я в низовьях Оби и Енисея, отправлено судно к устью Колымы. Освоение Арктики до конца жизни Колчака оставалось предметом его интересов и забот.) Не без сомнений прочел Колчак во Владивостоке телеграмму морского министра С.А. Воеводского и начальника МГШ светлейшего князя А.А. Ливена - просьбу вернуться в Морской Генеральный штаб. И все же: "У меня опять явилась надежда, что, может быть, удастся дело направить"22. Почти полтора года - второй период работы Колчака в МГШ. В этот же период он прочел на дополнительном курсе Военно-морского отдела Николаевской морской академии цикл лекций об организации военно-морского командования, вылившийся в книгу "Служба Генерального штаба" (1912). В МГШ Колчак был теперь начальником Первого оперативного отдела, другими словами, заведовал Балтийским, то есть основным, театром и, таким образом, ведал всей подготовкой флота к войне. Участвовал в маневрах Балтфлота. Стал специалистом в области боевых стрельб и в особенности минного дела, к которому тогда относили и использование торпед. Занимался военным судостроением - разрабатывал, в частности, детали нового типа крейсеров (таких, как "Кинбурн"). Движение за обновление флота, недавно слабое, теперь широко распространилось. Выступая против подражания чужому флоту, хотя бы и британскому, новаторы полагали, что России нужны корабли более быстроходные и маневренные, с более мощным вооружением, а также новые типы судов. Выполнение программы перевооружения ВМФ задержалось в конечном счете примерно на два года (именно этот "мертвый период" Колчак и использовал для ГЭ СЛО), но в 1914-1915 гг. уже стали вводиться в строй корабли новых типов - эсминцы типа "Новик", первые русские линкоры типа "Севастополь", строились крейсеры типа "Исмаил" ("сверхдредноуты"), и в 1914-1917 гг. Колчак уже использовал в боевой обстановке новейшие русские корабли. В боевой подготовке флота и его моральном состоянии также наметился перелом, особенно ощутимый на Балтике, где флотом командовал Н.О. фон Эссен. "Главную задачу я выполнил... теперь остается только следить технически, чтобы налаженное дело шло дальше" - так оценивал ситуацию Колчак. И вместе с тем нисколько себе не противоречил: "Меня самого очень тяготило пребывание на берегу, я чувствовал себя усталым, и мне хотелось отдохнуть в обычной строевой службе..."23 C весны 1912 г. он в Балтийском флоте - у Эссена. Командовал эсминцами ("Уссурийцем", затем "Пограничником"), потом служил в Либаве, где была база Минной дивизии. В Либаве до начала войны оставалась и его семья: жена, сын, дочь. С декабря 1913-го он капитан 1-го ранга. После начала войны - флаг-капитан по оперативной части там же (на борту броненосного крейсера "Рюрик"). С весны 1914 г. сосредоточился на ускоренной подготовке флота к боевым операциям. Уточнил и развил стратегические идеи защиты Балтийского моря, предложенные ранее в МГШ А.Н. Щегловым. Разработал первое боевое задание флоту - закрыть сильным минным полем вход в Финский залив: та самая минно-артиллерийская позиция Порккала-удд-остров Нарген, которую полностью с успехом (но не так блестяще быстро) повторят моряки-краснофлотцы в 1941 г. В последние часы перед войной убедил Эссена приступить к выполнению этой задачи. "Мы решили ставить [минное поле] все равно, не ожидая приказания из Петрограда. Но как раз в момент, когда подняли сигнал: "Начать постановку заграждений", когда показались дымы заградителей и флот снялся и вышел в море на их прикрытие - в этот момент мы получили радио, условную телеграмму из Морского штаба: "Молния" - "Ставьте минные заграждения"... Через несколько часов была получена телеграмма с объявлением войны... На "Рюрике", в штабе нашего флота, был громадный подъем и известие о войне было встречено с громадным энтузиазмом и радостью. Офицеры и команды все с восторгом работали, и вообще начало войны было одним из самых счастливых и лучших дней моей службы"24. "Эту войну я не только предвидел, но и желал как единственное средство решения германо-славянского вопроса, получившего в этот период большую остроту благодаря балканским событиям"25. Первые месяцы, неожиданные удачи. Перевес, конечно, на стороне германского флота, но он опасливо сосредоточен против Англии. Можно укреплять русские позиции, брошенные на произвол судьбы: Моонзундские острова, Або-Оландский район, устье Финского залива. Оперативную зону можно расширить, вынеся активные действия флота далеко в море - и даже к германским берегам. Не преодолеть, к несчастью, старые предрассудки российских стратегов, осторожность и безответственность морского начальства в Ставке, паническое настроение командования 6-й армии, которой поначалу подчиняется Балтфлот. Колчак то в одной части флота, то в другой. Разрабатывает планы и оперативные задания. Самые решительные намерения не удается отстоять: верхи одержимы своего рода самогипнозом - idee fixe о вражеском десанте против Петрограда продолжает ими владеть, смелость Эссена кажется им рискованной. Входящими в строй дредноутами, все более меняющими соотношение сил на Балтийском театре, не разрешено пользоваться без личного (каждый раз!) высочайшего разрешения. Ограниченными силами флот под командованием Эссена (идут последние месяцы его жизни) все же переходит к активным действиям, вырывает инициативу из рук противника. Колчак - в операциях, им самим разработанных. Пробирается с боевыми судами через лед. Ищет встречи с противником в открытом море. Темными ночами, в дурную погоду участвует в заградительных походах - в планомерном минировании неприятельских берегов, в постановке мин у захваченной немцами Либавы. Приняв во временное командование группу из четырех миноносцев, в конце февраля 1915 г. закрывает двумя сотнями мин Данцигскую бухту. Это была самая трудная операция - не только по военным обстоятельствам, но и по условиям плавания кораблей со слабым корпусом во льдах: тут вновь пригодился полярный опыт Колчака. В сентябре 1915 г. Колчак вступает в командование, сначала временное, Минной дивизией; одновременно в его подчинение переходят все морские силы, оперирующие в Рижском заливе. Позже со всей дивизией он переходит туда, в Рижский залив. Но эти последние события происходят, так сказать, уже на глазах у Анны Васильевны... 5 Жизнь и деятельность А.В. Колчака не является темой данной вводной статьи26, и некоторые сведения из его биографии, доведенные до 1915 г., помещены здесь в расчете на читателя, который захочет прочесть книгу как целое - последовательно и не торопясь. Воспоминания Анны Ва-сильевны, непосредственно следующие за вводной статьей, и примечания, сопровождающие их, подведут - уже с ее стороны - к тому же 1915 г. и к тому же Балтийскому театру - к точке встречи А.В. Тимирeвой и А.В. Колчака во времени и пространстве. Дальше проследить за их судьбой на фоне людей и событий предстоит по примечаниям, которым редакторы-составители стремились придать некоторое единство в рамках всего тома. Голос комментаторов не может не включиться в происходящий на страницах этой книги многослойный диалог. Вводная статья и комментарии, однако, даже в малой степени не претендуют на всесторонность и законченность, особенно в том, что касается каких-либо оценок. Мы, например, обходим общие взгляды Колчака на войну (война - "одно из неизменных проявлений общественной жизни", она одна из "наиболее частых форм человеческой деятельности, в которой агенты разрушения и уничтожения переплетаются и сливаются с агентами творчества и развития, с прогрессом, культурой и цивилизацией"27), переходящие в настоящую, как он сам пишет, "апологию войны"; не разбираем его политических симпатий и антипатий, не комментируем его отношение к демократии - как к западной, так и к российской. Может быть, следовало больше остановиться на том, что отрывало Колчака от некоторых болей и бед тогдашней России, развернуто и с привлечением новых документов охарактеризовать колчаковский режим в Сибири, включая и непривлекательные его стороны (коррупцию, террор, политиканство и т.д.). Но все это слишком далеко увело бы от того, что является стержневым в публикуемом материале: от знакомства с личностями (а если глубже - то с парной личностью) наших героев, с их неповторимой (и внутренне нераздельной) судьбой. 6 Психологические аспекты нам более близки, нежели политические. В связи с этим, нарушая хронологическую последовательность, забежим вперед и приведем свидетельства двух авторов, относящиеся к последнему, омскому периоду жизни Колчака. Сначала слово барону А.П. Будбергу, нарисовавшему портрет "этого вспыльчивого идеалиста, полярного мечтателя и жизненного младенца". "Несомненно, очень нервный, порывистый, но искренний человек; острые и неглупые глаза, в губах что-то горькое и странное; важности никакой; напротив - озабоченность, подавленность ответственностью и иногда бурный протест против происходящего"; "жалко смотреть на несчастного адмирала, помыкаемого разными советчиками и докладчиками; он жадно ищет лучшего решения, но своего у него нет, и он болтается по воле тех, кто сумел приобрести его доверие... жалко адмирала, когда ему приходится докладывать тяжелую и грозную правду: он то вспыхивает негодованием, гремит и требует действия, то как-то и тухнет, то закипает и грозит всех расстрелять, то никнет и жалуется на отсутствие дельных людей, честных помощников... вырвать у него решение очень легко, но нет никакой уверенности в том, что оно не будет изменено через полчаса докладом кого-либо из ближайшего антуража... скверно то, что этот ребенок уже избалован и, несомненно, уже начинает отвыкать слушать неприятные вещи... Вечером адмирал разговорился на политические темы и выказал свою детскую искренность, полное непонимание жизни и исторической обстановки и чистое увлечение мечтой о восстановлении великой и единой России; он смотрит на свое положение как на посланный небом подвиг и непоколебимо убежден, что ему или тому, кто его заменит, удастся вернуть России все ее величие и славу и возвратить все отпавшие и отторженные от нас земли. Он с восторгом рассказал случай с отказом принять предложение помощи Маннергейма только потому, что надо было поступиться и признать независимость Финляндии; когда же я ему высказал, что не было ли такое решение крупной военной и государственной ошибкой, то он весь вспыхнул, страшно огорчился и ответил, что идеею великой, неделимой России он не поступится никогда и ни за какие минутные выгоды. Несомненно, что это его credo"28. Несколько выдержек из дневника Н.В. Устрялова за 1919 г.: "Омск, 19 апреля (Великая Суббота)... Вчера в два часа дня был в соборе. Торжественная служба в присутствии Верховного правителя, министров и "чинов до четвертого класса включительно". Прошел удачно и стал напротив этих особ, совсем недалеко от Адмирала. Всматривался, как и все, в его лицо. Физиономия не совсем русского человека. Интересные черты. Худой, сухой какой-то, быстрые, черные глаза, черные брови, облик, напоминающий собою хищную птицу... Если вдаваться в фантазию, можно, пожалуй, сказать, что чувствуется на этом лице некая печать рока, обреченности... За всю службу он перекрестился один раз, да и то как-то наскоро, небрежно, да еще в конце, когда прикладывался к плащанице, дважды опустился на колени и крестился уже, кажется, как следует... Омск, 20 июля. Сейчас вместе с делегацией омского "блока" был у Верховного правителя - в домике у Иртыша. Длинная беседа на злобу дня. Хорошее и сильное впечатление. Чувствуется ум, честность, добрая воля. Говорил очень искренно, откровенно. Об "отсутствии порядочных людей", о "трудном положении армии" ("развал"), о союзниках. "Мое мнение - они не заинтересованы в создании сильной России... Она им не нужна..." О Японии, о наивности тех, кто думает, что стоит лишь ее попросить, и она пришлет дивизии... Об отвратительных злоупотреблениях агентов власти на фронте и в тылу. "Худшие враги правительства - его собственные агенты". То же и у Деникина, то же и у большевиков - "это общее явление, нет людей"... У большевиков это устраняет чрезвычайка, но и она не может устранить преступлений агентов. Мы же мечтаем о законе. "У меня полнота власти, я фактически могу расстрелять преступников, но я отдаю их под суд, и дела затягиваются"... Беседовали около двух часов... Омск, 21 июля. "Диктатор"... Я всматривался в него вчера, вслушивался в каждое его слово... Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство, величайшая простота, отсутствие всякой позы, фразы, аффектированности. Думается, нет в нем тех отрицательных для обыкновенного человека, но простительных для гения свойств, которыми был богат Наполеон. Видимо, лозунг "Цель оправдывает средства" ему слишком чужд, органически неприемлем, хотя умом, быть может, он и сознает все его значение... Что это? Излишняя искренность "абсолютно честного человека"? Недостаточная напряженность воли? Ни того ни другого свойства не было у Наполеона, нет и у Ленина. Дай Бог, чтобы оба эти свойства не помешали их обладателю стать "историческим человеком". А может быть, я ошибаюсь... Но не скрою - не столь историческим величием, сколько дыханием исключительной нравственной чистоты веяло от слов Верховного правителя и всей его личности. Конечно, трудно судить современникам. Исторических людей создают не только их собственные характеры, но и окружающие обстоятельства. Но я боюсь - слишком честен, слишком тонок, слишком "хрупок" адмирал Колчак для "героя" истории..."29 7 Еще и еще о комментариях. Первейший смысл их видится в том, чтобы воссоздать, насколько это возможно, ИХ МИР: все, чем жили их души, что их ранило, что было почвой и воздухом их любви; тот мир, с которым и она и он находились в постоянном душевном общении и интеллектуальном диалоге. У каждого из них был свой круг души и ума, но эти круги, возможно, перекрывали друг друга, преображались в их напряженном межличностном поле. Увидеть, а больше угадать, что и как было втянуто в общий круговорот их мыслей и чувств, становилось их общим духовным достоянием, что они должны были читать и спрашивать, о чем могли не говорить, не вспоминать, не думать... Общение часто было "воображаемым": таковы и колчаковский "дневник в форме писем", и тайная жизнь Анны Васильевны с ним, погибшим, на протяжении всей ее оставшейся жизни; все это так - и тем не менее этот их особый мир был (и есть!) реален. Обозначить хотя бы некоторые детали этой духовной реальности вокруг ядра, образуемого публикуемыми текстами, - такова была цель, к которой в меру своих сил мы стремились приблизиться. Что сознательно оставлено "за кадром" или, во всяком случае, не акцентировано в комментариях? Колчак - живой, противоречивый человек, отнюдь не свободный от слабостей и изъянов. Только в противовес советской плакатной задаче ("дрянь адмиральская, пан и барон шли от шестнадцати разных сторон") он в противоположном стане изображался как идеальный герой наподобие Георгия Победоносца, чуть ли не ангел с крылышками (белый антипод красной "Ленинианы"). Нет, в бурной мичманской молодости, в годы плаваний по Дальнему Востоку были у Колчака и пренебрежение дисциплиной (сколько взысканий наложено на него!), и не слишком высокие отношения с береговыми женщинами, и чрезмерное употребление крепких напитков (последним грешил он, кажется, и позже). Вероятно, есть зерна правды в неопубликованных воспоминаниях Н.А. Бегичева, рисующего Колчака заносчивым и высокомерным. Стоит услышать А.Н. Щеглова, возглавлявшего в 1906-1909 гг. 1-ю (стратегическую) часть МГШ и вынужденного защищать историческую правду и свой приоритет в неявном споре с погибшим адмиралом, который во время своего допроса в 1920 г. кое-что лишнее приписал себе30. И в советских текстах о "колчаковщине" есть не только тенденциозность и передержки, но и правдивые факты, нелестные для Верховного правителя. О слабости адмирала писали и его сподвижники; свидетельства Устрялова и барона Будберга - лишь малая часть того критического, что написано в адрес адмирала его сторонниками. Пожалуй, не отбросим с порога вопрос о политическом инфантилизме Колчака. А уж то, что в Омске он взялся не за свое дело, - это (в ретроспективе!) видится как несомненный факт. Не хотим замалчиваний. И все же весь этот (могущий быть продолженным) ряд не из нашего репертуара. Настоящий сборник - лишь один (не скроем, пристрастный) шаг к многомерному, объемному пониманию этой исторической фигуры. Найдутся другие авторы, они изберут другие темы и будут работать на другом материале - они выстроят иные образы Колчака, которые покажутся, быть может, несовместимыми с образом "нашего" Колчака, но разве истина в аптекарски взвешенном отмеривании плюсов и минусов, согласно авторитетному рецепту, а не в свободно продолжающемся ряде взаимодополняемых подходов, принципиально различных и не вполне поддающихся арифметическим, да и логическим, операциям? Один из жанров исторического исследования включает в себя поиск и отбор текстов, их прочтение, выявление их взаимного сцепления, а затем - обширное комментирование, выявляющее жизненные сцепления второго и третьего порядка. В ходе этого разветвленного процесса познания возникает, рядом с исходными текстами, второй пласт знания в виде массива комментариев. При этом в центр подобного исследования, по аналогии с экологическим подходом, может быть помещено не только то или иное сообщество, но и любое, пусть никем не "выдающееся" лицо, вокруг которого и выстраивается вся история. В нашем случае это - историческое поле, организованное вокруг двух лиц, причастных к истории. Поразительно, на каком близком расстоянии и как глубоко нити, тянущиеся от Анны Васильевны и Александра Васильевича, уходят в русское общество - в культуру, искусство, предпринимательство, военную, казачью и флотскую среду, государственную деятельность, в жизнь столиц и провинции - и тянутся дальше: в Японию, Америку, Англию... Комментарии (по крайней мере в замысле) дают больше чем фон или контекст: они смыкаются с основными текстами в единую безмерно сложную жизненную ткань... Нас еще не оставляет странная надежда, что не все забылось, что на обрывки нитей, уходящих во тьму, еще может пролиться свет. Упрямо верим в чудо... 8 Читатель, впервые берущий в руки эти глубоко личные документы, должен быть готов к тому, что он встретит, возможно, не то, чего ожидает. Иной характер отношений, далекий современному человеку. До самого почти конца - они друг к другу на "Вы" и по имени-отчеству: "Анна Васильевна", "Александр Васильевич". В публикуемых письмах только раз - причем у нее, младшей, - вырывается: "Сашенька". В письмах его к ней, "близкой и недоступной", - про флотские дела, про угря обыкновенного, про буддийскую философию, древнекитайского военного мыслителя Сунь-цзы, английского адмирала Джеллико, японского самурая Хизахидэ. А иногда он часами просиживает над белым листком, на котором только "Г.А.В.", то есть "Глубокоуважаемая Анна Васильевна", и дальше ни слова. Потребность писать ей - не больше, чем может быть написано? Допотопная лексика: "ручки", "глазки", "обожаемая", "мое божество, мое счастье", "моя звезда". Будто что-то надуманное, книжное, далекое от реальной Анны Тимиревой. Ее "походный портрет" в боевой рубке адмирала, ее перчатка, увезенная с собой за океан. Ни дать ни взять средневековый рыцарь, поклоняющийся даме сердца. Но это почитание - всамделишное, сквозное, судьбоносное, определяющее в конце концов всю его жизнь. Его внутренние ощущения: он в буквальном смысле слова должен завоевывать право сказать ей о своей любви и право ее видеть, он достоин ее, только если одержит решающую военную победу - сложит к ее ногам Константинополь и проливы (судьба поманила его как раз в те дни, когда Анна Васильевна призналась ему в своей любви). Не поэтому ли (в значительной степени) уезжает он за океан, чтобы вторгнуться в проливы с юга, а потом, в Омске, соглашается принять на себя обязанности Верховного правителя? Любовь едва ли не больше, чем что другое, толкает его на это - и тем предопределяет его трагический конец. Но и в Иркутской тюрьме он верен своему убеждению и принципу: "за все платить и не уклоняться от уплаты". С изумлением обнаруживаешь, что воины были движимы любовью не только во времена Троянской войны и крестовых походов. Оказывается, и в нашем веке личные чувства способны решающим образом включаться в "энергетику" исторического процесса. Двойной треугольник любовных отношений. У нее - муж, у него - жена. Как трудно всем четверым (добавим еще, что в каждой семье - по единственному сыну), но как достойно поведение каждого. Ни обмана, ни хитростей, ни интриг, а то, что переживается, не выплескивается на окружающих (впрочем, в нашем распоряжении нет никаких дополнительных свидетельств об этой драме). Как безупречно пишет С.Н. Тимирев о Колчаке в своей книге воспоминаний! И С.Ф. Колчак не клянет разлучницу, хотя развитие событий угадывает наперед. (Жаль, что об этой удивительной женщине известно так мало. История ее отношений с Колчаком, тоже необычная, романтическая, полная загадок, ждет своего освещения публикацией документов из семейного архива. По правде сказать, ТА любовь Колчака и ТА женщина достойны не меньшего исследования, нежели наше.) И с каким сердечным уважением вспоминает о Софье Федоровне Анна Васильевна... Но редакторы-составители обрекли читателя и на испытание однообразием. На множестве страниц адмирал перемалывает одно и то же, а сокращать текст мы пожалели: Бог знает, кто и когда вновь вознамерится издать адмиральские черновики, да и честно ли это - делать источник занимательнее, чем он есть? Надо сказать, что развития любовных отношений, "романа души" по сохранившимся письмам не почувствовать. В самом деле, любовь эта стала для него, в сущности одинокого, настоящим якорем спасения в пору исторических ураганов. Но читатель - как-то он отнесется к этой статике? Пишущие о Колчаке без запинки пускают в ход слова "любовница", "гражданская жена", "жена Колчака" - они все кажутся не теми, хотя, как свидетельствовал С.А. Левицкий, брак адмирала с Анной Васильевной "был предрешен, а процесс о разводе с С.Ф. Колчак уже был начат"31. Каждый другому стал Судьбой. Главные неожиданности, вероятно, будут связаны у читателя с внутренним обликом Колчака. Многого в нем не отгадали мемуаристы и романисты. Мастер военно-морского искусства начала XX века, с поразительной профессиональной интуицией и тонким "чувством командования", знаток новейших средств морского боя, он выказывает себя тоскующим по "поэзии войны" двух- и трехвековой давности, когда противники были целиком на виду один у другого ("какое очарование была тогда война на море"). В революционное время читает историю англо-голландских войн, Шиллера, Шекспира; из текстов писем ясно, что он хорошо знает Щедрина. Но основное упоминаемое им чтение - духовная литература: Ориген, Тертуллиан, Фома Кемпийский; в архиве есть письмо архиепископа Сильвестра, который в марте 1919 г. посылает адмиралу "Исповедь" Блаженного Августина и на днях обещает прислать Иоанна Златоуста. Каждый раз, оказавшись в Китае или Японии, Колчак все глубже погружается в духовный мир Востока - и, кажется, православие тому не помеха. Посещает и единственный в Токио православный храм (выстроенный за то время, пока он там находился), и множество синтоистских и буддийских святилищ в разных частях Японии. Знакомится с обоими направлениями буддизма - хинаяной и махаяной, пытается вникнуть в заинтересовавший его дзэн-буддизм. Становится знатоком старинного японского оружия. Практикует разного рода медитации, переводящие его в состояние забытья, бессмыслия. Часами при свете камина смотрит на отражение горящих углей в лезвии японского клинка, хранящего "живую душу воина". Попеременно изучает буддийскую философию, природу и население Месопотамии, принципы и детали английской военной службы или отправляется бродить по улицам Шанхая. Мы чувствуем во всем этом какие-то новые для нас линии соприкосновения Запада и Востока. ("Японская" тема в жизни Колчака требует специального исследования со стороны специалиста-востоковеда, и ясно, что наши примечания - лишь первое, слабое прикосновение к этой теме.) Введенный в научный оборот материал не дает пока возможности проследить все токи других эпох и культур, идущие через этого человека. Отчетливо ощущается, кроме восточной, пожалуй, только английская традиция. Он патриот России, но национальный вопрос для него будто не существует. Мы видим его воюющим с немцами, турками, японцами, конфликтующим с чехами и с западными союзниками, с финнами, наталкиваемся на скептические замечания о Соединенных Штатах, но не находим ни слова осуждения в адрес какой-либо нации как таковой. Слово "еврей" встретим в его письмах один раз, да и то в речи японского самурая (известно, что, хотя в сибирском окружении Колчака бытовал антисемитизм, сам он был ему абсолютно чужд, а евреи в Сибири - политссыльные тут не в счет - оказывали поддержку его режиму). Все люди делятся для него на два главных разряда, но не по признаку "наши - не наши", или "русские - чужеземцы", или "морские офицеры - все прочие" (корпоративный дух так же чужд ему, как национальное чванство). Есть уважаемые, достойные, и есть презираемые, омерзительные. К первым могут относиться и противники (воевавшие с нами в прошлом и собирающиеся воевать в будущем, как полковник японского генштаба Ямоно Конъюро Хизахидэ; воюющие в настоящем, как командующий турецким флотом германский адмирал французского происхождения Вильгельм Сушон). Вторые тоже встречаются в разной среде (таков "болтун" Керенский: у Колчака буквально рука не хочет писать его имя-отчество: написав было "Александр Федорович", он тут же зачеркивает эти слова и заменяет их одной фамилией; таковы Ленин и его окружение, которых Колчак уверенно считает агентурой германского Большого Генерального штаба)... x x x Чем скуднее и искаженнее было наше прежнее знание о Колчаке, тем быстрее нарастают сочувствие и симпатия, а то и любовь к адмиралу. Вот тут-то и подстерегают читателя (и исследователя!) самые коварные неожиданности. Возникает максималистское желание потребовать от своего героя немедленных ответов на скопившиеся вопросы, но ответов этих у адмирала нет. Ни малейшей догадки о будущих - современных - глобальных проблемах. Никаких многообещающих идей в области политического устройства (показательно, что, противопоставляя идеологии социализма "военную идею", Колчак объявил о том, что ровно через две недели после взятия Москвы он соберет Учредительное собрание, в котором подавляющее большинство составляли как раз социалисты разных мастей). И так можно перебрать многое - со сходным результатом и с нарастающим итогом: нет, адмирал не прозорливец и не мудрец. Со смущением и горечью несбывшегося ожидания приходится констатировать: не гений он и не титан, по-настоящему многосторонней и сложной натурой его, пожалуй, не назовешь, окружающая жизнь меняется быстрее, чем его внутренний мир. У него есть прочность, цельность, стойкость натуры, нравственная чистота, он лучшим образом воплотил в себе тип русского морского офицера, о чем не раз говорилось выше, но рамки и границы его личности и его возможностей очевидны. Не разочаруется ли в нашем герое читатель, жаждущий или целиком принимать его, или полностью отвергать? x x x "Милая, обожаемая моя Анна Васильевна..." называется наш сборник. С равным основанием на обложку можно было вынести "Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя...", или "Моя любимая химера...", или "Где Вы, радость моя, Александр Васильевич?" и, переставив имена в подзаголовке, выдвинуть на первое место Колчака. В любом отрывке публикуемых здесь материалов присутствуют оба - где явно, а где в подтексте. Поразительный эффект присутствия другого ощущается как несомненная и постоянная реальность их духовного бытия. Иногда достаточно лишь одного упоминания того или другого места, чтобы достоверно вообразить, как он смотрит ее глазами - и, в сущности, вместе с ней, ведя словесный или молчаливый диалог, - на Большой каньон или древнюю самурайскую камакуру, на звезды над Сингапуром или на минные поля в Северном море под крылом английского военного самолета. Их любовь опоясала земной шар, обняла собою мир, взлетела над ним - подобные слова отнюдь не кажутся здесь неуместными, безвкусными, архаичным "высоким штилем". Ключ к их сердцам - Шекспир, которого оба читают в дни смут и распрей. Английского драматурга мы тоже можем попытаться прочесть их глазами, перенеся себя в семнадцатый-двадцатый годы: любовь, верность, волшебная сказка, а рядом - кровь, вероломство, отрубленные головы, похитители власти, слепая чернь, звериные инстинкты... Преображение мира (одушевление, одухотворение его, наполнение светом любви) станет, наверное, главным наследием их на земле - их посмертною судьбой. И может, уже век спустя, когда вспомнят о Колчаке, будут прежде всего говорить об этой любви и лишь затем - в памяти меньшего числа людей - всплывет его полярная эпопея, самоотверженная работа на флоте и в последнюю очередь омское "верховное правление". В этой вводной статье больше места отведено ему, чем ей, но сделано это для нее: верится, она бы одобрила. Ее арестовывали семь раз. Каждый раз при обыске забирали переписку и, скорее всего, сжигали в конце очередного следствия все или почти все отнятое: в ее следственных делах приобщенных к ним писем нет. Последние фотографии Колчака были у нее отобраны при аресте в 1925 г. Пропали не только письма адмирала, но и письма общих знакомых и друзей. Однако в тюрьмах, лагерях и ссылках сердцевиной мироздания оставалась для нее их любовь, и музыка ее оказалась неистребимой. Полвека не могу принять, Ничем нельзя помочь, И все уходишь ты опять В ту роковую ночь. А я осуждена идти, Пока не минет срок, И перепутаны пути Исхоженных дорог. Но если я еще жива, Наперекор судьбе, То только как любовь твоя И память о тебе. Она называла его своей химерой. Незадолго до знакомства оба побывали в Париже, разглядывали собор Парижской Богоматери. Не нашла ли она "портретного сходства" Колчака с одной из фантастических фигур, украшающих собор? Или акцент надо сделать на другом значении этого слова - "несбыточная и несуразная мечта", "нелепая фантазия"? В последних письмах Анны Васильевны, когда они перестали быть друг для друга недосягаемыми и окончательно соединили свои судьбы, этого обращения уже нет, но самих последних писем - раз, два, и обчелся. Что-то было еще в этом слове, ведомое только им? В 1920 г., выйдя из Омского концентрационного лагеря - целого города за колючей проволокой, - где она сидела как "опасный элемент" в здании No 680, Анна Васильевна сделала безуспешную попытку пробраться на вос-ток - в Дальневосточную республику. Что влекло ее? Мечта проехать еще дальше, посетить вновь те места, где любовь их после долгой и дальней разлуки взлетела к вершинам счастья: Иокогама, Токио, Никко? Что думала она о сыне Колчака и Софье Федоровне Колчак, каких благ желала им в пору своих бедствий? Своею близостью к Колчаку в омский период она воздвигла неодолимую преграду их возможному (одно время) переезду из Севастополя в Омск и тем, кажется, спасла их от гибели: уж их-то чекисты живыми бы не выпустили. Мы догадываемся, что, пока могли, о жизни Колчаков во Франции Анну Васильевну информировали В.В. Романов и А.Н. Апушкин, но ничего конкретного и документального на эту тему у нас нет. Какой листок ни возьми, о чем ни думай - всюду недоговоренности, загадки, тайны. Впрочем, они все равно оставались бы не в том, так в другом документе, окажись у нас в руках гораздо больше источников. И это прекрасно! Художники слова, верится, еще не раз обратятся к этой истории, и хотелось бы, чтобы это прикосновение к их тайне было бережнее и проникновенней, чем получалось до сих пор. Перед исследователем, обращающимся к материалам об Анне Васильевне и Александре Васильевиче, обнаруживается великое множество манящих тропинок и приотворенных дверей. Мы стремились, насколько возможно, указать их, назвать пароли и дать ключи. В частности, документальных подтверждений о гонениях ее сохранилось так много, что поневоле думаешь об особой избранности Анны Васильевны - неисповедимыми путями - для сохранения памяти о кровавых потопах ХХ века. Ее судьба говорит не только за себя, но и за других, включая тех, от кого не осталось ни бумажки, ни даже имени. Глубокое поминовение потребует еще от нас великого труда. Есть в семейном архиве Сафоновых толстая тетрадь, переданная, видимо, однажды Анне Васильевне в больницу. Недлинная запись, за которой далее следуют чистые листы: "Недавно у меня в руках побывала книга - ее писала женщина, день за днем отмечая все, что с ней происходило. Это не "мемуары" - начала это писать молодая женщина, проходили годы, менялись и она сама, и восприятие жизни и событий. И это - достоверно. Как ни ярко воспоминание прошлого, но сам человек уже не тот, что был, когда оно было настоящим. Оглядываясь на свою прошедшую, уже прошедшую жизнь, я не могу воскресить себя той, которой была. Что общего у меня с той молодой, горячей и на все готовой женщиной? Так, уголек от прежнего огня". Этот сборник - попытка поддержать угаснувшее, казалось бы, пламя. Сборник открывается воспоминаниями Анны Васильевны, написанными в конце 60-х годов и уже публиковавшимися ранее. Примечания к ним переработаны, использованы новые материалы. Далее помещены сперва черновики писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой за февраль 1917 - март 1918 г. (среди них - текст одного письма, дошедшего до Анны Васильевны), затем восемь писем А.В. Тимиревой к А.В. Колчаку за март 1918 - февраль 1919 г. Они не перекрывают друг друга хронологически и потому не дают, к сожалению, достаточного представления об эпистолярном диалоге адмирала и его любимой (этот едва приоткрытый диалог интересен тем, что его участники принадлежали к разным поколениям и социально-культурным группам). Основная часть писем утрачена, точнее, судьба их нам неизвестна. Как соотносятся черновики с окончательными текстами писем - не знаем. Некоторые обстоятельства, упоминаемые в письмах, а равно и некоторые реалии не поддаются разъяснению. Черновики писем Колчака, напоминающие дневник, были в январе 1920 г. переданы самим адмиралом в присутствии генерала М.И. Занкевича и Е.Г. Молоствовой (урожд. Букналь) подполковнику А.Н. Апушкину. По словам Занкевича, Колчак сказал Апушкину при этом, "чтобы он поступил с этим дневником так, как найдет возможным"32. Сам Апушкин сообщал Русскому Заграничному историческому архиву в Праге: "Адмирал Александр Васильевич Колчак... передал мне рукописный черновик писем к г[оспо]же Анне Васильевне Тимиревой, чтобы я принял все меры для передачи их лицам или учреждениям, гарантирующим их сохранение для будущего"33. Колчак - человек нельзя сказать чтобы легко распахивающийся. Тем ценнее для знакомства с ним эти тексты, с мыслью, ищущей своего выражения. Отвергнутое в процессе писания ("черновики черновиков") предоставлено в публикации в малой, но характерной части. Работа по расшифровке рукописей проведена их публикатором - Кларой Георгиевной Ляшенко. Полный корпус черновиков писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой, впервые вводимый в научный оборот, имеет особую ценность, и мы посчитали необходимым снабдить эти письма развернутыми примечаниями, естественно сгруппировавшимися вокруг двух тем: первой - Колчак и флот, второй - Колчак и Восток. Далее помещен обзор следственного дела Анны Васильевны (из Центрального архива ФСБ России), подготовленный Татьяной Федоровной Павловой. За ним следуют рассказы Анны Васильевны (лагерные истории) и стихи. Заключают сборник воспоминания ее племянника, Ильи Кирилловича Сафонова, где рассказывается о последующих годах ее жизни и приводятся обширные выдержки из писем и других документов. Иллюстрации представлены в основном фотографиями из семейного архива Сафоновых. Восстановить "иконостас" из фотографий Анны Васильевны, который Колчак сооружал в своей походной каюте или гостиничном номере, оказалось невозможным; нескольких фотографий, о которых идет речь в его письмах, в семейном архиве не оказалось. Что касается фотографий Колчака, уместно будет привести отрывок из письма А.В. Книпер на эту тему. "Я благодарю Вас за присланную Вами фотографию Александра Васильевича, у меня нет ни одной. Это очень официальная фотография (ретушер постарался загладить и смягчить все, что можно), да еще и переснятая. Его лицо было гораздо резче и выразительнее, вот разве только глаза не слишком пострадали... Ни одна фотография не передает его характер. Его лицо отражало все оттенки мысли и чувства, в хорошие минуты оно словно светилось внутренним светом и тогда было прекрасно. Прекрасна была и его улыбка"34. Благодарим всех, кто помог подготовить к печати и выпустить в свет эту книгу и предшествовавшие ей публикации: - "Новый журнал" (Нью-Йорк) и его гл. редактора Ю. Кашкарова , которые в 1985 г. впервые опубликовали (частично) воспоминания А.В. Книпер; - издательские фирмы "Atheneum" (Париж) и "Феникс" (Москва), а точнее сказать, В.Аллоя и А.И. Добкина за первую полную публикацию "Фрагментов воспоминаний" Анны Васильевны в 1986 г., а также за предоставление права повторить ее; - редакцию парижской газеты "Русская мысль" за первую публикацию фрагментов настоящей книги в No 3985-3992, Париж, 1993; - фирму "Культура" издательства "Прогресс" и ее редакторов за ту смелость, с которой они взялись за рискованное предприятие, не сулящее в наше время верной прибыли, и за готовность работать с материалом, поступающим "с колес"; - сотрудницу архива ЦГАОР (ныне ГАРФ) Клару Георгиевну Ляшенко за кропотливую и самоотверженную работу по расшифровке писем А.В. Колчака; - сотрудников Российского Государственного архива Военно-морского флота А.Е. Иоффе и Е.М. Сигалович за ту щедрость, с которой они делились имеющимися у них сведениями об офицерах русского флота; - С.В. Дрокова за его публикации об А.В. Колчаке в отечественной печати, заложившие основу для дальнейших исследований в этой области; - Б.М. Розенфельда (Кисловодск) за сообщение ряда сведений о В.И. Сафонове, - Таню Штейншнейдер, единственную, кто оказал нам спонсорскую помощь при подготовке издания книги; - а также В.Я. Бирштейна, А.Л. Величанского , Е.Д. Горжевскую, Б.И. Зархина, В.М. Малютина, семью Севрюгиных - Владимира Алексеевича, Ольгу Ивановну и их детей - Машу и Алешу; Н.Н. Татарскую, Н.В. Шапошникову и многих других. ______________ 1 В предисловии К.А. Попова к первой публикации протоколов допроса А.В. Колчака об этой записке сообщается следующее: "...как раз в эти дни при обыске в