во всем. Кроме того, расшумятся рабочие-строители, крикуны первостатейные, которые Некрасова любят. Так это же - тень на вас. Лично на вас, Никита Сергеевич. Снова сидит, как мумия. Ну, думаю, все пропало... И вдруг мумия оживилась. В потускневших глазах Генерального, наконец, сверкнул проблеск мысли.. - А что если, Ермаков, я отдам тебе этого парня на поруки. Мол, рабочий коллектив Заречья требует.. Не против? Представишь все документы и обращения строительных рабочих... Но смотри, отвечаешь головой... Та-ак, Ермаков?!. Готовь бумаги. В этом случае, и Саша Шелепин, и Андропов поймут меня... Словом, Игорь Иваныч, забудь об всем этом негодяйстве.. Читай студентам лекции. Пиши задуманный тобой сборник о рабочем фольклоре. Только рукопись обязательно занеси ко мне. Покумекаем... Так что веселись братия, как говорил наш сельский батюшка Никодим. Пронесло... Ты, Игорь, слава богу! выскользнул. Но они, вот увидишь! возмут свой реванш на других. Возможно, на сотнях и тысячах других. Отыграются на них. Самая жестокая порода людей - патологические трусы.. - Сворачивая из тихой 3-ей Тверской Ямской на шумную улицу Горького, Ермаков, за рулем своего ЗИМА, уж не мог ни очем говорить, только о Шелепине и Андропове. - Игорь, они не люди. Они нЕлюди! Погубить невинного человека им, как два пальца обоссать. Ты бы видел палаческую складку андроповски губ. Они боятся не империализЬма, о котором Хрущ лопочет день и ночь, а - своего родного народа. Смертельно боятся... "Проклятый "империализЬм" мне тоже не по душе,. хотя строителям на Западе платят в десять раз больше, чем нам. Но -нигде и никогда не повторяй моих слов, Игорь- свои чекисты на Святой Руси действительно намного опаснее чужого "империализЬма". Где еще, скажи мне, где, при каком социальном строе, ГБ могло совершенно безнаказанно уничтожить пятьдесят миллионов собственных ни в чем не виновных граждан?! Уничтожить, я знаю многих по именам , самых одаренных, умных, образованных и независимых граждан. И, по воровски ускользнув от люстрации, проведенной в цивилизованых странах, полвека бахвалиться своим "чекизмом по локоть в крови" и как бы русским патриотизмом. Скажу тебе прямо - годами засекреченный беспредел КГБ - по сей день главная опасность Руси. "Арагви", на этот раз, закрыто. Кто-то откупил там весь вечер для своих семейных праздненств. Но для Ермакова - открыто всегда. Уселись поначалу в дальнем углу, а потом нас перевели в освободившийся кабинетик. Игорь смеялся нервным счастливым смехом. Как не вспомнить Огнежку, - оба в Огнежке "души не чаяли". Как она будет рада. У Игоря вырвалось - от всей души: -Женились бы вы на ней, Сергей Сергеевич! И матери своей тоже бы угодили... Ермаков усмехнулся досадливо: - Я не против, Иваныч. Но нашей чертовке-очаровушке и тридцати нет... И еще долго не будет. Мне же под пятьдесят А что поют девушки там, под этими овощами и фруктами, - он кивнул в сторону стен "Арагви", аляповато разрисованными кипарисами и виноградниками. Сам слыхал. Горланят, проказницы. И по своему, и по русски. Выламываются: "А зачим мне мужа- Старый хазабек. Дайте мине мужа - Молодой абрек" Такова реальность, Иваныч! Принесли традиционные цыплята-табака. Поели. Выпили. Улыбнулся раскрасневшийся счастливый Игорь, по сути, только сейчас осознавший, что ему грозило. - Помните, Сергей Сергеевич. В доме Огнежки я сострил. Мол, мы все - по дороге к хрущевскому коммунизЬму - живем в нравственной атмосфере рабовладельческой Греции... Ермаков подвез Игоря к его общежитию и, прощаясь, сказал: - Проси своего ректора-проректора, чтоб сообразили тебе однокомнатную, а я уж постараюсь... Лады? На защиту своей докторской- зови. Завершишь книгу о рабочем фольклоре - рукопись ко мне.... Помозгуем. Лады, парень? Что тебя сказала Дунька, помнишь? Чтоб на стройке и духа твоего не было?! Дунька злопамятна и мстительна. Не пренебрегай! 10. Ермаков с самой рани, до работы, заехал к Акопянам, рассказал, что посчитал - можно рассказать. Утро уже набирало силу. Погасли на мачтах ночные фонари. Исчезли бесследно ночные тени. Огнежка, увлеченная повествованием гостя о его рискованных приключениях "на небесах", точно опоздала бы на работу, если б Ермаков ее не подкинул.. Выскочив у своего корпуса из машины шефа, услыхала веселый, громоподобный и резкий Тонин голос: --Тихон -- с неба спихан! Не станешь пособлять -- мы твой седьмой разряд тю-тю... Огнежка оглянулась на голос. Не голос-- труба иерихонская. Ждала обычной сцены. Тихон Инякин обзовет Тоню халявой или еще покрепче и прошествует мимо, помахивая топориком. Нынче от труб иерихонских стены не рушатся. Тихон, правда, огрызнулся. Но, огрызнувшись, сунул топорище за свой веревочный пояс и, натянув брезентовые рукавицы, поддел ломом чуть перекошенную "панель Ермакова". -Та-ак!... Огнежка не вошла, а почти взлетела на новый корпус, раскачивая резвыми ногами шаткий трап и что-то восклицая вполголоса. Решила после работы заглянуть в клуб, где будет какое-то казенное "действо". Неведомые парни спорили, размахивая кулаками, кому из них танцевать с Тоней. Пока спорили, Тоню утащила в круг рябая, - крупной стати женщина в цветастом платье -- бригадир из соседнего треста. Она слушала ни на минуту не смолкавшую Тоню, горделиво произносящую на свой лад профессионализмы подсобниц: "как мы лОжим", "сколько лОжим", внимала ей, приоткрыв щербатый рот и глядя на нее как на полководца, только что вернувшегося из победного похода. Когда они, кружась и обдавая Огнежку запахом цветочного одеколона, промчались мимо нее, расслышала: "ЛожкИ.. ЛожкИ.." Куда бы ни являлся затем Огнежка --на постройку, в рабочую столовую, в красный уголок, -- всюду слышались удивленные, ликующие: "ЛожкИ... ЛожкИ?.. ЛожкИ!" Наконец, началось обещанное "действо." Всю шею извертела - нет Ермакова. Появился кособокий Инякин с целой командой. Незнакомые хорошо упитанные мужики. Инякин кричал в микрофон, что в стране, ну, конечно же, "начинается новый этап жизни нашей страны и партии". На самом деле, очередная кампания агитпропа. Борьба за звание " бригад коммунистического труда". Оповестил вскольз о том, что они будут возводить высотное здание. В другом конце Москвы. Для газеты "Правда". Надрывался : "Лучшие бригады Ленинского проспекта - на возведение " Правды"! Слушали молча. Иронично. Гуща пробормотал под чей-то пьяный смешок. - А нам, что правду сложить, что кривду, Что начертят, то и сложим. - За кривду боле "выведут", - весело отозвалась Тоня, - куды побежишь, патриот твою мать? Пофыркали кругом, посмеялись и, едва Зот Инякин завершил свое благоговорение про значение советской печати, затопали к мужской раздевалке Чумаковской конторы, где, знали заранее, будут, в какой уж раз! пересматривать рабочие разряды. Это была все та же раздевалка , тесноватая, с низким фанерным потолком шкафчиками вдоль стен, выкрашенными белилами. Но на этот раз низкий потолок не так давил на душу. Его, похоже, и не замечали. Монтажники глядели в широкие окна своего "гаража" , удивленно повернулись к Тоне, услышав ее трубный Тонин возглас... - Коммунистицкую? Эт-то на что? Гуща на мгновение перестал жевать колбасу:: -- он обедал всухомятку, на ходу, торопясь в город, где он, по его признанию, "прихалтуривал по плиточному делу" Икнув и утирая губы рукавом ватника, Гуща прошипел насмешливо: -- С нашим-то рылом в калашный ряд! Кто-то в углу раздевалки засмеялся. Нюра, сидевшая с Тоней на одной табуретке, бросила сокрушенно: - Не по-людски ты питаешься, дядь Вань, -- не по-людски и рассуждаешь.. -- Так как, беремся за гуж? -- спросил маленгькая Ксана, невестка Гущи и, не отыскав ни в ком поддержки, присела у стены на корточках со словами: "Я что? Я -- как все..." У Александра, который стоял возле необструганного, сбитого кое-как, наспех, стола, взмокла переносица. Передернув плечами, он отвернулся к стене. Медленными движениями расстегнул свой ватник, скинул с себя, повесил в шкафчик. А когда вновь обернулся к бригаде, лицо его по-прежнему было раздумчиво-спокойным. Лишь глубокая, как вмятина, переносица поблескивала влажновато. Но ведь духотища! Поднял над головой руку, показал на потолок. Произнес властным, бригадирским голосом, оборвавшим гомон: - Сварили там, а хлебать нам... Никаких званий-названий чтоб не просить! Слыхали? Заранее звонить нечего... Выложим, сколько сможем - тогда видно будет. В клубе об этом больше не думали и не говорили... Новая техника хлынула- значит - новые разряды - новые обиды. В тишине раздавался лишь протяжный и чуть осипший голос Нюры, которая вместе со всеми продолжала распределять совсем другие, бригадные "ложкИ" -- Инякин Тихон Иванович! -- Нюра перекричала посвист поземки.---Что ему? -- Шестой! -- буркнул Гуща, топтавшийся позади всех. Он никак не мог решиться уехать "на халтуру". Чертов день! -- Вообше-то он нынче пособлял! -- Тоня считала своим долгом напомнить об этом.-- Такелажник он сноровистый. -- Я плотник...--неуверенно донеслось из угла раздевалки. -- Пло-отник?! -- взвился Гуща.-- Что ты в нынешнем году, кроме этого колченогого стола, сбил-сколотил? -- Плотник на сборке--профессия вымирающая,-- прохрипел Силантий, который сидел на корточках неподалеку от Инякина, оттопырив ладонью ухо.-- Вскорости тебя, Тихон, посадим под стекло и будем показывать, как этих... как их? .. ихтиозавЕов... Тихон Инякин слушал, вытягивая жилистую шею и теребя пальцами потухшую папиросу. Огнежка вспомнила невольно: не выписали как-то Инякину, по забывчивости тогдашнего бригадира Силантия, рублей что-то около тридцати -- он, Тихон, поднял возле кассы такой тарарам, со всех, концов сбежались, думали, зашибли кого. Ныне Тихон Инякин терял вдесятеро, и безвозвратно, а в ответ лишь своими рыжеватыми ресницами хлоп-хлоп. . Огнежка спросила Александра: не без удивления, почему Тихон Инякин и голоса не подает? Не может же человек вдруг перестать быть самим собой. Александр усмехнулся: - Умный пес на хозяина не брешет! "Вот оно! - мелькнуло у Огнежки. - Приказали Игорю, чтоб и духа его на стройке не было. Нет его, законопослушного Игорька, а дух вот он! Дух "не задушишь, не убъешь", как поют военные хоры. Он Хрущу не подчинен. -- Ульяна Анисимовна Краснухина!.. Тетку Ульяну включили в монтажную бригаду подметальщицей. Оказалось, позарез нужен в монтажной бригаде человек, который бы соскребал ледок и смахивал снег и песок с торцов "панелей Ермакова": сборка требует чистоты! -- Какой, товарищи, предлагаете разряд Ульяне Аиисимовне?.. Что? Ты, Тихон, жадоба известный. Лишнюю десятку пожалел... Что нужнее на сборке панелей -- метелка или твой рубанок?.. Какую разницу положим между бригадирским черпаком и ложкой Ульяны Анисимовны? Чтоб не было у нас ни уравниловки, ни нынешнего свинства? Погомонив, бригада пришла наконец к согласию. Тетка Ульяна поднялась со скамьи и, затянув под подбородком свой головной платок, вышла на середину раздевалки и поклонилась бригаде поясным поклоном. Есть Игорь Иваныч - нет Игоря Ивановича - жизнь на стройке Заречья шла своим чередом Желтые фары панелевоза запрыгали на ухабах точь-в точь по графику, составленному Александром. В семь тридцать утра. Затемно. Нюра шепнула, еще не веря самой себе: -- Наш? Включили рубильник -- монтажников в первое мгновение точно магниевой вспышкой ослепило. Пока бетонная панель плыла, чуть покачиваясь, над фундаментом, Ульяна Анисимовна успела скребком и струей горячей воды из брандспойта очистить ото льда и засохшей глины место для нее, положить с краю стены и выровнять арматурную сетку. Еще, казалось, не растаяли в воздухе шорохи и глухое звяканье арматурной сетки, а Нюра уже раскидывала на ней совковой лопатой "постель" из цементного раствора, при свете прожекторов зеленоватого и вязкого, как ил. Стеновая панель, еще теплая, как утренний хлеб, мягко укладывалась на свое ложе, подправляемая на весу ладонями и плечами монтажников-мужчин. Потом наступала очередь Тони, которая стояла наготове, с деревянной лесенкой в руках, точно воин, собравшийся штурмовать в ночи крепостные стены. Тоня прислоняла лесенку к панели, еще не приваренной автогеном к другим, и, чтоб панель не рухнула вниз бетонной глыбой, прикручивала к ней металлическую растяжку, похожую на гигантскую вязальную спицу. Она словно бы вязала дом из этих спиц, стоя на лесенке и привычно сжимая коленями развевающуюся поверх лыжных брюк юбку. Когда Тоня не сдерживала юбку, она колыхалась над бригадой, как голубовато-синее спортивное знамя. Новая беда подкрадывалась незаметно. Поначалу думалось все идет хорошо. Панелевозы подкатывали к постройке, как вагоны электрички к платформе. За редким исключением, минута в минуту. По панелевозам проверяли время. Тоня назначала кому-то свидание, крича в трубку, что прикатит "точнехонько, как панелевоз"! Но что они везли, панелевозы? Стены и стены. А где потолочные настилы? Где отопительные - со встроенной внутри батареей - панели? Зло срывали на шоферах. -- Как вы возите, идиеты? -- кричал Силантий, приложив ладони ко рту рупором. Одного из шоферов панелевозов, рыжеволосого, ушастого паренька в яловочных сапогах гармошкой, Тоня довела, что называется, до белого каления. Он имел неосторожность во время обеденного перерыва пригласить ее на танцы. В ответ услышал сердито-насмешливое, с притопом, так что остатки снега из-под Тониных ватных "шубинок" взметнулся во все стороны: А у рыжего Васька Голова из трех частей : Карбюратор, вентилятор И коробка скоростей. Но ни брань, ни частушки не помогали. В каждой комнате на месте отопительной панели зиял провал в стене. Словно бы дополнительная дверь. "Дверей много, а выхода нет..." -- горько шутили в бригаде. В получку Гуща принялся при юнцах ремесленниках подсчитывать, сколько он потерял денег из-за "проклятущих умников" - "Правду" кладем! "Правду" - передразнивал он утренних ораторов Тоня отозвалась тут же: - Копеечник! Глаза на затылке ! Отопительные панели появились, когда уж настелили потолок. "Спасибочка!" -- негодовал Гуща. Их подавали в оконные проемы, кроша пахнущие сосной рамы, и тут вступала в дело техника, известная со времен египетских пирамид. -- Взя-али! Тоня, подпирая края панели руками и животом, задыхаясь, ворчала обиженно: - Какой же это, к лешему, монтаж колес? Это монтаж с пуза. А звонили про "коммунистицкую" эру, надували честнОй народ? Знать бы, кому морду начистить?! - Разболталась наша интеллигенция!... - просипел Тихон Инякин, всегда первым узнававший о новых веяниях. - Нынче требуют сбивать-сколачивать.. как их?.. товарищеские суды. Из подручного материала, - растолковал он Чумакову. -Поветрие, значит, такое. Теперь о вредителях ни-ни. Из моды вышло. О космополитах тоже не проходит. Объяви товарищеский суд. Пущай покудесят , погорлопанят вволю. Ничего... От суда, по "Положению", веревочка в твоих руках. Шаг безуронный,,," И ведь сумел уломать, пагуба... Спустя неделю на только что побеленных дверях Чумаковской конторы вывесили обратной стороной кусок обоев. Возле него люди задерживаяиеь подолгу, хотя на серой бумаге было выведено черной тушью всего несколько слов: "Состоится товарищеский суд над старшим прорабом..." -- Над Огнежкой!-- передавалось в тот день от "захватки", к "захватке". -- Над .Огне-эжкой! -- кричали. снизу крановщику, который по пояс высунулся из своей стеклянной кабинки. -- За что? -- спрашивали с голубой высоты. -- За что-о?! -- точно эхом отзывалось с побурелой, в черных проталинах земли. Огнежка, увидев объявление, почувствовала: у нее взмокли ладони. В памяти возникали один за другим случаи, когда с ее, Огнежки, уст срывалось постыдное для прораба "Сойдет!". Оказалось, несколько дней назад дежурный разгрузил на ее корпусе чужой панелевоз. "Только-то!.." Она возвращалась из конторы, засунув руки в карманы брюк и насвистывая, как мальчишка. Суд над Огнежкои созвали в клубе, возведенном ее отцом. Не осталось ни одного свободного места, а люди все подходили и подходили. Огнежка чему-то улыбалась. К ее новой кофточке был приколот цветок. Розочка, вроде. Это тут же вызвало шопот теснившихся зрителей. "Специально нацепила, мол, видела этот суд в гробу?" Да нет, это ей Некрасов дарит. Говорят, кажинное утро букетики шлет... А народу привалило, как никогда. На стульях, принесенных из фойе, усаживались по двое. Кто-то притащил кресло из директорского кабинета. Его тут же, облепили с шумом, как, бывает, облепляют дети салазки, которые толкнули под гору. Огнежке был противен пропитой Чумаковский голос; Чумаков вертелся, по своему обыкновению, вокруг одного и того же глубокомысленного утверждения, что простои, дескать, неспроста. Неспроста простои. Она принялась демонстративно разглядывать .. свои ногти. "Упомянет Чумаков о маникюре? Так... И что губы у нее, как у покойника, лиловые?.. Как по нотам. О чем бы ты распространялся, Демосфен, если б я тебе идей не подбрасывала?" Чумаков, который не был Демосфеном, дальше идеи "не спроста простой" продвинуться не мог. Его выручил, как всегда, Тихон Инякин, шепнувший начальнику конторы, что он "прокосультировался кое с кем". Как тут не внять шепотку Тихона, подставь голову нашей интеллигентки Огнежки под замах - разболталась, понимаете!... -- Шаг безуронный!-- зло вырвалось у Чумакова, нервно, одним пальцем, листавшего свою записную книжицу. На последние страницы ее он, по обыкновению, выписывал нужные ему пункты и подпункты КЗОТа и технических наставлений. Впервые в жизни он занес сюда и статьи "Положения о товарищеских судах". Хриплый голос его звучал мрачновато: -Неспроста простои!.. Инякин его и "выручил". Принес на постройку воистину "государственное" слово САБОТАЖ .. Огнежка выслушила это слово во всех падежах, усмехнулась в досаде: "Поверят, наверное? Привыкли верить..." Когда-то, на втором году войны, под Воронежом, бомба убила мать, а сама Огнежка от той же бомбы провалилась под лед. Когда ее вытащили., Огнежке казалось --у нее не только, одежда, но и сердце заледенело. От ужаса и изнеможения она не могла идти. Какие-то люди спрашивали ее, почему она оказалась на реке во время ледостава? Отец, прибежавший на крики, не задал ей этого вопроса. Ни тогда. Ни позже... Он схватил дочь за руку, увлекая к берегу. "Бегом, Агнешка! Бегом! Бегом!.." И сейчас в непрекращающихся восклицаниях рабочих из староверовской бригады: "За что судят?". "САБОТАЖ?!". "Они что, спятили?!" ей послышалось вдруг давнее, спасительное: "Бегом, Агнешка! Бегом!". Огнежке стало жарко. А ведь что происходит? -мелькнуло у нее. -Чем точнее механизм, тем губительнее для него удары и помехи. Бригада, возводящая дом "с колес", подобна сейсмографу: она реагирует на легчайшие толчки. Чем лучше работает бригада Староверова, тем быстрее оказывается у разбитого корыта. "Чем лучше, тем хуже..." Страха перед неожиданном судом не было. Разве что досада, раздражение. Из этого состояния Огнежку вывело что-то тяжелое и жаркое, что плюхнулось возле нее, чуть , позади, на. стул. Стул заскрипел, оглушающий гортанный возглас над ухом заставил Огнежку отшатнуться. В захлебывающейся скороговорке она разобрала наконец сплюснутые, порой без гласных звуков, слова: -- Кого пхаете сапожищами? Невинного? Я панелевоз приняла... меня и пхайте!! "Тоня! Милая! Зачем ты?!" Стариковский, мерцающий голос председателя товарищеского суда принялся Тоню журить-уговаривать: -- Выдь, девушка! Выдь! -- Не выйду! Кто в накладной штампик поставил? Я! Меня и пхайте! А не Огнежку. В зале сухо, как выстрел, хлопнуло откидное сиденье. -- Да гоните ее!.. Марш, пагуба, отсюда! - Счас разуюсь! -- Достукаешься! Слезьми обольешься... Тоня пригнулась к своим коленкам, обмахнула краем юбки щеки, как бы утирая слезы. При желтоватом электрическом свете юбка ее казалась черной; широченная, в складках, она развернулась перед людьми уж не спортивным -- пиратским флагом. Не ведала Тоня, о том и помыслить не могла!, что она, малограмотная деревенская девчонка, ненароком развеяла на зареченской стройке в пух и прах высокий замысел государственных искоренителей "опасного духа". Не только Тоня, никто в стране еще не ведал, что на Лубянке собраны профессионалы многолетней борьбы с духом. На новом "марксистском" новом этапе СВЯЩЕННАЯ ИНКВИЗИЦИЯ средневековья. Кто-то закричал о неуважении к суду. Изо всех голосов выделился въедливый тенорок: -- Обструкцией это называется. Товарищескому суду! Зафиксируйте, товарищи судьи... Тоня рванулась к краю сцены: -- Сиди и не булькай! Обструкция... Едва ее кое-как утихомирили, вернули на место, как в переднем ряду однялся Силантий. Чумаков потянулся к нему, дернул за плечо. -- Никто тебе слова не давал ! Силантий от рывка повалился на стул, но тут же вскочил, осердясь не на шутку: - Мне ждать некогда!.. --И продолжал, не понижая тона, дребезжащим голосом: -- Напортачит кто из нас, стенку, скажем, перекосит,-- отвечает Огнежка! Стукнет кто себя молотком по пальцу, -- отвечает Огнежка! Мы-то что, несовершеннолетние? Или психи? Чтоб за себя не отвечали... -- Чихают они на нас, дядя Силан, потому... -- Не встревай! -- вызверился Силантий. -- С тобой разговор впереди.. Силантий поднял над головой кулаки. Кулаки у Силантия известно какие. Чугунные ядра. На стройке никто их вроде бы и не замечал. А сейчас не было в зале человека, который не глядел бы на них неотрывно. --. С пьяных глаз, что ль, ты, Пров Лексеич, Огнежку с камнем-то на шее... в воду? Чумаков оскорбленно всплеснул руками. Председатель суда попросил Силантия воздержаться от напраслины, не то он, Силантий, займет место возле Тони, третьим... Силантий ответил такое, что Чумаков посчитал самое время кликнуть старшину милиции, который дежурил у дверей клуба. Сразу повалили в двери еще несколько милиционеров. Оказывается, их вызвали заранее. . "На случай чего..." Потому у дверей и стояли два "воронка" с решетками на окнах. Чумаков показал старшине рукой на Силантия: мол, выведите нарушителя. Председатель кивнул неуверенно: - Выведите! В ответ точно из орудия грохнуло. Разом:- Все уйдем! Милиционеров из клуба как ветром выдуло. Через полчаса сообщение "о бунте в Заречье" было уже на столе у "разработчиков" генерала КГБ Андропова. - Суд переносится на завтра! - Чумаков пытался перекричать пререкающихся с ним рабочих. - На завтра, говорят вам! Огнежка, ничего в этом шуме не расслышав, вздрогнула, точно от ледяной волны. Как и тогда, на страшной реке. Ее оторвали от морозящих страхов аплодисменты. Сперва вразброд, трещоткой, а затем точно в две могучие ладони. Огнежку тискала, наваливаясь на нее своим жарким телом, Тоня. Кричала в ухо с неподдельным восторгом: -- Меня будут судить! Одну меня! Суд над тобой отменили. Да не боись! Нету его, суда! Подох, не начавшись! Вышло распоряжение. Откеда не сказали. Судить меня завтрева! Заместо тебя! Товарищеский суд над Тоней начался, строго говоря, в тот же вечер. Во всех комнатах пятиэтажного дома, где жили строители, за ужином речь шла о Тоне. Давно приглашали Староверовы Силантия в гости. Все не мог старик собраться. А сегодня сам постучал. Остановился у порога, повел носом: -- Как вы дышите? Африка! Батареи в комнате Староверовых , в самой деле, раскалены. Шура нарастил батарею отопления на несколько секций -- возле окна, у стены, выходящей на улицу. Воздух сух и точно настоян на масляной краске. Силантий молча оглядел поблескивающий темноватыми бликами чешский шифоньер, из-за которого Александр едва не поссорился с Нюрой: Нюра стояла на том, что ни к чему бригадиру изо всех выделяться. Силантий сухо одобрил полировку и, присев у накрытого сгола-- Староверовы ужинали, -- начал без предисловий: -- Гнать ее из бригады! . Александр не ответил, налил ему стопку, подложил на тарелку соленых маслят. -- Чего только для нее не делали! -- Силантий поднял стопку. -- От уголовного суда Ермак увел... тогда еще, помнишь? Квартиру дали... А она что? И вовсе издичала. Свинью подложила. И кому? Огнежке!.. Ворье! Александр возразил с усмешкой: -- Ворье? Скажешь ты, дядя Силан! Ворье не она... --Ворье!-упорно повторил Силантйй, ставя стопку на стол и расплескивая водку. Шура давно знал: не Силантий это гудит, а его постоянная боль. Старшой спокойно реагировал на ограбление любого музея или банка -"бывает, бывает"- говоривал, но - СТРОЙКИ?! -- Панелевоз украсть!! Это что? -- Она не от радости, -- возразил Александр, пододвигая к Силантию яичницу с колбасой. -- А кто ворует от радости? От избытка? Разве что бандюги какие. . А бедняка горе толкает. Нехватки; Что ж ему за то, послабление? И то послабляли. И ей. И Чумакову. По простоте своей. Вот она чем, простота наша, обернулась. Ворья развелось, как тараканов. Слыхано ли дело!. Церковь очистят, и не моргнут... Стройку разграбят, остановят - материалы на пропой. Ни себе- ни людям. Сказано -- простота хуже воровства. Воистину! Александр вертел в руках вилку, молчал. Нюра укладывала Шураню-маленького. Никелированная кроватка его стояла в углу, за ширмой из марли. Нюра чуть оттянула вбок марлю, лишь потом взглянула на мужа. Он слушал Силантия, выпятив обветренные губы. Значит, не соглашался. Молчал из уважения к старику. Она подоткнула с обеих сторон кроватки одеяльце в накрахмаленном пододеяльнике. Присела в ногах у сына. В горле першило. Точно бы речной песок попал туда. Хотелось откашляться. Нюра изведала это состояние. Тут не откашляешься. У Нюры першило в горле от мыслей, беспокоивших ее -- что уж там скрывать! -- не первый год. Она гнала их от себя, эти мысли. Но они были сродни тряпичному мячику на резинке. Чем с большей злостью Нюра отшвыривала их от себя, тем стремительнее они возвращались. "Тоня -- чистая душа. От нее подлости не жди... Но с чего это Александр каждый раз ради Тони в лепешку разбивается? От Чумакова оборонял. Понятно... Но грозиться на жилищной комиссии, что от своей комнаты откажется, коли Тоне не дадут? И вот сейчас. Молчит. Хорошо бы Тоня замуж вышла..." В ушах Нюры возник резкий Тонин голос, исполнявшей частушку о знакомых ребятах со стройки, которые, по Тониному уверению, для любви негожи. Вначале их надо хорошенько "побить-поколотить, образовать, потом любить..." Тоня часто пела эту частушку в клубе своим наиболее навязчивым ухажерам. "После Шурани все ребята для нее негодящие. Свет он ей застил. Может, ей и впрямь лучше уйти на другую стройку? Нашла бы там свою судьбу". Нюра придвинула ширму поближе к кроватке; подбежав к окну, оперлась коленом о подоконник, распахнула створку окна и высунулась на улицу, вдыхая открытым ртом сыроватый воздух. -- Сухота! -- Она отмахивалась от мужа, который тащил ее за руку от окна. -- Ох и сухотина у нас, Шу-раня! Как в Каракуме,.. В той же квартире, на пропахшей дымком кухне, у стола, отскобленного ножом добела, сидел Гуща. Перед ним стояла огромная закопченная сковорода. Гуща насаживал на вилку сразу по нескольку кружков картошки поподжаристее, объяснял своей невестке Ксане, маленькой, круглоголовой, в желтоватом переднике в сбитом на затылок платочке, похожей на только что вылупившегося утенка: -- Положи на эту сковороду, на всю нашу ораву, две мерзлых картофелины. Как в войну. Мы, родные, не станем; друг у друга последний кусок изо рта рвать? Ксана сновала от плиты к столу, наливала чай, нарезала хлеб, наполняла доверху масленку, мыла горячей водой тарелки. Склонившись над мойкой, заметила кротко: -- Обижать-то других негоже. Гуща ударил ладонью по столу, вилка и нож зазвенели. -- Обижать? Тебя вон жизнь заобижала до того, что ты по квартире не ходишь, как все, а летаешь на пальчиках, слово, вымолвишь-- вроде прощения попросишь: "Я не помешала никому?", "Можно мне конфорочку зажечь?".. А нас обидели как? На всю жизнь... Тихона братец, Зот Иваныч, нам шкодил-шкодил. А его за это, шкоду, вывели на орбиту. Спутником, можно сказать, вознесся... Огнежка, помню, узнала -- на ней лица не было. "Нет, говорит, дядь Вань, правды на земле". Гуща отодвинул ладонью ломоть хлеба. Ксана втянула рыженькую голову в костлявые плечики: -- Я что? Я ничего... На втором этаже, над Гущей, светилось желтоватым - светом окно Чумакова. В полосатых пижамных брюках, заправленных в стоптанные валенцы (от окна дуло), Чумаков сидел за самодельным кухонным столиком, который был приспособлен им под письменный стол, и хрипловато бубнил любимое: Славный корабль--омулевая бо-очка.., Задубелые пальцы его держали орехового дерева нож для книг, подаренный ему года два назад Ермаковым. Подарок оказался сущим кладом. Им было очень удобно почесывать спину между лопатками, куда рука не дотягивалась. Почесывая время от времени кончиком ножа спину {"Нервишки расходились"), Чумаков листал. Брошюру в серой бумажной обложке: "Положение о товарищеских судах на предприятиях".; Рядом с "Положением" лежала Чумаковская записная книжка в замусоленной донельзя корочке, где были указаны номера телефонов с условными значками. Эти значки напоминали, какой телефон что пьет и не нуждается ли в ремонте --побелке или еще в чем... Небольшая, на ладони уместится, растеребленная записная книжица много лет была тайной гордостью Чумакова. Смотреть на нее дозволялось лишь издали. Чумаков величал ее со свойственной ему деловитой торжественностью "неразменный рупь". Когда Ермаков распорядился "запрячь в староверовские дрожки" шестерку заводов-поставщиков, Чумаков вместо ответа лишь постучал корешком своей книжицы по ермаковскому столу. . Он, Чумаков, так верил своей книжице, что съездил только на два завода. На остальные даже не позвонил. Там отправкой железобетона или столярки ведали люди. верные, с которыми была им выпита ванна "столичной". Не меньше! Чумаков всегда опасался понедельников. Понедельник.-- тяжелый день. Работа не с руки. Номера телефонов в книжице лепились один к другому гуще паутины, что темнела в углу комнаты. Почти все заводы оплел... И вдруг узнал, что один из верных людей уволен. Говорят, нечист на руку. С другого завода "верный" ушел сам. Нынче еще один номер пришлось обвести как бы траурной каймой. -- Верные -жулики беспримерные! -- простонал Чумаков. А монтажники кипят. Рукава засучивают. Как тут не внять шепотку Тихона, не подставить им чью-либо голову под замах. И ведь сумел уломать, пагуба... "Нынче требуют-де сбивать-сколачивать.. как их?.. товарищеские суды.... От суда, по "Положению", веревочка в твоих руках. Шаг безуронный,,," -- Шаг безуронный!-- зло вырвалось у Чумакова, нервно, одним пальцем, листавшего свою записную книжицу. На последние страницы ее Чумаков, по обыкновению, выписывал нужные ему пункты и подпункты КЗОТа и технических наставлений. Впервые в жизни он занес сюда и статьи "Положения о товарищеских судах". Хриплый голос его звучал мрачновато: "Эй,баргузин, пошевеливай ва-ал, Молодцу плы-ыть..." Над Чумаковым, этажом выше, зеленело окно с коротенькой, из марли, занавеской, с фикусом на подоконнике, -- окно Ульяны Аниснмовны. Ульяна стояла в ту минуту на коленях, в сорочке, возле лампадки, зажженной ею перед тусклой, словно бы закоптелой, иконкой. Все спуталось в голове ее. Век прожила -- только Тихон и был светом в окошке. Надежду имела -- он поможет от уличной пыли-грязи отвалиться, свой угол обрести. Надо же, Староверовы выручили! А Тишу оземь... "Люди дорогие! Зачем Тишу-то... Тишу-то оземЬ зачем? .. Ноне (пришла беда -- отворяй ворота!) кто-то двадцатьчетверки выкрал. Гуща -- потерял совесть-то! -- на Тихона указывает..." Исступленно, скороговоркой молила Ульяна Анисимовна всевышнего остеречь Тихона. Чтоб не попутал его нечистый. -- Какой уж день на корпусе ни двадцатьчетверок, ни тридцатишестых, ни. -- Ульяна Анисимовна сыпала и сыпала цифрами, полагая, видимо, что творец вселенной не может не знать номенклатуру сборного железобетона. Электрическая лампочка над Ульяной Анисимовной, на длинном шнуре, с абажуром из зеленой бумаги, раскачивалась из стороны в сторону, точно Ульяна Анисимовна молилась в каюте в двенадцатибалльный шторм. Сверху, куда она протягивала руки, на нее посыпалась побелка. Женщина взъярилась, возроптала: -- Лукавый, вот он... Шоферня уж топочет.. А ты? Я комнатку просила -- ты, почитай, тридцать лет расчухивался..-- Словно бы спохватившись, она отбила поклон, зачастила смиренно:--Оборони мя, господи - и Тихона. И чадов моих. Огнежку, Александра, Нюру Староверовых, Тоню, завет преступившую. Хорохорится она, а большое сердце имеет. Лампа вздрогнула от топота, сызнова заходила взад-вперед. Наверху гуляли вовсю. Туда, на четвертый этаж, один за другим поднимались со свертками в руках шоферы панелевозов, бульдозеристы, каменщики. Последней постучала в белую, с грязными следами пальцев, дверь Огнежка. - потолковать с Тоней в этот, наверное трудный для нее, час... Открыла ей соседка Тони. Онежка переступила порог и остановилась, ошеломленная. В комнате бесновалась трехрядка. Режущий ухо голос Тони выводил насмешливо: "Каменщик, каменщик, Злынская кельма... И с отчаянным -- в комнате что-то упало-- притопом: Отчего ты, каменщик, Изменяешь, шельма?" Огнежка, ни слова не говоря, повернулась кругом, захлопнула за собой входную дверь. Рука Огнежки, державшая в руке бумажный кулек, опустилась. На землю посыпались одна за другой засахаренные лимонные дольки. Ермаков был занят, но Огнежка прорвалась к нему. - Сергей Сергеевич, в нашем ГлавМосстрое не оказалось даже плана крупнопанельного строительства. Подумать только -- не было плана, когда уже шел монтаж... Отправили наш праздничный строительный поезд с речами и музыкой, а рельсы уложили перед ним лишь до выходного семафора. Инякин-младший рапортует Хрущеву об открытии нового движения- " рывка к коммунистическому труду", а мы уж под откосом валяемся... Кто за это ответит? Тоня? Ермаков и Огнежка задержались, пропуская машины, у развилки дорог. Им достаточно было лишь стоять и смотреть на машины, просто смотреть на них, чтобы молча понимать друг друга. Вот пронеслись самосвалы в глине по самые стекла, словно бы только что вытащенные из трясины. Они мчали по мартовской хляби, ревя дизелями, бренча железными кузовами, со скоростью санитарных автомобилей, спешивших к месту несчастья. Несчастье могло произойти с минуты на мииуту. Может быть, оно уже произошло -- бетонный завод остановился.... из-за нехватки речного песка. Ближние пригородные карьеры закрылись: они стали районами застроек. О новых карьерах вовремя не подумали. .. Самосвалы мчали песок с дальних рек. Даже с Оки. Вслед за самосвалами ползли черными жуками порожние панелевозы. Эти не торопились. Все равно на бетонном заводе на них погрузят лишь стеновые блоки, которых навезли на стройку чуть ли не на полгода вперед... Завод отчитывается за кубометры бетона. Что ему до маленьких перемычек или отопительных панелей, из-за которых простаивает бригада Староверовых и еще сотни таких же бригад... Огнежка порывисто протянула руку в сторону погромыхивающих машин и в сторону десятитонных кранов, которые вот уже какие сутки бездействовали: -- Кто за это ответит? Тоня?! Никто так не опасался оскорбить человека подозрением, как Огнежка. Слишком долго подозревали и ее и ее отца, чтобы она могла быть, без серьезного основания, подозрительной. Искала оправдания всему и всем.. Даже Чумакову. Но и она, щепетильная из щепетильных, не могла найти в душе своей оправдания Зоту Инякину. -- Раньше, Сергей Сергеевичич, купцы гуляли так... Перепьются и жгут на свече сторублевки. Инякин работает так, как купцы гуляли. Только он жжет не сторублевки, а сотни тысяч. Миллионы. Жжет с размахом. Возили бы речной песок не с дальних рек, а с Курильской гряды, Инякин и тогда бы палец о палец не ударил. Радовался б втайне. Чем дороже песок, бетон, металл, тем легче Инякину докладывать о выполнении плана. Главный-то показатель успеха в рублях! Сколько миллионов, отпущенных на стройку, освоено... Куда на стройке ни кинь взгляд, на тебя пучит тусклые инякинские глаза его бездарность, его бездушие. Кто за это ответит? Тоня? Ермаков, не сводя глаз с Огнежки, улыбался и молчал... У Огнежки оттопырилась нижняя губа. В этом движении были и горький вопрос и жалость к Ермакову: "И ты тоже? Пришел к тому же, что и я? Плетью обуха не перешибешь. Неужели это так?,." Ермакову же почудилось, что влажная губа Огнежки выпятилась в презрительной усмешке: "Хорош же ты гусь! Выгораживаешь начальство. Придешь в гости, все выскажу тебе! Все!" " И прекрасно!" - радостно мелькнуло у него. 11. На другой день клуб строителей штурмовали, как трамвай в часы пик. Тоня долго не могла туда проникнуть, наконец принялась работать руками и плечом. -- Пустите подсудимую! Пустите подсудимую, черти! - Ее провожали дружескими тычками в спину, подбадривающими возгласами. С шуточками и озорными репликами председателем товарищеского суда избрали Силантия, хотя он и отпирался, показывая рукой на уши. Нюра пообещала ему купить "звукоулавливатель на шнурочке". По обеим сторонам от Силантия усаживались за покрытым кумачом судейским столом тетка Ульяна в шерстяном коричневом платке с бахромой, который до этого вынимался из сундука лишь в церковные праздники, и рыженькая Ксана Гуща, новенькая разнорабочая. Ксану подтащили к судейскому столу за руки, растолковали на ходу, что ее выкликнули в члены суда затем, чтобы она быстрее перестала на любой окрик отзываться испуганным: "Я что? Я ничего!.." --Суди и ничего не бойся! -- подбадривали ее из зала.. -Ты одна, что ли, на чужое покусилась? Все подворовывают! Не успел еще Силантий произнести традиционные фразы: "...объявляю открытым" -- как с "Камчатки" донеслось требовательное, с присвистом: -- Прос-стить! Сияантий вытянул бурую шею: -- Кто сказал?! Иль тому не понятно, что... В последнем ряду поднялся Гуща. Перебил Силантия, по своему обыкновению, желчно, присвистывая щербатым ртом: -- Пообвык внукам своим, нотации читать! Ты мне скажи другое. Будут тебя кормить селедкой. День - другой. Неделю. Ты стакан с водой какой ни попадя хватишь? Ты губищами своими к грязной луже припадаешь... Так?.. Неделю Чумаков иль кто там еще гнал на постройку одни стеновые панели. А запить --ни-ни.. .Кого ж судить? Кто-то вскочил со стула, крича: -- Завсегда стрелочник виноват! И тут точно прорвалось: -- Сy-удьи... (Словно бы не сами только что их избрали.) -- ГлавМосстрой надо судить, а не Тоньку! -- Чумакова вскосматить!.. -- Тоню про-остить! Она не себе взяла. На общее дело! Силантий потрясал руками, показывая на настенные электрические часы, на Тоню, которая сидела поджав ноги под стул, подмигивая знакомым шоферам. Из угла, где разместились шоферы, доносилось все громче и громче, наконец, всезаглушающим рыком: -- Пр-ростить! Т