ела над морем - я не узнал "Миража", я не видал, когда он поднял паруса. Казалось, не было корпуса: одни паруса, как перья, гнало ветром над водой. Без шума, без всплеска он проскользил мимо нас и бросил, как стоячих. - Машина, - сказал наш боцман и покрутил головой. Хозяин сплюнул за борт. Ветер с утра заметно упал. Я все последнее время следил за погодой и ждал, что к полудню будет мертвый штиль. С двух часов пойдет ветер с моря и раздуется часам к пяти до свеженького. К этому времени мы рассчитывали закончить нашу дистанцию. Прямая между портовым маяком и мачтой судейского парохода - линия старта. Яхты добегали до прямой и отбегали назад, ожидая пушки. "Мираж" курсировал поодаль. "Мэри" стояла перед самым стартом, полоская парусами на ветре: стерегла старт, чтобы вырваться раньше "Миража". "Зарница" и "Джен" вертелись подле. На старте для развлечения публики оркестр играл вальс. Пушка! "Мэри" подобрала паруса и сунулась вперед. За ней "Джен" и "Зарница". Да, так и вышло: первая прямая попутным ветром до вехи - она за шесть миль впереди. Я не спешил. Я боялся только, чтоб прочая мелюзга, что шла для счету только, чтоб она не замешкалась по дороге. Я смотрел и не проходил старта. Прошло восемь минут. "Мираж" не проходил. Я двинулся к старту, рисковать было нечего: я всегда мог отойти в сторону, пропустить "Мираж" вперед и потом выйти ему в корму и отнять ветер. За минуту до второй пушки я прошел старт. Грянул выстрел, но "Мираж" уж вдвинул свой нос в линию старта. Это он сделал с жонглерской ловкостью. Я больше всего боялся, что он ударится прямо в сторону и большой зигзагой придет к вехе раньше, чем мы напрямки. А тогда ищи-свищи! Он так бы и сделал, догадайся он о "коробке". Но "Мираж", раскинув паруса, как бабочка крылья, легко понесся следом за нами. Когда я глядел, как он нас догоняет, мне казалось, что он скользит с ледяной горы, и все скорей и скорей. Его пронесло мимо нас. - А ну! - продышал мне в ухо хозяин. Я чуть положил руля, и наш "Буревестник" всем своим беленым забором - мне уж наши паруса казались досками - закрыл ветер "Миражу". У него ход сразу спал. Опали надутые паруса. Я видел, как он попробовал взять вправо и как "Зарница" открыто подставила борт. "Джен" подошла поближе с левой стороны "Миража". Уж совсем явно, совсем в открытую показали "контору", захлопнули в "коробку". Я думал: что делать, если я нагоню "Мираж" вот теперь, когда он без ветра? Уменьшать паруса? Отпустить их слабее при попутном ветре я не могу. Но все шло по-чудесному: "Мираж" с парусами "без ветра" шел не тише нас, и мы его не нагоняли. Хозяин мой с носу пялился в цейсовский бинокль и кричал мне на корму: - И они, канальи! Никто не обернулся ни разу. Скажите, райские птицы! Он сбегал в каюту и вернулся оттуда, жуя, с графинчиком и рюмкой. - Одну? А? Не пьете в море? Ну, ну, святое дело! Ветер падал. Он из последних сил дохнул раза два и выдулся. Кой-где повеял в стороне - мазанул черными рябинками на море и стал; море поглянцевело. - Ну вот, пожалуйте, - хозяин мой выгнутую ладошку совал к "Миражу", - можете чаек пить! Вы говорите, до двух часов? - обернулся он ко мне. - Дайте руль боцману, идемте вниз. Да, море лоснилось и дышало длинными валами, как после работы. Впереди, мили за две от нас, болталась черная шлюпка с обвисшим красным флагом. Нас течением относило понемногу влево и назад. До двух часов - где-то мы будем!.. Я пошел на нос и стал глядеть на "Мираж". В бинокль мне виден был рулевой в черном пиджаке и в серой кепке. Он что-то рукой показывал двум молодым людям. Что же это они? Они подтягивают паруса. Ну, ну, валяйте! "Мертвый штиль". Но через минуту мне показалось, что "Мираж" стал дальше. Да, он обходит "Зарницу"; "Мэри", что впереди, недвижна: она не может подставить корму, она не может не выпустить "Мираж". Хозяин мой два раза из каюты присылал матроса за мной. Но чем шел "Мираж"? Изредка, правда, передували сквознячки, но они и папиросной бумажки со стола не сдули. Зажженная спичка спокойно горела, как свеча. Хозяин прибежал за мной, когда "Мираж" уже обогнул веху. - Да идите же! - и тянул меня за рукав. - Стоп! А где "Мираж"? Я протянул руку. - Да черт вас подери! Да что ж вы тут делали? Чего смотрели? Он вернулся и топал по палубе каблуками. Он стукал кулаком по борту. - Эх, ей-богу, я-то думал, беру человека... Тьфу, дьявол! - И он побежал в каюту. А впереди "Миража", далеко правда, чернела полоса на море: видно, там работал какой-то ветерок. "Мираж" шел туда. Шел в полном штиле, как волшебной силой. Нас несло течение все так же: влево и назад. Мы видели, как "Мираж" подхватил ветер, как он прилег набок. К трем часам ветер дошел до нас. И черт бы его, этот ветер: с ним прилетел и выстрел со старта. "Мираж" кончил дистанцию, и нам больше нечего было делать: мы повернули и пошли назад. Мы узнали, что "Мираж" прошел старт, сделал поворот и пошел в море, домой. Никто не съехал на пароход, чтоб выслушать решение судейской комиссии. "Мираж" не ответил на салют со старта, а молча пронесся мимо. И даже не оглянулся никто - прибавляли. Мне лет через пять рассказывали про эту гонку, но я не сознался, что "коробку" замыкал я. Борис Степанович Житков. Мышкин --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года --------------------------------------------------------------------- Вот я расскажу вам, как я мстил, единственный раз в жизни, и мстил кровно, не разжимая зубов, и держал в груди спертый дух, пока не спустил курок. Звали его Мышкин, кота моего покойного. Он был весь серый, без единого пятна, мышиного цвета, откуда и его имя. Ему не было года. Его в мешке принес мне мой мальчишка. Мышкин не выпрыгнул дико из мешка, он высунул свою круглую голову и внимательно огляделся. Он аккуратно, не спеша вылез из мешка, вышагнул на пол, отряхнулся и стал языком приводить в порядок шерсть. Он ходил по комнате, извиваясь и волнуясь, и чувствовалось, что мягкий, ласковый пух вмиг, как молния, обратится в стальную пружину. Он все время вглядывался мне в лицо и внимательно, без боязни следил за моими движениями. Я очень скоро выучил его давать лапку, идти на свист. Я, наконец, выучил его на условный свисток вскакивать на плечи - этому я выучил его, когда мы ходили вдвоем по осеннему берегу, среди высокого желтого бурьяна, мокрых рытвин и склизких оползней. Глухой глинистый обрыв, на версты без жилья. Мышкин искал, пропадал в этом разбойном бурьяне, а этот бурьян, сырой и дохлый, еще махал на ветру голыми руками, когда все уж пропало, и все равно не дождался счастья. Я свистел, как у нас было условлено, и вот уж Мышкин высокими волнами скачет сквозь бурьян и с маху вцепляется коготками в спину, и вот уж он на плече, и я чувствую теплую мягкую шерсть у своего уха. И я терся холодным ухом и старался поглубже запрятать его в теплую шерсть. Я ходил с винтовкой, в надежде, что удастся, может быть, подстрелить лепорих - французского кролика, - которые здесь по-дикому жили в норах. Безнадежное дело пулей попасть в кролика! Он ведь не будет сидеть и ждать выстрела, как фанерная мишень в тире. Но я знал, какие голод и страх делают чудеса. А были уж заморозки, и рыба в наших берегах перестала ловиться. И ледяной дождь брызгал из низких туч. Пустое море мутной рыжей волной без толку садило в берег день и ночь, без перебою. А жрать хотелось каждый день с утра. И тошная дрожь пробирала каждый раз, как я выходил и ветер захлопывал за мною дверь. Я возвращался часа через три без единого выстрела и ставил винтовку в угол. Мальчишка варил ракушки, что насобирал за это время: их срывал с камней и выбрасывал на берег прибой. Но вот что тогда случилось: Мышкин вдруг весь вытянулся вперед у меня на плече, он балансировал на собранных лапках и вдруг выстрелил - выстрелил собою, так что я шатнулся от неожиданного толчка. Я остановился. Бурьян шатался впереди, и по нему я следил за движениями Мышкина. Теперь он стал. Бурьян мерно качало ветром. И вдруг писк, тоненький писк, не то ребенка, не то птицы. Я побежал вперед. Мышкин придавил лапой кролика, он вгрызся зубами в загривок и замер, напружинясь. Казалось, тронешь - и из него брызнет кровь. Он на мгновение поднял на меня ярые глаза. Кролик еще бился. Но вот он дернулся последний раз и замер, вытянулся. Мышкин вскочил на лапы, он сделал вид, что будто меня нет рядом, он озабоченно затрусил с кроликом в зубах. Но я успел шагнуть и наступил кролику на лапы. Мышкин заворчал, да так зло! Ничего! Я присел и руками разжал ему челюсти. Я говорил "тубо" при этом. Нет, Мышкин меня не царапнул. Он стоял у ног и ярыми глазами глядел на свою добычу. Я быстро отхватил ножом лапку и кинул Мышкину. Он высокими прыжками ускакал в бурьян. Я спрятал кролика в карман и сел на камень. Мне хотелось скорей домой - похвастаться, что и мы с добычей. Чего твои ракушки стоят! Кролик, правда, был невелик! Но ведь сварить да две картошки, эге! Я хотел уже свистнуть Мышкина, но он сам вышел из бурьяна. Он облизывался, глаза были дикие. Он не глядел на меня. Хвост неровной плеткой мотался в стороны. Я встал и пошел. Мышкин скакал за мной, я это слышал. Наконец я решил свистнуть. Мышкин с разбегу, как камень, ударился в мою спину и вмиг был на плече. Он мурлыкал и мерно перебирал когтями мою шинель. Он терся головой об ухо, он бодал пушистым лбом меня в висок. Семь раз я рассказывал мальчишке про охоту. Когда легли спать, он попросил еще. Мышкин спал, как всегда, усевшись на меня поверх одеяла. С этих пор дело пошло лучше: мы как-то раз вернулись даже с парой кроликов. Мышкин привык к дележу и почти без протеста отдавал добычу. ...И вот однажды я глядел ранним утром в заплаканное дождем окно, на мутные тучи, на мокрый пустой огородишко и не спеша курил папироску из последнего табаку. Вдруг крик, резкий крик смертельного отчаяния. Я сразу же узнал, что это Мышкин. Я оглядывался: где, где? И вот сова, распустив крылья, планирует под обрыв, в когтях что-то серое, бьется. Нет, не кролик, это Мышкин. Я не помнил, когда это я по дороге захватил винтовку, - но нет, она круто взяла под обрыв, стрелять уже было не во что. Я побежал к обрыву: тут ветер переносил серый пушок. Видно, Мышкин не сразу дался. Как я прозевал? Ведь это было почти на глазах, тут, перед окном, шагах в двадцати? Я знаю: она, наверное, сделала с ним, как с зайцем: она схватила растопыренными лапами за зад и плечи, резко дернула, чтобы поломать хребет, и живого заклевала у себя в гнезде. На другой день, еще чуть брезжил рассвет, я вышел из дому. Я шел наудачу, не ступая почти. Осторожно, крадучись. Зубы были сжаты, и какая злая голова на плечах! Я осторожно обыскал весь берег. Уже стало почти светло, но я не мог вернуться домой. Мы вчера весь день не разговаривали с мальчишкой. Он сварил ракушек, но я не ел. Он спал еще, когда я ушел. И пса моего цепного я не погладил на его привет; он подвизгнул от горечи. Я шел к дому все той же напряженной походкой. Я не знал, как я войду в дом. Вот уже видна и собачья будка из-за бугра, вот пень от спиленной на дрова последней акации. Стой, что же это на пне? Она! Она сидела на пне, мутно-белого цвета, сидела против моего курятника, что под окном. Я замедлил шаги. Теперь она повернула голову ко мне. Оставалось шагов шестьдесят. Я тихо стал опускаться на колено. Она все глядела. Я медленно, как стакан воды, стал поднимать винтовку. Сейчас она будет на мушке. Она сидит неподвижно, как мишень, и я отлично вижу ее глаза. Они - как ромашки, с черным сердцем-зрачком. Взять под нее, чуть пониже ног. Я замер и тихонько нажимал спуск. И вдруг сова как будто вспомнила, что забыла что-то дома, махнула крыльями и низко над землей пролетела за дом. Я еле удержал палец, чтобы не дернуть спуск. Я стукнул прикладом о землю, и ружье скрипело у меня в злых руках. Я готов был просидеть тут до следующего утра. Я знаю, что ветер бы не застудил моей злобы, а об еде я тогда не мог и думать. Я пробродил до вечера, скользил и падал на этих глиняных буграх. Я даже раз посвистел, как Мышкину, но так сейчас же обозлился на себя, что бегом побежал с того места, где это со мной случилось. Домой я пришел, когда было темно. В комнате свету не было. Не знаю, спал ли мальчишка. Может быть, я его разбудил. Потом он меня впотьмах спросил: какие из себя совиные яйца? Я сказал, что завтра нарисую. А утром... Ого! Утром я точно рассчитал, с какой стороны подходить. Именно так, чтоб светлеющий восход был ей в глаза, а я был на фоне обрыва. Я нашел это место. Было совсем темно, и я сидел не шевелясь. Я только чуть двинул затвор, чтобы проверить, есть ли в стволе патроны. Я закаменел. Только в голове недвижным черным пламенем стояла ярость, как - как любовь, потому что только влюбленным мальчиком я мог сидеть целую ночь на скамье против ее дома, чтобы утром увидеть, как она пойдет в школу. Любовь меня тогда грела, как сейчас грела ярость. Стало светать. Я уж различал пень. На нем никого не было. Или мерещится? Нет, никого. Я слышал, как вышла из будки моя собака, как отряхивалась, гремя цепью. Вот и петух заорал в курятнике. Туго силился рассвет. Но теперь я вижу ясно пень. Он пуст. Я решил закрыть глаза и считать до трех тысяч и тогда взглянуть. Я не мог досчитать до пятисот и открыл глаза: они прямо глядели на пень, и на пне сидела она. Она, видно, только что уселась, она переминалась еще. Но винтовка сама поднималась. Я перестал дышать. Я помню этот миг, прицел, мушку и ее над нею. В этот момент она повернула голову ко мне своими ромашками, и ружье выстрелило само. Я дышал по-собачьи и глядел. Я не знал, слетела она или упала. Я вскочил на ноги и побежал. За пнем, распластав крылья, лежала она. Глаза были открыты, и она еще поводила вздернутыми лапами, как будто защищаясь. Несколько секунд я не отрывал глаз и вдруг со всей силой топнул прикладом по этой голове, по этому клюву. Я повернулся, я широко вздохнул в первый раз за все это время. В дверях стоял мальчишка, распахнув рот. Он слышал выстрел. - Ее? - он охрип от волнения. - Погляди, - и я кивнул назад. Этот день мы вместе собирали ракушки. Борис Степанович Житков. Над водой --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года --------------------------------------------------------------------- - Я так мечтала полететь к облакам, а теперь боюсь, боюсь! - говорила дама, которую подсаживал в каюту аэроплана толстый мужчина в дорожном пальто. - Теперь - как по железной дороге, - утешал ее толстяк, - даже лучше: никаких стрелочников, столкновений, снежных заносов. - За ними неторопливо протискивался военный с пакетами, с толстым портфелем и с револьвером поверх шинели. Долговязый мрачный пассажир с сердитым подозрительным видом осматривал аппарат со всех сторон, ничего не понимал, но думал, что все же надежнее, если самому посмотреть. Он подошел к пилоту, который возился у рулей, и спросил сухим голосом: - А скажите, в воздухе бывают бури? И эти ямы воздушные? Ведь ночью их не видать? Пилот улыбнулся. - Да и днем их не видно. - А если провалимся, то?.. - Ну пролетим вниз немного, не беда, - мы высоко полетим. - Ах, очень высоко? - вмешался молодой человек в синей кепке, тоже пассажир. - Это очень приятно! - сказал он храбро. Хотел улыбнуться, но вышло кисло. Долговязый злобно взглянул на него и ушел в каюту, где и уселся рядом с толстяком. - Э-эй, обормоты! Не разливай бензина! - крикнул пилот мальчишкам, которые наполняли из жестянок бензинные баки. - Ладно, черт! - сказал один из них и ловко вынул из отверстия бака сетчатый стакан, через который лился и фильтровался от сора бензин. - Теперя ходче пойдет. Чего зря-то мерзнуть! А засорится мотор - так тебе, дьяволу, и надо, лайся больше! Сам обормотина! - вполголоса ворчал мальчишка. Наконец все было готово, все десять пассажиров сидели по местам. Пора лететь. Механик еще раз посмотрел, все ли исправно. - А что ж, меня-то возьмешь? - спросил механика ученик Федорчук. - Нет, ты тут подлетывай. В большой рейс тебя не рука брать. Лучше набрать чего-нибудь, повезти продать пуда четыре. - Так ведь какое тут ученье! Взяли бы - пригодился б, может быть. - Какая от тебя польза, одно слово - балласт, - отрезал механик. Но пилоту стало жаль Федорчука. - Я все равно никакой спекуляции везти не дам, чего там! Пусть учится. Одевайся - полетишь! Федорчук бегом пустился в ангар одеваться. Снялись. Аппарат набирал высоты, выше и выше, шел к снежным облакам, которые до горизонта обволокли небо плотным куполом. Там, выше этих облаков, - яркое, яркое солнце, а внизу ослепительно белая пустыня - те же облака сверху. Два мотора вертели два винта. За их треском трудно было слушать друг друга пассажирам, которые сидели в каюте аппарата. Они переписывались на клочках бумаги. Некоторые, не отрываясь, глядели в окна, другие, наоборот, старались смотреть в пол, чтобы как-нибудь не увидать, на какой они высоте, и не испугаться, но они чувствовали, что под ними, и от этого не могли ни о чем больше думать. Дама достала книжку и, не отрываясь, в нее смотрела, но ничего не понимала. - А мы все поднимаемся, - написал на бумажке веселый толстый пассажир, смотревший в окно, своему обалдевшему соседу. Тот прочел, махнул раздраженно рукой, натянул еще глубже свою шляпу и ниже наклонился к полу. Толстый пассажир достал из саквояжа бутерброды и принялся спокойно есть. А впереди у управления сидели пилот, механик и ученик. Все были тепло одеты, в кожаных шлемах. Механик знаками показывал ученику на приборы: на альтиметр, который показывал высоту, на манометры, показывавшие давление масла и бензина. Ученик следил за его жестами и писал у себя в книжечке вопросы корявыми буквами - руки были в огромных теплых перчатках. Альтиметр показывал 800 метров и шел вверх. Уже близко облака. - А как в облаках? - писал Федорчук. - Чепуха, увидишь, - ответил механик. Ученик не спешил бояться, хоть никогда в облаках не был. Грешным делом, он все-таки подумывал, что непременно должно выйти что-нибудь вроде столкновения. Впереди было совсем туманно, но через минуту аппарат попал в полосу снега, который, казалось, летел не сверху, а прямо навстречу. Снег залепил окно впереди пилота - внизу ничего не было видно. Пилот правил по компасу, но все так же забирал выше и выше. Стало темнее. Механик написал Федорчуку: - Мы в облаках. Вокруг них был густой туман и стало темно, как в сумерки. Да и поздно было - оставалось полчаса до заката. Но вот стало светлеть, еще и еще, и яркое солнце совсем на горизонте весело засверкало на залепленных снегом стеклах. Даже пассажиры, что смотрели в пол, приободрились и ожили. Сильный ветер от хода аппарата сдул налипший на стекла снег, и стало видно яркую пелену внизу до самого горизонта, как будто над бесконечной снежной равниной несся аппарат. Пилот смотрел по часам и высчитывал в уме, где они сейчас должны были быть. Солнце зашло. Механик включил свет, и оттого в каюте у пассажиров стало уютней. Все привыкли к равномерному реву моторов и свисту ветра. В каюте было тепло, и можно было забыть, что под аппаратом полторы версты пустого пространства, что если упасть, то ворон костей не соберет, что жизнь всех - в искусстве пилота и исправной работе моторов. Многие совсем развеселились, а толстый пассажир посылал всем смешные записки. Вдруг в рев моторов ворвались какие-то перебои. Пассажиры беспокойно переглянулись. Долговязый побледнел и в первый раз взглянул в окно: оттуда на него глянула пустая темнота, только отражение лампочки тряслось в стекле. Но перебои прекратились, и опять по-прежнему ровным воем ревели моторы. - Не пугайтесь, - писал толстяк, - если и станут моторы, мы спланируем. - В море, - приписал долговязый и передал записку обратно. Действительно, аппарат летел теперь над морем. Механик напряженно слушал рев моторов, как доктор слушает сердце больного. Он понял, что был пропуск, что, вероятно, засорился карбюратор - через него попадает бензин в мотор, а что теперь пронесло; но уже знал, что бензин не чист, и боялся, что засорится карбюратор - и станет мотор. Федорчук спросил, в чем дело. Но механик отмахнулся и, не отвечая, продолжал напряженно прислушиваться. Ученик старался сам догадаться, отчего это поперхнулся мотор. Тысяча причин: магнето, свечи, клапана - и какой мотор, правый или левый? В каждом моторе, опять же, два карбюратора. Федорчуку тоже приходило в голову, не засорилось ли. "Ну, подумал Федорчук, будем планировать и чиниться в воздухе". Но ему было удивительно, почему так перепугался этот знающий механик. Такой он трус или, в самом деле, что-нибудь серьезное, чего в полете не исправить, а он, новичок, не понимает? Но тут рев моторов стал вдвое слабее. Пилот повернул руль и выключил левый мотор. Федорчук понял, что правый стал сам. Механик побледнел и стал качать ручной помпой воздух в бензинный бак. Федорчук сообразил, что он хочет напором бензина прочистить засорившийся карбюратор, он знал уже, что это ни к чему. Пилот кричал на ухо механику, чтобы тот шел на крыло наладить остановившийся мотор. Альтиметр показывал 1900 метров. А в каюте встревоженные пассажиры глядели друг другу в испуганные лица, и даже толстяк писал не совсем четко: рука его тряслась немного. - Мы планируем, сейчас исправят мотор, и мы полетим. Но мысленно все прибавляли: вниз головой в море. Пассажиры не знали, на какой они высоте. Все боялись моря внизу, и в то же время их пугала высота. Долговязый пассажир вдруг сорвался с места и бросился к дверям каюты; он дергал ручку, как будто хотел вырваться из горящего дома. Но дверь была заперта снаружи. Дама выпустила из рук книжку, дико, пронзительно закричала. Все вздрогнули, вскочили с мест и стали бесцельно метаться. Толстяк повторял, не понимая своих слов: - Я скажу, чтобы летели, сейчас скажу!.. Дама повернулась к окну и вдруг мелко и слабо забарабанила кулачками по стеклу, но сейчас же упала без чувств поперек каюты. Военный, бледный как полотно, стоял и глядел в черное окно остановившимися глазами. Колени его тряслись, он еле стоял на ногах, но не мог отвести глаз. Молодой человек в синей кепке закрыл лицо руками, как будто у него болели зубы. В переднем углу пожилой пассажир мотал болезненно головой и вскрикивал: "Га-га-га". В такт этому крику все сильнее дергалась ручка двери, и больше раскачивался молодой человек. "Га-га-га" перешло в исступленный рев, и вдруг все пассажиры завыли, застонали раздирающим хором. А механик все возился, все подкачивал помпу, стукал пальцем по стеклу манометра. Пилот толкнул его локтем и строго кивнул головой в сторону выхода на крыло. Механик сунулся, но сейчас же вернулся - он стал рыться в ящике с инструментами, а они лежали в своих гнездах, в строгом порядке. Хватал один ключ, бросал, мотал головой, что-то шептал и снова рылся. Федорчук теперь ясно видел, что механик струсил и ни за что уж не выйдет на крыло. Пилот раздраженно толкнул механика кулаком в шлем и ткнул пальцем на альтиметр: он показывал 650. Шестьсот пятьдесят метров до моря. Механик утвердительно закивал головой и еще быстрее стал перебирать инструменты. Пилот крикнул: - Возьми руль! Хотел встать и сам пойти к мотору. Но механик испуганно замахал руками и откинулся на спинку сиденья. Федорчук вскочил. - Давай ключ! - крикнул он механику. Тот дрожащей рукой сунул ему в руку маленький гаечный ключик. Федорчук вышел на крыло. Резкий пронизывающий ветер нес холодный туман, - он скользкой корой намерзал на крыльях, на стойках, на проволочных тягах. - К мотору! Рискуя каждую секунду слететь вниз, добрался Федорчук до мотора. Теплый еще. Федорчук слышал вой из пассажирской каюты и нащупывал на карбюраторе нужную гайку. - Вот она! Скользко стоять, ветер ревет и толкает с крыла. Вот гайка поддалась. Идет дело! Спешит Федорчук, и уж слышно, как ревет внизу море. Еще минута, другая - и аппарат со всеми людьми потонет в мерзлой воде. - Готово! Теперь гайку на место! Замерзли пальцы, не попадает на резьбу проклятая гайка. Сейчас, сейчас на месте, теперь немного еще притянуть. - Есть! - заорал Федорчук во всю силу своих легких. Включили электрический пуск, и заревели моторы. В каюте все сразу стихли и опустились, где кто был: на пол, на диваны, друг на друга. Толстяк первый пришел в себя и стал подымать бесчувственную даму. А Федорчук смело лез по крылу назад к управлению. У него весело было на сердце. Порывы штормового ветра бросали аппарат. Федорчук взялся за ручку дверцы, но соскользнула нога с обледенелого крыла, ручка выскользнула из рук, и Федорчук сорвался в темную пустоту. Через минуту пилот злобно взглянул на механика. Тот, бледный, все еще перебирал инструменты в ящике. Оба понимали, почему нет Федорчука. Борис Степанович Житков. Орлянка --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года --------------------------------------------------------------------- Еще вчера, вчера утром, вывезли матросы убитого товарища и положили его под брезентовым тентом* на пункте Нового мола. ______________ * Тент - навес. Офицер его застрелил. Сносчики, мастеровые, гаванский люд толпились около брезентового шатра, глухо гудели. А бескровный лик покойника непреклонно отвечал одно и то же: он требовал возмездия. Старый портовый стражник с медалями под рыжей бородой ровнял народ в очередь. А люди подходили, смотрели и снова заходили в хвост, чтоб еще раз спросить покойника. Подходили посмотреть и укрепиться. Народу все прибывало, и вот торжественная жуть, как тревожный дым, поползла от порта к веселому городу. Все это было вчера, и как месяц, как год прошел до утра. Какие-то люди стали разбивать казенный груз с водкой, - они не давали заводским бросать его с пристани в море. Какие-то люди стали зажигать пакгаузы, деревянную эстакаду. Они заперли в складе тех, кто не давал громить и жечь, и сожгли их, живьем сожгли в этом пакгаузе под рев пламени, под пьяное "ура". Огневым поясом охватила порт горящая эстакада. С треском, с грохотом рвались гигантские дубовые балки. Затлели пароходы, стоявшие у пристани. Горели постройки, и плотным удушливым дымом потянуло от штабелей угля. И за треском пожара люди не слышали треска стрельбы: это из города пехотный полк обстреливал порт. Полк привели из провинции. Молодые безусые солдаты. Ночью на ярком фоне пламени черная толпа металась по молу. Ее стегали залпами вперекрест. Она выла и редела. А штиль, мертвый штиль, не уносил дыма, и он стоял над портом обезумевшим и возмущенным духом. Военный корабль спокойно густым колоколом отбивал склянки. Он считал время и молчал. Его уже не боялись на берегу, не ждала от него помощи метавшаяся в огне толпа. И годы протекали от склянки до склянки. Наутро смрад стоял над пожарищем. Пахло гарью, и ноздри разбирали среди чада этот особенный запах горелого мяса. На уцелевшем каменном быке эстакады стоял патруль: ефрейтор и два рядовых-новобранца. Востроносый прыщавый ефрейтор Сорокин с высоты быка осматривал пожарище и пустую улицу: безлюдную, с мертвыми воротами. Как очки на слепом, темнели стекла окон. Рябой белый солдат, курносый, без ресниц - Рядков, надо же такое - Рядков! Рядков смотрел на пожарище - дым еще шел от угля и складов - и лазал солдат в карман - по локоть запускал руку. Вынимал семечки: с махоркой, с трухой. Тощие последние подсолнухи. Утро было теплое, летнее, парное. Но после бессонной ночи казалось свежо, и все трое ежились. - Которые проходящие - тех бить; никого чтоб не выпускать! - это говорил ефрейтор Сорокин, не глядя на рядовых. Служба на лице и серьез. Сильный серьез: ефрейтор не глядел на рядовых, а все осматривался по сторонам. Дельно и строго. Рядовой Гаркуша верил, что все сгорели и никто не явится. Хоть и было жутко: а вдруг какая душа спаслась. Бывает. Рядков еще раз обшарил карман, и стало скучно. И вдруг ефрейтор Сорокин крикнул: - Стреляй! Рядков дернулся. По приморской улице, шатаясь, шла фигура. Кто б сказал, что это человек в этом сером утре? Серый шатается вдоль серой стены. Угорел или с перепою? Как травленный таракан, еле полз человек, спотыкался, шатался, чуть не падал, но шел. Упорно шел, как мокрый таракан из лужи. - Паль-ба! - скомандовал ефрейтор. Рядков дергал затвором и выбрасывал нестреленные патроны наземь. - Деревня! - сказал Сорокин, - сопля! Пройдет... Почему пропустили? Бей! И Сорокин сам вскинул винтовку. Человека плохо было видно. Можно б и не заметить. - Взял винтовку, что грабли! - огрызнулся Сорокин на Рядкова и приложился приемисто, как в строю, - показать дуракам, а они отвернулись. Бах! Глянули. А он все идет, спотыкается, а идет. - А то стоит! Шлея деревенская, - со зла сказал Сорокин. - Промазал, - шепотом с обиды сказал Рядков. - Что? - крикнул Сорокин и зло глянул на Рядкова. - Я по движущейся... - и щелкнул затвором, как жизнь захлопнул. У ребят сердце упало. Не отрываясь глядят на прохожего. Сорокин целит, не дохнет. Трах! Прохожий споткнулся, зарыл носом. Лег на панель, не дрыгнул. Но это было далеко - четыреста шагов. Солдаты смотрели. А он - не поднялся. Посмотрели минуту и молча отвернулись. - Чтоб и птица не пролетела! Так сказано! - хрипло сказал Сорокин. Рядков попробовал думать, что вовсе его и не было, серого прохожего. Почудилось, а стрелял ефрейтор в белый свет. Глянул - нет: лежит. Гаркуша сворачивал цигарку. Наспех. Просыпал махру и рвал бумажку. - Он там и лежал... горелый, - сказал Рядков. Тихо через силу. - Усе одно, не встанеть, - буркнул Гаркуша. Зло обкусил бумажку и плюнул. - Бей! - вдруг крикнул ефрейтор остервенело. Как звал на помощь. Гаркуша зло вскинул винтовку. Той же дорогой шел человек. Без шапки. Чуть синела рубаха на серой стене. Он тоже шатался, как и прежний. И вдруг стал за два шага перед трупом. Увидал. Теперь и Рядкову не хотелось пропустить. Гаркуша выплюнул цигарку, оскалился, зашипел: - А... таввою мачеху! Замерла винтовка. Трах! Синяя рубашка метнула вверх рукавами, и навзничь рухнул человек. Теперь все знали, что уже никого не пропустят мимо этих двух. И когда выполз третий, то Рядков со второго раза положил - проклятый чуть не убежал. Он упал ничком, и ефрейтор сказал: - Решка!.. Гаркуша осклабился ртом: - Давай зато курить усем. И Рядков вынул махорку. Пятого бил в очередь Сорокин. Шло полкварты водки. Разметав руки, прохожий лег навзничь. - Орел! - в один голос крикнули и Гаркуша, и Рядков. А они вылезали из щелей, из-за штабелей, мешков, выползали откуда-то из дыму. И теперь на солнце их хорошо было видно. Орел! Решка! Решка! Орел! Гаркуша продул две дюжины пива, злился и мазал. Он бил в бородатого взлохмаченного человека, который шел будто ничего не видя. Спотыкался об убитых и балансировал руками. Гаркуша переменил патрон и выстрелил третий раз. Человек повернулся и пошел. Пошел прямо на солдат. Он поднял вверх руку. Конец ее шатался на каждом шагу. Оттуда широко шла кровь. Гаркуша выпалил. Человек шел. Он приближался и рос в глазах солдат. Он смотрел прямо на солдат и все шел, не опуская руку. Все трое приложились вдруг быстро. Руки дрогнули. Они выстрелили разом залпом. А он шел. Они отбежали от края и все трое легли наземь, на середине быка, где их нельзя было видеть снизу. Борис Степанович Житков. Черные паруса --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года --------------------------------------------------------------------- 1. Ладьи Обмотали весла тряпьем, чтоб не стукнуло, не брякнуло дерево. И водой сверху полили, чтоб не скрипнуло, проклятое. Ночь темная, густая, хоть палку воткни. Подгребаются казаки к турецкому берегу, и вода не плеснет: весло из воды вынимают осторожно, что ребенка из люльки. А лодки большие, развалистые. Носы острые, вверх тянутся. В каждой лодке по двадцать пять человек, и еще для двадцати места хватит. Старый Пилип на передней лодке. Он и ведет. Стал уж берег виден: стоит он черной стеной на черном небе. Гребанут, гребанут казаки и станут - слушают. Хорошо тянет с берега ночной ветерок. Все слыхать. Вот и последняя собака на берегу брехать перестала. Тихо. Только слышно, как море шуршит песком под берегом: чуть дышит Черное море. Вот веслом дно достали. Вылезли двое и пошли вброд на берег, в разведку. Большой, богатый аул тут, на берегу, у турок стоит. А ладьи уж все тут. Стоят, слушают - не забаламутили б хлопцы собак. Да не таковские! Вот чуть заалело под берегом, и обрыв над головой стал виден. С зубцами, с водомоинами. И гомон поднялся в ауле. А свет ярче, ярче, и багровый дым заклубился, завился над турецкой деревней: с обоих краев подпалили казаки аул. Псы забрехали, кони заржали, завыл народ, заголосил. Рванули ладьи в берег. По два человека оставили казаки в лодке, полезли по обрыву на кручу. Вот она, кукуруза, - стеной стоит над самым аулом. Лежат казаки в кукурузе и смотрят, как турки все свое добро на улицу тащат: и сундуки, и ковры, и посуду, все на пожаре, как днем, видать. Высматривают, чья хата побогаче. Мечутся турки, ревут бабы, таскают из колодца воду, коней выводят из стойл. Кони бьются, срываются, носятся меж людей, топчут добро и уносятся в степь. Пожитков груда на земле навалена. Как гикнет Пилип! Вскочили казаки, бросились к турецкому добру и ну хватать, что кому под силу. Обалдели турки, орут по-своему. А казак хватил и - в кукурузу, в темь, и сгинул в ночи, как в воду нырнул. Уж набили хлопцы лодки и коврами, и кувшинами серебряными, и вышивками турецкими, да вот вздумал вдруг Грицко бабу с собой подхватить - так, для смеху. Баба как даст голосу, да такого, что сразу турки в память пришли. Хватились ятаганы откапывать в пожитках из-под узлов и бросились за Грицком. Грицко и бабу кинул, бегом ломит через кукурузу, камнем вниз с обрыва и тикать к ладьям. А турки за ним с берега сыпятся, как картошка. В воду лезут на казаков: от пожара, от крика как очумели, вплавь бросились. Тут уж с обрыва из мушкетов палить принялись и пожар-то свой бросили. Отбиваются казаки. Да не палить же из мушкетов в берег - еще темней стало под обрывом, как задышало зарево над деревней. Своих бы не перебить. Бьются саблями и отступают вброд к ладьям. И вот, кто не успел в ладью вскочить, порубили тех турки. Одного только в плен взяли - Грицка. А казаки налегли что силы на весла и - в море, подальше от турецких пуль. Гребли, пока пожар чуть виден стал: красным глазком мигает с берега. Тогда подались на север, скорей, чтоб не настигла погоня. По два гребца сидело на каждой скамье, а скамей было по семи на каждой ладье: в четырнадцать весел ударяли казаки, а пятнадцатым веслом правил сам кормчий. Это было триста лет тому назад. Так ходили на ладьях казаки к турецким берегам. 2. Фелюга Пришел в себя Гриц. Все тело избито. Саднит, ломит. Кругом темно. Только огненными линейками светит день в щели сарая. Пощупал кругом: солома, навоз. "Где это я?" И вдруг все вспомнил. Вспомнил, и дух захватило. Лучше б убили. А теперь шкуру с живого сдерут. Или на кол посадят турки. Для того и живого оставили. Так и решил. И затошнило от тоски и от страха. "Может, я не один тут, - все веселей будет". И спросил вслух: - Есть кто живой? Нет, один. Брякнули замком, и вошли люди. Ударило светом в двери. Грицко и свету не рад. Вот она, смерть пришла. И встать не может. Заслабли ноги, обмяк весь. А турки теребят, ногами пинают - вставай! Подняли. Руки закрутили назад, вытолкали в двери. Народ стоит на улице, смотрит, лопочут что-то. Старик бородатый, в чалме, нагнулся, камень поднял. Махнул со злости и попал в провожатых. А Грицко и по сторонам не глядит, все вперед смотрит - где кол стоит? И страшно, и не глядеть не может: из-за каждого поворота кола ждет. А ноги как не свои, как приделанные. Мечеть прошли, а кола все нет. Из деревни вышли и пошли дорогой к морю. "Значит, топить будут, - решил казак. - Все муки меньше". У берега стояла фелюга - большая лодка, острая с двух концов. Нос и корма были лихо задраны вверх, как рога у турецкого месяца. Грицко бросили на дно. Полуголые гребцы взялись за весла. 3. Карамусал "Так и есть, топить везут", - решил казак. Грицко видал со дна только синее небо да голую потную спину гребца. Стали вдруг легче грести. Гриц запрокинул голову: видит нос корабля над самой фелюгой. Толстый форштевень изогнуто подымался из воды. По сторонам его написаны краской два глаза, и, как надутые щеки, выпячиваются круглые скулы турецкого карамусала. Как будто от злости надулся корабль. Только успел Грицко подумать, уж не повесить ли его сюда привезли, как все было готово. Фелюга стояла у высокого крутого борта, и по веревочному трапу с деревянными ступеньками турки стали перебираться на корабль. Грицка веревкой захлестнули за шею и потащили на борт. Едва не задушили. На палубе Гриц увидел, что корабль большой, шагов с полсотни длиной. Две мачты, и на спущенных над палубой рейках туго скручены убранные паруса. Фок-мачта смотрела вперед. От мачт шли к борту веревки - ванты. Тугие - ими держалась мачта, когда ветер напирал в парус. У бортов стояли бочки. На корме была нагорожена целая кибитка. Большая, обтянутая плотной материей. Вход в нее с палубы был завешан коврами. Стража с кинжалами и ятаганами у пояса стояла при входе в эту кормовую беседку. Оттуда не спеша выступал важный турок - в огромной чалме, с широчайшим шелковым поясом; из-за пояса торчали две рукоятки кинжалов с золотой насечкой, с самоцветными каменьями. Все на палубе затихли и смотрели, как выступал турок. - Капудан, капудан, - зашептали около Грицка. Турки расступились. Капудан (капитан) глянул в глаза Грицку, так глянул, как ломом ткнул. Целую минуту молчал и все глядел. Затем откусил какое-то слово и округло повернул к своей ковровой палатке на корме. Стража схватила Грицка и повела на нос. Пришел кузнец, и Грицко мигнуть не успел, как на руках и ногах заговорили, забренчали цепи. Открыли люк и спихнули пленника в трюм. Грохнулся Грицко в черную дырку, ударился внизу о бревна, о свои цепи. Люк неплотно закрывался, и сквозь щели проникал светлыми полотнами солнечный свет. "Теперь уж не убьют, - подумал казак, - убили бы, так сразу, там, на берегу". И цепям и темном