к новой войне. И теперь по этой дороге они, по данным аэроразведки, начали переброску своих "бригад" и "полков" для штурма Итум-Кале. Их командиры очень хорошо поняли опасность русского десанта. Если эту "русскую пробку" не выбить, то сопротивление начнет задыхаться от отсутствия полноценного снабжения. И эта дорога, по замыслу нашего командования, должна стать могилой для боевиков. Разведка наведет на их колонны артиллерию и авиацию. В узкой горной теснине такие удары особенно страшны. Наша четверка - это две "восьмерки" с десантом и мы - пара "полосатых" прикрытия. Группу ведет Калинин. ...Вообще-то ведущим планировался "комэска" - два Васькин. Он готовился к полету, отрабатывал маршрут, изучал его. Но в последний момент Михалыч сказал, что поведет группу сам. Васькин только плечами пожал. К неожиданным "взбрыкам" командира мы уже начали привыкать... ...Ущелье внизу начало ветвиться. В разные стороны разбежались отроги. "Держаться русла! Оно главный ориентир!" - машинально вспомнил я предполетный инструктаж. В верховье реки - гора Кара-Али, одна из вершин которой нависает над серпантином аргунской дороги. На подлете к ней мы и должны высадить разведку. Калинин закладывает крутой вираж, и вся группа втягивается в один из отрогов. Путеводной нитью внизу петляет тонкая серебряная нить реки. ...На мгновение мне показалось, что она слишком узка для речки, но времени размышлять, и анализировать не было. Моя задача прикрывать, а вести группу - дело командира... Минут через семь прямо по курсу начал вспухать склон горы. Кара-Али? - Приготовиться к высадке! - услышал я голос Калинина. - Ищем площадку. Полсотни второй, внимание на склоны! - Вас понял! Работаем. Ручку вправо, педаль вправо, шаг-газ вниз - вертушка "змейкой" скользит над пологим склоном горы. На карте Кара -Али две семьсот. Но пологость скрывает высоту. На высотомере сейчас две тысячи метров, а до вершины - всего ничего... - Садимся! - слышу команду Калинина. "Восьмерки" стремительно оседают вниз. Приближаются к земле. Куда они хотят сесть? Вижу! Прямо на склоне небольшая - в пару сотен метров поляна. На нее и нацелился командир. И вот уже пневматики впечатались в склон. От вертушек в разные стороны муравьями разбегаются десантники. Все! Дело сделано. Первые из них уже скрываются в лесу. "Восьмерки" взлетают. - "Прибой", я "сорок первый", задание выполнили. Возвращаемся на точку! - слышу я доклад Калинина "земле". И здесь прямо перед моей кабиной проносится золотисто черный сноп зенитной трассы. Бля! - По мне работает "зэу"! - слышу я доклад ведомого. - Вторую "зэушку" наблюдаю по склону над площадкой приземления выше двести у сухого дерева! Неужели нас здесь ждали? Неужели засада? Неожиданно в наушниках раздается незнакомый голос. - "Зенит", я "Комар"! Отвечай! Это авианаводчик разведки. - Я "Зенит", слышу тебя! - окликается Калинин. - Здесь духовский лагерь. Мы почти в его центре. Ведем бой. Их здесь как вшей! Нужна срочная эвакуация. - Вас понял! Оттягивайтесь к площадке. Будем вас забирать. Полсотни второй! - Отвечаю! - откликаюсь я. - Задави "зэушки"! Идем на посадку. - Голос Калинина неожиданно охрип. - "Сорок первый", я "Прибой"! Что у вас происходит? - в голосе оператора ЦБУ тревога. - Доложите обстановку! - В районе высадки десант натолкнулся на крупное скопление боевиков. Пытаюсь эвакуировать людей. - Голос Калинина искажен и буквально пробивается сквозь треск каких-то помех. - По нам ведется огонь из "зеушек" и стрелкового оружия. Прошу помощи! - Вас понял! Поднимаю усиление! ...Рядом вновь проходит огненная плеть очереди. По спине пробегает холодок. Возьми "дух" чуть вправо и все... Две "зэушки" это уже очень опасно. - Игорь, бери вторую выше по склону. По первой я уже работаю! - слышу голос ведомого Сереги Шевцова. Боковым зрением вижу как его "полосатый" резко "набычившись", ощетинивается дымными копьями "нурсов", которые тянутся к земле. Я лихорадочно ищу вторую зенитку. Но глаза лишь скользят по густой кроне лесистого склона. Где же ты, сука!? "Восьмерки" Калинина уже прилаживаются к земле. Вот из леса появились бегущие фигурки людей. Скорее! Я проскакиваю над вершиной и круто разворачиваюсь. "Внизу же должна быть дорога!" - вдруг вспоминаю я. Но за вершиной ничего нет. Только крутые отроги уходящие к горизонту. - "Мы сбились с курса!" - обжигает догадка - "Мы высадили десантуру не туда!" И здесь я вижу вторую "зэушку". Среди валунов у высокого сухого дерева. Она то и дело щерится огнем, посылая очередь за очередью в Шевцова. Я лихорадочно доворачиваю вертолет, что бы как можно точнее накрыть ее. И в это время слышу срывающийся голос Шевцова: - Меня зацепило! Падает давление в гидросистеме! И здесь мой "полосатый" наконец вздыбился от залпа "нурсов". Через пару мгновений зенитка утонула в грязно-дымной копне разрывов. "Получи, уебок!" Выше проходит "полосатый" Шевцова. За ним тянется тонкая нить белесого, завивающегося дыма. - Серега, дымишь! - Вижу! Падают обороты правого, управление "загружается"... - Приказываю - уходи! До точки дотянешь? - Не знаю... - Уходи Серега! Я прикрою "толстых". - Выполняю! Держись, Андрей! - и "полосатый", утягивая за собой шлейф дыма, отваливает в сторону клонящегося к закату солнца. Есть! Первая "восьмерка" оторвалась от земли и с крутым креном заскользила над склоном в сторону ущелья, разгоняясь до рабочей скорости. Но Калинин все медлит. От края леса к его вертолету двое десантников под мышки тащат третьего. Они то и дело останавливаются, на вскидку бьют из автоматов по лесу и вновь, спотыкаясь, бегут к борту. Что бы помочь им круто разворачиваюсь, и длинной очередью из пушек обрабатываю опушку. Вираж. Разворот. И вот уже вновь внизу эта чертова поляна. Есть! Взлетает! "Восьмерка" командира резко отрывается от земли и круто уходит в небо. Еще три-четыре секунды, а потом скорость и высота лучше любой брони укроют ее от огня... И здесь очередь молчавшей все это время третьей "зеушки" буквально распорола "восьмерку". В разные стороны полетели клочья обшивки. Еще пару мгновений смертельно раненная вертушка боролась со смертью. Было видно, как командир инстинктивно пытается кинуть ее в противозенитный вираж, уйти из под удара. Но было уже слишком поздно. Правое сопло выплюнуло струю пламени - "зафакелило", движки окутались черным маслянистым дымом и, неуклюже развернувшись в воздухе, "восьмерка" рухнула на склон. Все было кончено. - Сука!!! - заорал я, кидая своего "полосатого" на чеченскую "зеушку". Я видел, как ее расчет разворачивается в мою сторону, как наводчик лихорадочно крутит ручки наводки, пытаясь поймать нас в прицел. Но было слишком поздно - залп "нурсов" накрыл чечей. Это вам за командира! ...Заложив крутой вираж, я пытался разглядеть место падения Калинина. Вот он! На склоне, в прогале леса, глаза выхватили знакомый силуэт, распластанного на камнях окутанного дымом вертолета. Может быть, кто-то уцелел? Глаза торопливо искали рядом подходящую площадку для приземления, но - ...Полсотни второй, отвечай! Полсотни второй, ответь сорок первому! - вдруг сквозь треск эфира я услышал голос командира. "Значит, жив!" - на долю секунды сердце до краев заполнила радость - "Жив!". Я торопливо нажал кнопку СПУ: - Ноль первый, слышу тебя! Я над тобой. Тебя наблюдаю! Но уже через мгновение радость сменилась бессильной яростью. Я увидел, как со всех сторон к его борту подбираются боевики ... - Ты меня слышишь, Игорь? - опять раздался в динамиках голос Калинина. Он был глух и еле различался в треске эфира. - Слышу тебя, Михалыч! Слышу! Сейчас я постараюсь их отогнать. - Отставить, Игорь! Чечей кругом как вшей. На борту все мертвы. У меня перебиты ноги, мне не выбраться. Я тебе приказываю нурсами - по мне! - Михалыч, сейчас я их отгоню! - орал я, лихорадочно прикидывая, как помочь Калинину. - Слушай меня, Жуков! Работай по мне... Боевики залегли перед вертушкой, несколько из них под прикрытием дыма подбирались к борту. Прямо из кабины навстречу им полыхали вспышки автоматных очередей. Калинин дрался. - "Прибой", я "полсотни второй"! - крикнул я в эфир. - Наблюдаю "сорок первого". Он горит на склоне вершины. Ниже ее двести. На поляне. Его окружили. Пытаюсь прикрыть. Требуется срочная эвакуация!" Вас понял! - отозвался "кэпэ". - Пээсес уже идет к вам. "Куда они идут?" - еще успел я подумать. - "Ведь мы сбились с курса..." Я вновь развернулся на Калинина. В это время в стекле на уровне виска вдруг высверлилась круглая дырка, и что-то ударило по шлему. - Командир, чечи по нам работают. - Услышал я голос штурмана. - Рука привычно бросила вертолет вбок, потом так же резко в другую сторону. Игра в "кошки - мышки" - противозенитный маневр. И в это время по борту, словно одновременно ударило несколько молотков. Вертолет дернулся, и на долю мгновения мне показалось, что потерял управление. Но через секунду выровнялся. - Меня зацепило... - услышал я в динамиках, искаженный болью, голос моего оператора. - Вовка, что с тобой? - Бок зацепило и стеклом лицо порвало. Ничего не вижу. Кровью заливает. - Держись! Вовка? Вовка?! Но оператор молчал... Прямо по курсу лежала "восьмерка" Калинина. ...Двое боевиков пытались открыть дверь в кабину. Еще двое, били прикладами автоматов по остеклению пилотской кабины. Остальные, словно чувствуя мою слабость, стоя во весь рост, били по мне из автоматов. На плече у одного из них я успел разглядеть тяжелое копье "граника". - Игорь! - услышал я искаженный болью, затухающий голос Калинина. - Я тебе приказываю. Работай по мне! Не дай им меня взять, слышишь?! Не дай им меня взять. Работай, сынок!!! У меня еще была доля секунды на решение... ...До гробовой доски я не смогу сказать, почему поступил именно так. Может быть потому, что азарт боя отключил нормальное восприятие, и мной управляли скорее инстинкты, чем разум. А может быть потому, что знал - дороги домой, после всего того, что сегодня случилось, у него уже не было... ...И, довернув машину, что бы, лежащая на склоне, "восьмерка" оказалась прямо в центре прицела, я утопил кнопку "Пуск" и не отпускал ее, пока последняя ракета не вышла из блока. - Прощай, Михалыч!!! - крикнул я в эфир, увидев как "восьмерка" утонула в море огня и дыма. А потом прямо перед глазами расцвел огненный цветок. ...Почему я не упал, почему не столкнулся со скалой - не знаю. Чудо, наверное. Ведь, секунд пять я был без сознания. И все это время вертушка сама в небо лезла, словно хорошая лошадь, выносила своих бесчувственных седоков из под огня. В себя пришел только на высоте. Остекление разбито, ветер в лицо ледяной бьет. Перед глазами все плывет. Голова как колокол. ...Потом Вовка сказал, что по нам гранатометчик отработал. Вовка очнулся от залпа "нурсов", и видел, как граната, не успевшая взвестись, срикошетировала от "пэзэу" и взорвалась метрах в пятнадцати от кабины. Я вообще ничего не видел. Только огненный цветок, а потом темноту... "...С незапамятных времен среди самураев просьба стать кайсяку считалась плохим знамением. Причина этого в том, что кайсяку не приобретает славы, даже если хорошо свершит свое дело, но если по какой-то случайности, он совершит оплошность, он опозорит себя до конца жизни..." Хагакурэ - "Сокрытое в листве" ...Тела Калинина, экипажа и десанта смогли вывезти только через сутки. Точнее, то, что осталось после залпа "нурсов" и пожара. Я в это время лежал в госпитале. Врач определил контузию. Голова раскалывалась. Перед глазами крутилось огненное колесо. Я толком не мог стоять, меня качало, бросало из стороны в сторону. На второй день в палату зашел незнакомый улыбчивый подполковник. - Следователь военной прокуратуры Горбенко. - Представился он. Я хотел бы уточнить некоторые обстоятельства вашего последнего полета... Свидетелей последних секунд командира не было. Наш радиообмен "земля" не смогла записать. Горы экранировали радиоволны. Один из осколков гранаты перебил металлическую нить магнитофона. Мой оператор был в это время без сознания. Я остался единственным свидетелем. Я все рассказал следователю. И про то, как мы оказались в этом районе и про последний приказ Калинина. Меня никто ни в чем не обвинил. Даже орденом наградили. Правда, не за конкретный бой, а, в общем, - "за участие в контр террористической операции". Но словно какая-то стена выросла между мной и остальными. Я расстрелял Калинина. Это было как приговор, как клеймо. Я расстрелял Калинина. ...В летной столовке я остался за столом один. Кузьменко улетел в академию. Хромова перевели в Ростов, но никто не занял их места, хотя стол наш считался "блатным" - у окна, с видом на реку. ...Меня перестали звать на волейбол. Пряча глаза, доктор сказал, что мне пока играть нельзя. Формально он был прав. Но я то знал, что причина в ином. Я расстрелял Калинина! ...Через три дня после моего возвращения в полк я встретил Аллу. Вечером она пришла ко мне, но лишь за тем, что бы уже, надевая платье, отвернувшись к зеркалу, сказать о том, что решила вернуться к мужу - запойному прапорщику из аэродромной роты. Но могла бы и не объяснять ничего. Я и сам почувствовал, что вместо жадной умелой бабы подо мной лежит зажатая тетка, которая ждет - не дождется, когда мужик свое получит... ...Она служила в штабе планшетисткой, и все отлично знали, чья она любовница... ...Уже на следующий день Алка демонстративно прогуливалась по городку под ручку со своим, ошалевшим от ее неожиданного натиска, хмурым от недопоя мужем... Оправдываться? Глупо. И бессмысленно. Семья командира почти сразу после похорон переехала в Казань. А с остальными, о чем говорить? ...Я живу один на один со своими мыслями. И чем дальше уходит от меня этот день, тем отчетливее я понимаю, что все было предопределено. Он не мог вернуться из того полета. Не имел права. Живой Калинин, потерявший десант, потерявший свои экипажи, стал бы собственной тенью, позорной оболочкой легенды. ...Он умер в тот момент, когда вдруг свернул с маршрута, перепутал ориентиры. Он был уже мертв, когда высаживал десант. Когда взлетел и в воздухе понял свою ошибку. Он был мертв, но смерть все не спешила забрать его. И он искал смерть. Но она все медлила, словно испытывала его готовность встретиться с ней. Искушала пленом. Предлагала позор, но жизнь. И лишь в самый последний миг милостиво подарила ему покой. Спасла его честь. Но как быть мне? Я расстрелял Калинина. Я спас Калинина, но, уходя, он, словно бы забрал с собой мою душу. Я словно умер вместе с ним. Так, наверное, уходили в погребальный огонь за своими повелителями самые преданные воины, что бы и за порогом смерти хранить верность господину. Кто я? Оболочка человека или человек, исполнивший свой долг? Я остался в живых. Я вернулся из того боя. Но неужели я родился и жил лишь для того, что бы стать кайсяку полковника - вертолетчика еще при жизни ставшего легендой и откупившегося смертью от позора? Не знаю. "...Истинная храбрость заключается в том, что бы жить тогда, когда правомерно жить. И умереть тогда, когда правомерно умереть..." Хагакурэ - "Сокрытое в листве" (*)Кайсяку (яп.) - помощник при харакири, который наносит "удар милости", отрубая голову, исполняющему обряд самураю. РАССТРЕЛ. ... Грузились спешно. Потому как проспали "подъем" и вылезли из палатки, когда уже в других торопливо добивали сухпай - завтракали. С утра броня БМП была, как инеем покрыта ледяным "потом" росы и отдавала в тело какой-то холодной дрожью в плечах и лопатках. Привычная, ставшая родной за эти месяцы машина вдруг показалось чужой, холодной, мертвой. И, торопливо отогнав это чувство, как-то даже виновато я забрасывал в дверцы десантного люка "спальники", подушки, сумки и рюкзаки. Но память смертного холода мертвой машины не уходила, жила в пальцах, в спине, под сердцем. Тревожно теснило грудь необъяснимой тоской. На завтрак времени уже не было и, наскоро расковыряв банку тушенки, народ полез на броню. "Бээмпэшка" на марше очень похожа на средневековый пиратский челн. Горбатятся рыжие в засохшей корке грязи ящики с боеприпасами "принайтованные" к башне и служащие дополнительной броней. За башней - сложный рельеф каких-то подушек, снятых автомобильных сидений, матрасов. Тут сидит десант. У каждого свое привычное место, своя излюбленная для многочасовой езды поза. Впереди, перед башней, места командиров. Первый класс. Под спиной - удобный наклон башни. Под мышкой - ствол пушки. Ноги лежат на ребристом стальном листе, под которым укрыт движок. Сходство с пиратским кораблем дополняют стремительные "корабельные" обводы БМП. Ее острый, как нос корабля, лобовой лист брони. Торчащие в разные стороны стволы оружия десанта, антенны, ящики, брезент. И над всем этим в небе трепещет привязанный к кончику антенны алый флаг - снятый по случаю с пионерского горна, найденного в одном из разбитых домов на окраине Грозного. Рота уходит на сопровождение колонны с топливом и боеприпасами. Штук тридцать КамАЗов, ЗИЛов замерли цепью вдоль дороги. Собравшись кучками тут и там, курили водители. "Бээмпэшки", как сторожевые псы, сновали вдоль колонны, встраивались в нее, согласно замыслу высокого, мослатого подполковника - старшего колонны. "Пыхали" сизым соляровым дымом. Замирали в ожидании команды. Подполковник был сердит и взвинчен: Вашу мать, мы уже сорок минут как должны быть в дороге! Где танк с тралом? Связист, передай этому ... чудаку, что если через пять минут он не займет свое место, я его заставлю самого вместо трала впереди бежать. Авианаводчик, где твои "соколы"? Сейчас взлетают, но сопровождать могут лишь до предгорья. Низкая облачность, уже с пятисот метров видимость ноль. Туда им никак не залезть. На хрена они мне здесь, в долине? Они мне там, в горах, нужны. Меня облачность ваша не ...бет ни в малейшей степени. Ты меня понял? Так и передай своим, пусть хоть на брюхе ползают, но чтобы прикрывали до конечной точки. Авианаводчик лишь пожал плечами. Подполковник был зампотылом того полка, куда, собственно, и шла колонна. Судя по всему, нраву он был нелегкого, "чапаевец" - называют таких в войсках. - Где ротный сопровождения? Так, капитан, слушай сюда. "Коробочки" расставил? Молодец. Я пойду на штабной "бээмпэшке" в центре. Мой позывной - "сотый", записывай! Авианаводчик - "сто третий", ты - "сто четвертый". Танкист - "сто пятый". "Санитарка" - "сто шестая"... Если попадем под обстрел - не останавливаться, скорости не снижать. Две последних твоих "коробочки" - эвакуаторы. Подбирают водил с подбитых машин, не успевших запрыгнуть на другие. Подбитые грузовики - расстреливай с ходу из пушек и сталкивай с дороги. Все КамАЗы - со жратвой и шмотками. ЗИЛы - с боеприпасами. Уяснил? Давай, дуй, ставь своим задачу! Мимо, густо пыхтя соляровым чадом, прополз в голову колонны танк, держа перед собой тяжелую, всклокоченную "бороду" минного трала. Еще четверть часа суеты, и, наконец, в наушниках раздалось долгожданное: - Всем - пять! - команда "вперед". И "нитка" - общий позывной колонны - потянулась за ворота лагеря. Колька - механик-водитель, контрактник из Твери, ловко закрепил по афганской привычке АКМС стволом в скобе на броне перед собой и нырнул в люк. "Бээмпэшка" взревела движком. Неторопливо качнулась на месте и, клюнув носом, поползла вперед... * * * ... К полудню солнце окончательно озверело. С неба струился немилосердный жар. Броня, оружие раскались и обжигали руки. Горячий ветер сушил лицо, до рези жег глаза. Пыль, поднятая сотнями колес, застила солнце, и все вокруг было едва различимо в жарком, мутном мареве. Казалось, что колонна движется через какое-то библейское пекло. Где-то над головой стремительно "прохлопал" лопастями "крокодил" - Ми-24 прикрытия. Сто четвертый, - раздалось в наушниках. - Внимание на руины справа. Передали, что там замечены люди. Как понял? Вас понял, сотый. Веду наблюдение. Тотчас загудел, ожил привод башни и она легко заскользила, поворачивая длинный "клюв" ствола в сторону руин - не то фермы, не то склада в ста метрах от дороги, готовая при малейшей опасности залить, заклепать огнем и железом каменный остров. Но все было тихо. Руины сместились за спину и растворились в душном пыльном мареве. На кресле "Икаруса", закрепленном за башней, светловолосый, загоревший дочерна старшина роты, тридцатисемилетний токарь из Курска Валера опустил автомат на колени. По контракту, он здесь уже год. Завод его закрыли еще в 94-м, год маялся без работы, перебиваясь случайными заработками. Теперь война кормит двух его детей. У дочки через неделю выпускной в десятом классе. Съездить бы, да кто отпустит... Большим пальцем правой руки старшина привычно вдавил цилиндр гранаты в жерло подствольника. Глухо щелкнул взведенный боек. Молоденький солдат, краснолицый, весь облупившийся от солнца, тщетно пытался раскурить сигарету. Он то прятал ее от встречного ветра в ладонях, то наклонялся за спину здорового пулеметчика - черноусого татарина из Казани. Но зажигалка его тут же гасла. Наконец старшина, устав от этих ужимок, вытащил из кармана "разгрузника" зажигалку. Чиркнул ей об колено и подал трепещущий язычок огня солдату. Кузьмин, переходи на спички, не подведут, или еще лучше на "Зипу" - она тем более. Зажигалку эту старшине подарил три месяца назад какой-то немецкий корреспондент, которого чудом вытащили из под огня чеченского снайпера. Зажигалкой старшина гордился. Неожиданно солнце начало гаснуть. Колонна подходила к предгорью, над которым плотно стояли тучи. Откуда-то вдруг прилетел и ударил в спину холодный сырой ветер. И то ли от него, то ли от неуловимого, неосознанного еще утреннего предчувствия беды вдруг пробил озноб, окатил мурашками шею, руки, сжал в судорожный комок мышцы живота. И вновь пришло странное чувство тревоги, какого-то тоскливого сердечного неудобства. Словно душа своими тончайшими эфирными нитями связанная с будущим, слепо мучилась и томилась предчувствием надвигающейся беды. ... Но сказать, выразить это было никак невозможно. Не потому, что в предчувствия на войне не верят. Нет. Наоборот, каждый здесь в целомудренной тайне живет в своем мире знаков и знамений, молитв и примет. Каждый верит и верует, ибо нигде так во всем своем мистическом величии не предстают перед человеком Судьба и Рок, как на войне... Сказать было нельзя потому, что изменить что - либо было уже невозможно. Не остановить "нитку", втягиваюшуюся по серпантину дороги в горы, не соскочить с "брони", не окрикнуть командиров. Сотни людей - мы были одним неразъятым целым. И потому судьба была на всех одна. И имя ее колонна... Это единство порождало какое-то особое смирение, покорность судьбе, фатализм. Именно оно запечатывало уста. "Чему быть суждено - неминуемо будет... Кысмет - судьба..." Над колонной, протянувшейся вверх, в зеленую чашу предгорья, встревожено и суетливо закружились "крокодилы". Дальше их путь был отрезан облачностью. И словно пристыженные этой своей бесполезностью, "вертушки" нервно нарезали круги перед стеной облаков, в которой один за другим исчезали КамАЗы, ЗИЛы, "бээмпэшки", тягачи... ... Крайний блокпост. Здесь, у самого края "зеленки" - густого южного леса - маленькая крепость, бывшая не то кафешка, не то ресторанчик. Теперь об этом напоминают лишь остатки жестяных букв над крышей: "... рек" - то ли "Терек", то ли еще Бог весть что. Под ним - причудливое сооружение из бетонных плит, масксетей и каменных блоков, и амбразур. Плиты, блоки тут и там изъедены "оспинами" пуль и осколков. Достается мужикам здесь... Старший на блокпосту - плотный лысеющий капитан. Он что-то долго поясняет подполковнику, старшему колонны, жестикулируя руками и указывая то на долину, то на горы. - Обратно, что ли тащить? Ты что ох...ел, капитан? - слышен бас "чапая", - там люди сидят третий день на одних сухарях. А здесь заночуем -в темноте всех пожгут к такой-то матери. Выходи на связь с бригадой, пусть вышлют навстречу бронегруппу усиления и ждут нас у креста. А эти пятнадцать будем проходить километров на максимальной скорости. Все... ... В проеме амбразуры - лицо солдата. Молоденькое, широкоскулое, любопытное. Война для него - это не только беда, боль, труд, это еще и познание мира, открытие его для себя. Даже больного, сумасшедшего мира войны. Другого он еще не видел толком. * * * ...Я еще не успел подумать, что лучшего места для засады не найти. Слева - густая "зеленка", буквально наползающая на дорогу, справа - крутая каменная осыпь. Дорога, нарезанная "этажами", лениво тянулась в гору между нависающих холмов ущелья, разворачивая, наслаивая колонну, словно на какой-то чудовищной магазинной витрине. Мощь фугаса была такой, что многотонная громада танка была в мгновение ока снесена с дороги, словно исполинская кегля. И там, в кювете, страшной слепящей вспышкой сдетонировал боекомплект. Не способная сдерживать всю эту сконцентрированную нечеловеческую мощь огня, взрывчатки бронированная черепаха лопнула, разбрызгиваясь огнем и чадом. Словно в каком-то замедленном кино, башня танка вздыбилась, оторвалась от своей стальной коробки и, перевернувшись в воздухе, рухнула в "зеленку". И тут ударили гранатометы. Много гранатометов. Стрелки были точны и безжалостны. Сразу три гранаты впились в головную "Бээмпэшку", сметя с нее десант, в мгновение ока превратив машину в горящий факел. Закладывая уши, взорвался "наливник", обратившись в ревущее озеро огня. Тут и там грохотали взрывы. Вспыхивали машины. Одна из гранат, срикошетировав от земли буквально перед катками нашей БМП, метнулась в небо и там взорвалась самоликвидатором, окатив жаром и ударной волной. Десант горохом посыпался во все стороны. Занимали оборону кто где мог. За колесами КамАЗов, между катков гусениц, за броней. Еще ничего не соображающие, полуоглушенные взрывами, неожиданностью, люди отдавались во власть привычных боевых инстинктов. Это были солдаты и солдаты на войне. Лязгали затворы, предохранители. От дороги, к "зеленке" уже потянулись первые нити трассеров. А на дороге царствовала смерть. Командирский БРДМ, чудом уцелевший при первом залпе, пытался объехать вставший поперек дороги ЗИЛ. Кабина, развороченная взрывом гранатомета, чадила, заволакивая дымом все вокруг, и БРДМ слепо тыкался в него, пытаясь нащупать проезд. Что он делает? - буквально орал ротный. "Сотый"! "Сотый", все из брони! Сожгут же сейчас всех. "Сотый", покиньте броню! БРДМ вновь сдал назад и выкатился из дыма. И здесь его достала первая граната. Она копьем воткнулась в движок. Ахнул взрыв, и БРДМ окуталась в черный дым. Вторая граната ударила уже куда-то в борт. П...ц! - протянул ротный и, набрав воздух, во всю силу легких заорал: "Патроны беречь! Работайте подствольниками по ближним скатам. "Граники" где-то там". Серега, машину загони за КамАЗ. Прикройся им. Петруха, обработай густой холм справа! Видишь, где три дерева торчат над "зеленкой". Послушная воле командира "бээмпэшка" взревела и поползла к КамАЗу, что чадил в метрах двадцати. Башня круто развернулась вокруг оси, и короткими оглушительными очередями заработала ее пушка. Прикрываясь от пуль броней, засеменил за ней десант. У КамАЗа "бээмпэшка" круто развернулась, выставив из-за автомобиля "скулу" движка и ствол орудия. -Гена, жгут и промедол! У кабины КамАЗа, привалившись спиной к колесу, хрипел водитель. Близким взрывом выбило стекло, и его осколки иссекли лицо, шею, руки, обратив его в чудовищную кровавую куклу. Впереди, на дороге, лежал сбитый взрывом сержант с головной машины. Утром он все искал сигарету, жалуясь на тяжкое похмелье после чьего-то дня рождения. Теперь его можно было узнать лишь по обрывкам милицейского разгрузника, чудом сохранившегося на изорванном безголовом туловище, которое медленно оплывало лужей черной мертвой крови. Ахали взрывы, визжали, свистели, шипели пули, трещали очереди, колонна огрызалась, колонна не хотела умирать, колонна дралась. Старшина, зверино скалясь, методично и аккуратно забивал в подствольник гранату за гранатой. Напряженно выссматривал, откуда звучал очередной выстрел, и тотчас гулким хлопком отправлял гранату. Кузьмин боязливо выглядывал из-за колес КамАЗа, навскидку бесприцельно били очередями по "зеленке". Рядом медленно разгорался ЗИЛ - наливник, шедший за нами. Откуда-то из-за осыпи к нему, пригибаясь, побежал солдатик в шортах - обрезанных армейских штанах и в линялой камуфлированной майке. Тотчас у его ног заплясали султанчики пуль, но он, словно заговоренный, добежал до кабины, распахнул дверцу и нырнул туда. Прикрывайте! - крикнул ротный. Но уже и без того, поняв замысел солдатика, пехота всей мощью стволов обрушилась на "зеленку". ЗИЛ зафырчал и начал медленно съезжать с дороги в сторону осыпи. Прыгай! - шептал ротный. Прыгай же! - шептал я. И так всем хотелось, чтобы у солдатика этого все вышло, все получилось, что, видимо, это наше моление дошло до Бога. На самом краю осыпи солдатик воробьем кинулся из кабины на дорогу и, кувыркнувшись пару раз в пыли, метнулся к нам за спасительный КамАЗ. ЗИЛ тяжело перевалил через осыпь и, потеряв устойчивость, сначала медленно и тяжело, а потом все быстрее закувыркался под откос. И уже там, на дне, рванул всей своей мощью, даже оттуда окатив нас чудовищным жаром взрыва. А бой продолжался. Положение было - хуже не придумать. Путь вперед был закрыт огромной воронкой фугаса, развернуться, уйти с дороги не было ни малейшей возможности. Тут и там чадили мертвые машины, закупорив ее, запечатав... Надо было держаться. Неожиданно из дыма и чада командирского БРДМа вдруг вышла странная фигура. Высокая, в обугленных дымящихся лохмотьях одежды, она походкой сомнамбулы шла в никуда. - Ложись! - крикнул кто-то. - Но она уже ничего не слышала. Лица не было. Вместо него пузырящейся пеной и слюной - черно-кровавая маска без глаз, ушей, носа. Это был уже не человек. Какая-то запредельная воля к жизни вывела его из огня, но спасти уже была не в силах. И, сделав еще несколько неуверенных шагов, он рухнул ничком на дорогу, разбросав обгоревшие до белых костяшек пальцев руки. Это был командир, "чапай". Это была его колонна... Натиск "духов" ослабел. Все реже рвались гарнаты - заканчивался запас. Реже огрызалась очередями "зеленка". Засада "выдыхалась". Начинала отходить, прикрывая друг друга. Лишь впереди, в голове колонны, густо трещали выстрелы. Оттуда прибежал связной. - Товарищ капитан, лейтенант просит помочь. У нас из трех машин одна уцелела. Романова сожгли, а Сидоренко подбит. И там по седловине "духи", суки, уходят. Хоть напоследок им вмочить. Командир быстро оценил обстановку. - Серега, давай аккуратненько в голову выдвинись. Прикрывайся грузовиками, и там Петров тебе покажет цели. Работай. "Бээмпэшка" лязгая гусеницами, укатилась вперед за поворот. На дороге у машин собирались уцелевшие солдаты. Вытаскивали из кабин убитых, складывали их в ряд, накрывая лица куртками, кусками брезента. Бинтовали раненых, кололи промедол. Перебегали от машины к машине, пригибаясь, опасаясь снайперов. За поворотом гулко ударила пушка БМП. Одна очередь, другая, третья. На нее вдруг наложился гранатометный разрыв. ... Серега - механик-водитель, бывший афганец, рыдал как белуга. Гранатометчик достал-таки машину. Граната ударила в открытую крышку люка, оторвала ее, разнесла в куски. И один из этих осколков перерубил артерию на шее Петрухи - бессменного наводчика, оператора, земляка и друга. Уткнувшись лицом в холодеющие его руки, весь перемазанный кровью, Серега рыдал. - Да как же так, Петя? Зачем? Братуха! Как же я без тебя? Что я Маринке скажу? Петечка, родной. Господи, да что же это за жизнь-то такая сучья? Петя, Петруха... В "зеленке", прямо за дорогой, раздавленный рухнувшей башней, лежал чеченец. Совсем мальчишка, подросток. Многотонный стальной "череп" в последнем своем падении проломил, вмял ему трубу гранатомета в грудь. Рычали моторы боевых машин. Подходило подкрепление. Считали убитых... ПИСЬМА МЕРТВОГО КАПИТАНА (рассказ) Мы молча и хмуро выпили. Так же молча каждый зацепил вилкой по куску тушенки из банки. Зажевал обжигающую, перехватывающую дыхание водку. ...Выпить в армии есть неисчислимое количество поводов. Скорее их даже больше, чем необходимо. Но среди всех, пожалуй, только один, которому никогда не рады, который никогда не ждут -- помин по погибшему товарищу. Сегодня мы поминали капитана. Капитан был романтиком. Капитан был рыцарем. Капитан был воином. Конечно, он ненавидел войну, и в словах "романтик", "рыцарь", "воин" нет ни единого поросячьего восторга перед страшной работой убивания людей, в чем и состоит сущность войны. Капитан во всем пытался найти духовность, даже на этой страшной, бессмысленной войне он жил по каким-то своим нравственным законам, которые никогда не преступал сам и не позволял этого делать никому вокруг. Война, бой, смерть, страх были для него не больше, чем вызовом. Вызовом его вере, его убеждениям, его морали. И в это огне он выковывал их. Как мальчишка радуясь удачам, переживая промахи, капитан не замыкался в мире своей роты. Боевого железа, приказов, сводок, рейдов, докладов, построений и всего прочего, что заполняет жизнь офицера на войне "под завязку" до измождения. Война была для капитана еще и возможностью познать совершенно не знакомый ему мир. Он мог часами разговаривать с пленными "чехами" не о том, где их лагерь или сколько гранатометов в отряде, а об истории того или иного аула, или об отличии "горных" тейпов от равнинных. Он долго искал Коран на русском языке, и когда, наконец, после одного из рейдов кто-то из солдат, зная страсть своего командира, положил ему на стол Коран на русском языке, он уже через неделю свободно цитировал целые суры, а еще через месяц вел долгий богословский спор с муллой кишлака Центорой, за что получил за глаза прозвище у чеченцев "урус иблис" -- русский дьявол. Нет, капитан не стал "гуманистом" и его ненависть к боевикам никак не уменьшилась от знания "послания Пророка" или истории кишлака Гуниб; его разведроту боялись, за голову его чеченцы назначали все большие суммы, количество могил боевиков, "сделанных" разведчиками капитана, неуклонно росло. Капитан умел воевать. Ведь он был очень "стар", этот капитан. По возрасту своему ему давно уже пора было примерять подполковничьи погоны. В далеком 84-м он закончил училище. По выпуску отвоевал два года в Афгане, потом служил в Прибалтике, там же попал под следствие как "гэкачепист" и "враг литовской демократии". Наверное, это клеймо и поставило крест на карьере капитана. Выше комбата он так и не пошел. С кем он поругался из своих начальников так и осталось для меня загадкой, но только все представления на майора из округа возвращались с завидным постоянством без удовлетворения. А "старый" капитан тянул свою лямку, успев за это время побывать в Приднестровье, Абхазии и Таджикистане. Дивизия, в которой он служил, считалась "миротворческой", поэтому сидеть на месте ему не приходилось. Может быть, потому, что жил капитан одиноко, без семьи, которая, как и у тысяч других таких же капитанов, растерялась где-то на ухабах нынешнего лихолетья и безвременья. Рос где-то в Гомеле его сын. А сам капитан, тридцати трех лет от роду, во второй уже раз водил по Чечне свою разведроту... И вот теперь Петрович привез горькую весть о его смерти. ...Мы пили из стальных, бледно-зеленых "стопок" -- бывших предохранительных колпаков на взрывателях минометных мин. На каждом колпаке армейские умельцы вырезали надпись: "Орехово" -- место, где мы впервые познакомились с Капитаном. Эти "стопки" были его подарком на память. Теперь мы разливали по ним водку, поминая капитана. Между стопками на столе лежала тонкая пачка замусоленных листов. Вперемешку: тетрадные, бухгалтерские формы, чистые изнанки военных рапортов. Это были письма капитана. Из-за них Петрович и приехал в Москву из своей Вологды, где проводил отпуск. Письма эти Петрович не передал адресату. Почему -- не объяснил. А привез их мне, не зная, что с ними делать дальше. -- Эх, какой человек был капитан! -- тяжело вздохнул Петрович. -- Замечательной души был человек. И вновь забулькала водка, разливаясь по "стопкам". * * * Привет, Рыжик! Прошла уже целая вечность после твоего суетливого, полубезумного побега... Впрочем, о чем это я? Скорее начать надо с того, что вообще не думал, что когда-то буду еще писать тебе. А вот, видишь, как выходит. Странная штука жизнь... Итак, второй раз я здесь, в Чечне. Ровно год прошел после предыдущей командировки. Тогда уезжал -- заканчивали брать Грозный. Шли на Гудермес. Все было на колесах, все было временно. Теперь все иначе. Воюем в горах, а под Грозным теперь -- "база". Целый город выкопали в черноземе. Палатки, землянки, "колючка", траншеи, склады, автопарки. Все в земле, все -- под землей. Каждый "квартал" -- это полк или дивизия. Между "кварталами" -- свои улицы. "Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную". Помнишь? Здесь почти так же, но со своей спецификой -- пройдешь по Штабной, свернешь на Дзержинскую (дивизия имени Дзержинского), потом по Госпитальной и за Хлебозаводской на Спецназовскую, к нам. Вообще, город наш кто-то метко окрестил Шанхаем. Самое то название. Очень точно. Основной строительный материал в "городе" -- это брезент, чернозем и неисчислимые отходы "жизнедеятельности" войны. Доски от снарядных и патронных ящиков. Куски шифера с разбитых домов, списанные кузова, тенты и прочая, прочая, прочая. А над всем этим -- сотни труб. Как ты догадываешься, центрального отопления у нас тут нет. Все на "буржуйках" "поларисах" (соляровая модификация "буржуйки") и тому подобном. А еще светомаскировка. Ночью выйдешь из палатки -- тьма, только трещат тут и там, как сверчки, дизели генераторов, кормя скудным военным электричеством радиостанции, штабы, палатки. А над Шанхаем -- причудливый частокол труб на фоне "вечного огня" -- зарево горящей уже полтора года скважины, что на склоне горы перед нами. Наш "Александрийский маяк". Сюрреалистический, скажу тебе, пейзаж. Хрустит где-то щебенка под сапогами часового да дождь (по натянутому брезенту он стучит с особым "барабанным" звуком) засыпает все вокруг. Кстати, дождь у нас особый катаклизм. В дождь наш Шанхай превращается в бесконечную полосу препятствий. Чернозем быстро раскисает в белесую липкую и жирную, как клейстер, грязь. И тогда -- все. Тридцать метров до штаба -- это цирковое выступление эквилибриста. "Улицы" -- целые грязевые реки. Пройдет мимо техника -- только лицо прячешь, а так -- оттирать бессмысленно, только сильнее вотрешь. Засохнет грязь сама отвалится. В палатках -- сырость, духота, угар. Дрова мокрые -- тепла не дают, только чад. Форма, спальники отсыревают так, что, кажется, в мокрое полотенце заворачиваешься. А тут е