ончить с этим
арестантом. Ему важно было выяснить, действительно ли болен арестант и если
болен, то как долго будет продолжаться эта болезнь?
Врачебное наблюдение подтвердило соображения следователя.
Через два месяца после того, как арестованный был заключен в камеру,
врач сделал в "скорбном листке" отметку: "Буйствовал. Стоит в углу. Не
отвечает".
Еще через три дня "скорбный листок" пополнен был новой заметкой:
"Разделся. Не отвечает ни на один вопрос. Вздыхает и стонет. Отказался от
приема пищи".
Каждые три дня прокурор получал такие сводки.
"Нет, это симуляция, несомненно симуляция, -- думал прокурор. -- Ему
угрожает смертная казнь. Ясно: он решил "сойти с ума", чтобы избежать
казни".
Когда прокурору сообщили о том, что Тер-Петросян, которого уже перевели
в гербергскую лечебницу, избил надзирателей, сбросил на пол посуду и начал
буйствовать, прокурор счел нужным посоветовать директору лечебницы испытать
на преступнике действие холодной камеры.
Директор лечебницы не нашел никакого противоречия между установленными
наукой правилами и предложением прокурора, и распорядился посадить
Тер-Петросяна на семь дней в подвал, где поддерживалась температура ниже
нуля. В белье и босой он был отведен в подвал и там оставлен.
Но арестант как будто не чувствовал холода. Он целыми часами стоял у
стены, неподвижный, как каменная статуя.
Директор больницы не мог допустить, чтобы нормальный человек, имея на
себе только нижнее белье, мог относиться к холоду с таким равнодушием.
Арестант действительно помешанный.
Это мнение подтвердилось новыми, необычайными для нормального человека,
действиями арестанта, который после семидневной отсидки в подвале был
переведен в свою прежнюю камеру.
Во-первых, он решительно отказался от пищи, и его стали кормить
насильственным способом. Вовторых, он в течение двух недель совсем не
ложился спать. Все время он проводил на ногах, лишь изредка начиная прыгать
и бегать по камере, как зверь, заключенный в клетку. В-третьих, однажды
вечером его нашли висевшим в петле со слабыми признаками жизни. А спустя
пять дней арестованный перерезал себе вену костью, выловленной из супа.
"Да, -- думал директор. -- Это невероятно. Это изумительно!"
И ему стало жалко несчастного арестанта. Он вдруг вознегодовал на
прокурора. Сомнений нет. Дальнейшие испытания бесцельны. Впрочем, если
господин прокурор сомневается, он может направить больного в специальную
клинику и отдать его под наблюдение знаменитых ученых.
Как ни убедительно было мнение директора лечебницы, однако прокурор
все-таки не согласился с ним и отдал распоряжение перевести преступника в
бухскую клинику под наблюдение опытных психиатров.
Испытуемый был доставлен в Бух. Врач, осматривавший Камо, обратил
внимание на его лицо, которое показалось ему таким спокойным и равнодушным,
будто все испытания -- голод, холод и попытки к самоубийству -- существовали
только в воображении прокурора.
"Странно, после таких мучений -- такое лицо", -- подумал врач.
-- Сядьте, больной, -- ласково сказал он, всматриваясь в глаза
арестанта.
Тот заложил руки в карманы и принялся ходить по комнате.
-- Сядьте, больной, -- повторил врач.
Испытуемый сел и уставился в пол. Лицо его стало печальным.
-- Как вас зовут?
-- Меня зовут Семен Аршакович Тер-Петросян. Слово "Тер" означает
происхождение из духовного звания.
-- Это хорошо. Это очень хорошо. Какого вы исповедания?
-- Я армянин. Наша религия лишь немногим отличается от православной.
-- Были в вашей семье случаи душевной болезни?
Больной вдруг заволновался, будто почувствовал острую ноющую боль.
-- Когда я был ребенком, -- сказал он, -- я был горячим патриотом. Это
могут засвидетельствовать мой отец и покойная мать. Одна тетка, сестра
матери, была очень нервная. Я боялся ее.
-- Чем вы болели в детстве?
-- Ребенком я охотно пил уксус и сильно кашлял.
-- Назовите мне сибирскую реку, текущую к северу.
-- Амур, Тобольск... впрочем, я все перезабыл. Раньше я мог показывать
по карте с закрытыми глазами.
-- Сколько в России губерний?
Больной молчал.
-- Назовите город на Волге.
-- Астрахань и Стенька Разин. Разве вы не читали Некрасова?
-- Сколько жителей в России?
-- Два миллиона. -- Врач заметил, как больной лукаво улыбнулся, а потом
с шутливой снисходительностью поправился: -- Я вру, -- двести миллионов.
-- Что вы знаете о Екатерине Великой?
Больной удивленно взглянул на врача и презрительно бросил:
-- Об этом чудовище я не желаю говорить. Но русский народ еще доберется
до нее...
-- Что вам известно о Петре Великом?
-- Он был русским царем.
-- Ходили вы раньше в церковь?
-- Нет, я не признаю полицейского бога. Моей религией является
социалистическое государство. Я верую в Карла Маркса, Энгельса и Лассаля.
-- Странно...
-- Что странно?
Врач ему не ответил и позвонил санитарам. Больного отвели в палату,
поместив вместе с другими умалишенными.
На седьмые сутки заключения в Бухе врачебный персонал клиники
констатировал у Тер-Петросяна и признал умопомешательство анестетической
формы, той формы душевного расстройства, когда человек теряет всякую
чувствительность к боли.
Врачи решили применить к нему единственно оставшееся испытание.
Его привели в кабинет главного врача, раздели и поставили посреди
комнаты. Он стоял спокойный и равнодушный ко всему, что над ним
проделывалось.
Казалось, он никого не замечал, будто находился вне жизни. Ему
приказали вытянуть руки. Он, словно сквозь сон, подчинился этому требованию.
Тогда врач взял со стола иглу и вонзил ее под ноготь больному.
Тот стоял по-прежнему неподвижный и равнодушный. Врач воткнул иголку в
другой, третий, четвертый палец. Проделал то же самое на ноге. Больной будто
не видел, не замечал ничего. Только по лбу у него катились крупные,
торопливые капли пота.
Другой врач в это время внимательно наблюдал за зрачками испытуемого.
Наукой установлено, что встречаются люди, обладающие огромной силой воли и
способные колоссальным напряжением ее подавить в себе всякие внешние
признаки переносимой боли, как бы велика и чудовищна эта боль ни была. И
чтобы точно установить -- чувствует ли человек боль или нет, нужно наблюдать
за его зрачками. Если они остаются в нормальном состоянии -- значит,
болевого ощущения действительно нет. Если же человек скрывает переносимую
боль, то зрачки у него расширяются.
И вот врач заметил, что зрачки у испытуемого расширились.
Реакция -- налицо.
"Боже мой, -- подумал врач, отворачиваясь от испытуемого. -- Если этот
человек действительно нормальный и действительно ощущает боль, то разве
возможна такая чудовищная стойкость, такое хладнокровие?"
Опыт с иглами кончился. Врачи были в недоумении. Тогда было применено
раскаленное докрасна железо. Снова главный врач уставился на зрачки, а
другой приложил к оголенному бедру испытуемого железо. Запахло паленым
мясом.
Опять зрачки расширились, но лицо оставалось спокойным.
-- Бросьте, довольно, не надо, -- приказал главный врач, смущенно
отходя от больного и тяжело опускаясь в кресло... -- Зрачки... Но это
спокойствие, это равнодушие... Невероятно!.. Что обманывает -- зрачки или
лицо? Кто из них прав? Он или наука? Боже мой, такого случая еще не было
никогда. Разве может нормальный человек вынести такую боль, не дрогнув ни
одним мускулом?
Впервые за всю свою многолетнюю практику главный врач Буха усомнился в
правильности научных данных. Зрачки и лицо. Что же это такое? Значит, наука
ошибается?
Лицо нормального человека так не может играть!
Прокурор получил из министерства внутренних дел уведомление о том, что
русское правительство просит выдать важного политического преступника Камо,
ссылаясь на необычайную тяжесть совершенных им на территории Российской
империи преступлений.
Министерство внутренних дел Германии уведомляло прокурора, что оно дало
согласие на выдачу вышеупомянутого Тер-Петросяна и поэтому директор клиники
должен сообщить свое окончательное мнение о состоянии здоровья этого лица.
Как раз в этот день прокурор получил из клиники очередную сводку
врачебного наблюдения. Сводка гласила: "Испытуемый жалуется на головную
боль. Вырвал у себя часть усов, желая послать на память товарищам. Часто
плачет, ругает берлинскую полицию на русском и немецком языках. Говорит, что
его истязают испанские инквизиторы".
Еще через день прокурор получил от директора клиники следующее
уведомление:
"После продолжительного, почти двухнедельного наблюдения врачебным
персоналом тюремной больницы Моабит, больницы в Герцберге, а также клиники в
Бухе установлено: 1) Тер-Петросян представляет собой человека с
недостаточными умственными способностями, с истерико-неврастенической
организацией, могущей перейти в состояние явного помешательства. 2) О
преднамеренной симуляции не может быть и речи. 3) Тер-Петросян в настоящее
время не способен к участию в судебном разбирательстве и не будет к этому
способен. 4) Тер-Петросян в настоящее время не способен отбывать наказание и
не будет способен в будущем".
Прокурор прочитал заключение, подумал и вызвал чиновника.
В тот же день министерство внутренних дел Германии было уведомлено, что
прокуратура не встречает препятствий против передачи Тер-Петросяна русскому
правительству.
21 сентября 1909 года под охраной немецких полицейских Камо был
доставлен на пограничную станцию Вешен-Стрелково. Здесь его передали
русским.
Немецкие социал-демократические газеты порицали германское
правительство, которое испугалось русских жандармов и выдало им русского
революционера, доведенного в германских лечебницах до сумасшествия. Газеты
обвиняли правительство в отсутствии чувства человеколюбия и гуманности,
утверждая, что Тер-Петросян будет казнен русским правительством. И в этом
будет повинен министр внутренних дел, выдавший Тер-Петросяна.
Словом, Берлин был взбудоражен и смущен.
Тем временем Камо, закованный в кандалы, был доставлен под усиленным
конвоем в Метехский замок и сдан под расписку начальнику тюрьмы.
В тот же день, по распоряжению главнокомандующего Кавказским военным
округом, Камо был предан военно-окружному суду, который должен был его
судить по законам военного времени, хотя в 1909 году Российская империя ни с
кем войны не вела: "военное время" было прилумано специально для того, чтобы
беззаконие сделать законом.
-- Наконец это чудовище в Метехском замке, -- уведомил прокурора
военно-окружного суда начальник жандармского управления.
Камо так и называли -- "чудовище".
Следственно-судебная машина -- тяжелая, неповоротливая во все времена
-- внезапно проявила удивительную подвижность. В Метех и обратно летели
следователи, протоколы, телефонограммы, пока наконец не выяснилось одно
неприятное обстоятельство, которое в первые дни не интересовало и не смущало
никого: человек, заранее приговоренный к веревке, был, по-видимому, помешан.
Вслед за этой неожиданностью для тифлисских властей последовала другая, еще
более неприятная, чем первая.
В мае месяце министр внутренних дел писал наместнику на Кавказе:
М., г., граф Илларион Иванович! Министерство иностранных дел письмом от
27 апреля с. г. за No42 сообщило мне, что за последние дни немецкая печать с
особой страстностью обсуждает судьбу русского подданного Аршакова (он же
Мирский и Тер-Петросян), привлеченного к ответственности в городе Тифлисе по
делу о разбойном нападении на казенный денежный транспорт в 1907 году.
Радикальные органы "Форвертс" и "Франкфуртер Цейтунг" нападают
при этом на немецкую полицию, выславшую Аршакова-Мирского в Россию, где он
был передан русским властям. Нападки прессы на германское правительство не
преминут усилиться, если Мирский будет приговорен к смертной казни.
Министерство внутренних дел опасается, что это обстоятельство может оказать
неблагоприятное для русских интересов влияние в вопросе о высылке русских
анархистов.
Пользуюсь случаем выразить вашему сиятельству уверение в совершенном
моем почтении и истинной преданности.
П. СТОЛЫПИН.
Наместник на Кавказе граф Воронцов-Дашков ответил Столыпину: "Что
касается опасения м-ва ин. д., что неминуемые, в случае осуждения
Тер-Петросяна к смертной казни, нападки немецкой прессы на германское
правительство могут ока-зать неблагоприятное для русских интересов влияние в
вопросе о высылке анархистов, то соображение это мною будет принято во
внимание при представлении на мою конфирмацию приговора военного суда о
Тер-Петросяне".
В Метехском замке Камо оставался таким же, каким увезли его из Берлина.
Он был то мрачным и неразговорчивым, то беспричинно смеялся, то удивлял
служебный персонал своим спокойствием и неподвижностью, то внезапно начинал
буйствовать. Пищи он не принимал и не замечал никого. Иногда им овладевал
приступ бреда. Он кричал и ругался -- ругался по-немецки, -- очевидно
уверенный, что находится еще в Моабите.
Для властей не оставалось никакого сомнения о том, что Камо --
сумасшедший.
И тем не менее суд состоялся.
Когда в зал суда ввели подсудимого, председатель, взглянув на него,
заинтересовался маленькой подробностью: у Камо на плече сидела птичка.
Подсудимый косился на щегла и, улыбаясь ему, пытался прикоснуться щекой к
птичьим перьям. Щегол, едва удерживая равновесие, с любопытством смотрел на
необычайную для него обстановку.
-- Петька, не дрейфь, -- громко сказал щеглу подсудимый.
Молодой капитан генерального штаба -- член суда, взглянул на щегла,
улыбнулся, но, заметив строгие глаза генерала-председателя, смутился и
покраснел.
-- Подсудимый, подойдите ближе, -- обратился генерал к Камо, который в
это время весело разговаривал со щеглом.
-- Петька, покажи им, как мы умеем летать, -- сказал Камо и погладил
птицу по головке.
Щегол клюнул его в щеку, вспорхнул, поднялся к самому потолку,
скользнул крыльями по штукатурке, описал круг по залу и уселся на вытянутой
руке Камо.
-- Правильно, браво, Петька, мой верный товарищ, садись сюда. -- И он
указал на свое плечо.
Птица села на плечо Камо и снова клюнула его в щеку.
-- Подсудимый, где вы достали эту птицу? -- строго, как долженствует
председателю военно-окружного суда, спросил генерал.
-- В небе. Он летел и я летел. Мы встретились. А впрочем, моя птичка
лучше вас всех. Правильно, Петька?
Петька опять клюнул его в щеку.
Так окончился допрос Камо, допрос, приведший судей к полному
разочарованию и досаде. Кроме бессмысленного бреда суд не добился от
подсудимого ничего. Камо был всецело поглощен щеглом и будто не слышал
вопросов и не замечал судей. 
Суд пришел к заключению, что в такой обстановке следствие невозможно, и
потому решение суда гласило: дело слушанием отложить, а подсудимого
подвергнуть длительному наблюдению в психиатрической лечебнице. Тем временем
германская пресса, наверное, забудет о Камо, и казнь его уже не отразится на
"русских интересах".
9
В Михайловской больнице, куда попал Камо из Метехского замка, были
приняты все меры, чтобы предупредить всякую возможность побега арестанта. Он
был водворен в изолятор для буйнопомешанных. Кандалы сняты не были. Ключ от
изоляционной комнаты хранился у специально приставленного надзирателя, без
разрешения которого никто не имел права входить и выходить из помещения.
Ноги Камо были стерты до крови. Администрация лечебницы обратилась к
прокурору с просьбой снять кандалы. На ходатайство последовал ответ: кандалы
сняты не будут.
В протоколе судебно-медицинского освидетельствования, представленном
прокурору, были описаны рубцы, шрамы, повреждения левого глаза и резкое
понижение кожной чувствительности, усиление кожных и сухожильных рефлексов,
дрожь в языке и руках. Испытуемый, как гласил протокол, не ощущает никакой
боли.
Наблюдение над испытуемым продолжалось. Служебный персонал больницы
убеждался в том, что перед ним несомненно безнадежный душевнобольной.
24 декабря 1910 года испытуемый, как гласил "скорбный листок", весь
день бродил по камере, напевал, насвистывал. Ничем иным не интересовался.
Набивал папиросы и беспрестанно вспоминал щегла, которого отобрали у него
тотчас же после суда. Книга о войне, принесенная ординатором по просьбе
испытуемого, осталась лежать неоткрытой. Больной говорил о каких-то четырех
миллионах, зарытых им в горах. Но место указать отказался. Ночью не засыпал,
бормотал, ворочался с боку на бок.
Через две недели после этой записи врач выслушал заявление больного. С
таинственным видом тот сообщил ему:
-- Ко мне в камеру заглядывают какие-то молодые люди, мужчины и
женщины. Они тревожат меня... нарушают покой... Уберите их... Если врачи не
примут меры, я сам расправлюсь с ними...
Сомнений никаких не было: больной бредил.
В этот день настроение его было то веселое, то подавленное.
Воспоминание о щегле больше не волновало его. Он, кажется, забыл о нем и
перенес свое внимание на кандалы. Всю ночь он звенел ими в такт своему
пению.
Так текла жизнь Камо в Михайловской лечебнице. Иногда он лепил из
мякиша лошадок и птичек, курил, стонал, иногда был весел и словоохотлив.
Говорил врачам, будто собирается ехать через Сибирь в Америку, и однажды
утром объявил, что он ясно слышит чей-то голос... женский голос,
произносящий его имя.
15 августа 1911 года, в полдень, испытуемый Тер-Петросян попросился,
как обычно, в уборную. Служитель выпустил его из камеры, проводил до уборной
и вернулся к другому беспокойному больному.
В течение целого часа уборная была заперта изнутри. Камо из нее не
выходил...
Четыре года прошло с тех пор, как Котэ, тот самый человек в фетровой
шляпе, что в 1907 году ходил с развернутой газетой по Эриванской площади,
расстался с Камо.
Четыре года... Это все равно, что четыре столетия. И вот сейчас, через
несколько минут они должны встретиться после долгой тревожной разлуки. За
это время черные волосы Котэ успели поседеть.
Стоя на берегу Куры, он не спускал глаз с последнего окна верхнего
этажа лечебницы. Там, за решеткой, мелькнул человек. "Он или нет?" Котэ
верил в Камо больше, чем в кого бы то ни было на свете. Городовой ушел за
угол. Видит ли Камо из окна уборной городового? Успеет ли спуститься?
Скрывшись за кустами, Котэ принялся наблюдать. "Скорей бы, скорей, пока
нет городового... И чего он так возится"... Прошло мгновение долгое,
мучительное. Но вот решетка отскочила. Камо выглянул из окна. Котэ сделал
нетерпеливый знак рукой. Камо привязал к зубьям спиленной решетки веревку. И
в этот момент Котэ снова сделал знак. Камо исчез. Из-за угла возвращался
городовой. Заложив руки, прищурясь на солнце, он важно, медленно, беспечно
проплыл под окном. С минуту постоял, тяжело повернулся и поплыл назад, В
окне опять мелькнула голова Камо. Котэ махнул белым платком -- это означало,
что опасности нет. Тогда из окна спустился вниз конец веревки. Радость
охватила Котэ. Через минуту Камо будет на свободе. Так просто, так
невероятно. После четырех лет скитаний по германским и тифлисским тюрьмам.
Камо спускался по веревке... все ниже и ниже...
Радость помутила сознание Котэ. Он на один момент закрыл глаза и когда
открыл их -- Камо уже не было на веревке.
Близость земли, близость свободы заставили Камо забыть об опасности и
осторожности: с высоты двух саженей он прыгнул вниз. Камо сильно ушиб ногу и
теперь не мог подняться. "Что ты наделал? Не утерпел... как мальчишка..." --
подумал Котэ и сделал движение броситься на помощь товарищу, но в то же
мгновение Камо поднялся и бросился к кустам. И едва только кусты скрыли его,
как из-за угла вышел все тот же медленно прогуливающийся городовой. Заметив
веревку, он подбежал к ней, потрогал, посмотрел на окно и, всплеснув руками,
бросился бежать к больничным воротам, неистово свистя. -- Свисти, свисти,
идиот, -- улыбнулся Котэ, увлекая за собой Камо.
В тот же день Тифлис был оцеплен со всех сторон. Были вызваны собаки,
но они шли по следу вяло и неуверенно и никого не нашли. На улицах, мостах,
вокзалах и на трех шоссе, ведущих из Тифлиса, были поставлены сильные наряды
наружного наблюдения. Наблюдатели были ознакомлены с приметами бежавшего.
Однако наблюдение не дало никаких результатов.
И лишь спустя более года имя Камо было снова произнесено в жандармском
управлении.
На Коджорском шоссе произошло трагическое событие, которое потрясло
весь город: несколько экспроприаторов напали на почтовый транспорт, везший в
Тифлис большую партию денег. Экспроприаторы бросили в транспорт бомбы. Этими
бомбами были убиты три стражника и ямщик. Ранены один стражник и почтальон.
Благодаря отваге раненого стражника, открывшего огонь по нападающим, и
близости города, грабители скрылись, не успев похитить деньги.
Меры, принятые полицией к раскрытию преступления, оказались
безуспешными.
Следствию удалось только установить точные приметы нападавших,
благодаря чему было точно выяснено, что среди экспроприаторов находился
Камо.
5 января 1913 года сыскная полиция получила сведения, что боевая группа
революционеров готовится к нападению на почтово-телеграфную контору. Полиция
имела задание предупредить нападение.
Она решила теперь во что бы то ни стало схватить Камо.
И 10 января около "Северных номеров" полицейские агенты задержали двух
подозрительных людей.
Когда их привели в участок, один из задержанных назвался болгарским
подданным Николаем Трайчевым, другой -- дворянином Кутаиской губернии
Михаилом Жгенти. Но тут же установлено было, что первый являлся не кем иным,
как Камо, второй -- Григорием Матиашвили, членом боевой революционной
группы.
Они были заключены в Метехский замок.
По распоряжению прокурора тифлисского военно-окружного суда, Камо вновь
был переосвидетель-ствован. Врачебный осмотр показал, что у Камо отсутствуют
всякие признаки душевного расстройства. Экспертиза установила также и то
обстоятельство, что четырехлетнее сумасшествие Камо являлось не чем иным,
как симуляцией.
10
Камо... Камо, -- думал прокурор, шагая в темном коридоре Метеха, -- вот
когда я его увижу наконец. Интересно... интересно... С тех пор прошло почти
десять лет, когда он перед самым моим носом бежал из батумской тюрьмы.
Это был тот самый прокурор, который в 1904 году, после неудачной
поездки в Батум, возвращался обратно в Тифлис в одном купе с князем
Девдариани, оставившим ему карточку со странной надписью на грузинском
языке.
"Интересно, интересно взглянуть на него теперь", -- думал прокурор.
Смотритель тюрьмы открыл камеру. Железная дверь скрипнула и медленно
открылась, как открываются двери несгораемых шкафов. Прокурор вошел в
камеру.
Гладко выбритое лицо, свежее и здоровое, какое только может быть у
человека, вполне довольного своей жизнью, улыбнулось прокурору. Оно было
добродушно и приветливо.
-- Здравствуйте, господин прокурор, давно мы с вами не виделись...
-- Да, -- улыбнулся тот, -- десять лет.
-- Помните, я говорил вам, что мы с вами еще встретимся. Как видите,
обещание свое я выполняю.
-- Да... Однако у вас такой вид, будто вы собираетесь играть на сцене.
-- Что ж, привычка. Что дано природой, того люди не отнимут.
Прокурор опустился на скамью и взглянул в лицо Камо. "И чего это он так
радуется? смерти?.."
-- Если бы я падал духом, господин прокурор, на моей могиле давно уже
должна была бы вырасти трава в десять аршин. А я, как видите, еще имею
возможность следить за своим туалетом.
Наступило недолгое молчание.
-- Слушайте, удивительный человек, -- заговорил вдруг прокурор, -- что
заставляет вас делать все это -- бомбы бросать и вообще черт знает что?
-- Простите, господин прокурор, но я не спрашиваю вас, что заставляет
вас требовать для людей смертной казни?
-- Гм... Вы -- чудак.
-- Таким рожден. Рад бы в рай, да грехи не пускают.
-- Вы знаете, что вам угрожает?
-- Еще бы!
-- И вы не раскаиваетесь в своих преступлениях?
-- Ни на одну минуту. Мне просто забавно это ожидание. Один раз я
раскаивался как будто. Это было в Нахаловке, во время восстания, когда меня
повели казаки и когда один из них предложил отрубить мне нос. Я заплакал
тогда самым искренним образом -- не потому, что мне стало жалко своего носа,
а потому, что его отсутствие явилось бы неизгладимой приметой, которая
угрожала сделать мою работу невозможной.
-- Вы действительно ужасный человек.
-- Что ж, -- вздохнул Камо, -- это моя слабость.
В голове прокурора как-то не укладывалось, что этот человек, с такой
приятной, почти женственной улыбкой, с таким лицом, мог пройти столь
страшный путь...
Дело слушалось при закрытых дверях. Суд состоял из председателя суда --
старого генерала, двух подполковников -- членов суда, прокурора, защитника и
секретаря.
Одиннадцать солдат, окружив скованного по рукам и ногам Камо, с шашками
наголо, ввели его в зал. Взглянув на угрюмое лицо прокурора, подсудимый
дружески поклонился ему. Прокурор сумрачно отвернулся.
Допрос был короток и ясен, как и последовавшая за допросом речь
прокурора.
Во время его речи подсудимый, очевидно не слушая ее, вынул носовой
платок, вытер им лицо и, взглянув на кандалы, принялся вызванивать ими
какой-то мотив. Только после того, как председатель суда сделал ему
замечание, он как школьник оставил кандалы в покое.
Речь защитника была беспомощной и неубедительной, несмотря на все его
старание. Чувствуя, что сила фактов могущественнее его доводов, он попросил
у суда только одного -- "снисхождения и милости".
Подсудимому предоставлено было последнее слово. Его речь длилась
недолго. Он сказал:
-- Я не раскаиваюсь ни в чем. Обвинительный акт точно инкриминирует мои
деяния, которые я совершил. Подтверждаю их полностью. От вас я не жду ни
пощады, ни снисхождения. Я буду повешен -- факт бесспорный. Сегодня
господами положения являетесь вы. Завтра же будем -- мы. И тогда мы
беспристрастно выясним и уточним, кто из нас преступники -- вы или мы.
Единственное, о чем я сожалею и что вызывеет во мне чувство жалости и
собственной вины, это невинно убитые люди на Коджорском шоссе. Мне больно
вспоминать об этих жертвах, которые мы вынуждены были принести на благо
освобождения народа. Вот все, что я могу сказать".
Суд отправился на совещание и скоро возвратился назад. Его приговор
находил Камо виновным в вооруженном восстании в 1905 году, в экспроприации
на Эриванской площади, в побеге из Михайловской лечебницы и в попытке
разбойного нападения на казенный денежный транспорт на Коджорском шоссе. За
каждое из перечисленных деяний закон предусматривал смертную казнь.
Приговор должен быть приведен в исполнение не позднее месячного срока.
Камо опять препроводили в Метехский замок и поместили в камеру для
смертников.
Начальник Метехского замка был поражен. Ни один смертник никогда не вел
себя так, как ведет этот человек.
Камо великолепно спал. Так спят лишь люди, успешно справившиеся с
важной и большой работой, счастливые, спокойные, не тревожимые никакими
заботами. Каждое утро он делал гимнастику. Потом набивал папиросы, читал
книги, делился с надзирателем впечатлениями о прочитанном, шутил, смеялся и
даже начал полнеть.
Цвет лица его стал здоровым и свежим. Он тщательно следил за своим
туалетом.
Во всем замке не было человека веселее и жизнерадостнее Камо. Именно
это поведение приговоренного к повешению повергло смотрителя в панику и
смущение. Уж не сходит ли этот Камо с ума, на этот раз по-настоящему?
Но врач не нашел у Камо признаков психического расстройства.
И когда смотритель сообщил все это прокурору, явившемуся в замок на
свидание со смертником, прокурор ничего не сказал. Он не удивился. Было
такое впечатление, будто он ничего другого и не ожидал от Камо.
Прокурор прошел по коридору и остановился у дверей камеры. Надзиратель
звякнул ключами и открыл скрипящую дверь.
Камо в это время сидел за столом, углубившись в газету.
Услышав позади себя шаги, он обернулся,
-- Рад увидеть вас, господин прокурор.
-- Может быть, вы, заключенный, имеете какие-либо претензии или
просьбы?
-- Нет, тут великолепно. Я только теперь в первый раз за всю свою жизнь
понял, как тут тихо и удобно, понял и... оценил покой. Все, что полагается
для осужденного к смертной казни, все это здесь имеется. Люди вежливые,
обходительные, предупредительные. Голодом не морят и -- даже наоборот --
боятся, чтобы заключенные не голодали, даже... добровольно. Лично же я
голодать не собираюсь, господин прокурор, ибо только теперь я понял прелесть
аппетита.
-- Может быть, вы хотели бы сделать какие-либо заявления... Ну, там --
насчет завещания, писем... Пожалуйста, делайте.
-- У меня есть только одно заявление, -- вдруг решительно сказал Камо,
-- после того, как я буду повешен, пусть русское правительство отменит
смертную казнь.
Прокурор изумленно поднял на него глаза.
-- Нет, нет, -- продолжал Камо засмеявшись, -- я, конечно, шучу. -- Он
промолчал и добавил. -- Право, прокурор, у меня нет никаких заявлений.
Установилась неловкая пауза. Потом Камо спросил:
-- Вы пришли объявить мне, что сегодня я отправляюсь в бессрочный
отпуск?
-- Нет, совсем не то, -- устало ответил прокурор.
-- Гм... А что же?
-- Видите ли, -- пытаясь оживиться, продолжал прокурор, -- у меня
сейчас возникла полезная для вас мысль. Приближается трехсотлетняя годовщина
существования царствующего дома... Еще полмесяца... Мы уже получили проект
закона об амнистии. Я, видите, ли, не верю в вашу неисправимость. Дадут вам
лет двадцать. Отбудете вы наказание где-нибудь в каторжной тюрьме, а
потом... кто знает, может быть, вы и поймете всю прелесть мирной жизни...
начнете все по-новому,
Изумленный и смущенный Камо уставился на него. Улыбка, веселость,
подвижность -- все исчезло. Он медленно отошел к столу, тяжело опустился на
табурет и уставился в пол.
-- Я этого не ожидал... не ожидал, -- пробормотал он глухо.
Прокурор еще раз взглянул на него и молча вышел из камеры.
Месячный срок, установленный законом для представления смертного
приговора на конфирмацию главнокомандующего Кавказским военным округом,
близился к концу. Но приговор продолжал лежать в портфеле прокурора без
движения. Прокурор находился перед возможностью нарушения закона. И тем не
менее он все-таки медлил с его отсылкой.
Тяжкую ношу бумажки, таившей в себе судьбу человека, он чувствовал
всегда и везде, будь то ложа театра, кафедра судебного зала или домашняя
обстановка. Он не мог прийти ни к какому выводу. Его поразила эта невиданная
противоположность в одном человеке: "Такое лицо, такие дела"...
Много раз он перечитывал приговор, пытался составить текст
препроводительной бумажки на имя главнокомандующего -- и не мог. Перо не
подчинялось требованию закона. Еще через полмесяца -- амнистия...
Перед тем как отправиться в Метех и объявить Камо свои соображения,
прокурор долго расхаживал по кабинету, много курил, вынимал приговор, для
чего-то перечитывал его и снова аккуратно возвращал в портфель.
Так и произошло: согласно амнистии 1913 года смертный приговор
Тер-Петросяну был заменен двадцатью годами каторжных работ. Его перевели в
каторжную тюрьму.
Впоследствии было учинено расследование по делу об отсрочке приведения
в исполнение приговора. Расследование установило, что прокурор сознательно
отступил от закона.
За это он снова был низведен в товарищи прокурора.
Так было закончено сложное и почти невероятное дело об уроженце города
Гори, Тифлисской губернии, Семене Аршаковиче Тер-Петросяне.
11
Впрочем, закончилось только "дело", хранившееся многие годы в
несгораемом шкафу тифлисского жандармского управления. Человек же, которому
посвящено оно, остался жив. Он был только устранен из обстановки,
позволившей ему продолжать путь.
Харьковская каторжная тюрьма, куда перевели Камо, оказалась надежнее
Метехского замка. Быть может, он пробыл бы в ней до конца весь установленный
срок заключения. Но серым мартовским утром 1917 года революция сорвала
тяжелые замки с железных дверей каторжных камер. Камо вышел на свободу...
Волны революции, катившиеся по России в 1918 году, несли на своих
гребнях и Камо. Из Боржома он мчался в Петроград. Потом его видели в
Тифлисе, Баку. Время от времени он появлялся в Москве, и снова, минуя
фронты, пробирался на юг, в Тифлис, опять в Баку, и обратно -- в Москву.
В 1919 году он предложил Центральному Комитету партии проект
организации в тылу белых целого ряда революционных актов, направленных к
подрыву мощи противника. Там фигурировали взрывы арсеналов и заводов,
вырабатывающих военные материалы, порча железнодорожных путей и мостов,
поджоги интендантских складов, крушения воинских поездов.
В центре медлили с рассмотрением проекта Камо.
И только когда армия Деникина заняла Орел, Камо дано было разрешение
осуществить проект.
В памяти его еще сохранился эпизод на Коджорском шоссе. Тогда
экспроприация потерпела крушение только потому, что действия участников не
были согласованы, роли недостаточно распределены.
Но где найти людей, которые могли бы не дрогнуть в самую грозную
минуту?
Несколько десятков завербованных комсомольцев казались ему недостаточно
стойкими людьми. Он пытался их экзаменовать, проверял их стойкость всеми
способами и все-таки сомневался.
-- Ну, предположим, вас накроют, начнут вам резать пальцы... нос...
выпытывать сообщников, -- устоите ли вы, чтобы не назвать имена товарищей?
-- Этого не будет, товарищ Камо, пусть режут... В таком случае мы
постараемся покончить самоубийством...
Иногда ему казалось, что эта молодежь действительно устоит и в
ответственный момент с честью вынесет тяжкое испытание пыток.
Он отобрал сотню наиболее проверенных людей и отправился с ними на юг.
Они остановились в одном из штабов Красной Армии и, не раздумывая ни
одной минуты, Камо отобрал из сотни своих комсомольцев один" надцать
человек, назначил руководителя, дал инструкции, планы и отправил их по
назначенному маршруту. Путь комсомольцев лежал через лес, за которым был
расположен фронт белых. В лесу они сделали привал.
Где-то в отдалении лопались выстрелы и глухо ковали воздух пушки.
Руководитель группы вынул кисет и закурил. Через три часа наступят
сумерки, и они двинутся дальше.
И в тот момент, когда руководитель группы прятал в карман свой кисет,
совсем близко захрустели ветви. Тишину разорвала свирепая ругань и лошадиное
сопение. Все вздрогнули, повскакивали со своих мест. Кто-то крикнул:
-- К оружию!
Но было поздно.
Всадники направили на комсомольцев винтовки. Семь человек подняли руки.
Только четверо еще продолжали копаться в карманах, пытаясь высвободить
револьверы. Одной комсомолке удалось поднять револьвер. Она выстрелила. Пуля
не задела никого.
Всадник двинул на нее лошадь и сильным ударом приклада выбил из руки
револьвер.
-- Руки вверх, подлюга. Шпиены... И баба -- тоже шпиенка... У-у,
гадюка!
Всадников было человек двадцать. На них блестели погоны. Они быстро
обезоружили комсомольцев.
И тогда начался суд.
-- Расстрелять их, робя, и все! Гадюк таких в штаб вести не надо.
Руководитель группы побледнел. У него затряслась нижняя губа, и вдруг
он повалился на колени.
-- Да за что же хотите нас расстреливать? Что мы вам сделали? А?
Товарищи... Господа.. -- Он не выдержал и заплакал.
В это время подъехал офицер.
-- Что? Красные? А-а-а, -- протянул он торжествующе, -- попались,
голубчики...
И заорал:
-- Переходить фронт?! Шпионить?! Всех -- на дерево... Всех до одного!
Никому пощады! Слышите! Никому!
Он слез с лошади, передал поводья одному из всадников. Его глаза,
сверкавшие на красном лице, не предвещали ничего доброго.
-- К допросу! -- скомандовал он. -- Ты вот, -- указал он на
руководителя. -- Ты зачем пробирался через фронт? -- отвечай... --
Федорченко, -- приказал офицер одному из своих всадников, -- приготовь вон
там виселицы... Веревки есть? Ну, вот и хорошо... Одиннадцать штук, всех на
деревья, и крышка... Пусть знают другие, что значит шпионство... Так вот, --
продолжал он снова, обращаясь к руководителю группы, -- я, пожалуй, подумаю
и пощажу тебя... так и быть -- вешать не буду, если только ты расскажешь мне
все чистосердечно... Понял?
-- А что вам надо знать? -- упавшим голосом спросил руководитель
группы.
-- Ответь мне чистосердечно вот на какие вопросы: откуда, куда и зачем
вы шли? Сколько вас перебралось и еще переберется к белым и как фамилии
твоих товарищей? Ну!
Руководитель стоял бледный, с опущенными глазами. Его губы дрожали.
Иногда он поднимал глаза и взгляд его долго не мог оторваться от того места,
где "Федорченко" мастерил петли.
-- Ваше благородие, пощадите... мы не хотели.
-- Молчать! Говори по существу. Как фамилии всех твоих товарищей?.. Ну,
как, Федорченко, готово?
-- Скоро будет готово, господин ротмистр, -- глухо ответил
"Федорченко".
-- Ну-с, -- обратился офицер к руководителю, -- ты еще упорствуешь?
И, не вытерпев больше допроса, руководитель начал говорить. Он
рассказал все, что знал. Офицеру были переданы все сведения, все инструкции,
которыми снабдил их Камо. И лишь четверо, и среди них -- одна девушка,
наотрез отказались разговаривать с офицером.
-- Вы будете повешены, -- раздельно и свирепо произнес офицер.
-- Ну и вешай, палач... Всех не перевеша ешь,-- крикнула девушка,
вырываясь из рук солдат.
-- Федорченко, -- сказал офицер, -- вот этих четырех ты можешь повесить
в первую очередь... а тех отпусти.
-- Слушаю-с, -- взял под козырек толстомордый солдат и ухмыляясь
посмотрел на осужденных.
Белогвардейцы весьма пристально наблюдали за поведением осужденных.
-- Ну что ж, не передумали? -- обратился к ним офицер. -- Отказываетесь
разговаривать?
Он похлопал плеткой по своему сапогу.
-- Даю вам еще одну минуту на размышление. Сколько войск расположено в
этом районе? Как называются части? Скажете -- помилую.
Но эти четверо оставались непоколебимыми. Сколько ни допрашивал офицер,
он не мог добиться от них ни единого слова. И вдруг произошло то, чего никто
не ожидал: офицер громко расхохотался. Он не мог владеть собой -- смех душил
его так, что весь он корчился. Смеялся офицер, хохотали солдаты.
"Федорченко" полез на дерево и принялся снимать петли. Комсомольцы смотрели
на все это и тупо озирались -- они не могли понять, что же произошло.
-- Дурни, -- буркнул "Федорченко", выходя на середину, -- дураки, а еще
туда же, комсомольцы... Не через фронт переходить вам, а под материнской
юбкой сидеть... Э-эх, вы, кутя-я-я-та! Он сплюнул и отошел прочь.
Офицер встал. Он перестал смеяться.
-- Нет, вот эти четверо -- молодцы, -- сказал он, указывая на тех, что
отказались с ним разговаривать. -- А эти семеро -- навоз...
И тут же он принялся сдирать с себя нос, парик, погоны... Это был Камо.
Долго мучившие его сомнения относительно стойкости комсомольцев сегодня
разрешились. Теперь он безошибочно может сделать выбор. Теперь он знает, с
кем можно отправляться к белым. Вот эти четверо стоят тысячи таких, как те
семь, что сдрейфили перед "петлями"...