страсти и жизнь мысли - это ветви одного дерева - того, что составляет собой особый тип жизни - жизни человека, и что мир мышления - самый интригующий ответ человека на его же мир страстей. Присутствие такого ответа в жизни человека определяет особенную его феноменологию как феноменологию исключительного геометрического обстоятельства универсального космоса. Жизненный мир - это прежде всего особая геометрическая среда, которая среди всего прочего обеспечивает интеллектуальный ответ на все, что происходит с миром (ответ, который в свою очередь обеспечивает выживание самой этой среды). В таком виде жизненный мир с легкостью ассоциируется с последним из принятых нами метрических пакетов Универсума, - психологическим миром, что дает возможность определить геометрические размеры человека в обобщенном полиметрическом пространстве. Человек как главное действующе лицо жизненного мира и вместе с тем - всего Универсума - имеет, оказывается, самую большую протяженность в этом пространстве. В геометрическом смысле человек - это узел, в котором сходятся вместе все выделенные выше метрические пакеты и посредством которого они связаны между собой. То есть человек - это геометрический канал, через который сообщаются между собой абсолютно все космологические слои. В этом смысле человек, например, объемнее любого другого животного, потому что последнее не выходит в самый верхний метрический слой - слой мышления (или, по крайней мере, в верхние его подслои: "Упанишады", "Одиссея" и теорема Пифагора не являются витальным обстоятельством ни собаки, ни льва). То есть человек живет в таком геометрическом мире, эволюционно- слоевое расширение которого происходит за счет порционного обновления его метрических обстоятельств. В этом смысле, вообще говоря, человек принадлежит к онтологическому слою реальности, открытому для геометрической эволюционной экспансии Универсума, а значит живет в актуальном метрическом слое (в отличие от мира животных, живущих в реликтовом слое). Первым, кто обратил внимание на эту онтологическую планку, непреодолимую для нечеловека, был, кажется, Ницше. Это ведь он сказал, что лев должен стать ребенком, чтобы стало возможным новое начинание. Лев - царь зверей, символ силы духа, символ бергсоновского жизненного порыва. Складывая в одно онтологическое целое открытое интеллектуальное начало ребенка и жизненный порыв льва, Ницше, по сути, назначает группу преобразований, которая из старых разрозненных образов создает новую, комплексную онтологию жизненного мира. (В геометрическую онтологию континуумального мира вписывается и образ открытости-закрытости, придуманный Максом Шелером: человек действительно открыт для новых пространств мышления: для образов, рациональностей и эстетик.) Ребенок андерсеновский и ребенок ницшевский - это символ tabula rasa, на который жизненный мир запишет вместе со старыми обязательно какие- нибудь новые образы и скорее всего - новый способ понимать мир. Способ выстраивать свой ответ на обстоятельства вокруг - это и есть рациональность, которая, в конечном счете и представляет интеллектуальное начало человека в жизненном мире. Таким образом, рациональность - и есть скрытый геометрический герой верхнего, открытого, а значит актуального метрического слоя Универсума. Иначе говоря, мир рациональностей - это единственный мир, который подлежит тотальному онтологическому эволюционированию для насущного состояния Метасистемы. А значит, если интересоваться миром, основываясь на как можно более развернутой его онтологии, то составлять геометрический путеводитель по миру рациональностей вполне созрело время. География мира рациональностей, составленная только на основании обобщенного феноменологического опыта, вряд ли сможет обепечить нас всеми подробностями для реализации контовской максимы: "Познание нужно для предвидения, а предвидение необходимо, чтобы действовать". А нужно нам в отношении мира рациональностей знать по крайней мере следующее: Первое. Как распределены рациональности в своем мире в каждый момент его жизни? Второе. Как интерсубъективируются рациональности, то есть как они хотя бы частично становятся общими? (К этому вопросу примыкает вопрос о том, каковы отношения между индивидуальными и групповыми рациональностями и как формируются групповые рациональности?) Что может ответить нам наш обобщенный феноменологический опыт на первый вопрос? В сущности, немного. А именно: что мир рациональностей состоит из наслоений вдоль вертикальной оси, вдоль которой изменяется некоторая генеральная, осевая функция рациональности, и горизонтильных полей, рельеф которых должен давать слепки мгновенного распределения рациональностей. Это - единственный итог нашего прямого феноменологического опыта (или, скорее, потолок его возможностей), потому что ответа на второй вопрос он дать вообще не может. Но опыт поставляет нам комплексы фактов, эти комплексы формируют устойчивую геометрию нашей рациональности, наша рациональность в соответствии со своей геометрией запускает универсальные онтологические образы, исходный материал для теорий, а теории на основании этого материала составляют картину подробностей о тех фрагментах реальности, которые они охватывают. (Если комплексы значимых для нас фактов, поставляемых нашим опытом, расширяются и перестают вписываться в геометрию нашей рациональности, нам приходится изменять эту геометрию, то есть переходить к новой рациональной эстетике.) Что касается мира рациональностей, то их никогда не охватывала никакая теория, способная описать поведение этого мира. Что может говорить об одном: геометрия нашего способа видеть мир слишком уступала по метрической сложности геометрии мира рациональностей, чтобы наша рациональная эстетика оказалась способной разродиться универсальными онтологическими образами, необходимыми для запуска соответствующей теории. Космологическая геометризация Универсума - эта как раз такая процедура, которая позволяет говорить об онтологических основаниях мира рациональностей, распространяя на него универсальную геометрическую онтологию Метасистемы. В результате ее мы можем использовать геометрические условия организации низших метрических пакетов, известные нам по нашему корпускулярному опыту мышления, в интересах понимания континуумальных правил игры, которые действуют в мире рациональностей. Как уже было сказано, основным количественным вопросом к этому миру (вопросом, уже подготовленным и в рамках корпускулярного мышления), является вопрос, касающийся природы интерсубъективации. Основной логический конфликт корпускулярного мышления вокруг интерсубъективности знания сводится к проблеме частичной интерсубъективности. То есть корпускулярное мышление не может онтологически прокомментировать мир значимостей, тот реальный мир знания, в котором мы живем, в котором истины могут быть значимыми, но никогда не бывают абсолютно значимыми. То есть фактически проблема интерсубъективности мышления сводится к проблеме распределения рациональностей. Проблема интерсубъективности, в сущности, легко конвертируется в математические образы: вопрос о возможности общего знания можно свести к анализу непрерывности или связности между пространством, в котором существует знание, и пространством, в котором существуем мы как носители этого знания. Геометрическая среда, соответствующая традиционной субстанциальной логике, принципиально разрывна на границе между субстанциями, поэтому проблема разрывности процедурно неразрешима в рамках корпускулярного мышления, так же, как характерные квантовые эффекты процедурно неразрешимы вне геометрической среды уравнения Шредингера. Проблема интерсубъективности - один из самых сильных доводов в пользу геометризации нашего жизненного мира Здесь нужно сделать существенную оговорку. В свое время ортеговская формула субъективности "Я = Я + мои обстоятельства" по сути дела определила онтологическую среду, в которой проблема интерсубъективности может получить решение, и эта среда - континуумальный мир. (Ортега-и-Гассет во многом наследует Гуссерлю, который своей идеей интенциональности достиг почти такого же эффекта в отношении онтологии субъективности, что и ортеговская формула. Но Гуссерль, в отличие от Ортеги, остался в рамках объективистской традиции, а потому свою формулу "Я = Я +" он не замкнул. Поразительно, что для, казалось бы, незначительной метафизической работы по расширению тавтологии Декарта, Беркли, Юма, Канта и Фихте "Я =Я" потребовалось три столетия поколений философов: мельницы богов мелют медленно.) Онтологическую среду, в которой работает формула Ортеги, определяет пространство рациональностей. Рациональность как геометрический герой No1 этого метрического пакета является прежде всего носителем условия его устойчивости. То есть распределение рациональностей в жизненном мире должно подчиняться внутреннему для пакета условию устойчивости. И если мы сможем что-нибудь сказать об этом условии, мы в общем-то получим очертания принципа, по которому внутри жизненого мира происходит распределение рациональностей. Сказать же что-то можно, оказывается, на удивление скоро. Как уже говорилось, для этого можно использовать общие принципы геометрической организации, действующие во всех метрических слоях Универсума, взяв с соответствующими оговорками или (если они не нужны) без них эти характеристики из тех пакетов, в которых о них что-то известно из нашего корпускулярного теоретического опыта. Известно, что устойчивость статистической системы обеспечивает так называемое нормальное (гауссовское) "шляпообразное" (если по Экзюпери - "слонообразное") распределение ее элементов по своим параметрам. Приблизительно таково, например, распределение Максвелла молекул в газе по скоростям, или распределение людей по весу или росту. В центре распределения (тулья "шляпы") располагается основной его массив ("масса"), на периферии (чуть опущенные вниз поля "шляпы") - существенно меньшая его часть (маргиналии). Впрочем, и без полиметрического образа Универсума приблизительно такое распределение в мире рациональностей - не новость по крайней мере с тех пор, как жива идея вероятностного распределения элементов систем по их свойствам. И даже наверное раньше - образы "массы" того, что мы называем социумом, и "маргинальной" его части существуют с тех пор, как существует образ социума как самодостаточного организма. "Масса" - это не обязательно то, что в недалекие недемократические времена называли чернью, но в конечном счете это обязательно то, что скрывается за словом "толпа", обозначающего спаянный общей реакцией на мир массив людей. Пушкин, которого трудно уличить в снобизме, под чернью подразумевал именно феномен толпы. В его произношении это обозначение было скорее констатацией факта, сообщающего о природе мира, чем импульсивным актом социальной защиты. (Хотя, конечно, защищаться от толпы ему как отчаянному маргиналу тоже нужно было.) Маргиналиями старинные книжники-латинисты называли пометки на полях книг, и с тех пор это хороший образ для всего, находящегося на краю. Люди, воспринимающие вещи не так, как все, занимающие место вне массы мыслящих приблизительно одинаково, являются несомненными маргиналами. Конечно, Пушкин был маргиналом, как, собственно, и Байрон, и Бруно, и Спиноза, и Киркегор, и Ницше, и Христос, и Будда - список можно долго продолжать. Расстояние между ними и массой и создавало с одной стороны напряжение, служившее источником эпизодических взаимных защитных действий, а с другой стороны - постоянную связь взаимной необходимости (Гегель и диамат на этом месте радостно потерли бы руки: вот яркий образец единства и борьбы противоположностей). Расстояние между маргиналиями и массой неустранимо, оно создает ту площадь опоры, которая сообщает нашему миру устойчивость. В силу этого евангельский моральный императив "Входите тесными вратами..." просто принципиально не может быть осуществим для всех, а остается уделом очень немногих. И автор его был безнадежным идеалистом, если всерьез рассчитывал, что его собственный удел в одно прекрасное время станет товаром повышенного спроса. Потому что все евангельские призывы в лучшем случае (сейчас уже крайне редком) выслушиваются в воскресенье с утра в церкви, а затем тут же запиваются пивом под свежие тусовочные новости о том, как кому-то удалось подскочить по деньгам или наоборот, влететь, или засматриваются сериалом о муках, выпадающих на долю бедной девушки на ее пути к богатому, молодому и красивому жениху. При этом вряд ли кто-то морочит себе голову такой далекой от жизни чепухой, как, например, утверждение, сравнивающее пропускные способности игольного ушка по отношению к верблюдам и ворот в царство небесное для богатых. Учат, конечно, не призывы и проповеди, а все-таки жизнь. Интересно, на что мы могли бы рассчитывать, если бы считали иначе и, скажем, не копили бы сокровищ на земле, а надеялись только на таковые на небе. (Проверено ведь: на бога надейся, а сам не плошай!) Евангельский этический ригоризм оставляет безусловно сильное впечатление, но как быть с тем, что мы постоянно вынуждены накладывать на него существенные поправки, позволяющие все же нам выживать? Так вот: мы, собственно, давно нашли, как преодолевать этот разрыв между идеалом и реальностью, между боговым и кесаревым. А именно. Любое наше общество устроено таким образом, что в нем Масса и маргиналы распределяют между собой обязанности и дополняют друг друга. Мелким побочным эффектом такого замечательного взаимодействия, приводящим иногда к костру или кресту, можно считать неизбежное напряжение, возникающее между этими двумя участками распределения рациональностей. Маргиналы, которым их геометрическое место в этом распределении обеспечило неустранимую возможность оказаться за пределами общего здравого рассудка (Гераклит: "Здравый рассудок - у всех общий"), получают способность не так смотреть на вещи как все, но за это - и крест потяжелее. Масса же, обладая общим здравым рассудком, живет, вполне довольная собой и самодостаточная, если этот здравый рассудок, всегда дающий хорошее представление о видимости вещей, не сообщает им повода ощущать тревогу о завтрашнем дне. Но при этом она не теряет связи и с живущими внутри нее маргиналами, и время от времени прислушивается к тому, что еще они там придумали, а после этого, прислушавшись, может и выбрать для себя то, что может показаться ей выгодным и удобным для теперешних или новых, имеющих обыкновение изменяться ее витальных обстоятельств. При этом могут быть услышаны и восприняты как правые маргиналы (вроде Эйнштейна, Ницше или Сократа), так и левые (вроде Гитлера, Марата или Ленина) - в зависимости от состояния Массы. Маргинал в силу своего геометрического положения в распределении рациональностей обязан мыслить самостоятельно и независимо (именно поэтому с известной нам из Писания смелостью Назаретянин вносил изменения в неприкасаемый для каждого ума из Массы ортодоксальный список Заветов) - в этом его сила (он может видеть дальше) и одновременно слабость (его запросто могут напоить цикутой или отправить на крест). А человек из Массы, опять же в силу своего геометрического положения в распределении рациональностей мыслит "нормально, как все", и в этом тоже его сила (у него очень много единомышленников) и слабость (он связан общим мышлением, а значит не может быть самодостаточным вне Массы). Приблизительно в таком духе описывает нормальную схему отношений массы и маргинальной зоны распределения рациональностей один из самых авторитетных адвокатов интеллектуального маргинализма Х. Ортега-и-Гассет в своем знаменитом, наделавшем много шуму в 30-х годах минувшего века выпаде против "массократии" под названием "Восстание масс". Ортега - гораздо больший реалист в отношении неистребимости дистанции между Массой и "избранным меньшинством", чем Автор Нагорной проповеди, поэтому он предпочитает комментировать рациональную картину выбора с помощью буддийской этической доктрины, толерантной, вообще говоря к любому выбору, и не считающей что проходы для людей, обладающие большой пропускной способностью, так уж плохи и неприемлемы: "Когда речь заходит об "избранном меньшинстве", то в быту обычно извращается значение этого выражения, считается, что человек "избранного меньшинства" - высокомерный нахал, полагающий себя выше остальных, что, однако, не так. Избранный требует больше , чем другие, хотя ему и не удается претворить в жизнь эти высокие требования. Нет никакого сомнения в том, что человечество делится на две части: те, кто много требуют от себя и тем самым усложняют себе жизнь и следуют долгу, и те, кто не требуют от себя никаких особых усилий. Для них жить - значит не меняться, быть постоянно тем, что они есть, им не понять тех, кто стремится к самоусовершенствованию; такой человек плывет по течению, как поплавок. А сейчас мне хотелось бы напомнить вам, что ортодоксальный буддизм состоит из двух различных течений: первое, махаяна, "большая колесница" или "широкий путь", требует от человека гораздо больше усилий, чем второе, "узкий путь" или "малая колесница" - хинаяна. То, по какой дороге мы пойдем, будем ли мы предъявлять к себе максимальные или минимальные требования, и определяет в конечном счете нашу жизнь." Собственный выбор Ортеги, который он, как это ясно, остановил на "махаяне", выдает явная его запальчивость, понятная для человека, вынужденного нападать, чтобы защищаться: большинство, в сущности, не хуже меньшинства следует своему долгу, который задается их местом в общем распределении рациональностей, а вовсе не чьими-то благими пожеланиями - уж кому какая геометрия легла. Говорить обратное - это все равно, что говорить что-нибудь вроде: "Вот, некоторые представители животного мира взяли на себя героическую миссию быть человеком, а некоторые малодушно удовольствовались ролью комнатных собачек и кисок". Последнее, по сути дела, выражает основания этики континуумального мира: ценность любого элемента Универсума, к какому бы слою или подслою его он ни относился, вполне определяется его местом в интегральной геометрии Системы - именно оно обеспечивает полноту, а значит и устойчивость мира. (Это хорошо, например, понимал платоновский сокровенный человек Пухов, сказавший, что без него мир неполный.) Этот принцип не чужд и христианской морали, и был бы совсем тотализирован в ней, если бы не противоречащая ему жесткость универсальной категории греха. (Именно жесткость категории, а не сама категория, потому что если сделать ее как можно более мобильной, то, например, то, что не является грехом для "человека-массы" могло бы оказаться им для ортеговского "аристократа духа" - как, скажем, то, что может не являться грехом для животного, может считаться им для человека.) Жесткость множества наших моральных категорий вообще является красноречивым признаком живущей в нас архаики корпускулярного мышления, как и сама бивалентная логика, властвующая в нем. Но разговор о логическом обеспечении их подвижности кажется довольно сумасшедшим: настолько трудным и непроходимым кажется любое усложнение образов в этой области и тем более невыполнимой кажется их витальная реализация, когда неоспоримые трудности сопровождают даже практику десяти сравнительно простых заповедей. Но с другой стороны, способность "аристократа духа" к самосуду (не самосуду толпы, суду Линча, а суду себя над собой, суду, приближающего к человеку Ницше и Достоевского - властвующего в своем мире и вершащему суд над собой) есть как раз то повышенное требование к себе, о котором говорит Ортега применительно к "избранному меньшинству". Чем выше у "рационального маргиналия" градус этого требования, тем далее он отстоит от "человека-массы". А. Эйнштейн - один из тех, кто получил всеобщую известность не только как мыслитель, добившийся оглушительных успехов благодаря своей экстраординарной рациональной смелости, но и как человек, для которого высокий уровень гуманитарных требований к себе был условием быть самим собой. На другом полюсе маргинальности распределения рациональностей находился его современник, другой знаменитый маргинал А. Гитлер. Если маргинальность Эйнштейна распространялась на организацию его метафизического мышления и на степень соответствия конституированным в общественном сознании гуманитарным ценностям, то маргинальность Гитлера выразилась в отрицании самых сложных в рациональном плане интеллектуальных ценностей, завоеванных всеми прежними революциями того, что мы называем человеческим духом, а Фрейд называл "сверх-Я". Сбросить с себя груз разных там устаревших цивилизованных штучек - это самый простой в энергетическом плане путь, поэтому он показался таким привлекательным для Массы, последовавшей за Гитлером, как сказочные крысы последовали за дудочкой гаммельнского крысолова. (Может быть, это и не так уж глупо - избавляться время от времени от ненужного груза, чем, собственно и занимается в той или иной степени каждое новое поколение, но в случае с Гитлером, как выяснилось, слишком много выброшенного груза таки оказалось нужным и выброшенным поспешно.) Определенная логика была в том, что Гитлер выбрал Ницше в качестве своего главного метафизического обеспечения. Если как экстремальную маргинальность можно оценивать сложность мышления Эйнштейна, то как экстремальную же маргинальность можно оценивать и рациональную традицию, использованную Гитлером и состоявшую фактически в вырождении мышления. В силу этого Ницше и не мог никак иначе быть понятым Гитлером (как, впрочем, и "массой" своих современников с массой преподавателей философии внутри нее), как будучи примитизирован до радикального искажения. Человек Ницше и человек Гитлера - это люди из совершенно разных рациональных миров, они геометрически совершенно несовместимы, так же, как мир Джордано был геометрически совершенно несовместим с миром его судей. В то время как сверхчеловек Гитлера должен был утверждаться властью над другими биологически себе подобными через необходимую для такого случая иерархию власти, то есть властвовать "вширь", в том пространстве, которое прежде всего видит глаз, а не ум, Ницше для своего самодостаточного одиночки имел в виду власть совсем другого свойства. А именно - власть над собственным миром, распространенным "вглубь" себя, над миром, видимым умом, но не глазом, власть, по степени самоукрощения граничащая скорее с аскезой, чем с диктатом верховного вечно пирующего хищника, и власть, осуществляемая без посредников. Ницшевская онтология власти - это скорее всего кодекс маргинального одиночки, в силу своего геометрического положения в мире вынужденного держаться вдалеке от непритязательного уюта, создаваемого энергетическими выгодами взаимного обмена теплом внутри Массы. (Кроме того, это - рецепт, как завоевывать огромные пространства без необходимости вести боевые действия в Африке и под Сталинградом.) Сделанное сравнение двух полюсов маргинальности (правого и левого, если придерживаться традиционной ориентации кривой распределения; верхнего и нижнего, если иметь в виду их близость к новым метрическим слоям в геометрии обобщенного пространства), дает нам вполне правдоподобную картину мира рациональностей, полученную в образах. После этого идея геометризации Универсума в применении к вопросу о распределении рациональностей в пространстве жизненного мира кажется совершенно излишней: и без нее результаты хороши. Но есть по крайней мере три прагматических соображения, по которым эта идея оказывается небесполезной. Геометрические комплексы жизненного мира - групповые рациональности. Первое из них касается идеи сравнительной автономии мира рациональностей. Эта идея вытекает из обобщения на геометрию жизненого мира того универсального обстоятельства континуумальной космологии, что реальность, описываемая ею, является реальностью квантуемой и вероятностной. Следовательно, узкие каналы вертикальных связей между метрическими слоями Универсума, проходящие через его устойчивые элементы, сообщают никак не сами эти элементы между собой, а только метрические слои, ими пересекаемые. А значит, связи между элементами континуумального мира реализованы только внутри метрических слоев, которые в этом смысле и можно считать автономными генераторами горизонтальных связей. Это - одно из самых принципиальных различий между топологическими картинами континуумального и корпускулярного миров, причем в рамках идеи геометризации принимающее вполне онтологический характер. Субъективистская версия корпускулярного мира вообще не конституирует онтологию связей между его элементами (самыми интересными из которых с времен Декарта для метафизиков являются субъекты). Объективистская же версия - предлагает весьма убогую радиальную топологию, согласно которой субъекты связаны с Объективным миром. (Ну, а через последний, должно быть, и между собой. То есть, согласно объективистской топологии корпускулярного мира проблема интерсубъективности решается в нем с помощью интерсубстанциального посредника.) Геометрия континуумального мира в силу указанного различия позволяет сделать то, что не позволяли сделать ограниченные геометрические возможности корпускулярного мышления. (Те самые, что обрекли Канта на упрощения, воспринятые Ницше как мошенничество.) А именно - в континумальном мире топология его внутренних связей позволяет конституировать среду, в которой интерсубъективность становится функцией распределения рацональностей внутри нее. Среда эта, как уже говорилось в связи с ортеговской формулой субъекта, - жизненный мир, метрический слой рациональностей. То есть после произведенной процедуры и выделения связей - вертикальных между слоями и горизонтальных, реализуемых только внутри них - жизненный мир становится онтологически конституированным местом жизни особых его, а значит, и всего Универсума обитателей - рациональностей. Это дает нам возможность свести жизненный мир к миру рациональностей. Что означает, что рациональности как особые геометрические реальности Универсума несут в конечном счете ответственность за все, происходящее в жизненном мире. В силу этого приобретает смысл второе соображение, по которому для демонстрации статистического распределения рациональностей внутри жизненного мира потребовалась идея геометризации Универсума. Это соображение сводится к вопросу о геометрической точности картины распределения, который имеет значение для геометрии групповых рациональностей (такую же, какую для военных героев Гайдара имела точность деталей на картинах, которые рисовали их жены). Максвелловское распределение молекул по скоростям обладает замечательной особенностью: он характеризует любой, даже очень маленький объем молекул, пока о молекулах внутри него можно говорить как об образующих статистическую группу. В сущности, то же можно говорить и о группах индивидуальных рациональностей. (Это, например, продемонстрировал Пелевин на примере своей "Желтой стрелы" - странного поезда с вполне нормальным распределением человеческой начинки внутри: с Массой посредине и маргиналиями, которые так и норовят сбежать, - по краям. И хотя действующих лиц распределения представлено немного, все статистические правила его соблюдены. Кажется, только беллетристы умеют обращаться с такими статистически тонкими объемами!) Но ни максвелловское распределение, ни любое другое, выполненное в рамках геометрии корпускулярного мира, не способно показать, на каких онтологических основаниях квантуются рациональности, образуя рациональности групповые. Для этого нужно учесть вероятностную составляющую геометрического образа Универсума, на что корпускулярная онтология мира, увы, не способна. Поэтому полученная выше картина распределения рациональностей как особых геметрических вещей по степени своего геометрического приближения скорее должна считаться квазикорпускулярной, чем континуумальной. Континуумальная картина мира, как уже говорилось, сводится к многомерному рельефу стабильностей. Это относится как к картине, составленной из метрических слоев (и, понятно, подслоев), в которой последние и выполняют роль "устойчивых стабильностей", так и к картине внутри каждого из них. Жизненный мир, выражая собой последний, открытый геометрический слой континуумального мира (или, по крайней мере, верхнюю, активную его часть) в полной мере отвечает геометрическому принципу такой картины, обладая при этом особенностями, сообщенными ему его открытым положением. Универсальной для всего континуумального Универсума, а значит в полной мере реализованной и в геометрии жизненного мира, является та его, новая по сравнению с корпускулярным миром онтологическая подробность, что ни связи внутри него, ни устойчивые узлы связей не могут считаться первичными или вторичными друг относительно друга. Можно сказать, что связи и их устойчивые узлы существуют как взаимно дополняющие обстоятельства, но по отношению к геометрической онтологии Универсума это было бы несколько большей метафорой, чем если считать их одним геометрическим целым. Для мира рациональностей это значит, что связи внутри него обладают своими метрическими характеристиками. А так как жизненный мир без малейшей опасности ошибиться можно считать чрезвычайно метрически многообразным, то и связи внутри него образованы большими количествами устойчивых комбинаторных сочетаний. Можно сказать, что связи, принимающие участие в геометрическом мире рациональностей, образуют в нем гиперплоскости, каждая из которой по отношению к другой, рассматриваемой как поток, работает как своеобразная дифракционная решетка. Тогда, в результате взаимного дифракционного действия метрических потоков связей внутри мира интерсубъективности его геометрическая картина складывается как динамически утойчивая дифракционная картина, рельеф характерных дифракционных горбов (дельта-функций) и впадин. Образовывая устойчивые сочетания разных порядков, такая дифракционная картина оправдывает геометрические образы, заложенные в основание континуумального мира. А оправдывает она их тем, что выражает собой подробную (в пределах обозначенных образов) геометрическую картину рациональностей - индивидуальных и групповых, причем последних - всех вообразимых разновидностей. Характерный шляпообразный вид дельта-функции, вот уже три четверти века служащий символом устойчивости и одновременно сингулярности в микромире, приобретает геометрическую универсальность для всего континуумального космоса, вторгаясь в нем и в жизненный мир. Причем если в микромире он отражает условия пространственной локализации вещества, то в мире рациональностей - вероятностное распределение значимостей. Таким образом, в континуумальном мире значимость, кроме статистического веса, приобретает вес и онтологический. Так же, как масса сообщает нам о реальности в том, что мы привыкли называть материальном мире, значимость сообщает о реальности в пространстве рациональностей. Мы же и раньше говорили, что континуумальный мир - это мир значимостей. Значимости составляют вертикальное измерение распределений индивидуальных рациональностей в вероятностных волнах групповых рациональностей. Каждые две соседние, метрически близкие рациональности обеспечивают геометрическую неразрывность континуума жизненного мира (хотя, скорее всего, это не обязательно должно выполняться совсем уж везде - локальных аномалий отрицать оснований не видно). Приблизительно так работает геометрический генератор рациональностей - жизненный мир. Причем, как это ясно из сказанного, - квантовый генератор. То есть пространство рациональностей квантуется, как и весь континуумальный мир (что, впрочем, показывает и наш феноменологический опыт). Это и есть третье соображение, в силу которого нам потребовалась идея геометризации жизненного мира для его описания. В жизненном мире как в пространстве рациональностей интерсубъективность выражает его интегральную геометрическую неразрывность. Неразрывность в пространстве групповых рациональностей, как это следует из его геометрии, обеспечивается их маргинальными зонами, которые их соединяют, одновременно своими размерами задавая и расстояния между ними. И расстояния между групповыми рациональностями, и связь между ними - это базовые условия, необходимые для динамической устойчивости их пространства, то есть жизненного мира. Иначе говоря, для нашего выживания одинаково ценны как общественное согласие, так и общественные разногласия. Если первое выражает то геометрическое общее, что содержится в каждой групповой рациональности и составляет глобальную групповую рациональность человека вообще, то вторые выражают условие комбинаторной полноты жизненного мира. Мы должны мириться с тем, что кто-то мыслит не так, как мы - мириться просто потому что это обеспечивает наше выживание. В континуумальном мире трудно нанести удар по тому, кто раздражает нас своим инакомыслием и при этом не задеть себя. (А тем более - уничтожительный удар: не спрашивай, по кому выстрелит оружие, которое ты продаешь - оно выстрелит по тебе.) Трудно понять, насколько мы отдаем себе отчет в такой элементарной геометрии. Может быть, вполне отдаем, но согласны жертвовать собой, когда не соглашаемся на жизнь и рациональность каких-то ближних вокруг нас? Христианская мораль прощения, во всяком случае, исповедует геометрический идеал индивидуального выживания, но, видимо, существуют какие-то менее тривиальные геометрии, задающие мотивацию наших поступков, если мы так часто и уверенно этот идеал обходим. Да, война и агрессия - это удел не только неразумных хищников, но и нас, детей цивилизаций. Значит, конфликты и войны - это вполне геометрически обеспеченные подробности континуумального мира. (Гераклит: "Должно знать, что война общепринята, что вражда - обычный порядок вещей, что все возникает через вражду и заимообразно"; "Гомер, молясь о том, чтобы "вражда сгинула меж богами и меж людьми", сам того не ведая, накликает проклятье на рождение всех существ".) Если все в жизненном мире сводится к взаимодействию и столкновению рациональностей, а это так, то войны и конфликты отражают особенную трансцедентальную геометрию жизненного мира. В этой геометрии живут, взаимодействуют и соперничают рациональности, и именно эти обстоятельства жизненного мира задают все, что в нем происходит. Все самое на первый взгляд нерациональное в нем подчиняется сторогой его геометрии. Она оправдывает и войну Монтекки с Капулетти, и гражданские, и этнические, и религиозные, и мировые войны, равно как и разнообразные формы примирения сторон - вплоть до взимного их уничтожения. Даже если в войнах присутствует пошлый мотив грабежа, все равно они сводятся к столкновению рациональностей и к соответствующей геометрии, потому что необходимым условием конфликта является предшествующее ему деление на своих и чужих. Причем каждое новое время создает новые условия для такого разделения или его усиления. "Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям." - говорит князь Андрей Пьеру Безухову в "Войне и мире". "Мой дом" - говорит князь Андрей, и Москва для него тоже "моя", и оскорбили и оскорбляют его французы как русского, то есть как носителя особой и неповторимой русской этнической рациональности. Французы стали для него преступниками потому, что стали угрожать его праву быть таким носителем, то есть, праву быть самим собой. (Хотя, понятно, сами французы во главе с Наполеоном и Шовиньи преступниками себя не считали. Наоборот, они считали себя героями - они воевали за могущество французской идеи. Вот пример рационального релятивизма, обязательного условия для конфликта.) Война начинается там, где одна рациональность заявляет свои права на жизненное пространство другой рациональности, стремясь подчинить его себе, часто несмотря на то, как мало на первый взгляд они различаются. Так же, как один вид животных стремится либо сохранить, либо приумножить свое жизненное пространство, но уж никак не поступиться им, потому что оно обеспечивает соответствующую своим размерам вероятность выживания вида, так и для рациональности экспансия - средство, которым достигается ее максимальная устойчивость. Когда в середине 13-го века над раздробленной и разрушенной татаро- монгольским нашествием, а потому сильно уязвимой Русью по-прежнему нависали две угрозы - с востока и с запада, именно логикой сохранения самобытной этнической рациональности пришлось руководствоваться Александру Невскому в его геополитическом выборе. В силу слабости своих возможностей будучи вынужден выбирать наименьшее из зол, он шел на соглашения и уступки в отношениях с восточной угрозой русскости, и без долгих размышлений разбирался с западной всей силой своего оружия. Дело в том, что в действительности угроза с востока была в большей степени угрозой экономических и, может быть в какой- то степени политических потерь, но в самой меньшей степени ее можно было назвать угрозой культурного поглощения. В угрозе же с запада присутствовал весь спектр потерь, и последняя из трех перечисленных была представлена едва ли не с самой большой силой. Позднее политическую логику Александра Невского по сути дела продолжил московский князь Иван Калита. Ведя дипломатическую игру с Золотой Ордой, он начал процесс объединения русских земель как процесс политического укрепления русскости (для него, а в принципе и для нас неважно, какими способами он этого добивался - выигрышная политическая цель всегда бывает обеспечена стихией, а "С стихией божией царю не совладеть"). Тем самым оригинальная русская этническая рациональность получила определенный запас устойчивости, который затем был развит. Та особая геометрическая составляющая, которая обеспечила исторический путь русской этнической рациональности, оказалась одним из многовековых залогов устойчивости пространства рациональностей, в то время как многие этносы история "рассосала". Примеры из человеческой истории, на которых построены, например, теория "вызова- ответа" А. Тойнби или этногенеза Л. Гумилева, хорошо описывают мировой океан рациональностей, когда штормовой, когда спокойный, но всегда живой, способный с легкостью поглотить в свои глубины или наоборот, долго держать на своих волнах. (Для Сартра этот океан - мутная бессмысленность существования, в которую заброшен человек, но это, конечно, не так. Море и все, что в нем происходит, имеет свою логику, пусть и очень сложную, и океан рациональностей, в котором в постоянных состояниях взаимодействия и конфликта находятся способы воспринимать мир - тоже.) Рациональности в своем мире живут, эволюционируют и умирают, как виды в животном мире. А мы, как это естественно для жизненного мира, в той же степени, что являемся носителями собственных, индивидуальных рациональностей, вмещаем в себя и рациональности групповые, в пространства которых мы вовлечены геометрией Универсума. (В том числе мы представляем и некую глобальную групповую рациональность, ту, которая отражает весь горизонтальный слой, временной слой ра