занятия, немного притерлись друг к другу -- пора уже выезжать, пора на сцену... Отсутствие достаточного профессионализма, непрерывной работы по освоению (и пересмотрам, переосмыслению) фундамента шахмат, сказывалось и в недостаточном портретировании основных соперников. Каспаров был не то что недооценен (это -- само собой), но и не разобран достаточно конкретно. Считалось, что он -- из молодых, да ранних, везунчик, который "попал" в полосу спада у основных конкурентов. Выигрыши у Корчного и Смыслова не заставили насторожиться, а начало матча прямо-таки усыпило. Он оказался проще и наивнее, чем думалось. Не была открыта (впрочем, требовать открытий даже в такой ответственный момент, пусть от целого штаба, от немалочисленной команды; правда, таковые совершаются все-таки водиночку...) "моцартианская" сторона ситуации, учебы, а скорее научения, Каспарова. За него, мальчика-Гаррика, было решено родителями, по какой стезе его пускать, разно-, много-сторонне и невероятно широко -- одаренного ребенка. Он мог быть блестящим историком, географом, социологом (пожалуй), лингвистом, не исключено, и физиком... Да мало ли кем. Решили -- пусть станет шахматистом. Тренеры оказались сразу рядом -- высокой, высшей квалификации, заботливые, чуткие, тактичные, умелые... И буквально за несколько лет, но таких "нежных", податливых, подходящих, научили играть в шахматы на высоком уровне. Может быть, специфически-шахматное дарование и было сильнее, больше, даже огромнее других, может быть; теперь уж никто не скажет, так это было или иначе... Но, несмотря на успехи, в чем-то превосходящие детско-юношеские достижения Толи Карпова, плотного, полного единения с шахматами, естественно, не произошло. Потому что он, Гаррик, их, шахматы, не сам выбрал, потому что не работал полностью самостоятельно -- для осуществления, оправдания, обоснования и полнейшего использования своего выбора. Да, это был правильный, точный, если хотите, мудрый выбор. Но -- не самый самостоятельный. За него выбирали, за него решали. Его приставили (чуть было не написал -- прислонили) к шахматам. Вдвинули в шахматы, в каком-то смысле обязали быть шахматистом, надеясь, что некоторое время спустя он станет очень хорошим, отличным шахматистом. Он стал, по всеобщему или почти всеобщему признанию, гениальным. Он == единственный из ныне живущих гроссмейстеров, кто не знал даже относительных неудач на своем пути к трону. Разве что первый матч с Анатолием Карповым, который он не выиграл; но ведь и не проиграл, потому что победивший его -- ну, на промежуточном, так скажем, финише, со счетом 5:3, -- чемпион мира не был "объявлен победителем". В какой-то мере именно тогда, в феврале 1985-го, его имя стало приобретать героический ореол -- еще бы! "долгоиграющий проигрыватель" не стал ни победителем, ни -- тем более! -- проигравшим. Он сохранил право на... своего рода матч-реванш, уже лимитный. Который А.Карпов, ну просто -- кровь из носу, -- как бы (так получилось!) был обязан выиграть... Казалось бы -- почему?.. Зачем непременно побеждать?! Достаточно ничьей -- для сохранения звания. Да и так ли уж надо непременно доказывать, показывать цифровое превосходство над молодым, все еще, год спустя, рекордсменом, все еще самым молодым претендентом в истории борьбы за мировое шахматное первенство среди мужчин (с 1866 года): он в 1984-м выступал, оказывается, с большим возрастным запасом... Но Карпов был уже на взводе. Он завелся. Он бросился в атаку, почти как Гарри ровно год назад; играл нередко на выигрыш -- независимо от складывавшейся на доске ситуации, от позиции. И это было самое опасное, ненужное и неестественное для него. Анатолий Евгеньевич может успешно творить, ткать свои неподражаемые и часто совершенно невидимые фигурные узоры, создавать позиции редкостного, чудесного взаимодействия между своими фигурами (М.Ботвинник это назвал -- неточно == доминацией) только в состоянии покоя. Только будучи свободным, -- прежде всего от узко-спортивных соображений, будучи к ним равнодушен, будучи благо-душен, он может плести прочнейшие кружева удивительного взаимодействия. Партнеры, стремящиеся этот, казалось бы, хрупкий, узор нарушить, разорвать, чаще всего сами подставляются, раскрываются. И тогда армия Карпова, связи внутри которой дополнительно налаживаются и крепнут, сливается, заползает в эту, поневоле возникшую, щель. Отсечь, откусить "щупальце" -- а иногда, повторяю, вся ар-мада, вся ар-мия входит в прорыв -- невозможно. Остается только ждать конца, неизбежного, неотвратимого... Не кровавой казни, как в партиях, многих, Каспарова, но, не лишенного как бы гигиеничности, удушения. Многие, увы, даже не подозревают, как конкретизируется стиль Карпова, в чем он -- наибольший, уникальнейший, мастер. Некоторым коллегам кажется, что он -- лишь первое приближение к истине -- умеет (в основном в спокойных, так называемых простых позициях) неплохо, удачно ставить свои фигуры, правильно ставить, что он играет в хорошие, прочные позиционные шахматы. На деле же это -- шахматы, скажем так, прочнейше узорчатые, гибко-узорные. Это -- манящая и заманивающая красота, несколько -- с виду, только с виду! -- возбуждающе-хрупкая. Простоватому атакеру (а большинство, пусть не подавляющее, обычных шахматистов, в том числе и гроссмейстеров, принадлежит, увы, именно к этому типу), играющему иногда очень и очень сильно, но по принципу "он -- туда, а я -- сюда, он -- так, а я -- вот так" и в конечном счете: "он мне -- по морде, а я ему -- по рылу, он мне -- по сопатке, а я -- чем хуже, око за око, зуб за зуб, мы на удар отвечаем контрударом, а то и -- двойным ударом" и т.п., и т.п., -- атакеру и сдатчику (не от словосочетания "сдавать партию", но "давать сдачи": помните песенку из боксерского фильма послевоенных лет: "При каждой неудаче давать умейте сдачи -- иначе вам удачи не видать"?) кажется, что он, ну просто обязан нарушить, разрушить эту подспудную, но оттого особо вандализирующе действующую, красоту; это -- сродни желанию непременно достать беззащитный цветок (находящийся, однако, на расстоянии подальше, побольше протянутой руки), понюхать (нюхнуть его) и ... отбросить за ненадобностью дальнейшей. И вот они тянутся, растягиваются, карабкаются к нему, скользят, падают, ползут по-пластунски, представляя собой отличную мишень... Карпов действительно дает сдачи, обволакивая, обнимая обидчика, и -- держит его до тех пор, пока тот не задохнется. Он наступает на него, используя "щели", как стена, от которой не укрыться, никак не обойти ей, не перепрыгнуть, не уйти; это -- непреодолимая стена, по слову гроссмейстера Игоря Зайцева, бывшего многолетнего первого, вернее -- главного, тренера А.Карпова. Именно поэтому Фишер так подошел к своей подготовке (к матчу 1975 года прежде всего, увы, несостоявшемуся). Анатолий Евгеньевич не догадался, что во многом "эгоистические" условия Фишера, предложенные -- к сожалению, в слишком ультимативной (по сути дела) форме -- ФИДЕ, готовились специально "под него", под Карпова, с учетом его уникальнейшего, ни на кого, ни на что даже не похожего стиля. Карпов стал эталон-партнером и... не заметил этого. Да, Р.Фишеру ничего не оставалось, как надеяться, что он постепенно, даст Бог, привыкнет, приспособится к такому ведению партии на большой, вольготной, неограниченной дистанции, на протяжении многих и многих ничьих и... дождется некоторой добровольной эволюции этого, с виду совершенно непреодолимого, стиля. Но вся закавыка (или одна из главных закавык) заключалась в том, что "разложение" столь удивительного стиля возможно было -- если рассуждать логически, все глубже анализируя натуру А.Карпова -- лишь на стадии, как ни парадоксально это звучит, ленивого ожидания; а ждать деловой Карпов мог только того, что почти (в сущности, практически уже почти) сделанное дело будет доделано... как-то само собой: "э-эх! зеленая сама пойдет... подернем -- да у-ухнем!" -- поется в песне о нашей знаменитой дубине. К тому же добивать (собственно) противника Карпов не привык и не умеет. Да и бить, наступать, идти вперед в общепринятом смысле, как ни странно, это -- тоже не его жанр. Надвигающаяся стена это -- не атака, это -- ответная мера, она, стена, движется на лежащего, то есть споткнувшегося, растянувшегося противника. Вторая опасная для Карпова ситуация -- это когда он сам начинает играть, активничать, не просто мутить воду, но бить сплеча. Тут его удары получаются какими-то почти усредненными, как бы задумчивыми, не столько раз-машистыми, сколько вот именно раз-думчивыми. Он пробует двигаться вперед, но делая это без конкретных поводов (щелей нет), не в виде заползания, а в виде ведения атакующих колонн, придерживает кое-что про запас, держит, например (неизвестно зачем), конницу в... резерве; где она, часть ее по крайней мере, вполне заслуженно и погибает. Классически показательна в этом смысле знаменитая последняя, самая последняя, 24-я, партия матча 1985-го года, которую А.Карпову надо было непременно выиграть и которую он, разумеется, играл как-то двойственно, которую с треском проиграл. Ряд других невыигранных партий Анатолия Евгеньевича, из тех, где он имел совершенно решающий перевес, тоже характеризуется желанием, часто подспудным, бессознательным (но фигуры, положения на доске выявляют их!) что-то попридержать, причем -- в определенном порядке, играть с запасом. В то время как его антагонист, Г.Каспаров, как раз знаменит своим умением вбрасывать в зону наиболее острого конфликта все наличные резервы (в идеале), не считаясь зачастую с потерями, вообще не считаясь ни с чем -- в смысле не утруждая иной раз с