чется в поисках моего следа. Уже точит топор нелюдимый палач. Топор, тоскующий по моей шее... Я чувствую приближение смерти. Человек слаб и беспомощен перед ней. Даже самый великий. Перед костлявой все равны. Все превращается в прах... Сталин умер. Берия расстрелян. Я уцелел чудом. Меня спасло только то, что я успел кое-что предпринять. Я всегда жил по золотому правилу: резкие телодвижения надо делать в согласии с линией партии. И на этот раз это правило меня опять не подвело. Жизнь я сохранил, пока, но мой звездный час прошел. Мою власть резко ограничили. Как раз перед юбилеем я осознал, что я чудовищно одинок. В соседней комнате умирает моя жена. Я ее никогда не любил. Нас свела вместе случайность. Я был студентом. Она на тринадцать лет старше, третий раз замужем. От меня хотела только сына. Я поразил ее своей неутомимостью. Ночи нам было мало, но с утра надо было на работу. Она забеременела. Я сказал жестко: своего ребенка не отдам. Она сделала аборт, второй. Я принял меры, написал докладную. Ее муж, паршивый интеллигент, перебрался в мир иной. Она до сих пор не знает, что это дело моих рук. Безутешная вдова стала моей женой. Брак не принес мне счастья. Она извела меня ревностью. Настоящий кошмар. Она подозревала меня со всеми, от секретарш до жен директоров заводов. Звонила непрестанно. Высчитывала где, когда и с кем я был. Она часто была права. Но она не понимала главного: я презираю женщин. Чувство привязанности мне незнакомо. Пользуясь властью, я всегда мстил всему женскому роду за то платье, которое носил в детстве. Жена меня изводила. Мне хотелось только спокойствия. Я убеждал ее, что дамы меня не интересуют. Тогда она пришла к выводу, что я "голубой". У меня всего одна любимая дочь. Бедная девочка. В тринадцать ее рассудок помутился. Тринадцать лет - проклятое число. В тринадцать лет мою мать взял в жены тридцатилетний мой отец. Она была молодой и глупой. Он мучил ее, заставлял рожать детей. Сначала мертвых, потом живых. Потом преставился. У нее осталось шесть детей на руках. Младшему, мне, не было и шести. Глядя на тринадцатилетнюю веселенькую мою дочь, я представлял ее в роли бабки. Но моей вины нет в том, что она сошла с ума. Потом я выдал дочь замуж за одного из моих верных псов, мечтавших породниться с сильными мира сего. У меня два внука, но жена и дочь не подпускают их ко мне. Чего они боятся? Я просто не понимаю. Формулировка их чудовищна: "Не подходите к деду - он заразный." Ребятки слушаются." Сан Саныч вдруг поймал себя на мысли, что испытывает жалость к этому никому не нужному в целом мире, убогому, проклятому людьми, презираемому даже родными человеку. Человеку, продавшему душу дьяволу, чтобы добраться до вершины и получить неограниченную власть. Лукавый обещание исполнил и с сатанинской ухмылкой исчез. Времена сменились и бывший властелин, разъезжавший на черном лимузине, начал ходить пешком, а те, кто раньше становились во фрунт или отвешивали поклоны в пояс, стали плевать вслед. Вокруг не осталось ни одной доброй души, способной пожалеть этого сирого и убогого. Да и разве достоин жалости палач? Строчки тетради витиеватым письмом бежали одна за другой: "Долгое время я был охотником. Но Фортуна жестока. Внезапно, в одночасье со смертью Сталина, я превратился в объект охоты. Вот уже шесть лет в полнолуние я слышу сигнальный рог облавы. Я ощущаю себя волком. Следом - свора собак. Я слышу их шакальи голоса. Недавно они подтявкивали мне, теперь с заливистым лаем идут по следу. Я могу бежать по коридору из кроваво-красных флажков. Но этот путь рано или поздно приведет меня к засаде. Я могу встретить гончих псов лицом к лицу. Собаки трусливы, каждая слабее меня. Ни одна не осмелится напасть на волка первой. Первой - смерть. С первой я справлюсь. Только эта задержка на одно мгновение. Свора разорвет меня в клочья. Но я трус. Я давно понял это. Поэтому я бегу. Бегу, петляя как заяц. Бегу, покуда хватит сил. Однако они уже идут. Я слышу их шаги по коридору. Все ближе, ближе, ближе..." На этой странице запись обрывалась, и Сан Санычу почувствовал в воздухе какое-то странное напряжение, предгрозовую тревожность или что-то еще. Показалось, что легкая тень мелькнула в бездонной пустоте окна, захотелось куда-нибудь спрятаться по крайней мере до утра. По иронии судьбы, детство Сан Саныча прошло в квартире сталинского дома на бывшем проспекте Берии. Ему вдруг почудилось, что за спиной стоит кто-то чужой, неизвестный и опасный. И если бы Сан Саныч смог признаться себе, что испугался, что находится в состоянии страха, обыкновенного человеческого страха, он бы несомненно закрыл тетрадь и отправился спать. Однако Сан Саныч не сделал этого. Наоборот, разогнав все опасения, гнездившиеся в голове, он перелистнул страницу. "Итак, 1947 - тяжелый предпусковой год. Окруженные автоматными дулами, люди жили и работали. Работа велась круглосуточно. Строителей держали в диком напряжении. Требовали полной самоотдачи. За десятичасовой рабочий день выжимали из них все, что могли. Я понимал, что сроки строительства нереальные, невыполнимые. Однако на этих сроках настаивали Сталин и Берия. Значит, выбора, варианта нет. Я формировал у руководителей чувство вины за срыв графика ввода и освоения объектов. Постоянно переставлял людей со словами: "Если не выполнишь задание, детей своих больше не увидишь." На моих совещаниях всегда сидели два полковника госбезопасности, и временами они брали под стражу кого-нибудь из руководителей стройки прямо здесь же, в моем кабинете. Под жестким контролем были ученые. Курчатов возглавлял научную часть проекта. Он уже изучил три тысячи страниц текста, заботливо предоставленного советской разведкой. Это избавило нас от десятилетней кропотливой лабораторной работы. Курчатов прекрасно понимал свое дело, но до чего хлипкие эти ученые. После разноса, устроенного Берией, у Курчатова стали подрагивать руки. Берия сам несколько раз приезжал в Зону. В июле 1947 года, убедившись самолично, что сроки ввода нереальны, Берия и устроил тот жуткий разнос всему руководству. Берия смотрел вперед. По его приказу были созданы закрытые факультеты в крупнейших институтах Ленинграда, Москвы, Свердловска, Горького, Томска, Новосибирска, Тбилиси. Там началась подготовка специалистов для уранового проекта. Студенты заманивались высокой стипендией. В Зоне с теми или иными заданиями крутились десятки генералов. Генералитет действовал устрашающе на нерадивых директоров заводов. Были такие, кто осмеливался халатно отнестись к поставкам оборудования. Допуски не те, качество не то. Подумаешь, какой-то там почтовый ящик номер два. Мои ребята брали их прямо на рабочем месте. Везли в этот злополучный почтовый ящик персональным самолетом. Потом на черном автомобиле. А уж когда выгружали перед генералитетом с золотыми нашивками - почтовый ящик номер два был для них уже номером вторым после Кремля. И в кратчайшие сроки прибывало оборудование безукоризненного качества. Часто бывал в Зоне генерал-полковник по культуре и цензуре. Тогда в уральской дыре мы видели новые фильмы раньше Москвы. На железной дороге ввели "шестидесятисемитысячную" серию вагонов. Эти вагоны доставляли грузы для объекта. Под угрозой сурового наказания обеспечивали скорость передвижения этих грузов не менее четырехсот километров в сутки. Предоставляли паровозы даже для одиночных вагонов. Уран везли из оккупированной Германии, где его и добывали на шахтах на границе Саксонии и Богемии. Первая шахта, открытая в октябре 1945 года, называлась нелепо "Святой Урбан". Святой покровитель медленной смерти? На германских рудниках работали наши и немцы, и даже бывшие эсэсовцы. В то же время полным ходом, под жестким контролем Берии шли работы по поиску и разработке собственных запасов урана. Недалеко уже был тот час, когда первые килограммы урановой руды в Табошарах будут спускать с гор в мешках на ишаках. Следом за Табошарами - Эстония, Иссык-Куль, Уч-Кудук, Шевченко, Заравшан, Навои, Колыма... Очевидцев не остается. Смертники работают на сверхсекретных рудниках... Нелепость: первые запасы радиоборита открыли в СССР еще в 1929 году в Майли-Сай в Ферганской долине. Они были столь незначительны, что туда пустили американцев. Басурмане вывезли весь металл до килограмма. Он и пошел на первую ядерную бомбу." Очередной раз своими руками Сталин вложил оружие в руки того, кто в одночасье из союзника превратился во врага. Атомный меч в руках Америки оказался выплавлен из урановой руды, вывезенной из Советского Союза. И возможно, что в ядерном грибе Хиросимы вспыхнуло урановое солнце Ферганской долины. А СССР начал ковать свой атомный меч из руды предыдущего вероломного союзника. Союзника, дерзнувшего завоевать мировое господство и в результате бесславно разбитого, поверженного. Все в этом мире взаимосвязано и взаимозависимо, история повторяется, охотники и жертвы в угаре бешеной гонки меняются местами, однако, как ни странно, все еще находятся желающие повторить печальную историю третьего рейха, мечтающие стать властителями мира. Так думал Сан Саныч, глядя в чернильную предгрозовую ночь. А бесстрастные записи тетради продолжали зловещую повесть: "Уинстон Черчилль произнес речь в маленьком американском городке Фултон. Тогда он был уже бывшим премьер-министром бывших союзников. Эта речь очередной раз напугала Сталина. Он увидел предупреждение о готовящейся ядерной войне. Сталин был вне себя. Он помнил 22 июня 1941 года, день начала войны. Новой войны нельзя было допустить. Берия возглавлял разведку. Один за другим сыпались доклады о разработке все новых и новых планов атомной бомбардировки советских городов. Сталин нервничал. Он панически боялся новой войны, все время торопил со сроками. А всем стало очевидным, что обещание закончить строительство завода к 7 ноября 1947 года выполнить не удастся. Зная Сталина, зная его жажду крови головы терять не хотелось. Надо было что-то придумать. И, предвосхищая события, я поднял вопрос о смене руководства объектом." ...Только... Я вижу все чаще и чаще (Вижу и знаю, что это лишь бред) Странного зверя, которого нет, Он - золотой, шестикрылый, молчащий. Долго и зорко следит он за мной И за движеньями всеми моими, Он никогда не играет с другими И никогда не придет за едой... ( Николай Гумилев ) Странный звук заставил Сан Саныча вздрогнуть, словно рядом зубья отточенной пилы напоролись на ржавый гвоздь. На карнизе открытого окна стоял "лунный" соседский кот. Спина его была выгнута дугой, хвост, подобный полосатому милицейскому жезлу, торчал вверх, причем самый кончик его был согнут, как вопросительный знак, в широко открытых глазах малиновыми искрами отражался свет лампы. Несмотря на то, что зверюга был просто великолепен, Сан Саныч покрылся липкой предательской испариной. - А ну-ка брысь отсюда, нечистая сила, - сказал он, затем, вспомнив что-то, ради интереса перекрестил кота. Кот остался невредим. - Тебе говорю: пошел вон, мохнатая морда. Однако мохнатое, очаровательное животное преспокойненько устроилось на подоконнике, свернувшись колечком, сверкнуло малиновыми искрами глаз, лениво зевнуло, опустило мордочку на свешивающуюся с подоконника лапку и принялось наблюдать за Сан Санычем в узкие прорези прищуренных глаз. Сан Санычу хотелось взять незваного гостя за шкирку и выбросить в окно, но что-то останавливало, то ли высота третьего этажа, то ли мирный вид зверюги, который так спокойно вытянулся, сразу став домашним-домашним. "Что случилось? - спросил Сан Саныч сам себя, - Ничего не случилось. Подумаешь какая-то жирная скотина в гости пожаловала. Надоест - выгоню за дверь." Сан Саныч успокоился и продолжил чтение. "Очередной раз Берия приехал на Базу-10 (одно из многочисленных названий этой Зоны) в ноябре 1947 года. Сроки сдачи мы провалили. Руководящий состав сменили. Ждали кары. Берия был взвинчен. Это была одна из наиболее черных полос в его, да и моей жизни. А тут, как назло, неприятности сыпались одна за другой. Уже наступила холодная уральская зима. Для Берии, непривычного к морозам, худшей пытки придумать было нельзя. Как на зло, в гостинице под ним развалилась кровать." Сан Саныч живо представил, как тихо ненавидевший зиму Берия, еле-еле отогревшийся чаем с коньяком, укладывается спать. А кровать не рассчитана на отъевшихся на кремлевских харчах чиновников, поэтому она с легкостью рассыпается на множество мелких кусочков, и массивный, грузный, не в меру упитанный великий проходимец с грохотом валится на пол, а потом начинает орать противным, по-бабьи визгливым голосом. "Утром заведующая гостиницей стояла с узелком в руках. Она приготовилась отбыть в места не столь отдаленные. Но Берии было не до того. Его беспокоила собственная голова на плечах. Он даже не обратил внимание на заведующую. В мороз не завелся правительственный "кадиллак". Берию пришлось запихивать в машину, плохо соответствующую его габаритам. Заледеневшая, ухабистая дорога сильно отличалась от расчищенных московских. В конце ее Берия сказал шоферу: "Первый раз ты меня везешь, как голой ж... по стиральной доске!" Городок рос не по дням, а по часам. Стали набирать специалистов. Страна имела богатейший опыт в создании тюремных лабораторий. Согласие завербованных никого не интересовало... Партия сказала - надо... До Кыштыма люди добирались поездом. В Зону людей доставляла "коломбина" с зашторенными окнами. Она стояла на горке у церкви. Богомольные старушки уверяли, что "коломбина" возит людей на подземный завод, где делают атомные корабли. Многие испытывали шок, когда "коломбина" въезжала в Зону. Оказавшись на охраняемой территории за колючей проволокой, люди паниковали. Они думали, что арестованы и едут в лагерь для заключенных. В какой-то мере они были правы. Зона пропускала в одну сторону. Из нее запрещалось выезжать даже в отпуска. Люди кожей чувствовали колючую проволоку с автоматчиками за спиной. За нарушением внутреннего режима следовали тщательные проверки с письменными ответами на многочисленные вопросы: куда, как, зачем... длительные разбирательства." "Куда, как, зачем..." За окном исподволь, потихоньку, начинаясь с легкой капели, и постепенно разрастаясь до барабанной, учащающейся дроби с переходом в сплошной, нарастающий гул, хлынул теплый летний ливень. Небо прорвалось сплошной завесой дождя. Мгновение - и по дорогам заструились широкие бурные потоки, увеличивающиеся по мере сбегания с пригорков. В детстве в сильные ливни мы с бешеным восторгом носились по двору по колено в воде, поднимая фонтаны брызг. Помню расплющенные, белыми пятнами лица, с улыбкой смотревшие на нас из окон, испуганные крики родителей, восхищение девчонок. В сильные ливни в городе отключалось электричество и отменялись рейсы автобусов, проходящие по низинным улочкам, которые затоплялись несущимися сверху мутными, кружащими в водоворотах реками, как заливные луга в половодье. С улицы донесся радостный визг застигнутых дождем на полпути прохожих. Парень с девушкой, держа в руках обувь, закатав брюки и подобрав платье, шли по самой середине проспекта под обрушивающимися на них, ревущими, как водопад, струями воды. Молодости все нипочем. "Лунный" кот, брезгливо отряхнув со своей дивной шкурки случайные залетевшие в окно брызги, перебрался под укрытие затворенной рамы. "В ядерном котле заваривалась ядерная каша. К весне 1948 года Сталин окончательно потерял терпение. Я ежедневно докладывал о ходе работ в Кремль. В конце апреля возникло максимальное напряжение. Учитывалась каждая минута. За четырехчасовой простой монтажников, возникший в результате развала графитовой кладки, виновников сняли с работы и примерно наказали. Я проследил. "Начальники смен! Предупреждаю, что в случае остановки подачи воды будет взрыв, поэтому ни при каких обстоятельствах не должна быть прекращена подача воды... Необходимо следить за уровнем воды в аварийных блоках и за работой насосных станций," - написал огромными буквами Курчатов. Последнее дни он физически ощущал дыхание смерти за спиной. Я хорошо к нему относился. Он "случайно" узнал о двух пакетах документов. Я их заготовил по приказу Берии. Мы должны были учесть все возможности. Один пакет - на случай успешного завершения работ. Второй - на случай провала. Тот, кому в случае неудачи уготовлен расстрел, в случае успеха получит Героя Советского Союза. Кому максимальное тюремное заключение - орден Ленина и т.д. Все просто: либо слава, либо смерть. И никакого права на ошибку." Кровавая пелена поплыла перед глазами Сан Саныча. Эхом отозвалась в нем эта гениальная простота. Либо слава, либо смерть. И никакого права на ошибку. Кто не стоял перед подобным выбором, тому трудно представить ощущения людей, когда в конечном продукте в первом плутониевом растворе долгожданного плутония почему-то совсем не оказалось. Как крысы, забегали, забегали выдрессированные, натасканные цепные псы: "Саботаж, измена, всех под трибунал." И резкая боль в груди, и рваные перебои в надсадно стучащем сердце. И у кого-то вдруг внезапно блестящая спасительная мысль - осаждение в трубах. Конечно же, в этих длинных подводящих трубах, по которым змеился раствор. И сразу расчеты, и обнадеживающее - вероятность велика. И подозрительные, вынюхивающие, алчно ждущие, жаждущие отличиться туповатые лица (только-только слюна с клыков не капает), открыто следящие за каждым шагом. И тревога, тревога вокруг. И спасительным подтверждением - плутоний в следующих партиях. И отпустило, отлегло, вот только перебои в сердце остались. "Итак, победный 1948 год. Неимоверными усилиями досталась победа. Результат: в центральной газете маленькая заметочка в несколько строк, что в стране пущен первый промышленный атомный реактор. Эти скупые строчки не заметили люди Союза. Но они вызвали панику и колоссальный бум в сопредельных и заокеанских странах. Активизировались импортные резиденты. Мне пришлось ужесточить контроль на объектах. Со схемы на щите управления убрали номера аппаратов. Аппаратчики стали работать вслепую. У всех входов и выходов, фактически у каждой двери поставили часовых. Часовые требовали пропуска и спрашивали имя, отчество и фамилию у всех проходящих. Это повторялось многократно за смену. К концу смены женщины-операторы впадали в состояние истерии. И вот тут-то началось. Я подошел к самому главному. Пуск реактора привел к тому, что зародился ядерный фантом, ядерный Принц, еще невидимый сороковский монстр. Другими словами, из ничего возникла некая разрушающая сила. Как будто по-над Зоной поселилось чудовищное создание, способное фактически проникать в людей. Его щупальца в постоянном движении опутывают все новые и новые жертвы, которые он уносит в мир теней. Монстр оплел весь город липкой паутиной и радуется каждому новому попавшему в ядерную ловушку человеку. Он еще невидим, но он уже существует. Уже недалек тот час, когда его увидит сначала страна, а уж потом и весь мир. Ядерный принц претендует на мировое господство и только ждет своего часа. Необъявленная война, холодная война продолжается. Скоро, скоро весь мир содрогнется, увидев плоды этой войны." Сан Саныч задумался, вспомнились газетные публикации, разговоры с людьми. Выстраивалась странная нелепая цепочка. Беспрецедентная гонка вооружений, недоверие, вражда, истерия, нагнетаемая средствами массовой информации, породили зло. Две сверхдержавы, как чугунноголовые исполины, встали друг против друга, поигрывая бицепсами. Они обкладывали себя все новым и новым оружием, обкрадывая народы жестокими военными поборами. Всеобщее глобальное зло трансформировалось в фантом, маленький такой сгусток враждебной людям энергии, который начал расти и набирать силу. Пока он лишь немного развлекался, сея смерть вокруг. В его помощниках была людская неопытность и бесценность, вернее, обесценивание человеческой жизни. Реактор работал. Раскручивалась ядерная карусель, дьявольская карусель. Обогащались, очищались, облучались, синтезировались, дробились тяжелые трансурановые ядра, разлетались по всем направлениям альфа-, бета- и гамма-излучения, сея преждевременную, нелепую, досадную смерть среди хрупких девушек в лабораториях, инженеров и рабочих на оборудовании реактора. Великая цель оправдывает средства. Потери восполнялись с легкостью - страна большая, людей достаточно, специалистов набирали из лучших вузов страны, а согласие завербованных никого не интересовало. Жестокое время было ко всем жестоко. Авария следовала за аварией. Ядерный Принц кидал свои пробные смертоносные шарики. В лаборатории произошло событие невероятное, немыслимое, только теоретически возможное: удалось наклонить банку с раствором так, что началась цепная реакция. Этакая небольшая включившаяся атомная бомба в ладонях. Чудак, создавший эти нелепые критические условия, как ни странно, выжил, правда, оставшись без кистей обеих рук. Но это было только начало. Непонятно почему, неясно отчего при проведении стандартной операции - растирании осадка - прогремел взрыв. Загорелся вытяжной шкаф. Раскаленные частицы вещества разлетелись по всему помещению, покрыв зеленым налетом стены, потолок, головы работающих. Излучающий осадок собирали вручную с помощью фильтровальной бумаги, предохранив лишь органы дыхания с помощью противогазов. Пришлось сжечь несколько бачков этой бумаги, чтобы из золы извлечь бесценный продукт. Дальше - больше. На работающем реакторе без видимых причин начали спекаться урановые блоки с графитом и советские камикадзе во имя мира на Земле жертвовали своими молодыми жизнями, в безумных полях излучения вручную разбирая эти "козлы". Смертельная игра. Кошки - мышки, мышки - кошки, чей ход, чей черед, кто следующий? Гроза за окном приблизилась, и раздались один за другим несколько оглушительных ударов, так что стекла зазвенели. Вдруг "лунный" кот одним прыжком вскочил на ноги, в его широко открытых глазах сверкал ужас, чуткие уши двумя раструбами зондировали пустоту за спиной Сан Саныча. Кот молниеносным движением сиганул в ночь и растаял в тревожной тьме, только липы качали перед окном мокрыми лапами. В коридоре раздались шаги. "Однако они уже идут, я слышу их шаги по коридору. Все ближе, ближе, ближе..."- пронеслось в голове. Шаги приблизились. - Ты чего не спишь, Александр? - спросила мама. - Ну, знаешь ли, бессонница замучила, - не стесняясь, соврал Сан Саныч. - А меня гром разбудил. Как вдарит "бабах", а потом еще и еще, ты слышал? Нет, ты слышал? - Слышал, слышал. У меня лампа как подскочит "бабах", а потом еще и еще... Мама посмотрела на сына с укором. - Господи, и что за балбеса я вырастила. Вот так, всегда так, растишь, растишь - и получаешь.. - Ну почему балбеса, мам? Ты посмотри сама. В меру упитанный, в меру воспитанный, по-моему, все, что надо. И чем ты опять недовольна? - сказал Сан Саныч, выпятив грудь. - Вот ты уже неделю как приехал, а мы даже и не поговорили. - Да о чем говорить, ма, все нормально, - ответил тот. "Ну, ща ты получишь по первое число,"- потирая лапки, произнес знакомым голосом, слышимым только Сан Санычу, гипотетически трансформировавшийся в червяка Некто. - Ну как не о чем. Ты - сам по себе, а Лиза с Виталиком - сами по себе. Я как вспомню, так сон как рукой снимает. - Чего ты беспокоишься, когда-нибудь-то они вернутся, - с деланным равнодушием сказал Сан Саныч. А внутри его что-то заныло: "К тебе они не вернутся никогда, ты же сам знаешь." На это червяк с лапками зашикал: "Ты что, хочешь проблемы на хрупкую женщину переложить? У нее же сердце больное, бессонница и мало ли что еще. А если дубу даст бедная старушка? Кто отвечать будет? Так что молчи уж и жизнь не отравляй, без тебя тошно." - А если и не вернутся, - готовя почву, чтобы смягчить удар следующего известия, произнес Сан Саныч, - так что ж, научимся жить самостоятельно. Ну чего ты от меня хочешь? - Оправдываясь, мучительно оправдываясь в несовершенном преступлении, оправдываясь неизвестно зачем, продолжал он. - Господи, и почему тебе в жизни так не везет, - запричитала мать. - И что ты у меня такой невезучий? "Ну это уже свинство, - взвыл в голос червяк (создав подозрительное ворчание в животе Сан Саныча). - Ты еще виноват и в том, что сделал ее несчастной. Да это же мазохизм и садизм в одном лице. Я бы на твоем месте, да я бы на твоем месте..." "Ну что ты бы на моем месте?" - спросил укоризненно Сан Саныч. "Ну что, у тебя выбор, что ли, есть? Терпи... Родители, они же всегда правы. Даже в своей безрассудной любви, доводящей других до потери рассудка... Ты же сам знаешь, для нее не важна возможность при встрече с подружкой этак вскользь бросить, что, мол, у тебя уже двухэтажный особняк в черте Петербурга, шестисотый мерседес такой, знаете ли, цвета испуганной нимфы, жена красавица, детки отличники..., ну что, ну что еще, чтоб подружка позавидовала, и чтоб никогда впредь не гордилась своими никчемными отпрысками. Нет. Ей просто хочется, чтобы у тебя все было не хуже, чем у других вполне нормальных и в меру счастливых людей." - Да брось, ма. Не бери в голову. Все утрясется. - Вы развелись?.. - Да, мам, - после зловещей паузы произнес Сан Саныч. - Она свободна, как ветер. И я тоже. - И тут почему-то его понесло. - Между прочим, я был женат уже дважды, а ты об этом даже не знаешь. Представляешь, в загсе во время второго развода я не смог вспомнить отчество моей супруги. При этом у инспекторши глаза стали больше очков, я не могу передать, это надо было видеть. Она минут пять слова не могла произнести." "Между прочим, - задушевно сообщил червяк, - у твоей матери глаза сейчас не меньше, чем были тогда у инспекторши. И слова сказать теперь она не сможет аж целых полчаса, я думаю." "Ты что, дырочку просверлил? Или из-за воротника рубашки подсматриваешь?" - вежливо осведомился Сан Саныч у червяка и продолжил: - Да ты не пугайся, я же тебе писал, что мы комнату купили. А в то время оформить можно было только через фиктивный брак. В паспорте на штампе только инициалы поставили, дак я почем помню. Инспекторша, когда ожила, поинтересовалась: отчего память такая короткая. Пришлось все объяснить. Мы с ней еще и цену комнаты обсудили, и денежный вопрос. Так что не пугайся. Все это ерунда. Все именно так и должно было случиться. Я не мог ничего изменить, даже если и хотел... - У тебя кто-то был? Нет, ты мне скажи. У тебя была другая? - Ну, если хочешь, - да. - Ну тогда все понятно, почему Елизавета от тебя ушла. Тогда все понятно. - Ну если тебе все понятно, тогда спокойной ночи, - сдерживая бурю внутри, ответил Сан Саныч. Когда кухонная дверь закрылась за матерью, Сан Саныч подошел к окну, достал папиросу и закурил, сломав три незагоревшиеся спички. Когда говорят, что человек - властелин своей судьбы, это бред, полный бред. У них с Елизаветой не было выбора, они и так упирались, как могли, пять лет, пытаясь спасти распадавшийся на осколки брак ради сына, ради спокойствия их сына... Судьба своенравна и капризна. Сюрпризы ее неожиданны. Даже сейчас, оглядываясь на прожитое, светлой радостью являлись Сан Санычу эти безрассудные, безнадежные, обреченные на разлуку мгновенья счастья с Кариной. После всего кошмара жизни втроем в девятиметровой комнате в коммуналке, когда на кухне вечерами у четырехкомфорочной плиты и единственного на всю квартиру водопроводного крана, еле-еле с перебоями дающего воду, собираются все одиннадцать жильцов; после полной беспомощности перед советскими законами, не оставлявшими ни малейшей возможности вырваться их этой западни, появление в жизни Сан Саныча этого светлого, похожего на сон дурмана он расценивал как выражение божественной милости. Карина, еще школьная подруга Сан Саныча, после многолетней разлуки возникла в его жизни как по волшебству. Как свет в конце туннеля, как ответ на вопли мятущейся души, которой вдруг стали тесны привычные рамки, надоели повседневные оковы. Когда готов полцарства отдать за глоток свободы. Когда готов разнести все, лишь бы вырваться из замкнутого круга, в котором, как пони в зоопарке, изо дня в день тянешь и тянешь по кругу свою нелегкую ношу, а жизнь проходит где-то там, и все мимо и мимо... Сан Саныч окунулся в этот любовный омут с головой и был счастлив, как не был счастлив никогда за всю его такую бестолковую жизнь. И пусть он осознавал, что все это напоминает последний глоток вина перед распятием, последний вздох перед жестокой вечной тьмой, Сан Саныч не мог отказаться. Он поставил на карту все. Самое странное, что и сейчас Сан Саныч не жалел, по-прежнему упорно не жалел ни о чем. "Жизнь - чередование полос, состоящих из сомнительных запретных быстротечных радостей и жестокой расплаты за них," - размудрствовался червяк. "А я бы на твоем месте лучше помолчал, рассудительная ты червоточина,"- возразил Сан Саныч. "Сам такой некрасивый." Дождь кончился, вышел на охоту мерцающий "лунный" кот. Грациозно воздушный, словно легкое облачко искрящейся пыли, он передвигался невесомыми лунными прыжками по мягкому темному налету размытых газонов, принесенному недавно бушевавшим потоком. На черной, как уголь, раскисшей земле его следы светились, да не просто светились, а излучали, подобно маленьким звездочкам. Под густыми кронами лип рождалось отражение неба, очистившегося от туч, бездонного звездного неба. Нелепый мерцающий лунный кот творил зеркальную бездну внизу под ногами. И фундаментальная, надежная земная твердь начала светиться как небо странными созвездиями и широкой лентой бесконечного млечного пути. Мягкие, теплые и такие надежные мамины руки обняли Сан Саныча за плечи, а на макушке, совсем как в детстве, он ощутил поцелуй. - Ничего, сынок. Не грусти, все утрясется. Ты же у меня лучше всех. Может, она еще вернется и все уладится? - Нет, не вернется, ма. Я ее потерял... Мамина щека прижалась к затылку Сан Саныча. - Не надо, сын... Она, обняв Сан Саныча за плечи, слегка покачивалась, словно баюкая, и он понял, что самый трудный разговор позади, что можно и дальше пускаться в плавание по бушующему океану современной жизни, а самый первый, самый надежный, самый проверенный порт в той бухте, которая зовется отчим домом, всегда будет готов принять его, даже с пробоиной в борту и с разбитой вдребезги мачтой. - Слушай, ма, - начал Сан Саныч, пытаясь развеять вселенскую грусть, - а почему вы с отцом нам никогда не рассказывали про комбинат? - Время такое было. За излишние разговоры можно было лишиться работы, это в самом лучшем случае. - Отца когда списали с завода? - Он только год там и проработал, на самом грязном первом реакторе. Из четырех сменщиков сейчас он один живой остался. Правда, и здоровье там все потерял. Я так полагаю, что он нахватал больше, чем летальная доза. Хоть никто и не мерил. - Почему не мерил? Говорят, были индивидуальные датчики. - Были-то были, но был и приказ лишать премии тех, кто превысил норму облучения. Хоть тогда норма суточная была не многим меньше, чем сейчас чернобыльская пожизненная. Естественно, норму никто не превышал - прежде чем лезть в это адово пекло, счетчики снимали... Именно поэтому никто никогда не узнает, какую дозу схватили те, кому удалось выйти живыми из этой "мясорубки". Они сами ее так называли. С завода отца списали пожизненно. Через тридцать лет во время обследования у него в костном мозге что-то опять обнаружили. Врач заявила: "Вы должны быть уже давно совсем здоровы, однако ваш костный мозг показывает обратное... Но все-таки определенно, вы полностью здоровы." "Тогда пошлите меня опять на завод," - заявил отец. "Нет, только не это, это исключено, абсолютно исключено." Так что врут и не стесняются. - Разве отец не понимал, что радиация опасна? Мог бы и не лезть. - Там беда была в том, что рабочие тоже понимали, что это смертельно, а он ведь никогда никого заставить не мог. А спрашивалось-то с него, вот сам в самую грязь всегда и лез. Выбора не было. Был в то время случай. Инженер отправил рабочего какой-то болт завернуть, а сам не захотел лезть проверять. В результате - суточная наработка раствора оказалась вся на полу. Разбираться не стали. Инженера, насколько я помню, в лагеря, там след его и затерялся. А рабочего заключенные насмерть забили... Так что права на ошибку не было. И халатность каралась жестоко. - Слушай, я не понял, а почему папа опять просился на завод? - Там зарплата выше. А сейчас и условия работы вполне безопасные. Ладно, сынище, пошли спать, утро вечера мудренее. - Еще скажи: перемелется - мука будет. - Будет, будет. Скоро рассвет будет, балаболка ты моя любимая. Чернильная синь на востоке уже была готова расступиться, сплошной звездчатый ночной полог уже начинал приподниматься, готовя выход отдохнувшему за ночь, свежевымытому божественноликому светилу. А когда ослепительно сияющий древнейший и могущественнейший из богов наконец появился в своей огненной колеснице, запряженной горячими неудержимыми в бешеном беге конями, Сан Саныч уже спал крепким, спокойным сном. Над пучиной в полуденный час Пляшут искры, и солнце лучится, И рыдает молчанием глаз Далеко залетевшая птица. Заманила зеленая сеть И окутала взоры туманом, Ей осталось лететь и лететь До конца над немым океаном... (Николай Гумилев) Времена изменились, реакторы позакрывали, заводы встали. Без работы остались специалисты-ядерщики. Теперь Америка боится, что они побегут в Среднюю Азию, создавать новую волну Великого Противостояния. Однако город продолжает жить. Странный город. Красивый город. Город на бочке с порохом. И все так же живут в нем люди, добрые приветливые люди, невольные заложники Ядерного принца. Один из одноклассников затащил Сан Саныча в гости, где в очередной раз с Сан Санычем начало твориться что-то непонятное, немыслимое. Как водится в России, праздник начался с обильного застолья. - Я вас умоляю: ни слова о политике, - весело дребезжал голосок хозяйки дома. - Между прочим, погода нынче замечательная, не правда ли? Мы с утра в сад ездили, там уже огурцы первую завязь дали, а у помидоров каемочка коричневая на листочках образовалась. Сырость, видите ли, гниль. А вот за Вишневыми горами уже, говорят, чернику берут, правда, там дороги развезло. Сан Саныч наелся до того, что стало трудно дышать. Да и не мудрено - стол был накрыт на славу. Взять хотя бы здоровеннейшую рыбину с длинным ухмыляющимся рылом, обложенную зеленью и дольками лимона, возлежавшую посередине. Вокруг рыбьей головы, вылезающей за край блюда, как, впрочем, и вокруг свешивающегося хвоста, среди салатов и закусок, в хрустальных разноцветных графинчиках стояло множество наливок и настоек домашнего приготовления. Хозяйка развлекала гостей, читая сказочку, сочиненную ее умненькой дочуркой: - А когда нападали враги, он грозно стучал о землю тяжелыми челюстями и первый кидался в бой. Это был свирепый муравей-воин. Основным его сообщником в любого рода делах была улитка-беспощадная... Сан Саныч поймал себя на мысли, что в этом городе, странном и каком-то совсем не российском городе, жизнь идет по каким-то никем не писанным своим законам, и все семьи чем-то похожи одна на другую. Здесь считается неприличным в 26 лет не иметь машину, считается ненормальным отсутствие дачи. Люди в большинстве своем одеваются либо в джинсово-кожаную униформу, либо поражают уникальной изысканностью, соответствующей последнему писку модных журналов. Во всем, абсолютно во всем в городе чувствуется достаток и комфорт. Раньше, когда еще искренне верилось в сказки о грядущем светлом завтра, казалось, что этот город - прообраз города будущего, единственный в стране образец коммунистического города, в котором все люди довольны и счастливы и им на блюдечке с голубой каемочкой подносится все, что только они могут пожелать... Тогда мы даже не догадывались о цене этих жизненных благ... Утопая в плюшевых подушках дивана, заедая гуся в яблоках конфетами с птичьим молоком, Сан Саныч вдруг подумал, что, не вернувшись на родину после института, он что-то потерял. Что-то надежное, стабильное и прочное, подобное гарайтийному талону на благополучие. Затем подумалось, что это все чушь, эфемерный дым. Дело не в благополучии, и чувство потери чего-то гораздо более существенного, близкого и родного опять резануло по сердцу. Сан Саныч вышел на кухню перекурить. Огонек папиросы не хотел разгораться и предательски дрожал в его пальцах. Следом вышел хозяин: - Ну что, старик, говорят тяжко у вас? - участливо спросил он. - Говорят. Но ничего, главное - мы живы пока что, мы встретились, и у вас все так замечательно. Ты не представляешь, как это здорово. У нас тоже иногда праздники бывают. Под новый год дома на елке шишка с хвостом выросла. А сын какой-то недоверчивый стал. В то, что Дед Мороз в форточку залетает, больше не верит, а пару лет назад еще верил. И про шишку с хвостом мне битый час доказывал, что это ананас. Будто бы ананасы каждый день ест. А однажды кокос купили в финском магазине, так веришь ли, не смогли придумать, как его вскрыть, а потом вкус его оказался, как у дешевой парфюмерии... Сан Саныч нес всякую чушь, болтал, боясь остановиться, словно стремился словесным потоком загасить начинающий разгораться пожар беды, заставить нечто жгущее внутри замолчать, хоть на время уйти в забвенье. Хозяин еще что-то спрашивал, Сан Саныч что-то отвечал, пока хозяйка не заставила их вернуться к гостям. - Гитару сюда, гитару! Сашка, сыграй... Просим... Ну не упрямьтесь, как копеечный пряник, ну пожалуйста! Гитара каким-то чудом оказалась в руках Сан Саныча, и он начал откровенно хулиганить: пел песни с сомнительным подтекстом, в упор глядя в чьи-то восхищенные глаза, дурачился и откалывал номера, вызывая бурю восторгов, развлекал всех и вся и пытался, опять пытался обрести то шаткое душевное равновесие, которое гарантирует спокойствие. Но все было тщетно. В разгар всеобщего веселья в комнате вдруг появился крайне странный человек. Его лицо было тщательно забинтовано, лишь оставлена узенькая прорезь для глаз. Сан Саныч с удивлением отметил, что кроме него никто на забинтованного никак не прореагировал. Спросить, что все это значит, Сан Саныч не решился и воспринял все как должное. Беситься надоело, он вернулся за уставленный именинными свечами стол, где ему услужливо налили рюмку амаретто. Застолье продолжалось. - Я в командировке в Челябинске на днях был. - сказал хозяин. - Там нам рассказали, что лет двадцать назад одна актриса, неплохая актриса, умерла после гастролей в Сороковку. Я всю обратную дорогу думал, как это могло произойти, и вот до чего додумался. Слушайте. Мне видится это дело так... Во время гастролей вышеупомянутой актрисы один шофер из местных получил разнарядку на вывоз рыбы. Рыба эта была отловлена в озере Кызылташ. Озеро в меру "