Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     From: Ихтик http://www.ufacom.ru/~ihtik/
---------------------------------------------------------------




     Афинянин.  Бог  или  кто  из  людей,  чужеземцы, был виновником  вашего
законодательства?
     Клиний. Бог, чужеземец, бог, говоря по правде.
     Все  это  у  нас  приспособлено  к  войне,  и  законодатель,  по-моему,
установил все,  принимая в соображение именно  войну... Он заметил, я думаю,
неразумие большинства людей, не понимающих, что у всех в течение  жизни идет
непрерывная  война  со  всеми  государствами.  Если  же  на  войне,  во  имя
безопасности, следует  иметь общий стол и надо, чтобы стражами были какие-то
начальники  и  их  подчиненные,  люди  организованные, то  именно  так  надо
поступать и в  мирное время.  Ибо то, что  большинство людей называет миром,
есть только имя, на деле же  от природы существует вечная непримиримая война
между всеми  государствами.  ...Так как  никакое достояние, никакое занятие,
вообще ничто не  принесет никому пользы, если не будет  победы на войне: ибо
все блага побежденных достаются победителю.
     ...Все находятся в войне со всеми как в общественной,  так  и в частной
жизни и каждый - сам с собой. [...]
     И здесь тоже, чужеземец, победа над самим собой есть первая и лучшая из
побед. Быть же побежденным самим собой всего постыднее и хуже. [...]
     О том государстве, где лучшие  побеждают большинство худших,  правильно
было бы  сказать, что оно  одерживает  победу  над  самим  собой и  в высшей
степени справедливо заслуживает похвалы за эту победу; в противном же случае
происходит противоположное.
     Афинянин. Ни мне, ни вам не подобало бы гоняться за словами, утверждая,
что всякий дом  и всякая семья  ,  где дурные  люди одерживают  верх, должна
считаться побежденной самой собой, в противном же случае - победившей.
     Не правда ли, всякий  стал бы устанавливать законы ради наилучшей цели?
[...]
     А ведь самое лучшее - это не война, не междоусобия: не дай  бог, если в
них  возникнет нужда; мир же - это всеобщее дружелюбие. И победа государства
над  самим собой относится, конечно, не к области наилучшего, но  к  области
необходимого. Это все равно  как если  бы кто стал  считать  наилучшим такое
состояние  тела,  когда  оно  страждет  и  ему  достается  в  удел врачебное
очищение,  и не  обратил бы внимания  на  состояния тела,  когда оно в  этом
совсем не нуждается.
     По-моему,  истинно  и справедливо  утверждать, беседуя  о  божественном
государстве, что  устроитель, устраивая в нем  законы,  имел в  виду не одну
часть  добродетели,  притом  самую ничтожную, но  всю  добродетель  в целом;
сообразно  с ее видами  он  и исследовал законы, а не  так,  как это  делают
нынешние  законодатели,  исследующие  произвольно  установленные виды.  Ведь
теперь каждый исследует и  устанавливает  то, в  чем у  него  в данное время
нужда:  один - законы  о  наследствах  и  дочерях-наследницах, другой  -  об
оскорблениях  действием,  третий  -  что-либо  иное  подобное,  и   так   до
бесконечности.
     Есть два  рода  благ:  одни  -  человеческие,  другие  -  божественные.
Человеческие зависят от божественных.  Если какое-либо  государство получает
большие блага, оно одновременно приобретает и меньшие, в противном же случае
лишается и  тех и других. Меньшие блага - это  те,  во  главе которых  стоит
здоровье,  затем идет красота, на третьем месте -  сила...  на  четвертом  -
богатство...   Первое  же  и  главенствующее  из  божественных  благ  -  это
разумение;  второе  - сопутствующее разуму  здравое  состояние  души; из  их
смешения с  мужеством  возникает  третье  благо -  справедливость; четвертое
благо  -  мужество. Все  эти блага  по своей природе  стоят  впереди  тех, и
законодателю следует ставить их в таком же порядке.
     Ведь у вас... в особенности превосходен один закон, запрещающий молодым
людям исследовать,  что в законах  хорошо и  что нет,  и  повелевающий  всем
единогласно и вполне единодушно соглашаться с тем, что в законах все хорошо,
ибо они установлены богами; иные же утверждения вовсе не следует  допускать.
[...]
     Клиний. Ведь  нет  ничего бесчестного  в  познании  плохого;  наоборот,
случается, что это  служит к исцелению, если принимается  благосклонно и без
зависти.
     Афинянин. ...Гимнасии и сисситии во многом приносят пользу государствам
и поныне; однако в смысле  междоусобий они вредны. Это явствует из поступков
милетской,  беотийской  и  фурийской  молодежи.  К тому  же,  вероятно,  эти
учреждения извратили  существующий не только  у людей, но  даже и у животных
древний и сообразный  с природой закон, касающийся любовных наслаждений. И в
этом можно винить прежде всего ваши государства,  а также  и те из остальных
государств, где более всего привились гимназии. ...Наслаждение от соединения
мужской  природы с  женской,  влекущего  за собой рождение,  уделено  нам от
природы,   соединение  же  мужчины  с   мужчиной  и  женщины  с  женщиной  -
противоестественно  и  возникло  как  дерзкая попытка людей,  разнузданных в
удовольствиях. Когда люди исследуют законы, почти все рассмотрение вращается
вокруг  удовольствий  и  страданий  как в  государственной  жизни, так  и  в
частной. Природа предоставила течь этим двум потокам.  Когда  из них черпают
как надо, когда надо и сколько надо, то счастливы одинаково и государство, и
частные лица, и всякое живое существо, но когда это делают невежественно, да
к тому же и не вовремя, тогда людям на долю выпадает иная жизнь.
     Ведь сплошь  и  рядом причины бегства  и преследования  остаются,  да и
будут оставаться не выясненными. Поэтому не стоит  ссылаться на  победу  или
поражение в битвах, точно  они служат ясным, а  не  сомнительным показателем
обычаев хороших и плохих.
     Воспитание ведет к победе, победа же иной раз - к невоспитанности. Ведь
многие, обнаглев из-за одержанных на войне побед, под влиянием этой наглости
преисполнены множеством пороков.
     Самым важным в обучении мы признаем надлежащее воспитание,  вносящее  в
душу играющего ребенка  любовь  к  тому, в  чем  он, выросши,  должен  стать
знатоком и достичь совершенства.
     В нашем рассуждении мы,  очевидно, подразумеваем под воспитанием... то,
что  с детства ведет  к  добродетели, заставляя  человека страстно желать  и
стремиться  стать совершенным  гражданином, умеющим  согласно справедливости
подчиняться или же властвовать. [...] Воспитание же, имеющее своим предметом
и  целью  деньги,  могущество  или  какое-нибудь другое  искусство, лишенное
разума и справедливости, низко и неблагородно, да  и вовсе недостойно носить
это имя.
     Не признаем ли мы, что каждый из нас - это единое целое? [...]
     Но каждый имеет в  себе двух противоположных  и неразумных  советчиков:
удовольствие и страдание. [...]
     К  ним  присоединяются  еще мнения  относительно  будущего,  общее  имя
которым "надежда". В частности, ожидание скорби называется страхом, ожидание
удовольствия - отвагой.  Над всем  этим стоит  разум, решающий,  что из  них
лучше,  что  хуже; он-то,  став  общим  установлением государства,  получает
название закона.
     Я  спрашиваю  следующее:  не  делает  ли   питье  вина  более  сильными
удовольствия, страдания, гнев, любовь? [...]
     А наши ощущения,  память, мнения, мысли? Становятся ли  они точно также
сильнее,   или  же  человек,  предаваясь  чрезмерному  пьянству,  совершенно
лишается их? [...]
     Не правда  ли, такой  человек  возвращается к состоянию души, какое ему
было свойственно в младенчестве? [...]
     И тогда он всего менее может собой владеть?
     Итак, если окажется,  что вино по своей пользе ничуть не  хуже телесных
упражнений, то  у него  будет  перед  ними еще  и  то преимущество, что  они
вначале сопряжены с болью, оно же нет.
     А кто  хочет достичь совершенства в мужестве, не должен  ли бороться  с
присущей  ему  трусостью  и  не  должен ли  ее  победить? Ведь  тот,  кто не
упражнялся и неопытен в подобной  борьбе - все равно, кто бы он ни был, - не
станет по  отношению к добродетели и  наполовину  тем, кем он  должен был бы
стать. Кто же может стать вполне рассудительным,  -  тот ли,  кто борется со
множеством   удовольствий    и   вожделений,   увлекающих   к    бесстыдным,
несправедливым поступкам, и побеждает их разумом, действием и искусством как
во  время развлечений, так и в  серьезных делах, или  же  тот, кто  вовсе не
подвержен всему этому?
     Кто  верит  самому  себе, что  он и  природой и  своими заботами хорошо
подготовлен,  тот ничуть не побоится упражняться на виду, вместе со  многими
сотрапезниками. Он  поступит правильно, потому  что преодолеет  и  победит и
победит силе  неизбежного действия  напитка; ни  в чем важном  он  не  будет
поколеблен непристойностью  и  вследствие  своей  добродетели ни  в  чем  не
изменится. [97]
     Вот все,  что  нас делает такими: гнев, страсть,  наглость, невежество,
корыстолюбие, трусость.  Кроме  того,  еще: богатство,  красота, сила и  все
пьянящее  наслаждением и  делающее  нас безрассудными. Можем  ли  мы назвать
какое-нибудь  другое удовольствие,  кроме  испытания  вином и развлечениями,
более приспособленное  к тому,  чтобы сперва  только взять  пробу, дешевую и
безвредную, всех этих состояний, а уж затем в них упражняться?
     Обсудим  же,  как  лучше испытать сварливую и  вялую  душу,  из которой
рождаются  тысячи  несправедливостей: путем ли личных  с ней общений, причем
нам  будет  грозить  опасность,  или  же  путем  наблюдений  на  празднестве
Дионисий? ...Это весьма удобный способ испытать друг друга. [...]
     Распознавание же природы и свойств душ было  бы одним их самых полезных
средств  для  того  искусства, которое  о них  печется.  А  мы,  я  полагаю,
признаем,  что это относится к искусству государственного правления.  Не так
ли?
     Bottom of Form 1



     Афинянин. Я утверждаю, что первые детские ощущения - это удовольствие и
страдание,  и благодаря  им сперва и  появляются в душе добродетель и порок.
Что же касается разумения и  прочих истинных мнений, то счастлив тот,  в ком
они появляются хотя бы в старости. Ту же часть добродетели, которая касается
удовольствия и страдания,  которая надлежащим образом приучает ненавидеть от
начала до конца то, что следует ненавидеть, и любить то, что следует любить,
- ... можно... назвать воспитанием.
     Итак,   верно   направленные   удовольствия   и  страдания   составляют
воспитание; однако  в жизни людской они во многом ослабляются и извращаются.
Поэтому  боги из сострадания к человеческому роду... установили божественные
празднества,   даровали  Муз,  Аполлона,  их  предводителя,  и  Диониса  как
участников   этих  празднеств,  чтобы  можно   было   исправлять  недостатки
воспитания на  празднествах  с помощью богов. [...] Те же самые боги... дали
нам чувство гармонии и  ритма, сопряженное с удовольствием. При помощи этого
чувства они  движут  нами  и предводительствуют  нашими хороводами, когда мы
объединяемся в песнях и плясках. [...]
     Не согласимся ли мы...  что первоначальное воспитание совершается через
Аполлона и Муз?
     Ввиду  того что  все  относящееся  е  искусству  - это  воспроизведение
поведения   людей,  их  разнообразных   поступков   и   обычаев  при  всяких
обстоятельствах, так что путем  подражания  воспроизводятся  все черты этого
поведения,  то  естественно,   что  им  радуются,   их  хвалят  и   признают
прекрасными,  конечно,  те   люди,  с  природой  или  привычками  которых...
согласуются как хороводные слова и напевы, так и сами хороводы.
     Не  приносит ли это  некоторого вреда  тому, кто  радуется  безобразным
телодвижениям  и песням? Напротив, не  получают  ли некоторой пользы те, кто
находит удовольствие в противоположном? [...]
     Только ли вероятно или же необходимо должно случиться с таким человеком
то  же самое,  что бывает с  теми,  кто постоянно общается  с испорченными и
злыми  людьми?  Он не  отталкивает  их,  а, наоборот,  радуется  им, они ему
приятны;  если же он их  порицает, то только в шутку,  точно его собственная
никчемность лишь сон. В этом  случае радующийся  неизбежно уподобляется тем,
кому он радуется, хотя он и стыдится их хвалить.
     ...В  государствах  у  молодых людей должно  войти  в  привычку занятие
прекрасными телодвижениями и прекрасными песнями.
     ...Мерило мусического искусства - удовольствие. Однако  прекраснейшей я
признаю  ту  Музу, что доставляет наслаждение не первым  встречным, но людям
наилучшим, получившим достаточно хорошее воспитание, в  особенности ту Музу,
которая  доставляет  его  человеку,  выделяющемуся   своей   добродетелью  и
воспитанием.
     ...Воспитание  есть  привлечение  и  приведение детей к  такому  образу
мыслей, который  признан законом правильным и в действительной  правильности
которого убедились у тому же  на опыте люди самые почтенные и престарелые. И
вот, чтобы душа ребенка не приучалась радоваться и скорбеть вопреки закону и
людям, ему послушным,  и  чтобы ребенок следовал в своих радостях и  скорбях
тому же самому, что и  старик, и появились песни. Мы  их  так  называем;  на
самом же деле это заклинания, зачаровывающие душу; они  имеют серьезную цель
- достичь гармонии, о которой мы говорили.  А так как души молодых  людей не
могут выносить серьезного,  то их и  надо  было  назвать забавой,  песнями и
исполнять их только в качестве  таковых,  ведь людям больным и слабым  телом
ухаживающие за  ними стараются подносить полезную пищу в  сладких блюдах или
напитках...
     Будь я законодатель, я попытался  бы принудить  поэтов  и вообще всех в
государстве именно  так; чуть  ли не самое  большое наказание  назначил бы я
тому, кто стал бы в стране  выражать мнение, будто существуют какие-то люди,
жизнь которых приятна,  хотя  они  и  дурны,  и будто  полезным  и  выгодным
является  одно,  а  справедливым  -  другое. ...Кого  следует называть более
счастливыми - тех ли, кто ведет самую справедливую жизнь, или тех, кто ведет
самую приятную?
     Итак,  учение,  не отделяющее  приятное  от  справедливого,  благого  и
прекрасного, имеет  по  крайней  мере то преимущество,  что убеждает каждого
человека желать  благочестивой  и справедливой  жизни. Ведь никто не  дал бы
себя убедить  добровольно  исполнять то,  что  не  влечет  за  собой  больше
радости, чем страдания.
     То, на  что  смотрят издалека,  причиняет, так сказать,  головокружение
всем,  а  особенно  детям.  Законодатель же,  по-моему,  разогнав эту дымку,
должен создать у других ясное мнение.
     ...Законодатель, хоть сколько-нибудь полезный, дерзнул бы, как и в иных
случаях, употребить ложь  по отношению к молодым людям ради  их  же блага. А
разве  смог  бы он  найти  ложь  более  полезную,  чем эта,  для того, чтобы
заставить добровольно, а не по принуждению поступать во всем справедливо?
     Каждый человек, взрослый  или  ребенок, свободный или раб,  мужчина или
женщина,  -  словом,  все целиком государство  должно  беспрестанно петь для
самого себя очаровывающие  песни, в которых будет  выражено все  то, что  мы
разобрали. Они должны  и так и  этак постоянно видоизменять и  разнообразить
песни, чтобы поющие испытывали удовольствие  и какую-то ненасытную страсть к
песнопениям.
     Достигшие сорока  лет могут пировать... Ведь Дионис даровал людям  вино
как лекарство  от  угрюмой старости,  и мы  снова  молодеем  и забываем наше
скверное настроение, жесткий наш нрав смягчается, точно железо, положенное в
огонь, и потому делается более гибким.
     Разве мы не сказали,  что в этом  случае души пьющих людей охватываются
огнем и,  точно раскаленное железо,  становятся мягче, моложе,  а вследствие
этого и податливее в руках того, кто может и умеет воспитывать  их и лепить,
словно дули  молодых людей? Таким  лепщиком является то же самое лицо, что и
раньше: это - хороший законодатель. [...]
     Стражами, содействующими этим  законам,  должны быть люди  спокойные  и
трезвые; именно они должны быть начальниками над нетрезвыми. [...]
     Не правда  ли,  если бы  опьянение  и забавы были таковы,  то  пирующие
получали бы от них пользу и расходились бы с них не врагами, но еще большими
друзьями, чем были прежде. [...]
     Не станем  же безусловно порицать дар Диониса и говорить, будто он плох
или  недостоин быть принят в государство. Можно было бы сказать даже больше,
однако  я  не решусь указывать  большинству  на  величайшее благо,  даруемое
вином, ведь эти люди так превратно понимают и разумеют слова.
     По крайней мере, насколько я знаю, ни одно  живое существо не рождается
на свет, обладая всем тем  умом,  какой подобает ему  иметь в  зрелых летах.
Пока это  живое существо не приобрело  еще свойственной  ему разумности, оно
неистовствует и кричит что-то несвязное, а как встанет на ноги, начинает без
толку скакать. Припомним же наше утверждение, что в этом-то и кроется начало
мусического и гимнастического искусств.




     Афинянин.   Царская   же,   клянусь  Зевсом,  и  вообще  всякая  власть
разрушается разве не самими ее носителями?
     Цари  ли дали такие  законы  или  кто  другой, но  это было  величайшим
установлением  для  сохранения государственного строя  этих трех государств.
[...]
     То, что два государства всегда помогали  друг другу  против  третьего в
случае его неповиновения установленным законам. [...]
     Однако  большинство  требует от законодателей,  чтоб  они устанавливали
такие законы, которые были бы добровольно приняты большей частью народа. Это
вроде  того,  как если бы требовали от учителей  гимнастики и врачей  только
приятного упражнения и врачевания для поручаемого их попечению тела.
     Однако многое из того, о  чем молит для себя ребенок, отец просит богов
отвратить, - чтоб никогда не исполнилось по молитвам сына. [...]
     Мегилл. Мне кажется, ты утверждаешь, что должно желать и стремиться  не
к тому, чтобы все следовало нашей воле,  но скорее, чтобы  воля следовала за
нашим разумением, так что и государству, и каждому из нас должно  молиться и
хлопотать о том, чтобы обладать умом.
     Афинянин. Да, я  помню  и хочу напомнить вам, что законодатель, человек
государственный, должен устанавливать распорядок законов, имея в виду всегда
именно это. [...] ...Я утверждаю, что для того, кто не обладает умом, опасно
пользоваться молитвами и если уж ему следует молиться,  то скорее о том, что
противоположно  его желаниям. ...Причина гибели царей и  всех их замыслов не
трусость и  отсутствие  военных знаний  у  правителей и  тех,  кому надлежит
подчиняться, но  всевозможная  порочность  другого рода,  в  особенности  же
неведение величайших человеческих дел.
     Часть  души, испытывающая скорбь и удовольствие, все равно что народное
большинство  в  государстве.  Когда  душа  противится знаниям,  [правильным]
мнениям или разуму,  от  природы  предназначенным  править,  это  я  признаю
неразумием, так  же  как  и  в государстве, когда  большинство не повинуется
правителям и законам.
     Так  пусть  же  это  будет  у   нас   так   постановлено  и   выражено:
невежественным гражданам  нельзя поручать  ничего относящегося к  власти; их
должно поносить как невежд, даже если они и горазды рассуждать и наловчились
во  всевозможных  душевных тонкостях  и  извивах. Людей же  противоположного
склада должно называть  мудрыми,  даже если  они, как говорят, ни читать, ни
плавать не  умеют;  как людям разумным им надо поручать управление. В  самом
деле, друзья  мои, без лада  может ли родиться хоть какой-то вид разумности?
Это невозможно.  Всего справедливее  было бы назвать самой большой мудростью
прекраснейшую и величайшую гармонию. Ей причастен тот, кто живет сообразно с
разумом; а  кто ее  лишен, тот  разрушитель своего  дома и  никогда не будет
спасителем государства, но как невежда вечно все будет делать наоборот.
     ...Я думаю, должен править сильный, а слабый ему подчиняться.
     К тому же это самая распространенная и сообразная с природой власть для
всех  живых  существ,  как  некогда  сказал фиванец  Пиндар.  Но  главнейшим
требованием   является,   по-видимому...  чтобы   несведущий   следовал   за
руководством разумного и был под его властью.  Впрочем,  о мудрейший Пиндар,
по моему мнению, это, пожалуй, и не противоречит природе...
     Если,  забыв  меру, слишком малому придают  что-либо  слишком  большое:
судам - паруса,  телам - пищу, а душам  -  власть, то  все  идет вверх дном;
исполнившись дерзости, одни впадают  в болезни, другие - в несправедливость,
это порождение высокомерия. Но к  чему  мы клоним речь? Вот к чему: смертная
душа,  друзья  мои,   не  может  по  своей  природе,  если   она  молода   и
безответственна,    вынести   величайшей   среди   людей   власти;разум   ее
преисполняется  тяжелейшим  недугом  неразумия,  и  она  начинает ненавидеть
ближайших  друзей,  а это вскоре губит  ее и уничтожает всю ее мощь.  Только
великие законодатели , познав соразмерность, могут этого остеречься.
     Есть  два  как  бы  материнских вида  государственного  устройства,  от
которых, можно  сказать  по  праву,  родились остальные. Было  бы  правильно
указать  на монархию как  на первый  из них и на демократию как  на  второй.
[...]
     Персы  более,  чем   должно,  полюбили  монархическое  начало,  афиняне
свободу; вот почему ни у тех, ни у других нет умеренности.
     Итак, мы утверждаем, что государство, желающее себя сохранить и по мере
человеческих  сил   быть  счастливым,  должно   по  необходимости  правильно
оценивать  честь  и  бесчестье. Но  самое  ценное  по  праву  -  это  блага,
относящиеся прежде  всего  к душе, если в ней  есть рассудительность,  затем
прекрасные качества тела  и, в-третьих, так называемые  блага, относящиеся к
имуществу  и   достатку.  Если   какой-нибудь   законодатель  или   какое-то
государство  выйдут  за  эти пределы,  оценив  наиболее высоко  достаток или
поместив  в  смысле  ценности  низшее  перед  высшим,  они совершат  дело  и
негосударственное, и нечестивое.
     ...Законодатель должен  иметь  в  виду троякую цель:  чтобы  устрояемое
государство было свободным, внутренне дружелюбным и обладало разумом. [...]
     Ради этого мы выбрали, с одной стороны, самый деспотический, а с другой
- самый свободный государственный строй. Посмотрим  же теперь, какой  из них
более правильный. Если ввести и там и тут некоторую умеренность, в  одном из
них ограничить  власть,  а в  другом  свободу, тогда,  как мы  видели, в них
наступит  особое  благополучие;  если  же  довести  рабство или  свободу  до
крайнего предела, то получится вред и в первом, и во втором случае.




     Афинянин.  Близость  моря хотя  и дарует каждый день усладу, но на деле
это  горчайшее  соседство.  Море наполняет  страну  стремлением  нажиться  с
помощью крупной и  мелкой  торговли,  вселяет  в  души лицемерные  и  лживые
привычки, и  граждане  становятся недоверчивыми  и  враждебными как друг  по
отношению к другу, так и к остальным людям.
     Во  всяком случае ничто так не  способствует людской  добродетели,  как
законодательство и основание государств.
     Я хотел сказать, что никогда никто из людей не дает никаких законов, но
законы  все даются  нам  случайностями  и  разными выпавшими  на  нашу  долю
несчастьями.   Либо   какая-нибудь   война   насильно   перевертывает   весь
государственный  строй и  изменяет законы, либо бедствие тяжелой нужды. Да и
болезни -  если нападет мор -  вынуждают делать много  нововведений, так что
иной раз надолго, на много лет, водворяется безвременье. ...Ни один смертный
не дает никаких законов, но все человеческое зависит от судьбы и случая.
     Впрочем, не будем так строги: есть и нечто третье, следующее за ними, -
искусство.  В самом  деле:  своевременное  применение искусства  кормчего  в
случае бури дает, по-моему, большие преимущества. [...]
     То  же   самое   действительно  и  для  других  дел,  особенно  же  для
законодательства. Чтобы государство благополучно существовало, оно постоянно
нуждается  кроме удачного  сочетания  местных условий еще в в  законодателе,
придерживающимся истины.
     Нет, рассудительность с самого  начала врождена даже животным и детям и
сказывается в том, что одни  из них могут, а другие не  могут воздерживаться
от удовольствий.
     На  первое  место  я  ставлю  возникновение государства  из тирании, на
второе - из царской власти,  на  третье - из какого-либо вида демократии, на
четвертое - из  олигархии.  В самом  деле, из нее труднее  всего  возникнуть
совершенному  государству,  ибо  при  ней  больше  всего властителей.  Мы же
говорим, что  возникновение  наилучшего государства  произойдет лишь  тогда,
когда  явится  истинный  по  природе  законодатель  и  когда мощь его  будет
действовать сообща  с самыми сильными в государстве лицами. А поскольку, чем
меньшее  число лиц  стоит у  власти,  тем  она крепче,  как,  например,  при
тирании, то именно в этом случае всего быстрее и легче совершается переход.
     Друзья  мои, не  давайте  никому себя убедить,  будто государство может
легче  и  скорее  изменить  свои  законы  другим  каким-то  путем,  чем  под
руководством властителей; нигде этого не случится ни теперь, ни впредь.
     ...Если  у  человека  величайшая  власть  соединяется  с  разумением  и
рассудительностью, возникают  наилучший государственный  строй  и  наилучшие
законы - иного не дано.
     ...Никакая человеческая природа - мы говорили об этом - не  в состоянии
неограниченно править человеческими делами без того, чтобы не преисполняться
заносчивости  и  несправедливости;  сознавая все это, Кронос поставил  тогда
царями и правителями наших государств не  людей, но даймонов - существ более
божественной и лучшей природы. Мы в наше время поступаем так со стадами овец
и других домашних животных, ведь  мы не ставим быков начальниками над быками
и коз  - над козами, но сами, принадлежа к лучшему, чем они, роду, над  ними
властвуем. [...] Это сказание, согласное с  истиной, утверждает и  ныне, что
государства, где правит не бог, а смертный, не могут избегнуть зол и трудов.
А подразумевается здесь, что мы должны всеми средствами подражать той жизни,
которая, как  говорят, была при  Кроносе... именуя  законом  эти определения
разума.
     ...Это не государства, а  попросту  сожительства  граждан, где одна  их
часть  владычествует, а другая  рабски повинуется. Каждое такое сожительство
получает наименование по господствующей в нем власти.
     Так как в государствах этих происходила борьба за власть, то победители
присваивали  исключительно себе все  государственные дела  -  настолько, что
побежденным, как  самим,  так  и их потомкам, не давали не  малейшей  доли в
управлении. Всю жизнь они были настороже друг против друга, ибо боялись, что
кто-то восстанет, захватит власть и  припомнит им тогда прошлые злодеяния. А
ведь  подобное  положение   вещей,  как  мы   теперь  утверждаем,   не  есть
государственное устройство: неправильны те законы,  что установлены  не ради
общего блага  всего государства в  целом. Мы  признаем,  что там, где законы
установлены в интересах нескольких  человек, речь  идет не о государственном
устройстве,  а  только  о  внутренних  распрях  и  то,  что   считается  там
справедливостью,   носит  вотще   это  имя.   Я  вижу  близкую  гибель  того
государства,  где закон не имеет силы и находится под чьей-либо властью. Там
же, где  закон - владыка  над  правителями, а они -  его  рабы, я усматриваю
спасение государства  и все блага, какие только могут даровать  государствам
боги.
     Мне  кажется,  что  для  законодателя,  который  придерживается тех  же
взглядов,  что и я,  но не  может их выразить  в форме закона, мной  уже дан
образец,  что и как следует говорить  и ему и тем, для кого он устанавливает
законы.
     ...Поэт, когда садится на треножник  Музы, уже  не  находится в здравом
рассудке, но дает  изливаться своему наитию,  словно  источнику.  А  так как
искусство его - подражание, то он принужден изображать людей, противоположно
настроенных, и в силу этого вынужден нередко  противоречить  самому себе, не
ведая,  что  из  сказанного  истинно, а  что  нет.  Но  законодателю  нельзя
высказывать два  различных мнения относительно одного и  того же предмета, а
следует всегда иметь одно и то же.
     Таким-то образом  человеческий  род бессмертен, ибо, оставляя  по  себе
детей  и внуков, род человеческий благодаря таким порождениям остается вечно
тождественным  и  причастным  бессмертию.  В  высшей степени  неблагочестиво
добровольно лишать  себя  этого, а между тем, кто не заботится о том,  чтобы
иметь жену и детей, тот лишает себя этого умышленно.
     Должно  ценить, думаю  я,  не  краткое  и  не  подробное изложение,  но
наилучшее.
     ...Издавая  законы, можно пользоваться двумя средствами  - убеждением и
силой, насколько это возможно при невежественности и  невоспитанности толпы;
обычно законодатели пользуются только вторым средством.
     ...У  всех  законов  должны  быть  вступления  и,  приступая  к  любому
законодательству,  следует  каждому  положению  предпослать  подобающее  ему
вводное слово.  Ибо слово такое  имеет  большое значение. Очень важен  также
вопрос, будет ли это ясно запоминаться или нет.




     Афинянин. Из  всех достояний человека вслед  за  богами  душа  -  самое
божественное, ибо она ему всего ближе. Все, что принадлежит каждому человеку
двояко: одна его часть - высшая и лучшая  - господствует, другая -  низшая и
худшая  -  рабски  подчиняется.  Господствующую  свою  часть  каждый  должен
предпочитать  рабской.  Поэтому я  прав, требуя,  чтобы каждый почитал  свою
душу, ведь,  как я  говорю, она  занимает второе место  после богов-владык и
тех,  кто  за ними  следует.  А между тем  никто из нас,  можно  сказать, не
почитает  душу  по-настоящему, но  только  по  видимости.  [...]  Кто думает
возвеличить  душу  какими-либо  речами,  дарами,  уступками,  но  ничуть  не
старается сделать ее из худшей лучшею, тот почитает ее лишь по видимости, но
не на самом деле. Всякий человек с раннего детства считает  себя в состоянии
все  познать, думает,  что похвалами  он возвеличивает свою душу,  и поэтому
охотно  позволяет ей делать все,  что угодно. Мы же утверждаем, что поступая
так, человек  вредит своей душе, а вовсе  не возвеличивает ее. Точно так же,
когда человек в каждом отдельном случае считает  виновником своих проступков
и многих громадных зол других людей, а не самого  себя и  когда он постоянно
выгораживает себя, точно он вовсе  не виновен, он лишь по видимости почитает
душу, на деле  же очень далек от этого, ибо он ей  вредит.  Так же  и в  том
случае человек вовсе не  оказывает ей почета, но бесчестит ее, наполняя злом
и раскаянием,  когда он предается удовольствиям вопреки  наказу  и одобрению
законодателя.  И  если,  наоборот,   он  не  выдержит  до  конца  одобряемых
законодателем трудов,  страхов,  болей  и  скорбей, но  уступит им, то  этой
уступчивостью он тоже не окажет почета своей душе.
     Точно  так  же,  если  кто  стремится  неблаговидным  путем  приобрести
имущество и обладание таким имуществом для  него не тягостно, он всеми этими
дарами вовсе не оказывает  почета душе, при этом он очень ее унижает, ибо за
небольшое количество  золота  продает все,  что есть в  душе драгоценного  и
вместе с тем прекрасного. Короче  говоря... во всех  этих  случаях он крайне
бесчестно  и безобразно обращается с самым  божественным  - со  своей душой.
Ведь никто,  можно  сказать,  не  принимает в  расчет  того, что  почитается
величайшим наказанием за злодеяние; состоит  же  это наказание в уподоблении
людям, дурным по самой своей сути, и в том, что вследствие этого уподобления
человек начинает  избегать хороших  людей  и  их  слов,  отходит  от  них  и
прикрепляется  к дурным людям, ищет их общества. Сроднившись с этими людьми,
он по  необходимости должен поступать так, как, согласно со своей  природой,
поступают  друг в отношении друга  и говорят друг с другом подобные люди,  и
ждать  от  них  соответствующего обращения  с  собой.  Впрочем, это даже  не
правосудие  - ибо  правосудие и справедливость есть  нечто прекрасное, -  но
возмездие, иными словами, страдание, сопутствующее несправедливости.
     Говоря в  целом, честь наша состоит  в  том, чтобы следовать лучшему  и
улучшать худшее, если оно еще может стать совершеннее.
     У  человека  нет ничего,  что было  бы больше души  способно  по  своей
природе избегать зла, разыскивать и находить высшее благо. ..
     Не золото надо  завещать детям,  а побольше совестливости. ...Ибо юноши
неизбежно будут весьма бесстыдными там, где бесстыдны даже старики.
     Наилучшее воспитание молодых людей, да  и самих себя, заключается не во
внушениях, а в явном для  всех осуществлении в  собственной жизни того,  что
внушается другому.
     Чтобы приобрести расположение друзей и приятелей в житейском  общении с
ними, надо оценивать их услуги выше, чем это делают они сами; наоборот, наши
одолжения  друзьям  надо считать  меньшими, чем это  полагают наши друзья  и
приятели.
     Однако любой должен уметь сочетать яростный дух с величайшей кротостью.
Есть только одно  средство  избежать тяжких,  трудноисцелимых  и  даже вовсе
неисцелимых несправедливостей со стороны других людей - это бороться с ними,
отражать, побеждать  и неуклонно карать  их.  Никакая  душа  не  может этого
совершить  без благородной ярости духа.  Что  же касается тех, кто совершает
несправедливые,  но  исправимые  поступки, то прежде всего  надо знать,  что
всякий несправедливый человек  бывает несправедливым не  по своей воле.  Ибо
никто,  никогда  и  нигде не приобретал добровольно ни  одного из величайших
зол...  Человек  несправедливый  и  обладающий злом  заслуживает  всяческого
сожаления. Но уместно  сожалеть лишь  о человеке  исправимом;  надо укрощать
поднимающуюся ярость духа и не поступать под влиянием огорчения несдержанно,
словно  женщина.  В отношении  же  человека,  не  поддающегося  вразумлению,
безусловно скверного и злого,  надо дать  волю своему гневу. Вот  почему  мы
сказали, что  хорошему  человеку  надо в  каждом  отдельном  случае  быть  и
яростным, и кротким.
     В душах большинства людей есть врожденное зло, величайшее из  всех зол;
каждый  извиняет  его  в  себе  и  вовсе  не думает  его избегать.  Зло  это
заключается  вот в чем: говорят,  что всякий человек по природе любит самого
себя и  что таким  он и  должен быть. Но поистине в каждом  отдельном случае
виновником  всех  проступков  человека  выступает  как  раз  его  чрезмерное
себялюбие. Ибо любящий слеп по отношению  к  любимому, так  что  плохо может
судить,  что справедливо, хорошо  и  прекрасно,  но  всегда склонен отдавать
предпочтение  перед  истиной  тому,  что  ему  присуще.  Кто  намерен  стать
выдающимся  человеком,  тот  должен  любить  не  себя  и  свои  качества,  а
справедливость, осуществляемую им самим либо кем-то другим.
     Из  этого же заблуждения проистекает  и то,  что всем  свое собственное
невежество  кажется мудростью. Поэтому-то мы и считаем, что знаем все, тогда
как мы не знаем, можно сказать, ничего. Мы не поручаем другим делать то, что
не умеем, пытаемся все делать сами и неизбежно  ошибаемся. Вот почему каждый
человек должен избегать  чрезмерного себялюбия, всегда искать тех, кто лучше
его, и не стыдиться ставить их выше себя.
     ...Припоминание есть прилив уходящей разумности.
     Но это вещи скорее божественные, человеческих же  мы еще не изложили, а
между  тем  следовало  бы.  Ведь  мы  обращаемся  к  людям,  а  не к  богам.
Преимущественно человеческими  по  природе являются удовольствия, страдания,
вожделения. Всякое  смертное  существо неизбежно  подвержено  им  и в  своих
устремлениях очень от них зависит. Поэтому должно хвалить наилучшую жизнь не
только за то, что она своим обликом может стяжать добрую славу, но и за  то,
что она приведет нас к тому, к чему все мы стремимся, - именно к тому, чтобы
в течение всей жизни испытывать больше радости и меньше скорби...
     Следует заметить, что жизнь любого человека от природы заключена  в эти
пределы, и  надо уяснить, какой именно жизни  мы ждем согласно природе. Если
же мы станем утверждать, что желаем чего-либо вопреки природе, то наши слова
будут следствием лишь неопытности и незнания действительной жизни.
     Сколько есть родов жизни  и  какие они, в отношении которых нам следует
заранее совершать выбор  и усматривать в них  недобровольное, но желательное
и, сделав такую жизнь законом, одновременно избрав милое, приятное, благое и
прекрасное, жить наисчастливейшим образом, насколько это  доступно людям? Мы
можем  указать   на   следующие  виды:   рассудительную   жизнь,   разумную,
мужественную,  здоровую. Этим четырем  видам  противоположны  четыре других:
безрассудная жизнь, разнузданная, трусливая, нездоровая.
     Жизнь всякой  людской толпы лишена рассудительности либо по невежеству,
либо из-за отсутствия самообладания, либо по  обеим  этим причинам. [...] Мы
же  не хотим избрать такой род жизни, где перевешивают страдания...  В целом
мы  можем  сказать,  что  жизнь  рассудительная  перевешивает  разнузданную,
разумная  -  безрассудную,  мужественная  -  трусливую,  ибо  в  первых  как
удовольствий, так и страданий меньше, они незначительнее и реже. Но в первых
перевешивают удовольствия,  а во-вторых,  наоборот, страдания. [...] Поэтому
первые  виды жизни приятнее вторых... Словом, жизнь, причастная добродетели,
душевной ли или телесной, приятнее жизни, причастной пороку.
     Относительно  очищений  государства дело  обстоит так: полных  очищений
существует немало; одни  из  них легче, другие более  тягостны. Тягостные  и
наилучшие мог бы установить лишь тот, кто одновременно является и тираном  и
законодателем.  Законодатель, лишенный тиранической власти, при установлении
нового  государственного строя  и  законов  должен удовольствоваться  самыми
мягкими способами очищений. Наилучший способ мучителен совершенно также, как
бывает,  когда   принимают   подобного  рода  лекарства.  При  этом  способе
правосудие влечет  за собой справедливое возмездие; возмездие  заканчивается
смертью или изгнанием. Так обыкновенно отделываются от величайших, к тому же
неисцелимых, преступников, чрезвычайно вредных для государства. Более мягкий
способ очищения заключается у нас вот в чем: если неимущие  люди, следуя  за
своими  вождями, выкажут  из-за  недостатка воспитания склонность  выступить
против имущих, это станет  болезнью,  вкравшейся  в  государство. Поэтому их
надо выслать прочь, делая это, однако, в высшей степени дружелюбно и смягчая
их  удаление названием  "переселение".  Так  или иначе всякому  законодателю
надлежит это сделать сразу. ...Когда много ручьев  или потоков  вливаются  в
одно  озеро  и  там  сливаются  вместе,  надо  прежде  всего  следить, чтобы
сливающаяся  вода была  как можно чище, а  для этого надо то вычерпывать, то
отводить воду,  устраивая каналы. Стало быть, и всякое устроение государства
сопряжено, как водится, с трудом и опасностью. Впрочем, сейчас мы занимаемся
этим  лишь  словесно,  а не на  самом  деле.  Поэтому  предположим, что наши
граждане  уже собраны и что уже произведено разумное их очищение. Мы не дали
плохим   людям,   пытавшимся  сделаться   гражданами   нашего   государства,
осуществить  свое  намерение,  ибо мы  хорошо распознали их  за  достаточный
промежуток  времени путем  всяческих испытаний;  наоборот,  хороших людей мы
привлекли, обходясь с ними по мере сил дружелюбно и милостиво.
     ...страшного и опасного спора о переделе земли и о снятии долгов. [...]
Остается,  можно  сказать,  только  одно  -  молиться,  чтобы  переход  этот
осуществился незаметно, мало-помалу и в течение долгого времени.
     ...Бедность заключается не  в  уменьшении  имущества,  а  в  увеличении
ненасытности.
     Создается ли с  самого  начала новое государство  или  переустраивается
выродившееся  старое,  все равно  никто из имеющих  разум не станет колебать
ничего, касающегося богов и святынь...
     ...Мы строим государство лишь второе по сравнению с наилучшим. [...]
     Наилучшим является первое государство, его  устройство и законы.  Здесь
все государство тщательнейшим образом соблюдает древнее изречение, гласящее,
что у друзей  взаправду все  общее. Существует  ли  в наше  время где-либо и
будет  ли  когда, чтобы  общими были жены,  дети, все имущество и чтобы  вся
собственность, именуемая частной, всеми средствами была повсюду устранена из
жизни? Чтобы измышлялись по мере возможности средства так  или иначе сделать
общим то, что от природы является частным, - глаза, уши, руки, - так,  чтобы
казалось, будто все  сообща видят, слышат  и действуют,  все восхваляют  или
порицают одно и то же? По одним и  тем  же причинам все будут радоваться или
огорчаться, а  законы по  мере сил сплотят в единое  целое государство, выше
которого в смысле добродетели, правильности и блага никто никогда  не сможет
установить. Если  такое  государство устрояют где-нибудь  боги  или  сыновья
богов и обитают в нем  больше  чем по  одному,  то это  - обитель  радостной
жизни.
     Ведь по пословице, даже бог не может противиться необходимости.
     ...Большинство... считает, будто хороший законодатель должен стремиться
видеть свое государство великим; будто он дает хорошие  законы, думая о том,
чтобы  государство  было  как можно богаче,  что бы оно обладало  золотыми и
серебряными  рудниками и владычествовало над большинством  государств как на
море, так и на суше. Надо было  бы добавить: надлежащий  законодатель должен
стремиться к тому, чтобы его государство было наилучшим и счастливейшим. Это
отчасти исполнимо, отчасти нет. Устроитель пожелал бы исполнимого; желать же
неисполнимого  было  бы  тщетно,   тут  напрасны  даже   попытки.  Например,
устроитель пожелал бы, чтобы граждане стали добродетельными, а вместе  с тем
и неизбежно счастливыми; стать же очень богатыми, оставаясь добродетельными,
невозможно  -  по крайней  мере  богатыми  в том смысле,  как  это  понимает
большинство. Ведь богатыми называют  тех избранных  людей, которые приобрели
имущество,  оцениваемое огромной суммой,  хотя  бы сам владелец и был дурным
человеком. Но одновременно быть и очень хорошим, и очень богатым невозможно.
...Если кто  приобретает и честным,  и  бесчестным путем,  его  барыши вдвое
больше, чем у  того, кто  приобретает одним только честным. Издержки же тех,
кто не  желает тратиться  ни на прекрасное,  ни  на постыдное, вдвое  меньше
издержек прекрасных  людей  на прекрасные нужды. При таких двойных доходах и
половинных  расходах  одного разве разбогатеет  другой,  тот, кто  поступает
прямо наоборот? [195]
     Было бы прекрасно, если бы каждый член колонии обладал и всем остальным
имуществом  в  равной доле  со всеми. Но это невозможно... В зависимости  от
величины имущества надо установить четыре класса, назвав их: первый, второй,
третий,  четвертый  или  как-нибудь иначе. Граждане либо  пребывают в  своем
классе, либо, разбогатев или обеднев, переходят  в подобающий каждому из них
класс.
     Кроме того, я  установил бы  как  вытекающий из предыдущего и следующий
вид закона: ведь мы утверждаем, что в государстве, не  причастном величайшей
болезни,  более  правильным названием  которой  было  бы  "междоусобие"  или
"раздор", не  должно  быть  ни тяжкой бедности среди некоторых граждан, ни в
свою очередь богатства, ибо  бедность  и богатство  взаимно  порождают  друг
друга.  Вот  и  надо  теперь  законодателю  установить  пределы  бедности  и
богатства.
     Но мы должны вообще иметь  в  виду еще вот что: всему указанному сейчас
вряд ли  когда-нибудь  выпадет удобный случай для осуществления,  так, чтобы
все случилось  по  нашему слову. Найдутся  ли  люди,  которые не  возмутятся
подобным  устройством  общества  и  которые  в  течение  всей  жизни  станут
соблюдать установленную умеренность  в имуществе и рождении  детей, о чем мы
упоминали  раньше, или люди, которые расстанутся с  золотом и всем тем,  что
будет запрещено законодателем? [...]  Все это точно рассказ о сновидении или
лепка государства и граждан из воска!
     Но  я  держусь того мнения,  что  правильнее  всего  в каждом  наброске
будущего не  опускать  ничего  из самого прекрасного и истинного; это  будет
служить  образцом, к  которому  мы  должны стремиться.  Если там  встретится
что-либо  неосуществимое,  то,  конечно,  его  нужно  будет  избегать  и  не
стремиться  к  его  выполнению. [...] Ведь даже самый захудалый ремесленник,
намереваясь  создать  что-либо  заслуживающее   внимания,  должен  постоянно
сообразовываться с сутью дела.
     Следуя   общему   правилу,   надо  считать   числовое  распределение  и
разнообразие числовых отношений полезным для всего, безразлично, касается ли
это  отвлеченных чисел или  же тех, что обозначают  длину,  глубину, звуки и
движение - прямое, вверх и вниз или же круговое. Законодатель должен все это
иметь  в виду  и предписать всем гражданам по мере  их сил не уклоняться  от
этого установления. Ибо для  хозяйства, для  государства,  наконец, для всех
искусств ничто  так не важно и ни какая наука не имеет такой  воспитательной
силы, как занятие числами. Самое же главное то, что людей, от  природы вялых
и невосприимчивых, это занятие с помощью божественного искусства  пробуждает
и делает вопреки их природе  восприимчивыми,  памятливыми и проницательными.
Если еще  с помощью других законов и занятий  удастся  изгнать неблагородную
страсть к  наживе из душ тех,  кто  собирается  усвоить  себе на  пользу эту
науку,  то все это  вместе  было  бы прекрасным и надлежащим  воспитательным
средством.  В  противном  случае  вместо мудрости незаметно  получится,  так
сказать, лишь плутовство, как это теперь можно наблюдать у египтян, финикиян
и у многих других народов.






     Афинянин. Следующее: всякому ясно, что законодательство - великое дело.
Но если хорошо устроенное государство поставит непригодную власть над хорошо
установленными  законами,  то  законы  эти  не  принесут  никакой  пользы  и
положение  создается  весьма смешное;  более  того,  это наносит государству
величайший ущерб и приводит его к гибели. [...]
     Потому,  видишь   ли,  и  надо,   чтобы  лица,   законно   домогающиеся
правительственных   должностей,   предоставили  достаточное   доказательство
добродетели как своего  рода, так и своей  собственной, начиная с  детства и
вплоть до времени избрания. В свою очередь и  будущие избиратели должны быть
хорошо воспитаны,  в духе законов, чтобы путем порицания или одобрения  либо
выбрать, либо отвергнуть избираемого - смотря по заслугам каждого.
     Выборы, проводимые таким образом, занимают середину между монархическим
и демократическим устройством. Ведь рабы никогда не  станут друзьями господ,
так же как люди никчемные никогда не  станут друзьями людей порядочных, хотя
бы они занимали и равные по почету должности. Ибо  для неравных равное стало
бы неравным, если бы не соблюдалась надлежащая мера.
     Но  любому  человеку  нелегко  усмотреть  самое  истинное  и  наилучшее
равенство, ибо это - суждение Зевса. Людям его уделяется совсем немного, но,
поскольку оно уделено государству или  частным лицам, оно создает все блага.
Большему оно уделяет  больше,  меньшему  -  меньше,  каждому  даря  то,  что
соразмерно его природе.
     Подобно  тому  как корабль,  плывущий  в  море,  нуждается в постоянном
страже и  днем и ночью,  точно  так же и государство  держит свой путь среди
бурного  натиска  остальных государств,  рискуя  подвергнуться  всевозможным
козням. Поэтому неустанно, с утра до ночи и с ночи до утра, правители должны
приходить  на  смену  правителям,  а  стражи  должны  сменять стражей. Толпа
никогда не сумеет быстро добиться этого.
     В  стране надо  сделать  все непроходимым  для врагов,  для  друзей  же
возможно более проходимым - и для людей, и для вьючных животных, и для стад.
     ...Не может стать  достойным похвалы господином тот, кто  не был раньше
подвластным; поэтому более, чем умением хорошо властвовать, должно хвалиться
умением хорошо подчиняться, прежде всего - умением подчиняться законам...
     Из-за  постыдных  же  поблажек  и  малодушия,  думаю  я,  обычно  снова
возникают труды.
     Всевозможные блага в государстве производит то, что причастно порядку и
закону.  А  беспорядок  или плохие порядки  разрушают большую  часть других,
хороших порядков.
     Всякий  человек должен хорошо  поразмыслить  хотя  бы над тем,  что род
людской либо вовсе не имел никакого начала, так что не будет ему и конца, но
он  был  всегда  и  всячески будет, либо что  со времени  его  возникновения
протекло неизмеримое количество времени.





     Афинянин. В самом  деле,  в  частной и семейной  жизни каждого человека
есть много мелочей,  совершающихся  не  на виду у всех; здесь,  под влиянием
личного  страдания,  удовольствия  и  вожделения, легко  возникают  явления,
противоречащие  советам  законодателя,  почему  нравы   граждан  оказываются
разнообразными и  непохожими  друг на  друга, а  это - беда для государства.
Однако было бы неблаговидно и вместе с тем непристойно давать  тут  законы и
устанавливать указания, насколько явления эти незначительны, хоть и часты. С
другой  стороны,  если  люди  привыкнут  поступать  противозаконно  в  часто
повторяющихся мелочах, то это поведет к гибельной порче самих законов, пусть
и  установленных в письменной  форме. Поэтому,  хотя и  затруднительно  дать
здесь законы, тем не менее промолчать невозможно.
     ...Тщетно было бы  надеяться  на прочность законодательства  в вопросах
общественных, если не предусмотрен надлежащий распорядок в частной жизни.
     ...Когда  матери  хотят,  чтобы заснуло  дитя,  а ему  не  спится,  они
применяют вовсе не покой, а, напротив,  движение, все время укачивая дитя на
руках. Они  прибегают  не  к  молчанию,  а  к какому-нибудь  напеву,  словно
наигрывая  детям  на  флейте.  Подобным же  образом  врачуют  и  вакхическое
исступление, применяя вместе а с движением пляску и музыку.
     То и другое состояние  сводится к страху, страх же возникает вследствие
дурного расположения души. Когда к подобным состояниям примешивается внешнее
сотрясение,  это  внешнее  движение  берет  верх  над  движением внутренним,
состоящем  в страхе и неистовстве. Одержав верх, оно как бы  создает в  душе
безветрие и успокоение.
     ...Всякая  душа, которой свойственен с  младенчества страх,  с течением
времени  еще больше к нему приучается. И  любой скажет, что здесь происходит
упражнение не столько в мужестве, сколько в трусости.
     И наоборот,  мы  сказали  бы,  что занятие,  с  малых  лет  развивающее
мужество, заключается в умении побеждать нападающие на нас боязнь и страх.
     ...Изнеженность делает  характер  детей  тяжелым, вспыльчивым  и  очень
впечатлительным  к мелочам;  наоборот,  чрезмерно грубое  порабощение  детей
делает их приниженными, неблагородными, ненавидящими людей,  так что в конце
концов они становятся непригодными для совместной жизни.
     Если попытаться в течение указанных трех лет применять всякие средства,
чтобы наш воспитанник по мере сил,  возможно меньше подвергался боли, страху
и любому страданию, - разве,  по  нашему,  это не сделает его душу веселой и
радостной?
     Но надо избегать изнеженности, надо наказывать детей, однако так, чтобы
не задеть их самолюбия; здесь следует поступать  так, как  обычно и делают в
отношении  рабов,  о  чем мы  уже  говорили:  не  надо  позволять  тем,  кто
наказывает, оскорблять подвергающегося наказанию, так как это вызовет у него
раздражение,  но нельзя и баловать отсутствием  наказаний. Точно так же надо
поступать и с детьми свободнорожденных.
     Согласно  моему утверждению,  в  правильной  жизни не надо стремиться к
наслаждениям,  и в свою очередь не  следует совсем избегать  страданий. Надо
довольствоваться чем-то средним,  о чем я сейчас упомянул, обозначив это как
радостное...
     Все  то, что мы сейчас  разобрали, относится к неписанным  обычаям, как
называет их большинство. То, что именуют  дедовскими законами,  есть  не что
иное,  как  совокупность  подобных  правил. [..  .] Обычаи эти связуют любой
государственный строй; они занимают середину между  письменно установленными
законами  и теми, что будут еще установлены. [...] Если их хорошо установить
и ввести  в  жизнь,  они  будут  в  высшей степени спасительным покровом для
современных им писанных  законов.  Если же по небрежности преступить границы
прекрасного,  все  рушится; это все равно  как если  бы  удалили  внутренние
основы возведенного строителями здания; и так как одно  поддерживает другое,
то  при  ниспровержении  древних  оснований обваливается  и  все  позднейшее
великолепное сооружение.
     Я утверждаю: ни в  одном  государстве никто не  знает, что характер игр
очень  сильно  влияет  на  установление законов  и определяет,  будут ли они
прочными или нет.
     Если взглянуть на тело, можно заметить, как оно привыкает к разной еде,
разным напиткам, к трудам. Сперва все это вызывает расстройство, но затем, с
течением времени, из этого возникает соответствующая всему этому плоть; тело
знакомится,  свыкается с этим  укладом  жизни, любит его, испытывает при нем
удовольствие, здоровеет и чувствует себя превосходно. [...] Надо думать, что
то же бывает и с образом мыслей  и душевной природой людей. [...] Любая душа
благоговейно боится поколебать что-либо из установленных раньше законов. Так
вот законодателю и надо придумать какое-то средство, чтобы в его государстве
каким-то способом было  осуществлено  именно  это. Что касается  меня,  то я
усматриваю  это средство в следующем.  Ведь изменения в играх молодых  людей
все  считают,  как  мы  говорили  раньше,  просто  игрой, в  высшей  степени
несерьезной... Здесь не принимают в расчет вот чего: те дети, которые вводят
новшества в свои игры, неизбежно станут взрослыми и  при  этом иными людьми,
чем те дети, что были до них; а раз они станут иными, они будут стремиться и
к иной жизни  и в этом своем стремлении пожелают иных обычаев  и законов. Но
если дело идет об изменении нравов, когда люди  нередко начинают хвалить то,
что раньше порицали, и порицать то, что раньше хвалили, то, думаю я, к этому
более,   нежели  к  чему-то  другому,   надо  бы   отнестись  с   величайшей
осмотрительностью.
     Всякий  юноша,  не говоря  уже о стариках,  увидев  или услыхав  что-то
редкостное и необычное,  не уступит  легко в трудном споре и не примет сразу
решение, но остановится, очутившись  словно  бы  на  распутье.  Один  ли  он
совершает свой путь или с другими людьми, но, раз он не слишком хорошо знает
дорогу,  он  будет  спрашивать  и  самого  себя,  и  других  о том, что  его
затрудняет,  и двинется  дальше не прежде,  чем исследует основательно  свой
путь и то, куда он ведет.
     Небезопасно чтить хвалебными песнями и гимнами живых людей, пока они не
пройдут свой жизненный путь и не увенчают его прекрасным концом.
     Человек,  который, начиная  с  детства  и вплоть до разумного,  зрелого
возраста, сживается с  рассудительной и  умеренной Музой, услышав враждебную
ей  Музу,  презирает  ее  и  считает  неблагородной;  кто  же воспитался  на
расхожей, сладостной Музе,  тот говорит, что противоположная ей Муза холодна
и неприятна.  Поэтому,  как  сейчас  было  сказано, в  смысле приятности или
неприятности  ни одна  из них не превосходит другую. Зато первая чрезвычайно
улучшает жизнь людей, на ней воспитавшихся, вторая же - ухудшает.
     Следует  признать, что все величавое  и  склоняющееся к  смелости имеет
мужественное обличье, то же,  что тяготеет к скромности и благопристойности,
более сродни женщинам...
     Я утверждаю, что в серьезных делах надо быть серьезным, а в несерьезных
- не надо. Этому-то и надо следовать;  пусть каждый мужчина и каждая женщина
пусть  проводят  свою  жизнь,  играя   в  прекраснейшие  игры,  хотя  это  и
противоречит тому, что теперь принято.
     Каждый должен как можно дольше и лучше провести свою жизнь в мире.  Так
что  же,  наконец,   правильно?  Надо   жить  играя.  Что  ж  это  за  игра?
Жертвоприношения, песни, пляски, чтобы суметь снискать к себе милость богов,
а врагов отразить и победить в битвах.
     Какой же образ жизни станут вести люди, в должной  мере снабженные всем
необходимым?  Ремесла  там  поручены  чужеземцам;  земледелие  предоставлено
рабам, собирающим с земли жатву достаточную, чтобы люди жили в довольстве...
Но неужели не осталось  ни одного необходимого и вполне приличного дела  для
людей,  соблюдающих такой  распорядок? Или  каждый из  них должен лишь жить,
жирея наподобие скота? Нет, утверждаем мы, это  и несправедливо, и нехорошо,
да и невозможно, чтобы живущего  так не постигла должная кара. А состоит она
в  том,  что  праздное  и беспечно разжиревшее  существо становится  добычей
другого существа, закаленного мужеством и трудами. Мы утверждаем, что людям,
живущим  указанным  способом,  остается  на долю  очень  немаловажное  дело;
наоборот,  оно  самое  важное  из  всего,  что  предписывается  справедливым
законодательством.  В самом  деле,  даже  у тех,  кто  домогается  победы  в
Пифийских или  Олимпийских играх, вовсе нет досуга для прочих житейских дел;
вдвое или  еще  больше  недосуг  тому, кто проводит свою  жизнь в  заботах о
всяческой добродетели,  телесной и душевной, как это и было вполне правильно
указано. Поэтому никакие посторонние  занятия  не должны служить помехой для
того, что дает телу подобающую закалку в трудах, душе же - занятия и навыки.
Кто станет осуществлять именно это и  будет  стремиться достичь достаточного
совершенства души и  тела, тому, пожалуй, не  хватит  для этого всех ночей и
дней.
     Правители,  бодрствующие по  ночам  в государствах,  страшны для дурных
людей  - как врагов, так  и  граждан,  -  но  любезны и почтенны  для  людей
справедливых  и  здравомыслящих;   полезны   они  и   самим  себе,  и  всему
государству.
     Без пастуха не могут  жить ни овцы, ни другие животные; так и  дети  не
могут обойтись без  каких-то руководителей, а рабы  без  господ.  Но ребенка
гораздо труднее  взять в  руки,  чем любое  другое живое существо.  Ведь чем
меньше разум ребенка направлен  в надлежащее  русло, тем более становится он
шаловливым, резвым и вдобавок превосходит  дерзостью все остальные существа.
Поэтому надо обуздывать его всевозможными средствами...
     ...Я нахожу, что  речи  наши во  многом  подобны поэзии. И может  быть,
ничего удивительного нет в том, что взирая на мои речи  в целом, я испытываю
радостное чувство. В самом деле, из большинства  сказанных речей, которые  я
знаю или слышал в стихах или в прозе, они  мне показались самыми сообразными
и наиболее подходящими для слуха молодых людей.
     Что же касается возбуждения смеха и шуточного подражания в слове, пении
и пляске действиям людей, безобразных телом и со скверным образом мыслей, то
это еще нужно рассмотреть и объяснить.
     В  самом  деле,  без  смешного  нельзя  познать  серьезного;  и  вообще
противоположное  познается с помощью  противоположного, если только  человек
хочет быть разумным. Зато одновременно осуществлять то  и другое невозможно,
если опять-таки человек хочет быть  хоть немного причастным добродетели.  Но
именно  поэтому-то и надо  ознакомиться со всем этим,  чтобы по неведению не
сделать и не сказать когда-то совершенно некстати чего-то смешного. Подобные
подражания надо предоставить  рабам и чужеземным наемникам.  Никогда и  ни в
коем случае не следует заниматься этим серьезно...
     Итак,  вы  - творцы,  мы - тоже творцы. Предмет творчества у нас один и
тот же.  Поэтому  мы с вами соперники  и  по  искусству, и  по состязанию  в
прекраснейшем действе.  Один  лишь  истинный  закон может по  своей  природе
завершить  наше  дело;  на  него  у  нас и надежда. Так не ожидайте  же, что
когда-нибудь  мы  так легко позволим вам раскинуть у нас  на площади шатер и
привести сладкоголосых артистов, оглушающих нас звуками своего голоса; будто
мы дадим вам витийствовать перед детьми, женщинами и всей чернью и об  одних
и тех же занятиях говорить не то же самое, что говорим мы, но большей частью
даже прямо противоположное. В самом деле, мы - да и все государство в целом,
- пожалуй,  совершенно сошли бы с  ума, если бы предоставили вам возможность
делать  то,  о  чем  сейчас идет речь,  если бы должностные лица не обсудили
предварительно,  допустимы  ли  и пригодны ли ваши творения  для  публичного
исполнения  или нет. Поэтому теперь  вы,  потомки  изнеженных  Муз, покажите
сначала правителям ваши песнопения для сравнения с нашими. Если они окажутся
такими же или если ваши окажутся даже лучшими, мы дадим вам хор. В противном
случае, друзья мои, мы этого никогда не сможем сделать.
     Итак, для свободных людей остаются  еще  три  предмета обучения: счет и
арифметика составляют один предмет;  измерение длины, плоскости и  глубины -
второй; третий касается взаимного движения  небесных светил... Трудиться над
доскональным изучением всего этого большинству людей не надо, но только лишь
некоторым. [...]  Однако правильно говорится, что большинство людей не имеют
необходимых сведений в этой области и пребывают в невежестве...
     Многого недостает человеку, чтобы стать божественным, если  он не может
распознать, что  такое единица, два,  три  и  вообще,  что  такое  четное  и
нечетное; если он  вовсе  не  смыслит  в  счете;  если  он  не  в  состоянии
рассчитать ночь и  день; если он ничего не знает об обращении Луны, Солнца и
остальных звезд. [272]
     ...Но еще  более  боюсь  я  людей,  прикоснувшихся  к  этим наукам,  но
прикоснувшихся плохо. Полное невежество  вовсе не так страшно и  не является
самым   великим  из  зол,   а  вот  многоопытность   и  многознание,   дурно
направленные, - это гораздо более тяжкое наказание.
     Разве  все мы, эллины, не  полагаем, что длина  и ширина  так или иначе
соизмеримы с  глубиной  или  что ширина  и  длина  соизмеримы друг с другом?
...Это никоим образом невозможно...
     ...Все мы, эллины, заблуждаемся относительно великих богов  - Солнца  и
Луны. [...]
     Мы говорим,  что  они никогда не движутся одним и тем же путем,  так же
как некоторые другие звезды, и поэтому мы их называем блуждающими.
     Друзья  мои, это  мнение  о  блуждании Луны, Солнца и  остальных  звезд
неправильно. Дело обстоит как раз наоборот. Каждое из этих светил  сохраняет
один и тот же путь; оно совершает не много  круговых движений, но лишь одно.
Это только кажется, что оно движется во многих направлениях.
     Кроме  законов есть и нечто иное, занимающее  по своей  природе среднее
место  между  наставлением  и  законом.  ...Законодатель  должен  не  только
начертать законы, но и, кроме  того, включить в свой  набросок мнение о том,
что  прекрасно  и что  нет. А  образцового гражданина  это должно  обязывать
ничуть не  меньше, чем предписания, за  неисполнение  которых законы  грозят
наказанием.




     Афинянин. В  самом  деле, общность  души  и  тела  ничуть  не  лучше их
разобщения, я это серьезно готов утверждать.
     Поэтому государство наше,  как и любой отдельный  в нем человек, должно
жить счастливо,  а те, кто  счастливо живет,  по необходимости должны прежде
всего  не обижать друг  друга  и не  подвергаться  обидам со стороны других.
Первое из  двух этих условий не столь уж трудное,  но очень трудно  обладать
такой  силой, чтобы  не подвергаться обидам. [...]  И раз дело обстоит таким
образом, каждый должен упражняться в войне  не на войне,  а в  мирной жизни.
Поэтому разумное  государство должно уделять воинским  упражнениям в лагерях
каждый  месяц  не меньше  одного дня,  лучше же -  больше,  если  так  решат
правители; при этом не надо бояться ни  холода, ни  жары. ...Надо, чтобы при
этом происходили торжественные бои, по возможности наглядно  воспроизводящие
настоящие.  Для  каждого  отдельного  состязания  надо  установить  победные
награды и отличия. Граждане будут восхвалять друг друга или порицать, смотря
по тому, каким кто себя выкажет на состязаниях да и вообще в своей жизни.
     По  всей стране  граждане должны будут вступать друг с другом в борьбу,
борясь  за захват каких-нибудь мест,  устраивая  засады  и  вообще  подражая
военным действиям.  Они  будут метать ядра и пускать стрелы,  по возможности
подобные настоящим, пользуясь  не совсем  безопасными снарядами,  чтобы  это
была не просто безопасная  взаимная  забава,  но  присутствовал бы  и страх,
тогда  обнаружится, у  кого есть  присутствие  духа, а  у кого  нет.  Первым
оказывается  почет,  вторые  же  предаются  бесчестью.  Таким  образом,  все
государство, пока оно существует, все время должным образом подготовляется к
настоящему бою.  Если при этом кто-нибудь даже лишится жизни,  то, поскольку
убийство  произошло  невольно, руки убийцы считаются чистыми, после того как
он  по  закону  совершит очищение.  Законодатель  держится  того мнения, что
смерть немногих людей будет восполнена рождением  других, притом не  худших,
чем  были  погибшие.  Если же исключить  здесь  страх, то нельзя будет найти
средство  отличать  лучших людей от худших,  а  это  будет  для  государства
значительно большей бедой.
     ...Из-за страсти к богатству, поглощающей весь досуг, люди не заботятся
ни о чем, кроме своего  собственного  достатка. [...] Это и следует признать
одной  из  причин,  почему  государства  не  желают  серьезно  вводить   как
упомянутые обычаи,  так  и  вообще  любой  другой  достойный  обычай.  Из-за
ненасытной  страсти  к золоту  и серебру  всякий  готов прибегнуть  к  любым
уловкам  и  средствам,  достойные  ли  они  или нет,  лишь  бы  разбогатеть.
Благочестив  ли  поступок  или нечестен и безусловно  позорен,  это  его  не
трогает,  лишь  бы только  обрести  обильную  пищу,  питье и,  словно зверь,
предаваться всевозможному сладострастию. [...]
     Следовательно,  то,  о чем я  говорю,  есть одна из  причин, не  дающих
государствам  развивать хорошие навыки в чем бы то ни было, в том числе  и в
военном  искусстве. Из людей, по  природе  своей вообще-то  порядочных,  она
создает  купцов, корабельщиков, всевозможных  прислужников;  из  храбрецов -
разбойников, подкапывателей  стен, святотатцев, драчунов и тиранов; иной раз
они даже вовсе не плохи, но так уж им непосчастливилось.
     ...Причиной  служит также  и  государственный  строй:  демократический,
олигархический, тиранический.  Впрочем, ни то,  ни другое, ни третье не есть
даже государственный строй, все  это  скорее  может быть  названо длительной
междоусобицей, ибо  ни одно из этих устройств не принимается добровольно, но
держится  постоянным  насилием и  произволом,  подавляющим  волю  подданных.
Властитель же, опасаясь  своих  подданных,  добровольно никогда не допустит,
чтобы  они стали достойными,  богатыми,  сильными,  мужественными  и  вообще
сведущими в ратном деле. Таковы две главные причины почти всех бед... Однако
ни той, ни другой причине нет места в том государстве, о котором у нас  идет
речь и для которого мы устанавливаем законы. У граждан  там будет величайший
досуг; они не будут зависеть друг от друга: думаю, что при таких законах они
совсем  не  будут  сребролюбивыми.   Поэтому  только  такое  государственное
устройство из всех существующих ныне,  естественное и одновременно разумное,
сможет  осуществить то воспитание,  о  котором  мы говорили,  и  те  военные
забавы, обсуждение которых мы правильно завершили в нашей беседе.
     В наше время  для  этого, видно, нужен  очень отважный человек, который
особо бы чтил откровенность и не скрыл бы своего мнения относительно высшего
блага для государства и граждан, который установил бы среди людей с порочной
душой  должные  правила  поведения, соответствующие  всему  государственному
порядку. Ему пришлось бы  восстать против  самых  сильных страстей;  ни один
человек не  пришел бы ему на  помощь;  в полном одиночестве  он  следовал бы
одним лишь доводам разума.
     ...Всякий  станет  осуждать  мягкотелость  человека,  который  уступает
удовольствиям  и  не  в  состоянии  им  сопротивляться.  И  разве  любой  не
подвергнет порицанию  того  человека, который решается на подражание  образу
женщины.
     Они  отважились  воздерживаться   от  того,  что  большинство  называет
блаженством, ради победы в борьбе,  в  беге и других таких состязаниях;  так
неужели  же наши  дети не  совладают  с  собой ради  гораздо  лучшей победы?
Чарующую красоту этой победы мы, естественно, станем изображать им с  самого
детства в мифах, изречениях и песнях.
     Клиний. Какая же это победа?
     Афинянин.  Победа  над  удовольствиями,  которая  сделает  блаженной их
жизнь; уступка же удовольствиям повлечет за собой жизнь совершенно иную.
     Все развращенные  по своей природе люди - мы  их  называем побежденными
собственной  слабостью  -  составляют один  род; остальные три рода  граждан
окружают их со всех сторон и принуждают не преступать законов.
     Бывает, что соседи причиняют друг другу  много мелочного вреда,  и это,
часто  повторяясь,  порождает  тягостное чувство  вражды, так что  соседство
становится  невыносимым  и  горьким. Поэтому  каждый  сосед  должен всячески
остерегаться, чтобы  не  подать соседу повода  к вражде как вообще,  так и в
особенности при  запашке чужой земли.  Причинить  вред вовсе не трудно - это
может всякий, а вот оказать помощь доступно не всякому.
     Нельзя  требовать,  чтобы  верховный устроитель  государства  установил
законы для всех мелочей - такие законы по плечу и любому законодателю.




     Афинянин. Устанавливать законы для предотвращения подобных проступков и
наказания за них, коль скоро они совершены, в предположении, что такие  люди
непременно встретятся, - вот в этом-то, повторяю, и есть что-то позорное. Мы
ведь не то что древние законодатели. ... Законы свои они давали детям богов,
героям, то есть существам также божественным.  Нет, мы  - люди и даем теперь
законы  семени  людей;  поэтому  мы  вправе бояться,  что у  нас  встретятся
граждане с природой неподатливой, точно рог, так  что их ничем не  проймешь.
Впрочем,  не хотелось бы даже думать,  что получивший  правильное воспитание
гражданин может когда-либо  остро заболеть этой болезнью, зато много попыток
подобного  рода  можно  ожидать  со  стороны принадлежащих  гражданам  слуг,
чужеземцев и их рабов.
     Дело в том, что по закону ни одно наказание не имеет в  виду  причинить
зло.   Нет,  наказание   производит  одно  из   двух  действий:  оно  делает
наказываемого либо лучшим, либо менее испорченным.
     Вообще никто никогда не должен оставаться безнаказанным за какой бы  то
ни было проступок, даже если совершивший его бежал за пределы государства.
     Кто  стремится  сделать законы рабами людей  и  заставляет  государство
подчиняться  партиям, того, раз  он при  этом прибегает к насилию, возбуждая
противозаконное восстание, надо считать самым отъявленным врагом государства
в целом. А кто, хотя и не имеет ничего  общего ни с кем  из  подобных людей,
при отправлении главнейших государственных должностей не обратил внимания на
такие явления или, хотя и обратил, из трусости не встал на защиту отечества,
- такого гражданина следует числить на втором месте в смысле  испорченности.
[309]
     Посрамление и наказание отца не распространяются ни на  кого из  детей,
исключение  составляют  те дети, чей отец  и деде, и  отец деда - все подряд
были присуждены к смерти.
     Эти записи должны походить  на людей разумных и любвеобильных, подобных
отцу и матери. Неужели надо считать дело  оконченным,  если на стенах  будут
начертаны законы, подобные тирану и деспоту, полные угроз?
     Не надо беспокоиться, если в ходе  законодательного  труда мы  одно уже
сумели  установить, другое же пока  только подвергаем рассмотрению. Ведь  мы
еще не законодатели; мы только ими становимся и, возможно, скоро станем.
     Вспомним, что раньше мы прекрасно сказали:  относительно справедливости
у нас царит полнейшая сумятица и неразбериха.
     Так вот, пусть не считают при  рассмотрении  любого  вреда, нанесенного
несправедливостью,  что  здесь  бывает  два  вида  несправедливых поступков:
во-первых  -  умышленные, во-вторых - неумышленные.  Дело в том,  что  вред,
причиняемый невольно, встречается не реже и  вредит  не меньше всякого  рода
добровольно причиняемого вреда. Дело, пожалуй, друзья  мои, вот  в  чем:  не
потому   приходится   попросту   считать   одно   справедливым,   а   другое
несправедливым, что человек дал кому-нибудь что-то свое или, наоборот, отнял
у  кого-нибудь  что-то; нет,  законодателю надо  смотреть,  каковы  были  по
отношению  к справедливости  намерения и образ  действий человека, когда  он
оказал  кому-нибудь  услугу  или  нанес  какой-нибудь  вред.  Надо  обращать
внимание на две различные стороны: на  справедливость  и на вред.  С помощью
законов надо, насколько возможно, возместить нанесенный вред, спасая то, что
гибнет, поднимая  то, что по  чьей-то вине упало, и леча то, что умирает или
ранено. Коль скоро проступок искуплен возмездием,  надо попытаться с помощью
законов  из каждого случая  раздоров  и вреда сделать повод для установления
между виновником и пострадавшим дружеских отношений.
     В  свою  очередь  что  касается  несправедливого нанесения  вреда из-за
корысти, когда  кто-то, причиняя другому несправедливость,  обогащается, то,
поскольку  здесь  зло  исцелимо,  его  надо  исцелить,  считая это  душевной
болезнью.
     Если   законодатель  заметит,  что  человек  тут  неисцелим,  то  какое
наказание определит он ему  по закону? Законодатель осознает, что для  самих
этих  людей лучше прекратить свое  существование, расставшись с  жизнью; тем
самым они принесли бы двойную пользу всем остальным людям:  они послужили бы
для других примером того, что не  следует поступать несправедливо, а  к тому
же  избавили бы  государство от присутствия  дурных  людей.  Таким  образом,
законодатель вынужден назначить в  наказание таким людям именно смерть, а не
что-то иное.
     ...В самой душе по природе есть либо какое-то состояние, либо  какая-то
ее  часть -  яростный дух; это сварливое,  неодолимое  свойство внедрилось в
душу и своей неразумной силой многое переворачивает вверх дном. [...]
     А удовольствие мы не отождествляем с яростным духом. Оно владычествует,
говорили  мы,   благодаря  силе,   противоположной  этому  духу.  С  помощью
убеждения,  соединенного с насилием и  обманом,  оно осуществляет  все, чего
только не пожелает. [...]
     Не  будет  ошибкой  в качестве  третьей причины проступков  указать  на
невежество. Со стороны  законодателя было бы  лучше разделить это невежество
на два  вида:  простое  невежество,  которое можно  считать  причиной легких
проступков,  и  двойное, когда невежда  одержим не только  неведением,  но и
мнимой  мудростью, - точно он вполне сведущ  в  том, что ему вовсе неведомо.
Если  сюда  присоединяется  сила  и  мощь,  то это  можно  считать  причиной
крупнейших и грубейших  проступков; если же сюда присоединяется слабость, то
возникают детские и старческие заблуждения.
     Пожалуй,  все  мы признаем,  что  одни  из  нас сильнее  удовольствий и
ярости, а другие - слабее.
     Но неслыханно, чтобы одни  из нас были  сильнее невежества,  а другие -
слабее.
     Все  эти три  свойства - [яростный  дух, склонность  к удовольствиям  и
невежество] -  заставляют  нас искать  удовлетворения их желаний  и  нередко
влекут нас в противоположные стороны. [...]
     Так  вот, теперь я могу ясно и прямо определить, как я понимаю различие
между  справедливостью и несправедливостью.  Тираническое господство в  душе
ярости,  страха,  удовольствия,  страдания,  зависти  и  страстей  я  считаю
несправедливостью вообще,  все  равно, наносит это кому-нибудь вред или нет.
Напротив, господство в душе представлений о высшем благе, каких бы воззрений
ни  держалось  государство или частные лица на  возможность его  достижения,
делает  всякого  человека  порядочным.  Хотя  бы он  и совершил какой-нибудь
ложный шаг, все равно надо считать вполне справедливым поступок, совершенный
подобным образом,  и  все, что  происходит под руководством  такого  начала,
является  наилучшим для человеческой жизни. Многие относят  такое  нанесение
вреда к  невольной  несправедливости.  Мы  сейчас  не станем  спорить  из-за
названий, зато в первую очередь как можно лучше запомним выяснившееся сейчас
наличие трех видов проступков.  Итак... ярость и страх составляют у нас один
их вид. [...]
     Второй  вид  проступков  проистекает  из-за  удовольствий и,  с  другой
стороны,  из-за страстей; третий  вид связан  со стремлением к осуществлению
надежд и правильного мнения о наивысшем благе.
     Самое  великое  зло - это  господство  страсти,  когда  душа дичает  от
вожделений. Всего более это проявляется в том, к чему  у большинства имеется
самое  глубокое и  сильное вожделение,  то  есть в силе,  которая вследствие
дурных  природных  свойств   и  воспитания  порождает  тысячи  побуждений  к
ненасытному  и беспредельному стяжанию  имущества  либо  денег.  Причиной же
невоспитанности  служит распространенное среди  эллинов и  варваров  мнение,
превратно восхваляющее богатство. Признавая богатство первым из благ - между
тем как на самом деле оно стоит лишь на третьем месте, - они портят  и самих
себя, и свое потомство. Насколько лучше  и  прекраснее было бы,  если бы  во
всех государствах господствовал истинный взгляд на богатство: оно существует
ради тела, тело же  существует ради души. Раз имеются  блага, ради которых и
существует  богатство,  значит, его надо поставить на  третье  место - после
телесных и душевных качеств. Положение это учит, что человек, желающий  быть
счастливым,  должен не стремиться  к  обогащению, но быть  богатым, сохраняя
справедливость  и рассудительность. В этом случае  в государствах не было бы
убийств,  которые  требуют  для своего  искупления других  убийств. [...] На
втором  месте стоит  честолюбие,  порождающее в одержимой  им  душе зависть,
которая с  трудом уживается прежде  всего со  своим владельцем, а затем  и с
лучшими людьми в государстве. На третьем месте стоят низменные и неправедные
страхи, которые вызывают много убийств...
     Как  мы  различили разные виды убийства,  так  нужно  различать  и виды
ранений:  одни  из них  причиняются невольно,  другие - в  состоянии ярости,
третьи   -  под   влиянием  страха,  четвертые  -  с  сознательным  умыслом.
Относительно  всего  этого  надо  предварительно  сказать  вот  что:   людям
необходимо  установить  законы и жить  по законам, иначе  они ничем не будут
отличаться  от  самых диких зверей. Причина здесь та, что природные качества
человека  далеко  не  достаточны,  чтобы   распознавать  все  полезное   для
человеческого  общежития  или,  даже распознав это, всегда  быть в состоянии
осуществлять  высшее  благо  и  стремиться  к  нему.  Прежде  всего   трудно
распознать, что истинное  искусство государственного правления  печется не о
частных,  но  об общих интересах - ведь эта  общность  связует,  частные  же
интересы разрывают государство - и что как для  того, так  и для другого, то
есть  для общего и  для  частного, полезно,  если общее устроено лучше,  чем
частное. Во-вторых, даже если кто  распознает,  что от  природы обстоит  все
именно так, и усвоит  это в  достаточной мере на деле, то впоследствии, став
неограниченным и самовластным  главой государства,  он ни в коем  случае  не
сумеет остаться  при  этих  взглядах и  не  сочтет  нужным  всю  свою  жизнь
поддерживать   в  государстве  общие  нужды,  предоставляя   частным  нуждам
следовать за общими. Нет, смертная его природа  всегда будет увлекать его  к
корысти  и служению своим личным интересам. Безрассудно  избегая страданий и
стремясь к удовольствиям, она поставит их выше того, что более справедливо и
лучше. Себя самое она ввергнет в мрак и в конце концов преисполнит всяческим
злом и себя, и все государство в целом.  Ведь если  бы по воле  божественной
судьбы появился  когда-нибудь человек, достаточно способный по своей природе
к  усвоению этих  взглядов, то он вовсе не нуждался бы в законах, которые бы
им  управляли. Ни закон, ни  какой бы то  ни было распорядок  не стоят  выше
знания. Не  может быт разум чьим-то послушным рабом; нет, он  должен править
всем, если только по своей природе подлинно свободен.  Но в наше время этого
нигде не встретишь, разве что только в малых размерах.  Поэтому надо принять
то, что после разума находится на втором месте, - закон  и  порядок, которые
охватывают своим взором многое, но не могут охватить всего.




     Афинянин.  Из прочих зол величайшим  является  распущенность и дерзость
молодежи, в  особенности  велико зло,  если это проявляется по  отношению  к
государственным   святыням...   Вторыми   по   степени   важности   являются
оскорбления, наносимые частным святыням и могилам.
     Но законам  о каре, которую  должен понести человек,  словом  или делом
оскорбляющий богов, надо предпослать  наставление.  А наставление это  будет
таким: никто из тех, кто:, согласно с законами, верит в существование богов,
никогда намеренно  не  совершит нечестивого дела и не  выскажет беззаконного
слова.  Человек это может сделать в одном  из трех случаев: либо,  повторяю,
если он не верит в существование богов, либо (второй случай)  хотя и верит в
их бытие, но отрицает их вмешательство в людские дела, либо, наконец (третий
случай), если человек полагает, будто  богов легко склонить в свою пользу  и
умилостивить жертвами и молитвами.
     ...Пусть  подвергнутся  нашему  порицанию  сочинения  нового  поколения
мудрецов,  поскольку они  являются  причиной  зол. Вот что  влекут за  собой
сочинения подобных людей: мы  с тобой, приводя доказательства  существования
богов, говорим  об одном и том же - о  Солнце, Луне, звездах, Земле  - как о
богах,  о чем-то  божественном.  Люди  же,  переубежденные  этими мудрецами,
станут возражать: все это - только земля или камни и, следовательно,  лишено
способности заботиться о делах человеческих.
     Не выносить и ненавидеть людей, которые были и поныне являются причиной
этих наших речей, неизбежно.
     Они знают понаслышке, да и видят сами, что эллины и все варвары как при
различных несчастьях, так  и  при  полном благополучии  преклоняют колени  и
повергаются ниц при восходе и закате Солнца и Луны, показывая этим не только
полную свою уверенность в бытии богов, но и то, что у них на  этот счет даже
не  возникает  сомнения.  Однако   ко  всему  этому  люди  эти  относятся  с
презрением...  Сможет ли  тут кто-нибудь  быть кротким  в увещеваниях,  если
приходится,  уча  о  богах,  начинать  с  доказательства  их  бытия!  Однако
отважимся на это!
     Некоторые  учат,  что все вещи, возникающие, возникшие и те, что должны
возникнуть, обязаны своим возникновением частью природе, частью искусству, а
частью случаю.
     Выражусь  еще  яснее:  огонь,  вода,  земля  и  воздух  - все это,  как
утверждают,  существует благодаря  природе  и случаю; искусство здесь ни при
чем.  В  свою  очередь  из  этих  [первоначал],  совершенно  неодушевленных,
возникают  тела - Земля, Солнце,  Луна и звезды. Каждое из этих [первоначал]
носилось  по воле присущей ему случайной силы, и там, где  они сталкивались,
они прилаживались друг к  другу... Словом,  все необходимо и согласно судьбе
смешалось путем слияния противоположных [первоначал]; так-то вот, утверждают
они, и  произошло все небо в целом и все то, что н нем, а также все животные
и растения. Отсюда будто  бы пошла и смена времен года, а вовсе не благодаря
уму или какому-нибудь божеству либо  искусству:они учат, повторяю, будто все
это произошло  благодаря природе  и  случаю. Искусство  же  возникло и всего
этого позднее; он смертно само и возникло  из смертного позднее,  в качестве
некой забавы, не слишком причастной истине... Стало быть, из искусств только
те  порождают  что-либо  серьезное,  которые  применяют свою  силу сообща  с
природой, таковы, например, врачевание,  земледелие  и  гимнастика.  Ну а  в
государственном  управлении, утверждают  эти люди, разве лишь незначительная
какая-то часть причастна природе, большая же  часть искусству. Стало быть  и
всякое законодательство обусловлено будто бы не природой, но искусством, вот
почему эти положения и далеки от истины.
     О  богах, мой  милый,  подобного  рода  люди  утверждают  прежде  всего
следующее: боги  существуют  не по природе, а  в силу искусства  и некоторых
законов,  причем  в различных  местах  они различны сообразно с  тем, какими
какой народ условился  их считать при возникновении своего законодательства.
Точно также и прекрасно по природе одно, а по закону - другое; справедливого
же  вовсе  нет  по  природе.  Законодатели  пребывают  относительно  него  в
разногласии и постоянно  вносят  здесь  все  новые и  новые  изменения.  Эти
изменчивые  постановления  законодателей,  каждое  в  свой  черед,  являются
господствующими для своего времени, причем возникают они благодаря искусству
и определенным законам, а не по природе.
     ...Приверженцы упомянутых учений, как кажется, смотрят на  огонь, воду,
землю и воздух как на первоначала всех вещей, и именно это-то они и называют
природой. Душу же они выводят позднее из этих первоначал.
     Что такое душа, мой друг, это, кажется, неведомо почти никому  - какова
она, какое  значение она имеет, каковы прочие ее свойства, в особенности  же
каково ее возникновение, ведь она - нечто  первичное, возникшее  прежде всех
тел, и  потому она  более  чего бы  то  ни  было  властна  над  всякого рода
изменениями и переустройствами  тел. Раз  дело  обстоит  так, не  правда ли,
необходимо, чтобы то, что сродно душе, возникло прежде того, что принадлежит
телу, так как душа старше тела?
     Следовательно, мнение,  забота,  ум,  искусство  и  закон  существовали
раньше жесткого, мягкого, тяжелого и легкого. Рано возникли и великие первые
творения, и свершения искусства, так  как они существуют среди первоначал; а
то,  что существует по  природе,  и  сама  природа...  возникло  позднее  из
искусства и разума и им подвластно.
     Нам надо всячески  остеречься,  как  бы это  лукавое учение, подобающее
лишь молодым людям, не переубедило нас, стариков...
     Да, часть предметов движется, а часть пребывает в покое.
     Конечно,  стоящие предметы стоят, а движущиеся  движутся в каком-нибудь
пространстве?
     Под  предметами  же,  движущимися во многих  местах,  ты,  мне кажется,
разумеешь  такие, которые  путем перемещения постоянно  меняют свое место на
новое...  Между  всеми  этими  вещами  происходят  столкновения,  при   этом
несущиеся предметы раскалываются о стоящие... сливаются воедино...
     При такого рода  объединении предметы увеличиваются, а при раскалывании
погибают... А при каком состоянии происходит возникновение всех вещей?
     Так вот, одним из этих видов движений  пусть будет такое, которое может
приводить  в  движение  другие предметы, а само себя - никогда.  Другим  же,
опять-таки отдельным среди всех видом  движения, будет такое, которое всегда
может приводить в движение и себя, и другие предметы...
     Необходимо  признать,  что  движение,  способное  двигать   само  себя,
неизмеримо выше других; все остальные виды движения стоят на втором месте.
     ...Если один предмет  у  нас  производит изменение  в  другом,  а  тот,
другой, в свою очередь всегда производит изменение в третьем, то найдется ли
среди подобных предметов такой, который впервые  произвел это  изменение?  И
может  ли  предмет,  движимый  иным  предметом, стать  первым из  предметов,
вызывающих изменения?  Ведь это  невозможно. Зато когда  предмет  движет сам
себя и изменяет другой предмет, а этот другой - третий и так далее,  то есть
когда движение сообщается бесчисленному количеству предметов, то найдется ли
какое-либо иное начало  движения  всех этих предметов, кроме изменения этого
движущего самого себя предмета?
     Зададим себе еще такой вопрос  и сами же  на него ответим:  если бы все
вещи тотчас  же  после своего  возникновения  остались неподвижными... какое
движение из перечисленных  выше должно было  бы необходимо  возникнуть среди
них первым? Разумеется,  то, что движет  само себя.  В  самом  деле: до того
времени  оно   не  могло   подвергнуться  изменению  под  влиянием   другого
[предмета], потому  что в вещах тогда вовсе не было  перемен. Следовательно,
первоначало всех видов движений, первым  зародившееся среди стоящих вещей  и
движимых,  есть,  по  нашему признанию, самодвижущееся,  наиболее  древнее и
сильное из всех изменений; а  ту вещь, что изменяется под  влиянием другой и
затем приводит в движение другие вещи, мы признаем вторичной.
     Не  допускаешь ли ты также, что  о каждой вещи мы можем мыслить трояко?
[...]
     Во-первых,  сущность  вещи,  во-вторых,  определение   этой   сущности,
в-третьих, ее название.
     Каково  же определение  того, чему имя "душа"? Разве существует  другое
какое-либо  определение, кроме  только  что данного:  "душа - это  движение,
способное двигать само себя"?
     ...Душа  есть то же самое,  что  первое возникновение и  движение вещей
существующих, бывших и будущих, а  равным образом  и всего  того, что  этому
противоположно,  коль  скоро выяснилось,  что  она  -  причина  изменения  и
всяческого движения всех вещей.
     Не правда ли, движение какого-либо предмета, вызванное другим предметом
и никогда и ни в чем не проявляющееся как движение само по себе, вторично? И
какими  бы  незначительными числами  ни измеряли мы  продолжительность этого
движения,  все  же оно  останется изменением  на  самом деле неодушевленного
тела.
     Вспомним же то, о чем  мы  согласились раньше: если окажется,  что душа
старше  тела, то и все относящееся к душе будет старше  всего относящегося к
телу. [...]
     Стало быть,  нравственные  свойства,  желания,  умозаключения, истинные
мнения, заботы и память возникли раньше, чем длина тел, их ширина, толщина и
сила, - коль скоро душа возникла раньше тела.
     Не следует ли признать,  что душа,  правящая  всем и во всем обитающая,
что многообразно движется, управляет также и небом? [. ..]
     Но одна ли [душа] или многие? Я  отвечу за вас: многие. Ибо мы никак не
можем  предположить  менее двух - одной  благодетельной и другой,  способной
совершать противоположное тому, что совершает первая. [...]
     Итак, душа правит всем, что есть на небе, на земле и на море, с помощью
своих собственных движений, названия которым следующие: желание, усмотрение,
забота,  совет, правильное  и ложное  мнение, радость и страдание, отвага  и
страх, любовь и ненависть.  Правит она  и с помощью  всех родственных этим и
первоначальных  движений, которые в свою очередь вызывают вторичные движения
тел и ведут  все к росту либо уничтожению, к  слиянию либо к расщеплению и к
сопровождающему  все  это теплу и  холоду, тяжести и легкости,  жесткости  и
мягкости, белизне или черному цвету,  к кислоте или сладости. Пользуясь всем
этим, душа, восприняв  к тому же поистине вечно божественный ум, пестует все
и ведет к истине  и блаженству. Встретившись  же и сойдясь с неразумием, она
ведет все в противоположном направлении.
     ...Ведь если путь перемещения неба, со  всем на нем существующим, имеет
природу, подобную движению, кругообращению и умозаключениям Ума, если  то  и
другое протекает родственным образом, значит, очевидно, должно признать, что
о  космосе  в его  целом печется лучший  род души и ведет его по  наилучшему
пути.
     Если же [космос]  движется  неистово и нестройно, то надо признать, что
это - дело злой души.
     Какую же природу имеет движение Ума? [...]
     Подобно  тому  как  те,  кто  среди бела  дня смотрит  прямо на Солнце,
чувствуют  себя  так,  словно кругом ночь,  и  мы  не  скажем,  будто  можем
когда-либо  увидеть  Ум смертными очами и  достаточно познать. Безопаснее мы
усмотрим это, если станем взирать на образ того, о чем нас спрашивают. [...]
     Надеюсь,  мы  не  покажемся плохими  творцами  словесных образов,  если
скажем, что оба, и разум, и совершающееся на одном  месте движение, движутся
наподобие выточенного волчка тождественным образом, на одном и том же месте,
вокруг одного и того же [центра], постоянно сохраняя по отношению к одному и
тому же одинаковый порядок и строй.
     Точно  так же разве  не было бы  сродни всяческому  неразумию движение,
никогда  не  совершающееся тождественным  образом,  в одном  и том же месте,
вокруг одного и  того же, - движение без определенного отношения  к одному и
тому же [центру], происходящее в беспорядке, без всякой последовательности?
     Теперь уже очень легко с точностью сказать, что раз  душа  производит у
нас круговращение всего, то по необходимости надо признать, что  попечение о
круговом вращении неба и упорядочение его принадлежит благой душе. [...]
     Если  душа вращает  все,  то,  очевидно,  она  же  вращает  и  каждое в
отдельности - Солнце, Луну и другие звезды. [...]
     Всякий  человек видит  тело Солнца,  душу же его никто не видит. Равным
образом никто вообще не видит  души тел одушевленных  существ - ни живых, ни
мертвых.  Существует  полная  возможность  считать, что  род  этот  по своей
природе  совершенно  не  может  быть  воспринят  никакими  нашими  телесными
ощущениями и что он лишь умопостигаем.  Эту душу, все равно, провозит ли она
Солнце в колеснице, давая всем свет, или  же воздействуя на него извне, либо
действует  каким-то  другим  образом,  всякий человек должен  почитать  выше
Солнца и признавать богом. Не правда ли?
     Нам  следует перейти  к увещеванию того, кто признает  бытие богов,  но
отрицает их промысел над людскими делами.
     Ведь  если действительно невозможно иметь попечение сразу обо  всем, то
это уже не будет небрежением со стороны того, кто не печется о малом...
     Значит,  если  боги  небрегут  малым  и  незначительным  во  Вселенной,
остается считать,  что они  поступают так в  сознании, что вообще  не должно
иметь о таких вещах попечение.
     Мы признаем, что все смертные существа, равно  как  и  все  небо, - это
достояние богов.
     ...Верховный правитель видел, что все наши дела  одухотворены  и что  в
них много  добродетели, но и много порока... Обратив внимание на все это, он
придумал  такое  место для каждой из  частей,  чтобы во Вселенной как  можно
вернее, легче и лучше побеждала бы добродетель, а порок был бы побежден. Для
всего этого он придумал, какое место должно  занимать все  возникающее.  Что
касается качества возникающего, то он  предоставил это воле каждого из  нас,
ибо  каждый из нас  большей  частью становится таким,  а не иным сообразно с
предметом своих желаний и качеством своей души. [...]
     Итак,  все, что  причастно душе, изменяется, так как заключает в  самом
себе  причину  изменения;  при  этом  все  перемещается  согласно  закону  и
распорядку  судьбы.  Если  же душа,  по  своей ли  собственной воле или  под
сильным  чужим  влиянием,  изменяется  больше  в  сторону  добродетели,  то,
слившись с божественной добродетелью, она становится особенно добродетельной
и переносится на  новое, лучшее и совершенно святое  место.  В противном  же
случае  -  изменившись в сторону зла  - она переносит  свою жизнь туда, куда
подобает.  Если  ты  станешь  хуже, то отправишься  к дурным душам, если  же
лучше, то к лучшим. Вообще и  при жизни, и после смерти каждый испытывает  и
делает то, что ему свойственно. [...] Кто не понимает этой причастности, тот
никогда не найдет образца для своей жизни и не будет в силах дать себе отчет
в том, от чего зависит счастливая или несчастная доля.
     Тот,  кто  говорит,  будто  боги всегда  готовы простить несправедливых
людей  и  тех, кто творит несправедливые поступки, лишь  бы  кто-то  из  них
уделил им  часть  своей  неправедной  добычи, необходимо  должен  утверждать
следующее: если  бы волки  уделяли  малую часть своих  хищений собакам,  те,
будучи  укрощены дарами, позволили бы расхитить все  стадо.  Разве не таково
рассуждение тех, кто утверждает, что богов можно умилостивить?
     Богов  нельзя  сравнить  ни  с  военачальниками,  ни с  врачами,  ни  с
земледельцами, ни  с  пастухами, ни тем паче с  собаками, которых заворожили
волки... [369]
     Если  мы хоть отчасти принесли пользу и убедили  подобного  рода  людей
возненавидеть  самих себя и полюбить  противоположный  образ мыслей, то наше
вступление к законам о нечестии сделано удачно.




     Афинянин. Дорогой Клиний, лишь небольшая часть исключительных по  своей
природе  людей, получивших  превосходное  воспитание,  может  держать себя в
надлежащих   границах,  когда   сталкивается   с   какими-нибудь  нуждами  и
вожделениями.  Люди  эти  могут  оставаться трезвыми,  когда  представляется
возможность  добыть  много  денег,   могут  предпочесть  умеренное  многому.
Огромное  большинство  людей  поступается   как  раз  наоборот:  их  желания
неумеренны, и, хотя возможно извлекать  умеренную  прибыль, они предпочитают
быть  ненасытными.  Вот  почему  находятся  на  плохом  счету  и  признаются
чрезвычайно   постыдными  занятия  мелкого   торговца,  крупного   купца   и
содержателя гостиницы. ...Содержатели гостиниц  ради мелкой торговли  строят
свои жилища в пустынных местах, где скрещиваются много дальних  дорог; здесь
они дают  желанный приют нуждающимся в нем путникам, доставляют  им теплый и
безмятежный кров... Но после содержатель гостиницы вовсе  не считает, что он
принял своих  друзей  и оделил их дружескими подарками; нет, он относится  к
ним  как к попавшим в плен  врагам  и  отпускает их на волю лишь за огромный
неправедный и грязный выкуп. Вот такие-то  бесчинства во  всех этих делах  и
являются причиной  того, что подобные  занятия  правильно  бывают на  плохом
счету,  хотя они должны были бы помогать людям в затруднительных положениях.
Так вот и для этого, как всегда, законодателю надо приготовить лекарство.
     Впрочем, давно  уже  сказано, что  трудно сражаться сразу  с  двумя, да
вдобавок еще  противоположными  бедами, как это бывает  при  болезнях  и  во
многих  других   случаях.  И  теперь   нам   предстоит  сражаться   с  двумя
противниками:  бедностью  и  богатством.  Богатство  развратило  душу  людей
роскошью, бедность их вскормила страданием и довела до бесстыдства.
     Друзья,  сегодня вы  здесь, а завтра  вас здесь  не  будет. Вам нелегко
разобраться сейчас в вашем имущественном положении, да и в  самих  себе (Как
советует Пифийская надпись). И вот я  как законодатель устанавливаю:  вы  не
принадлежите  самим  себе   и  это  имущество  не  принадлежит  вам.  Оно  -
собственность всего вашего рода, как его предшественников, так и последующих
поколений;  более  того,  весь  ваш  род и  имущество  -  это  собственность
государства.  ...Я установлю  законы,  приняв  в расчет все то, что наиболее
полезно всему государству и  всему роду  в целом.  Этой  цели  я справедливо
подчиню   интересы   каждого  отдельного  человека.  А   вы  благосклонно  и
внимательно  следуйте  тем путем,  который свойствен  человеческой  природе.
Нашей же задачей будет позаботиться о  прочих ваших делах, что  мы и сделаем
по мере возможности с величайшей тщательностью, ничего не упуская из виду.
     Не   скроем  тягостной  стороны  таких   законов...  По-видимому  здесь
упускается из  виду,  что среди людей  подобные требования  встретят  тысячи
препятствий; им  не захотят повиноваться,  скорее  соглашаясь  подвергнуться
чему  угодно,  чем вступить  в  брак против  воли, в  особенности  с  лицами
больными  или увечными телесно  или духовно. Возможно,  некоторым покажется,
будто законодатель  совсем не  взвесил этого. Но это предположение  неверно.
Итак,  в  защиту  законодателя  и  тех  людей,  кому  он дает  законы,  надо
предпослать, пожалуй, некое общее вступление  и обратиться к  подвластным  с
просьбой извинить  законодателя, если он в своих заботах  об общем благе  не
всегда вместе с тем сможет  устранить личные несчастья, случающиеся с каждым
из граждан.




     Афинянин. Ни в серьезных занятиях,  ни в играх никто не должен приучать
себя действовать по собственному  усмотрению: нет,  всегда - и  на войне и в
мирное время - надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его
указаниям.  Даже в самых незначительных мелочах надо  ими руководствоваться,
например по первому  его  приказанию останавливаться  на месте, идти вперед,
приступать  к  упражнениям,  умываться,  питаться,  пробуждаться  ночью  для
несения охраны и для исполнения поручений. [...] Словом, пусть  человеческая
душа приобретет навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других
людей и  даже не понимать, как это возможно. Пусть жизнь  всех людей  всегда
будет  возможно более  сплоченной  и общей.  [...]  Надо начальствовать  над
другими и самому  быть у них под началом. А безначалие должно быть изъято из
жизни всех людей и даже животных, подвластных людям.
     Самое же главное  - не  следует портить силу головы  и ног,  облекая их
лишними  покровами, ведь этим губят  данные  нам  природой  головные уборы и
подметки.  Поддержание этих крайних частей в здоровом состоянии имеет весьма
важное значение для  всего  тела, плохое же их состояние  очень вредно: ноги
служат  всякому  телу  главными исполнителями,  голова  же  - самым  главным
начальником...
     Если  кто из граждан  пожелает в течение большего срока наблюдать жизнь
других  людей,  никакой  закон  им  в  этом  не  может  препятствовать. Ведь
государство,  из-за  своей необщительности  не  ознакомившееся  на  опыте  с
хорошими  и дурными  людьми, никогда  не  сможет быть достаточно  кротким  и
совершенным. Да и законы невозможно соблюдать, если  они будут восприняты не
сознательно, а  лишь в силу привычки. Среди прочих постоянно выделяются люди
с  божественным  нравом, вполне  достойные общения. Правда,  их немного, и в
государствах с благими законами они встречаются не чаще, чем там, где законы
плохи. Человек, живущий в государстве  с благими законами, должен постоянно,
странствуя  по  морю и  по  суше,  разыскивать следы  таких  людей,  кто  не
испорчен, дабы с их помощью укрепить хорошие стороны  узаконений, а упущения
исправить. Без  таких  поисков государство не может  быть вполне устойчивым,
как и тогда, когда поиск выполняется плохо.
     Хороший  судья  должен  впитать в  себя  эти  сочинения  как  средство,
предохраняющее от прочих учений, и  совершенствовать как самого себя, так  и
свое государство с целью уготовить хорошим людям сохранение справедливости и
ее  развитие,  а  людям  дурным  -  искоренение  невежества,  распущенности,
трусости, короче говоря, всевозможной несправедливости, насколько это в  его
силах и насколько поддаются исцелению превратные  мнения порочных людей. Для
душ  же тех людей, которым суждено иметь такие  мнения, только смерть  может
быть исцелением.
     Поэтому прекрасно  говорят о  мертвых, что тело их лишь образ, сущность
же каждого из  нас бессмертна: она именуется  душой,  которая отходит к иным
богам, чтобы отчитаться перед ними; как гласит дедовский закон, для человека
хорошего  этот  отчет  не  страшен,  а для дурного  очень страшен и  никакой
серьезной помощи после смерти он ожидать не может.
     Хорошие голова и душа спасают все живое. [...]
     Короче говоря, ум, слитый воедино с прекраснейшими ощущениями, с полным
правом можно было бы назвать спасением всякого существа.
     Если  государство  не  будет  всего  этого  иметь,   не  будет   ничего
удивительного, коль скоро, лишенное ума и ощущений, оно в каждом деле станет
отдаваться на волю случая.
     Самое же главное состоит  в  том,  чтобы  не блуждать, преследуя разные
цели,  но  иметь  в виду  что-нибудь одно и все  стрелы метать всегда в этом
направлении.
     Теперь   мы   поймем,  что   нет  ничего  удивительного   в   блуждании
государственных узаконений, раз в  каждом государстве  цели законодательства
разные. Неудивительно  также,  что большей  частью  определяют  справедливое
положение вещей следующим образом: в одних государствах считают справедливой
власть  нескольких лиц  независимо от  того,  лучше  или хуже  они остальных
людей; в других -  возможность обогащаться независимо от того, становятся ли
при этом люди рабами других или нет;  в третьих все стремление направлено  к
свободной  жизни;  законодательство  четвертых имеет две  цели:  самим  быть
свободными  и  владычествовать  над  другими  государствами.  Наконец,  есть
государства, считающие себя самыми  мудрыми, однако они сразу преследуют все
эти цели  и  не могут указать той главной  и единой цели, на которую  должно
быть направлено все остальное.
     Мы  указали  ту  единую цель,  которую  должен иметь  в виду  ум  -  ум
кормчего, врача или военачальника.  Сейчас мы исследуем  ум государственного
мужа. Хорошо было бы обратиться к нему, как к человеку, с таким вопросом: "О
удивительный, какова же твоя цель?"
     Разве  мы  не  сказали, что в каждом  деле  выдающийся  демиург и страж
должен не только быть в силах  наблюдать за многим, но должен еще стремиться
к какой-то  единой цели, знать ее и сознательно направлять к ней все, что он
охватывает своим взором? [...]
     Разве  есть  более  точный  способ  созерцания,  чем  когда  человек  в
состоянии отнести к одной идее множество непохожих вещей?
     ...Никто из людей не располагает более ясным методом.
     ...Она  самая старшая  и божественная из всех вещей,  движение которых,
соединившись со становлением, создало вечную сущность. Другой довод касается
всеобщего  движения:  в  нем  наблюдается  стройный  порядок,  так  как  над
светилами и прочими телами господствует все упорядочивающий ум.
     ...При  неодушевленности тел,  не обладающих умом,  не  могли  бы  быть
выполнены столь  удивительно  точно  все  расчеты. ...Ум привел  в  стройный
порядок все то, что находится на небе.
     Никто из смертных не  может стать твердым в благочестии, если не усвоит
двух  только  что указанных положений.  Первое - что душа  старше всего, что
получило в удел рождение; она бессмертна и правит всеми телами; второе - что
в звездных телах, как мы не раз говорили, пребывает ум всего существующего.
     ...Нелегкой задачей будет найти, что именно надо изучать; нелегко также
стать учеником  того, кто это нашел.  Вдобавок  есть еще  определенный срок,
предназначенный  для  усвоения. [...]  Ведь даже  самим обучающимся  неясно,
какое требуется  время для изучения,  пока каждый в глубине души не приобрел
знаний  по  этому предмету.  Если  сказать,  что никакие сокровенные  знания
недоступны, то это будет неправильно, ибо они недоступны в том  смысле,  что
им нельзя предпослать предварительных разъяснений.
     Действительно, только тогда вполне, можно сказать,  наяву  осуществится
то, чего мы коснулись  в  нашей предшествующей беседе как  бы  во сне,  слив
воедино образ главы и ума.




Last-modified: Sun, 08 Sep 2002 06:33:47 GMT

Оцените этот текст: