малась, однако один год была шестой ракеткой страны. Теперь тренер на полставке в детской спортивной школе. Работает для поддержания формы и заполнения времени, остающегося после главного: обязанностей жены и хозяйки дома выдающегося ученого и общественного деятеля. За обедом говорили мало. Сергей Иванович в двух словах о поездке, Валентина Григорьевна немного о московских новостях, т.е. о событиях внутри их круга, о детях. После поездки, как всегда, вечером придут оба сына с женами, тогда и поговорят. В Институте истории и археологии Академии наук директора ждали с нетерпением. Сергей Иванович прошел через предбанник, кое с кем из ожидающих старших сотрудников и заведующих отделами поздоровался за руку. Вслед за ним в кабинет сразу вошла Анна Николаевна, уже десять лет бывшая его секретаршей, а первые три года эпизодической любовницей. -- Здравствуй, Анечка! Сергей Иванович на мгновение обнял Анну Николаевну, потом поцеловал ручку и вытащил из кармана футляр. -- Это тебе. Самозаводящиеся. Сказали, что модные. Что же и привозить из Швейцарии, если не часы. -- Спасибо. Симпатичные. В институте все в порядке. Обязательное на ближайшее время я записала в ежедневнике. Завтра из обязательного только заседание Президиума АН. Сегодня надо принять Морозову, у нее трудности с оппонентами, будет просить вас надавить. Лучше сделать, баба беспардонная и не отвяжется. Остальное все текучка. За пару часов управитесь. Сергей Иванович погрузился в начальственную деятельность. Он любил чувствовать власть, ему приятно было помогать людям, от него зависящим. Три часа прошли незаметно. Телефонные звонки, подписывание приказов, отношений, отзывов. Доклады заместителей. Когда он приехал домой, все уже были в сборе. Каждый раз при встрече с сыновьями Сергея Ивановича поражало: какие они разные и как похожи на него. Старший, Илья, высокий, спортивный, лицо, как с рекламы "Мальборо", да и одет не хуже. Блестяще кончил МИМО (при поступлении Сергею Ивановичу пришлось использовать все свои возможности: попасть в МИМО труднее, чем в членкоры), теперь, в 29, прекрасное место во Внешторге, часто ездит. Вовремя, -- не слишком рано и не слишком поздно, женился. Клара из хорошей семьи, кончила Ин.яз. (немецкий), переводчик и гид в Институте. Правильный парень, правильная жизнь. Младшего, Андрея, правильным не назовешь. Хотя внешностью бог тоже не обидел. После восьмого класса пошел в радиотехникум. Отслужил два года в армии. Теперь монтажник на радиозаводе. После армии в двадцать лет женился на медсестре из районной поликлиники. Сергей Иванович не вмешивался: его жизнь, ему жить. А Валя в свое время очень расстраивалась: отец академик, директор института, а сын черт знает что, перед людьми стыдно. Андрей с матерью не спорил, только смеялся: -- Развитие по спирали. Дед был пролетарий, хотя и деклассированный. Теперь внук тоже пошел в гегемоны, чтобы род Лютиковых не увяз окончательно в буржуазной трясине. Сергей Иванович раньше думал -- перебесится, образуется. Какой он рабочий класс? Типичный интеллигент. Читает до одурения. и не только русскую. Недаром обоих ребят в детстве учили английскому и французскому. Такие разные люди, такие разные жизни. А не чужие. Сергей Иванович знал: сыновья ближе друг к другу, чем к нему. Часто встречаются. На людях и при родителях друг над другом, над "классовым высокомерием" одного и значительностью деятельности другого, -- подсмеиваются. Но друг другу нужны. Вместе отдыхают. Илья -- от паучьего мира партийной бюрократии, Андрей от примитивного и в конечном счете чуждого ему мира "класса- гегемона". Вечер прошел весело. Много пили, много ели, много смеялись. О Швейцарии Сергей Иванович почти не рассказывал. Не в первый раз приезжал оттуда. С интересом слушал Илью, без комментариев пересказывающего последние сплетни сверху, хохотал над новыми остротами о Брежневе, последними историями из цикла Василий Иванович и Петька, только что появившимися анекдотами о чукче. Андрей рассказывал их артистически. Разошлись поздно. Ночью Сергей Иванович и Валя любили друг друга сильно и нежно. Через несколько дней Сергей Иванович позвонил Борису. -- Привет, Великан! Это я. Завтра приду. Никого вечером не ждешь? -- Приходи. Не бойся, никого не будет, не скомпрометирую. Как он стал задыхаться! Непонятно, как еще читает лекции. За последние годы угасание пошло с ускорением. Конечно, жизнь была тяжелая. А ему, Сергею, разве было легче? И тут же остановил себя: не лицемерь, милый, сам знаешь, тебе было легче. 2. В сентябре тридцать девятого года Сергей Лютиков был принят на Истфак. Естественно, без экзаменов, с аттестатом отличника. В классе такой аттестат получили трое: Сергей, Соня Гурвич и, как ни удивительно, Борис Великанов. Комсомольский комитет возражал: давать аттестат отличника исключенному из комсомола сыну врага народа политически недопустимо. Однако их классная дама, литераторша, настояла на своем, и Борису аттестат дали. Ему это не помогло. От Сони Сергей узнал (сам он после окончания школы Бориса не видел), что за день до начала вступительных экзаменов в МГУ Борису объявили: для него не хватило квоты, предусмотренной для отличников. Борис пошел к ректору и добился разрешения сходу сдавать на Биофак со всеми. Разрешили, зная, конечно, что без подготовки не пройдет по конкурсу: пять человек на место. А Борис сдал на все пятерки и прошел первым. Все-таки молодец, Великан! Интеллигент, конечно, хлюпик, но что-то настоящее в нем есть. Соня пошла на медицинский. Это у нее семейное. Последний год в школе Сергей увлекся Соней не на шутку. Отшить Бориса было не трудно: он со своими стихами Соне порядком надоел. В большом доме на Петровском бульваре, где Соня жила с родителями, в маленькой сониной комнатке она много ему позволяла. И, наверное, позволила бы все, но Сергей каждый раз останавливался, хотя и трудно было. Нельзя себя связывать. Ему надо быть свободным. На первом курсе встречи с Соней стали реже. Дел было невпроворот. Прежде всего -- учиться. Уже после первой сессии Сергей получил Сталинскую стипендию. В комсомольский комитет факультета он вошел к концу первого курса. В самом конце весенней сессии Сергея отозвал в сторону Пашка Рыжиков с четвертого курса, секретарь комитета ВЛКСМ Истфака. -- С тобой, Лютиков, хотят поговорить. Позвони по этому телефону Николаю Васильевичу Дремину. Он сказал -- ты его знаешь. Конечно, Сергей знал Николая Васильевича. В восьмом-девятом классах он с другими проверенными ребятами ходил с ним на операции. Сергею Дремин нравился. Небольшого роста, сильный и решительный, с ребятами, несмотря на свои сорок с лишним, всегда говорил, как с равными. Через несколько дней в своем небольшом кабинете на Арбате, в учреждении, по вывеске не имеющим никакого отношения к Лубянке. Николай Васильевич тепло встретил Сергея. -- Привет, Серега! Вижу, вижу, вырос, совсем мужиком стал. Ну-ка, давай поздороваемся, погляжу, как у тебя с силенкой. Ничего, подходяще. Против меня слаб еще, конечно, но фасон держишь, пардону не просишь. Сели. С лица Николая Васильевича не сходила улыбка. -- Как дела? Отец, мать, мелюзга? Про университет не спрашиваю. Все знаю. О тебе хорошо говорят. -- Дома все в порядке, Николай Васильевич. Отец здоров, пить стал побольше, а так ничего. Мать крутится, ведь нас у нее пятеро. Ну я забот не требую, полстипендии отдаю. Нюрка в текстильном техникуме, скоро зарабатывать будет. А пацаны ведь мал мала меньше. Но я, Николай Васильевич, дома мало бываю. Дел по горло. И учеба, и комсомол. Дремин посерьезнел, улыбку с лица стер, начал говорить тихо, внушительно. -- Ладно, Сергей. Времени у меня не так много. Давай о деле. Парень ты грамотный и сознательный, так что рассусоливать не буду. Время какое сейчас, сам понимаешь. В Европе уже настоящая война идет. Хоть мы у себя пару лет назад много всякой сволочи, врагов народа, шпионов изолировали и ликвидировали, -- да ты знаешь, сам помогал, хоть и мальчишка был, мы помним, -- но в нынешней обстановке ухо надо держать востро. Чуть расслабимся, гады всякие опять полезут. Ты, конечно, студент, комсомолец, активный общественник. Но для тебя сейчас этого мало. Лучшие из лучших должны быть с нами, с органами, со сталинскими органами. Да ты чего испугался? Думаешь, небось, что я тебе велю из МГУ к нам совсем перейти? Нет, этого не надо. Ты живи, как живешь. Занимайся своей историей, может еще большим ученым станешь. И в комсомоле, конечно, старайся. Я же понимаю, что все это для тебя важно. А одновременно будешь нашим сотрудником. Секретным. Никто этого и знать не будет, кроме нас с тобой. Нам всюду нужны свои люди. Дел у тебя на первых порах особых не будет. Настроение народа нам надо чувствовать, особенно молодежи, особенно студенческой. Вот ты и будешь время от времени мне рассказывать. Разговоры, какие услышишь, мнения. Да ты не думай, ты не доносить будешь. Ты картину нам рисовать будешь, нам картина нужна. Конечно, если услышишь что-нибудь антисоветское, преступное, тогда твой долг, как сознательного гражданина, сообщить сразу. Но это был бы твой долг и если бы нашего разговора и не было. Ты подумай, Сергей. То, что я тебе предлагаю, большая честь. Не ко всякому обращаемся. Ну и, само собой, кое в чем мы и помочь можем. Мало ли что в жизни случается. Ты не задумывался, почему тебя зимой не забрали, когда Тимошенковский набор был? Даже в военкомат не вызывали. Ведь с первого курса всех ребят, кроме, конечно, не соответствующих по здоровью и по анкете, взяли. А тебя, по всем статьям подходящего, не тронули. Мы не велели. Ты нам нужен. Замерзать в снегу под Выборгом дело не хитрое. Ты способен на большее. Так что думай, Серега. Ты не спеши, дело важное. -- А что мне думать, Николай Васильевич? Я с тех самых пор, как с вами ходил, себя вашим сотрудником считаю. -- Ну, лады, лады. Я в тебе не сомневался. Теперь оформить надо. Вот бумагу подпиши. Это, так сказать, обязательство секретного сотрудника, сексота по-нашему. Да что же ты сразу подписываешь? Ты прочти, внимательно прочти. Здесь, конечно, то, что я тебе уже рассказывал, но не простыми, а официальными словами. Подписал? Поздравляю тебя, Сергей! Ты теперь наш сотрудник, чекист, секретный, конечно, но -- чекист! Теперь я с тобой уже по-другому говорить буду. Теперь у меня от тебя секретов нет. Нас что сейчас больше всего интересует. Как люди относятся к договору, к нашим новым отношениям с Германией. Ведь всю жизнь учили: фашизм, злейший враг, последний, худший этап капитализма, а теперь вроде дружба. Ты-то сам как об этом думаешь? -- Я думаю, Николай Васильевич, что, конечно, они фашисты, агрессоры, но в нынешней ситуации у нас другого выхода не было. Во всем виноваты Франция и Англия. Хотели нас с немцами стравить, а сами чистенькими остаться. Своим гениальным ходом товарищ Сталин эти планы разрушил. А мы, тем временем, еще усилимся, Красная Армия и так самая сильная в мире, станет еще сильней. И никакие фашисты ей не будут страшны. -- В общих чертах ты, Сергей правильно рассуждаешь, но до конца ты этого дела все-таки не понял. Не сумел почувствовать генеральную линию партии в сложившейся ситуации. Чекист должен нутром чувствовать генеральную линию и ей следовать. По-твоему выходит, что мы договор с Гитлером подписали вроде бы понарошку, вот еще подготовимся, а воевать все равно будем с ними. Партия и товарищ Сталин, Сергей, в бирюльки не играют. Эта линия наша -- твердая и надолго. Ты сам подумай. Кто войну начал? Франция и Англия. Из-за Польши будто. Тоже мне страна! Знаешь, как раньше пели? Курица не птица, Польша не заграница! Войну объявили, а не воевали. Потому что прогнили совсем. Норвегию немцы, как корова языком, слизнули, а те и не шелохнулись. Демократии, мать их...! И правильно немцы их теперь во Франции бьют, как хотят. Скоро Париж возьмут. И Англии не устоять. Англичане всегда были горазды чужими руками жар загребать. А мы половину Польши освободили. Пол Польши уже советские. И вся Прибалтика. Ты что думаешь, это просто так получилось? Думать надо, когда газеты читаешь. Все договорено было: пол Польши нам, пол Польши вам, Латвия, Эстония и Литва -- нам. И не то еще, небось, договорено. Буржуазные эти демократии, конечно, прогнили, а чуть ли не весь мир у них под владычеством. Угнетенные колониальные народы кто будет освобождать? Тут и нам и немцам хватит. И еще -- о немцах. Они, между прочим, не фашисты. Фашисты -- это итальянцы. А немцы как себя называют? Национал-социалисты! Хоть и "национал", а все-таки социалисты. Гитлер из разоренной после войны Германии, после навязанного немцам Версальского мира в несколько лет такую силищу организовал. Это разве можно сделать без поддержки народа, рабочего класса? Дай срок, мы с ними еще плечом к плечу шагать будем. "Национал" из них выбьем, из социалистов коммунистов сделаем. Евреев, говорят, они преследуют. Но, во-первых, не так уж и преследуют. Это англо-французская, а еще больше американская пропаганда раздувают. Ведь в Америке евреи -- сила. Рузвельт у них в кармане. Главные поджигатели войны. А, во-вторых, я тебе скажу, Сергей, это к советским евреям не относится, у нас все -- советские люди, но вообще- то я жидов не люблю. Тут Николай Васильевич искоса на Сергея посмотрел: как примет? Сергей и глазом не моргнул. -- Хитрые они очень, до денег жадные, трусливые и друг за дружку держатся. Может, у немцев они уже в печенках сидели. Ну да ладно. Это их, немцев, дело, чего нам голову ломать. Помолчали. -- Все, Сергей. Вот тебе телефончик, я на бумажке написал. Ты его к себе в книжку не переписывай. Ведь у тебя телефонная книжка есть? В которой ты телефоны новых девочек фиксируешь? Сонечкин-то телефон и без книжки, небось, помнишь? А ты как думал? Органы все знают. На то мы и органы. Так ты мой телефон, как Сонечкин, выучи. Когда выучишь, бумажку выброси, а лучше сожги. Звони мне по этому телефону по утрам, часов в десять-одиннадцать. Примерно раз в две-три недели. Если не застанешь, скажи, что, мол, Сережа спрашивает, тебе объяснят, когда позвонить. Вопросы есть? -- Николай Васильевич, а Рыжиков тоже ваш? С ним говорить можно? У Дремина даже голос стал другим, жестким, злым. -- Это, Лютиков, тебя не касается. В нашем деле главное -- не лезть, куда не просят. А то нос прищемят. Говорить об этих вещах ты ни с кем, кроме меня, права не имеешь. Иди, Лютиков, а то еще что- нибудь сморозишь. На Моховую Сергей возвращался пешком, по Арбату, через Воздвиженку, мимо Ленинской библиотеки. Он снова и снова мысленно повторял весь разговор. Вроде вел себя правильно. И последний вопрос был правильным. Немножко дурака из себя строить всегда полезно... Отказываться, конечно, было нельзя. В лучшем случае это значило зачеркнуть все, чего он уже добился, и напрочь изговнять будущее Но и очень уж крепко связываться с органами опасно. Ведь при любых поворотах завтра прежде всего начинают сажать тех, кто сажал вчера. А повороты вроде ожидаются. Как это он про жидов ввернул! Хорошо, что с Соней был осторожен, а мог ведь и завязнуть. Видно, с Гитлером батька усатый не на шутку дружбу заводит. Конечно, уже до риббентроповского пакта можно было предвидеть: что-то ожидается. Еще в начале мая тридцать девятого посадили наркоминделом Молотова вместо Литвинова. А Литвинов -- еврей. Как это он не усек тогда? Что-то сообщать Дремину придется. И врать нельзя: не один он на факультете и, наверное, даже на курсе. О настроениях -- это не очень опасно. Хуже конкретные вещи. Ведь есть ребята -- совсем не соображают. Трепятся, что в голову придет. Благо, уже полтора года почти не сажают. И процессов давно не было. На верхотуре Комаудитории на лекциях по марксизму иногда такие комментарии услышишь, самому страшно. Если теперь услышу, придется сообщать, а то другой настучит, а меня спросят: почему не доложил? Но лучше до этого не доводить, лучше не слышать. Ведь если действительно крутой поворот к Гитлеру хоть недолго будет, начнут сажать хуже, чем в тридцать седьмом. Верующих идиотов еще до хрена осталось. А потом обязательно зигзаг, и снова сажать, но уже других. Так что лучше, Серега, ты потихоньку. Надо бы Великана повидать. Сказать, чтобы поосторожнее. К Борису Сергей попал только в конце августа, перед началом занятий. Все лето на грузовых пристанях Москвы-реки вкалывал, баржи разгружал. Подобрались хорошие ребята. За два месяца Сергей получил почти шесть тысяч -- на полгода свою сталинскую стипендию удвоил. Деньги были нужны. Отец попивать начал всерьез. Половину заработанного Сергей отдал маме. На Марью Ивановну смотреть страшно: еще больше высохла, почернела. Сергей дома почти не бывал. Ночевал у ребят на Стромынке. Восемь человек в комнате. Комендантша, горластая баба лет тридцати, пускала Сергея в общежитие без звука. В первый же вечер он с бутылкой портвейна, четвертинкой и кульком конфет зашел в ее комнатку на первом этаже просить разрешение переночевать у однокурсников и остался у нее до утра. В доме полно мужиков -- а спать не с кем. Интеллигенция. Одно слово -- прослойка. Теперь Сергей раз, а то и два в неделю спускался к ней, отрабатывал общежитие. Ребята смеялись и завидовали. Часа в четыре, после заседания комитета ВЛКСМ Истфака, Сергей позвонил Великановым. Трубку взял сам Борис. -- Привет, Великан. Лютиков говорит. Узнал? -- Привет. -- Повидаться бы надо. Давно не встречались. Я зайду вечером? -- Заходи. Под кнопкой звонка у дверей квартиры висела табличка: Великановым 1 звонок, Матусевичам -- 2. -- Что, уплотнили? -- Нет. Надя оформила отдельный лицевой счет и обменялась. Здорово, Сережка, проходи. Елизавета Тимофеевна сидела в большой комнате в углу у столика и читала. Увидев Сергея, встала, сняла пенсне на цепочке. -- Здравствуй, Сережа. Рада, что пришел. Вам, наверное, с Борей поговорить нужно. Так вы в его комнату идите. Я потом ужинать позову. Нет, не изменилась барыня. Вот уже, как простые советские люди, в коммуналке живут, а все такая же. У Бориса в комнате тоже перемен не заметно. Только книг прибавилось. Разговор не клеился. Сергей рассказывал об учебе, с шуточками -- о своей комсомольской деятельности. Было натянуто и фальшиво. Похвастался летним заработком. Оказалось, что Борис давно зарабатывает, дает уроки немецкого детям ответственных работников по пятерке в час. Сергей спросил о стихах. -- Давно не пишу. Бросил. Ерунда все это. Делом надо заниматься. -- Каким делом? -- Сейчас учиться. Потом работать. Борис не раскрывался. Говорил мало, сухо. О главном, ради чего пришел, Сергей так и не смог сказать. Стали чужими. Ужинали в большой комнате. Винегрет, селедка. Но накрыто, как раньше. Тарелочки для хлеба, салфетки. -- Вы уже взрослые мужчины. Налить немножко, по случаю встречи? Водку поставила в графинчике, себе тоже налила. -- За ваши жизни, ребята. Дай бог, полегче будет. -- Вряд ли, Елизавета Тимофеевна. А где няня Маруся? -- Скончалась наша няня, царствие ей небесное, уже полгода, как скончалась. Борис за столом молчал. -- Вы простите меня, Елизавета Тимофеевна, известно что- нибудь об Александре Матвеевиче? -- А я была у него в прошлом месяце. -- Как -- были? -- Так -- была. Взяла и поехала. Люди везде есть. Три часа с ним говорила. Ну, барыня! Глава III. ХОЖДЕНИЕ ЕЛИЗАВЕТЫ ТИМОФЕЕВНЫ ВЕЛИКАНОВОЙ В СИБИРЬ. Это случилось в марте сорокового года. Елизавету Тимофеевну разбудило осторожное дребезжание звонка. Посмотрела на часы -- пять утра. В халате вышла в коридор. В квартире тишина. Бориса в этот час только пушка разбудит. За дверью Матусевичей тоже ни звука. В прихожей тихо спросила: -- Кто там? Еле слышный мужской голос. -- Откройте, Елизавета Тимофеевна, я от Александра Матвеевича. Чтобы не упасть, прислонилась к стене. Руки дрожали. С трудом сняла цепочку, открыла. Мальчик лет двадцати, небольшого роста, в брезентовом плаще, в кепке и сапогах. В руке небольшой чемодан, за спиной рюкзак. -- Простите, что так рано. Поезд пришел в начале пятого, пешком шел с Ярославского. Я проездом в отпуск, в Вологду. Днем уеду. Меня Володей зовут. Александр Матвеевич просил к вам зайти. -- Господи, что же вы стоите? Снимите плащ. Все можно в прихожей оставить. Вот сюда, Володя, в гостиную. Что же я, вы с дороги. Вам помыться надо. Здесь туалет, а здесь ванная. Я вам чистое полотенце принесу. Только тише, Володя, соседей не разбудите. Но сперва скажите где он, как он. -- Александр Матвеевич осужден на десять лет. -- Я знаю, мне на Матросской Тишине сказали. -- Он сейчас в лагере, на лесозаготовках, в поселке Дунино, это километров полтораста севернее Томска. Я там служу. В охране. Мобилизовали и зачислили в войска НКВД. Только вы меня не бойтесь. Я Александра Матвеевича очень уважаю. Это такой человек! Его все уважают, даже урки. Вы Борю разбудите. Александр Матвеевич велел Борю обязательно повидать. Через час сидели втроем в гостиной. Пили чай с джемом. Володя не замолкал. -- Я сам не застал, мне рассказывали, сперва Александр Матвеевич на лесоповале работал. Тяжело, конечно. Не молоденький. И голодно. Пайка четыреста граммов и баланда два раза в сутки. Много не наработаешь. Александр Матвеевич не жаловался, вкалывал, как мог. Однако прошлой весной свалился. Исхудал очень, кашлял. Положили в санчасть. Фельдшер у нас хороший. Тоже из зэков, говорят, в Ленинграде большим врачом был. Он, собственно, и не фельдшер, а в помощь настоящему фельдшеру к санчасти прикреплен. Выходил он Александра Матвеевича и сам с начальством поговорил. И теперь Александр Матвеевич вроде бухгалтера, в канцелярии лагпункта на счетах костяшками щелкает. Начальство довольно. Человек грамотный и от бригадиров ничего не принимает. Ну, значит, например, пайку лишнюю, чтобы в ведомости куб-другой приписал. И кормят отдельно после бригад, со старостами бараков, с другими из канцелярии, у нас их всех, Елизавета Тимофеевна, простите за выражение, придурками называют. Так что теперь ему посытнее немножко. -- Расскажите, Володя, как до этого Дунина доехать. -- И не думайте, Елизавета Тимофеевна, никто вас за проволоку не пустит. Да и права не имеете про лагпункт знать. А что вы ответите, если спросят, откуда у вас адрес? Про меня начальство узнает, мне не жить. -- Никто, Володя, про вас не узнает. Я найду, что сказать. И что не пустят, не верю. Если разрешение заранее спрашивать, конечно откажут. А если приехать за тысячи верст и свидания, как милостыню, просить, разрешат. Если уж очень боитесь, Володя, не рассказывайте. Я теперь и сама найду. Конечно, в конце концов Володя подробно объяснил, как доехать до Дунина, у кого можно переночевать в поселке. Елизавета Тимофеевна собралась быстро. Борис съездил к тете: в Можайске можно достать сало. В первых числах апреля Борис проводил Елизавету Тимофеевну на Ярославский вокзал. Поезд, не скорый и даже не почтовый, отходил вечером. Елизавета Тимофеевна и раньше ездила на поездах дальнего следования. Каждый год, осенью, они с Александром Матвеевичем отдыхали в санаториях для ответственных работников в Сочи или в Ялте. Двухместное купе в "международном", с туалетным отделением за боковой дверью, вежливые проводники, ресторан в соседнем вагоне, -- поездки были приятны и не утомительны. Теперь все по-другому. Плацкартная верхняя полка в переполненном общем вагоне, круглосуточно непрекращающаяся очередь в замызганный вонючий туалет. На коротких остановках весь поезд наперегонки бежит с чайниками и кружками к крану за кипятком. Соседи попались неплохие. На самой верхней полке, предназначенной для вещей, ехал молодой веселый парень, Вася, по разговору немного приблатненный. Уже на следующее утро он взял Елизавету Тимофеевну под свое покровительство. -- Вы, мамаша, ни о чем не думайте (со всеми остальными Вася был на ты). Я же вижу, вы человек образованный, может из бывших, это дело не мое, к такому времяпрепровождению не приспособленные. Я вам кипяток принесу и куплю, что надо. Вася возвращался в Красноярск после недолгого, но оставившего глубокое впечатление, пребывания в Москве. -- Я с деньгами приехал. Да нет, вы не думайте, я не урка, не грабил, не украл. Можно сказать, собственными руками и мозгами заработал. Я по Енисею на паршивом пароходишке ходил. И матросом и кочегаром, все могу, наука не хитрая. Из Красноярска вниз продукты, оборудование. За тем местом, где Ангара вливается, лагпунктов много, зэков и вольнонаемных кормить-то надо. А в деревнях по Енисею местные живут. По-русски говорят плохо, не знаю, как их называть, лопари, а может самоеды. Охотой занимаются, особенно на севере, за Игаркой. Им от нас ничего, кроме водки, не надо. А за водку все отдадут. Чуть станем у поселка -- пристани нет -- метрах в десяти от берега, на якорь, сразу вокруг корабля лодки. Рыба красная, шкурки меховые связками. И все за водку. Цена известная: бутылка -- соболь, три бутылки -- чернобурка. А мы в Красноярске ящиками брали. Шкурки в городе тоже за настоящую цену не продашь, барыги много не дадут, но ведь нам, почитай, даром достались. В общем, за три года неплохие денежки получились. Дали отпуск на два месяца, навигации еще нет, поехал Москву поглядеть. Я чалдон, за Уралом ни разу не был. А с деньгами в Москве жить можно. И прописка не нужна. Мне об этом кореши еще в Красноярске рассказывали. На Ярославском бабы молодые к поезду приходят, мужиков с деньгами высматривают. Мне хорошая попалась, Люська, домик, правда, деревянный, на Марьиной Роще, водопроводный кран и сортир во дворе, зато две комнаты и полкухни ее. Жениться даже подумывал, в Москве прописаться, не на Люське, на кой я ей без денег нужен. Однако заскучал к концу. Обратно на Енисей потянуло. Да и все, что можно, в Москве посмотрел, везде был. В ресторане "Арагви" с Люськой посидели, коньяк пили, шашлык ели. В коктейльхолле на улице Горького были, его Люська ерш-избой называет. Вкусно, конечно, но дорого. Чтобы напиться, большие деньги нужны. В Большом театре тоже были, Козловского смотрели, очень богато поставлено. Везде были, я уж и позабыл. Еще с ними ехал старичок, Семен Игнатьевич, в деревню за Свердловском. В Москве был у дочки. Семен Игнатьевич больше молчал, Васю слушал неодобрительно. Остальной народ был временный, на сутки или даже на несколько часов. Елизавета Тимофеевна объяснила, что едет в Томск к сестре погостить. На четвертые сутки вечером Новосибирск. Поезд стоял почти час. Елизавета Тимофеевна и Вася по очереди (Вася сказал: вещички сторожить надо, сопрут) пообедали в вокзальном буфете, борщ и котлеты с картошкой. Невкусно, зато горячо. На станции Тайга поезд стоял десять минут. Сошли многие, главным образом на пересадку в Томск. Вася помог Елизавете Тимофеевне перетащить вещи на другую платформу. -- Спасибо, Вася, вы мне очень помогли, не знаю, как бы я без вас доехала. Идите, а то на поезд опоздаете. -- Ладно, мамаша, чего уж. Я вам что сказать хотел. Вы же не в Томск едете, а дальше, в Дунино. Я же не маленький, в людях разбираюсь. Никакой сестры у вас в Томске нет. А в лагере, небось, муж. Вы что, разрешение в Москве получили? --Нет, я так, на авось еду. -- Вряд ли, конечно, но может и разрешат. Вы один адресок в Дунино запомните, одна моя бабенка там живет, переночевать пустит, скажете -- я послал. -- Не надо, Вася, у меня есть, где остановиться, не пропаду. -- Счастливо, мамаша. -- Счастья вам, Вася. Спасибо. Елизавета Тимофеевна устала. Особенно утомительны были последние четыре часа в "кукушке" от Томска до Дунина. Два вагончика, выпуска, наверное, еще прошлого века, не просто грязные, какие-то засаленные, были переполнены. Бабы и мужики в сапогах и серых телогрейках, как в форме. Несколько человек солдат. Полвагона пьяных. Рвотный запах плохой махорки, пота и грязной одежды. Все говорят, все громко, сплошной мат. Очень болела голова. Около четырех дня приехали в Дунино. Уже начало темнеть. Елизавета Тимофеевна с трудом вытащила из вагона рюкзак и чемодан, спрыгнула и не упала. После "кукушки" морозный воздух казался опьяняющие чистым, даже голова закружилась. "Поселок городского типа" Дунино был, в сущности, большой деревней. Несколько двухэтажных домов в центре, а кругом избы. Три-четыре улицы, главная шла от станции продолжением железной дороги. Володя так подробно все объяснил, что Елизавета Тимофеевна добралась до цели без расспросов и блужданий. Небольшая чистая изба с палисадником, на окнах белые занавески. Окна тускло светятся. Елизавета Тимофеевна уже заметила, пока шла -- лампочки в Дунино горят вполнакала. Постучала. Дверь открыли молча, не спросив: кто там? В дверях стояла пожилая женщина в городском платье, голова и плечи в шерстяном платке. -- Здравствуйте. Вы -- Софья Петровна? Мне ваш адрес дал Володя, он здесь в охране служит. Он сказал, что у вас можно остановиться на несколько дней. Меня зовут Елизавета Тимофеевна Великанова, я из Москвы. -- Володя, говорите? Ну что ж, он мальчик приличный. Заходите. Вы с "кукушки", устали, небось, и проголодались. Ого, какой чемодан тяжелый! Да и рюкзак не маленький. Как же вы дотащили, милая? Произношение у Софьи Петровны было московское, на "а". В избе печь делила горницу как бы на две маленьких комнаты. В ближней к сеням комнатке, в которую печь выходила фасадом, стоял шкаф, кухонный стол. В дальней комнатке железная, старинного фасона, аккуратно застеленная белым покрывалом кровать, тумбочка с настольной лампой у изголовья, полки с книгами. -- Раздевайтесь, Елизавета Тимофеевна. Я вам сейчас топчан в кухне (я эту комнатенку кухней называю) поставлю и постель организую. Умывальник в сенях, а ватер-клозет, извините, на дворе позади избы. Вы располагайтесь, приводите себя в порядок, потом ужинать будем. Не бог весть какие разносолы, картошку на подсолнечном масле, чай с сахаром. -- У меня продукты с собой, Софья Петровна. Я сало из Москвы привезла, есть конфеты и печенье к чаю. -- Не откажусь. Давно я себя вкусным не баловала. Но смотрите сами, ведь вы это не мне привезли. Мужу, небось. -- Мужу. Если разрешение получу. Ничего, Софья Петровна, и нам, и ему хватит. После чая минут пять молчали. Потом Софья Петровна сказала: -- Ладно, попробую вам с вашим Александром Матвеевичем помочь. Не ручаюсь, но может быть, свидание выхлопочу. Не тащить же вам эту тяжесть обратно. Что смотрите, голубушка? Я старый зэк, всех здесь знаю. Я свой червонец еще в двадцать пятом получила. Рабочая оппозиция такая была, помните? Меня одной из первых взяли, на много лет раньше, чем Сашку Шляпникова. Сперва в Воркуте, а как этот дунинский лагерь в тридцать первом открыли, меня с первой партией сюда, обживать. В тридцать пятом освободили, дали минус сорок. Не понимаете? Значит, остались еще люди, которые этого не понимают. Начинается с Москвы, Ленинграда, Киева. Куда ж мне отсюда ехать? Здесь хоть к врагам народа привыкли, в нос не тычут. Ближайших моих родичей всех пересажали. Несколько друзей еще живы, и те в Москве. Один не побоялся, деньги прислал, я этот домишко купила. Живу, не жалуюсь. Я в поселке вроде библиотекарши. Жалованье, конечно, грошовое, но мне хватает. Поселковый Совет немного помогает, картошкой, дровами. Да и кое-какое лагерное начальство относится с уважением, все-таки заслуженный зэк, с самого основания лагеря. И патриот -- не уехала. Я, когда деньги из Москвы получила, хорошие книги по почте выписала. И, знаете, читают. Молодые. Даже из охраны. Вот Володя, как увольнительную получит, так обязательно ко мне заходит, либо в Поссовет, где библиотечная комната, либо домой. Время сейчас страшное. И не то даже страшно, что стольких пулями в затылок убили, а еще больше по лагерям убивают. Дунино ведь по сравнению со многими местами рай земной. То страшно, что на свободе людей либо в недоумков, либо в зверей превращают. И бороться с ними нельзя -- не царская власть. Это мы в двадцатых годах в оппозицию играли, уже тогда было бессмысленно, ничего уже повернуть нельзя было. Что же делать теперь порядочному человеку? Одно только: помогать людям людьми оставаться. Когда-нибудь ведь люди понадобятся. Когда- нибудь ведь придется из этой грязи вылезать, от этой крови отмываться. Это я себя, Елизавета Тимофеевна, так утешаю. Каждому хочется думать, что ненапрасно небо коптит. Помолчали. -- Ложитесь-ка спать, Елизавета Тимофеевна, утро вечера мудренее. Завтра встанем часов в шесть, я вас к одному человечку сведу. Его дома застать надо. Человечек не простой, две шпалы носит, заместитель коменданта лагеря по политчасти. Комиссар по старому. Майор Гребенщиков Леонид Леонидович. Ко мне иногда заходит, интеллигентно поговорить любит. Сами увидите. Пока дошли, рассвело. Верстах в двух от поселка прямо в поле два трехэтажных дома, за ними в ста метрах -- зона: три ряда колючей проволоки, проходная, невысокие деревянные сторожевые башенки. В глубине за проволокой смутно виднелись низенькие продолговатые постройки. -- Здесь квартиры лагерного начальства. У солдат бараки в зоне. Получше, чем у зэков, но бараки. Это проходная для охраны. Зэков на лесоповал выводят с другой стороны зоны. Гребенщиков один живет. Не женат. Мужчина он еще молодой, сорока нет. Раньше ему женщин из зэков приводили, которые помоложе и почище. Нет, не думайте, Елизавета Тимофеевна, никакого насилия, только по обоюдному согласию. Он обедом кормил и хлеба две пайки. Он врагов народа предпочитал, с ними спокойнее, чем с урками, и поговорить можно. Сейчас у него одна постоянная есть, из поселка. Приходящая. Я сказала, он один живет. Не один. С ним солдат живет -- денщик. Теперь их только не денщиками называют, а вестовыми. Вы, Елизавета Тимофеевна, не придавайте значения тому, что он со мной на ты разговаривает. Никакой специальной грубости здесь нет. Они всем зэкам "ты" говорят. Поднялись на второй этаж, позвонили. Дверь открыл молодой солдат, в сапогах, гимнастерка расстегнута. -- Здравствуй, Витя. Мы к товарищу майору, они уже встали? -- Встал я, давно встал. Заходи, Кораблева. Что у тебя? Я уж в зону собрался. Да ты не одна. В дверях стоял высокий подтянутый мужчина в хорошо сшитом форменном костюме, глаза живые и, пожалуй, умные. -- Я, Леонид Леонидович, с просьбой пришла. Это знакомая моя близкая, еще с давних времен, из Москвы приехала. Нам бы поговорить немного, если у вас минут десять найдется. А если нет, нам не к спеху, мы вечером придем. -- Чего ж откладывать? Десять минут всегда найдутся. Виктор, поухаживай за дамами, помоги верхнюю одежду снять, повесь аккуратно, с телогрейкой ничего не сделается, а у гражданки из Москвы хорошее пальто, даже модное, так ты его поосторожнее. Проходите, проходите в комнату, располагайтесь. Витька, ты что, не видишь, одного стула не хватает. Принеси из спальни и закрой дверь. Да нет, болван, с другой стороны закрой. Садитесь, пожалуйста, с кем имею честь? -- Великанова Елизавета Тимофеевна. -- Великанова... Великанова... Уж не нашему ли счетоводу родственница? Как его, Александр Матвеевич, кажется? -- Я жена Александра Матвеевича. Прошу вас, товарищ майор, разрешить повидаться с ним. Гребенщиков долго смотрел на Елизавету Тимофеевну. Потом тихо, почти шепотом сказал: -- Не по адресу вы, гражданка, не по адресу. Разрешение в Москве получить следует. Да и там не дадут такого разрешения. Супруг ваш по пятьдесят восьмой отбывает наказание. А как вы, позвольте спросить, узнали, где он? Или он исхитрился и адрес послал? Его за разглашение государственной тайны, а ваши действия можно как шпионаж квалифицировать. А может, это ты, Кораблева? Хочешь опять с той стороны проволоки пожить? -- Я, товарищ майор... -- начала было Елизавета Тимофеевна, но Софья Петровна ее перебила: -- Что вы, Леонид Леонидович, бедную женщину пугаете? Зачем вам московское разрешение? Вы же царь и бог здесь. Кто вам что скажет? Комендант? Он пикнуть при вас не смеет, я же знаю. А что я никому не писала, вы и сами в курсе. Письма мои нечастые вы, наверное, и читаете. -- Не я, не я. У меня поважнее дела есть, чем письма твои читать. -- Ну, не вы, так вам все равно доложили бы. Великанов не простой человек был. В Москве друзья остались. Мало ли кто мог для Елизаветы Тимофеевны справку навести. Может, при случае и похлопочут за него. Темпора мутантур. Это так в древнем Риме умные люди говорили: времена меняются. Вам сейчас хорошее дело сделать ничего не стоит. Кого вам бояться? Помолчали. Гребенщиков все смотрел на Елизавету Тимофеевну. Потом сказал: -- Ну что ж, товарищ Великанова, поговорю с комендантом. Я со своей стороны возражать не буду. Великанов работает хорошо, даже, я бы сказал, поддается трудовому перевоспитанию. Мы ведь, товарищ Великанова, не просто наказываем, а перевоспитываем. Воров, бандитов и даже врагов народа превращаем в полноценных советских граждан. Этому нас учит наш сталинский нарком, товарищ Берия Лаврентий Павлович. Вы вот москвичка, смотрели, наверное, замечательную пьесу товарища Погодина в театре имени товарища Вахтангова. "Аристократы" называется. Мне удалось посмотреть ее в прошлом году, был в Москве на совещании. Очень правильно о нашей работе показано. Мне идти уже пора. Так что ждите, товарищ Великанова. Вы у Кораблевой остановились? -- Да, товарищ майор. Большое спасибо, товарищ майор. -- Не за что, товарищ Великанова. Не за спасибо работаем. Наш долг делать все, что в пределах закона. Вечером Витьку пришлю, он скажет. Если все будет в порядке, он и в зону вас проведет. Вот его за труды поблагодарите. Наверное мужу гостинцы всякие из Москвы привезли. Водку московскую, может даже очищенную, белоголовую? Сознайтесь, товарищ Великанова, ведь привезли? -- Привезла, товарищ майор, две бутылки. -- Это вы напрасно. В зону алкогольные напитки проносить не разрешается. Давайте мы вот что сделаем. Вы эти бутылки Виктору дайте. Скоро Первомай, великий праздник солидарности трудящихся. Пусть побалуется. И конфеты он любит хорошие, молодой еще. У нас московских конфет не бывает. Вышли. -- Вот и все, Елизавета Тимофеевна. Завтра мужа увидите. -- Неизвестно, может еще комендант не разрешит. -- Майор и спрашивать коменданта не будет. Сам хозяин. Зачем ему водкой делиться? Повезло нам, в хорошем настроении был. Я думала, дороже возьмет. Я, Елизавета Тимофеевна, в свою библиотечную конуру пойду, а вы домой. Часа в три вернусь, пообедаем. Печку разжечь, картошку сварить сумеете? Виктор прибежал в девять часов. -- Вот и я, Елизавета Тимофеевна. Привет, Кораблева! Идти надо. Майор просил сказать, что по случаю выходного свидание разрешено на три часа, с десяти до тринадцати ноль-ноль у него в кабинете. Его самого не будет. И еще он просил передать, чтобы вы после свидания к нему домой зашли. Это в мешке у вас для мужа гостинцы? Бутылку не положили? Шучу я. Давайте я понесу. Идти не близко. -- А в этом свертке для вас, Виктор. К празднику. -- Спасибо, Елизавета Тимофеевна. Я это пока, Кораблева, у тебя оставлю, потом зайду. Виктор провел мимо двух начальнических домов, но в ближайшую проходную, которую Елизавета Тимофеевна видела вч