- Тебе... тебе чего? - сказал Яшка и завел назад дубинку.
     Я подбежал с куском антрацита. Яшка попятился.
     - А я живой!  А!  Капитан!  -  Испанец ударил себя кулаком в грудь. - Я
Хозе-Мария Дамец.
     Яшка замахнулся дубинкой. Я бросил изо всей силы в него углем, но уголь
пролетел мимо -  Яшка уже лежал.  Я видел,  как капитан сунул руку в карман.
Револьвер! Застрелит! Но "молния" - и капитан сел, расставив руки. Револьвер
звякнул о  мостовую.  Афанасий бежал назад и  выл  на  бегу длинной коровьей
нотой. Я успел наступить ногой на револьвер.
     Капитан вскочил - он хотел повернуться. Но Хозе поймал его за грудь.
     Да...  А потом мы бросили его,  как тушу, на штабель. Яшка лежал молча.
Мы пошли.  Я слышал, что сзади топают несколько ног. Мы вошли в людное место
и смешались с народом.
     - Идем вон отсюда, из этого города, сейчас же! - говорил я испанцу.
     - Ого! Мне не можно ничего...
     - Тебе не можно,  а  мне нужно,  и  я  боюсь один.  Ты что же,  меня не
проводишь?
     К утру мы были уже за тридцать пять верст,  на берегу,  у рыбаков.  Там
всегда всякого народу много толчется.
     А  что скажете:  в полицию идти жаловаться?  Или в суд подавать,  может
быть?
        Борис Степанович Житков. Пудя



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Теперь я большой, а тогда мы с сестрой были еще маленькие.
     Вот раз приходит к отцу какой-то важный гражданин.
     Страшно важный.  Особенно шуба.  Мы  подглядывали в  щелку,  пока он  в
прихожей раздевался. Как распахнул шубу, а там желтый пушистый мех и по меху
все хвостики, хвостики... Черноватенькие хвостики. Как будто из меха растут.
Отец раскрыл в столовую двери:
     - Пожалуйста, прошу.
     Важный - весь в черном, и сапоги начищены. Прошел, и двери заперли.
     Мы выкрались из своей комнаты,  подошли на цыпочках к  вешалке и гладим
шубу. Щупаем хвостики. В это время приходит Яшка, соседний мальчишка, рыжий.
Как был: в валенках вперся и в башлыке.
     - Вы что делаете?
     Таня держит хвостик и спрашивает тихо:
     - А как по-твоему: растет так из меху хвостик или потом приделано?
     А Рыжий орет как во дворе:
     - А чего? Возьми да попробуй.
     Таня говорит:
     - Тише, дурак: там один важный пришел.
     Рыжий не унимается:
     - А что такое? Говорить нельзя? Я не ругаюсь.
     С валенок снег не сбил и следит мокрым.
     - Возьми да потяни,  и будет видать.  Дура какая! Видать бабу... Вот он
так сейчас, - и Рыжий кивнул мне и мигнул лихо.
     Я сказал:
     - Ну да,  баба,  - и дернул за хвостик. Не очень сильно потянул: только
начал. А хвостик - пак! и оторвался.
     Танька ахнула и руки сложила. А Рыжий стал кричать:
     - Оторвал! Оторвал!
     Я  стал совать скорей этот хвостик назад в  мех:  думал,  как-нибудь да
пристанет.  Он упал и лег на пол. Такой пушистенький лежит. Я схватил его, и
мы все побежали к нам в комнату. Танька говорит:
     - Я пойду к маме, реветь буду, - ничего, может, и не будет.
     Я говорю:
     - Дура, не смей! Не говори. Никому не смей!
     Рыжий смеется, проклятый. Я сую хвостик ему в руку:
     - Возьми, возьми, ты же говорил...
     Он руку отдернул:
     - Что ж, что говорил! А рвал-то не я! Мне какое дело!
     Потер варежкой нос - и к двери.
     Я Таньке говорю:
     - Не  смей реветь,  не  смей!  А  то  сейчас спрашивать начнут,  и  все
пропало.
     Она говорит и вот-вот заревет:
     - Пойдем посмотрим, может быть, незаметно? Вдруг незаметно?
     Я  держал хвостик в кулаке.  Мы пошли к вешалке.  И вот все ровно-ровно
идут хвостики, довольно густовато, а тут пропуск, пусто. Видно, сразу видно,
что не хватает.
     Я вдруг говорю:
     - Я знаю: приклеим.
     А клей у папы на письменном столе,  и если будешь брать,  то непременно
спросят: зачем? А потом, там в кабинете сидит этот важный, и входить нельзя.
     Танька говорит:
     - Запрячем, лучше запрячем, только скорей! Подальше, в игрушки.
     У Таньки были куклы,  кукольные кроватки. Нет, туда нельзя. И я засунул
хвостик в поломанный паровоз, в середину.
     Мы взялись за кукол и  очень примерно играли в  гости,  как будто бы на
нас все время кто смотрит, а мы показываем, как мы хорошо играем.
     В это время слышим голоса. Важный гудит басом. И вот уж они в прихожей,
и горничная Фрося затопала мимо и говорит скоренько:
     - Сейчас, сейчас шубу подам.
     Мы так с куклами и замерли, еле руками шевелим.
     Таня дрожит и бормочет за куклу:
     - Здравствуйте!  Как вы поживаете?  Сколько вам лет?  Как вы поживаете?
Сколько вам лет?
     Вдруг дверь к нам отворяется: отец распахнул.
     - А вот это, - говорит, - мои сорванцы.
     Важный  стоит  в  дверях,  черная  борода круглая,  мелким барашком,  и
улыбается толстым лицом:
     - А, молодое поколение!
     Ну, как все говорят.
     А  за  ним  стоит Фроська и  держит шубу  нараспашку.  Отец нахмурился,
мотнул нам  головой.  Танька сделала кривой реверанс,  а  я  что  было  силы
шаркнул ножкой.
     - Играете?  -  сказал важный и  вступил в комнату.  Присел на корточки,
взял куклу.  И  я  вижу,  в дверях дура Фроська стоит и растянула шубу,  как
будто нарочно распялила и показывает.  И это пустое место без хвостика так и
светит. Важный взял куклу и спрашивает:
     - А эту барышню как же зовут?
     Мы оба крикнули в один голос:
     - Варя!
     Важный засмеялся:
     - Дружно живете.
     И видит вдруг у Таньки слезы на глазах.
     - Ничего, ничего, - говорит, - я не испорчу.
     И скорей подал пальчиками куклу.  Поднялся и потрепал Таню по спине. Он
пошел прямо к  шубе,  но смотрел на отца и  не глядя стал попадать в рукава.
Запахнул шубу; Фроська подсовывает глубокие калоши.
     Не может быть, чтобы отец не заметил. Но отец очень веселый вошел к нам
и сказал смеясь:
     - Зачем же конем таким?
     И представил, как я шаркнул.

     В  этот день мы  с  Танькой про хвостик не говорили.  Только когда пили
вечером чай,  то  все  переглядывались через стол,  и  оба  знали,  что  про
хвостик.  Я даже раз,  когда никто не глядел, обвел пальцем по скатерти, как
будто хвостик. Танька видела и сейчас же уткнулась в чашку.
     Потом мне стало весело. Я поймал Ребика, нашу собаку, зажал его хвост в
кулак,  чтоб из руки торчал только кончик,  и  показал Таньке.  Она замахала
руками и убежала.
     На  другой день,  как проснулся,  вспомнил сейчас же хвостик.  И  стало
страшно:  а  ну как важный только для важности в  гостях и не глядит даже на
шубу, а дома-то небось каждый хвостик переглаживает? Даже, наверно, наизусть
знает, сколько их счетом. Гладит и считает: раз, два, три, четыре... Вскочил
с постели, подбежал к Таньке и шепчу ей под одеяло в самое ухо:
     - Он,  наверное,  дома пересчитает хвостики и  узнает.  И  пришлет сюда
человека с письмом. А то сам приедет.
     Танька вскочила и шепчет:
     - Чего ж  там считать,  и  так видно:  вот какая пустота!  -  и  обвела
пальцем в воздухе большой круг.
     Мы на весь день притихли и  от каждого звонка прятались в  детскую и  у
дверей слушали: кто это, не за хвостиком ли?
     Несколько дней мы так боялись.
     А потом я говорю Таньке:
     - Давай посмотрим.
     Как раз никого в квартире не было,  кроме Фроськи.  Заперли двери,  и я
тихонько вытянул из  паровоза хвостик.  Я  и  забыл,  какой он  хорошенький,
пушистенький.
     Таня положила его к себе на колени и гладит.
     - Пудя какой, - говорит. - Это собачка кукольная.
     И верно. Хвостик в паровозе загнулся, и совсем будто собачка свернулась
и лежит с пушистым хвостом.
     Мы  сейчас  же  положили  его  на  кукольный  диван,   примерили.   Ну,
замечательно!
     Танька закричала:
     - Брысь, брысь сейчас! Не место собакам на диване валяться! - и скинула
Пудю. А я его Варьке на кровать.
     А Танька:
     - Кыш, кыш! Вон, Пудька! Блох напустишь...
     Потом  посадили Пудю  Варьке  на  колени  и  любовались издали:  совсем
девочка с собачкой.
     Я  сейчас же сделал Пуде из тесемочки ошейник,  и получилось совсем как
мордочка.  За  ошейник привязали Пудю на  веревочку и  к  Варькиной руке.  И
Варьку водили по полу гулять с собачкой.
     Танька кричала:
     - Пудька, тубо!
     Я сказал, что склею из бумажек Пуде намордничек.
     У  нас  была большая коробка от  гильз.  Сделали в  ней  дырку,  Танька
намостила тряпок, и туда посадили Пудю, как в будку. Когда папа позвонил, мы
спрятали коробку в  игрушки.  Забросали всяким хламом.  Приходил к  нам Яшка
Рыжий,  и мы клали Пудю Ребику на спину и возили по комнате - играли в цирк.
А раз, когда Рыжий уходил, он нарочно при всех стал в сенях чмокать и звать:
     - Пудя! Пудька! - И хлопал себя по валенку.
     Прибежал Ребик, а Яшка при папе нарочно кричит:
     - Да не тебя, дурак, а Пудю. Пудька! Пудька!
     Папа нахмурился:
     - Какой еще Пудька там? - И осматривается.
     Я  сделал Яшке рожу,  чтобы уходил.  А  он мигнул и язык высунул.  Ушел
все-таки.
     Мы  с  Таней  сговорились,  что  с  таким доносчиком не  будем играть и
водиться не будем. Пусть придет - мы в своей комнате запремся и не пустим. Я
забил  сейчас же  гвоздь в  притолоку,  чтобы  завязывать веревкой ручку.  Я
завязал,  а  Таня  попробовала из  прихожей.  Здорово держит.  Потом  Танька
запиралась, а я ломился: никак не открыть. Как на замке. Радовались, ждали -
пусть только Рыжий придет.
     Я  Пуде ниточкой замотал около кончика,  чтобы хвостик отделялся.  Мы с
Таней думали, как сделать ножки, - тогда совсем будет живой.
     А Рыжий на другой же день пришел.  Танька прибежала в комнату и шепотом
кричит:
     - Пришел, пришел!
     Мы вдвоем дверь захлопнули, как из пушки, и сейчас же на веревочку.
     Вот он идет... Толкнулся... Ага! Не тут-то было. Он опять.
     - Эй, пустите, чего вы?
     Мы нарочно молчим. Он давай кулаками дубасить в дверь:
     - Отворяй, Танька!
     И так стал орать, что пришла мама.
     - Что у вас тут такое?
     Рыжий говорит:
     - Не пускают, черти!
     - А коли черти, - говорит мама, - так зачем же ты к чертям ломишься?
     - А мне и не их вовсе надо, - говорит Рыжий, - я Пудю хочу посмотреть.
     - Что? - мама спрашивает. - Пудю? Какого такого?
     Я стал скорей отматывать веревку и раскрыл дверь.
     - Ничего,  -  кричу, - мама, это мы так играем! Мы в Пудю играем. У нас
игра, мама, такая...
     - Так орать-то на весь дом зачем? - И ушла.
     Рыжий говорит:
     - А,  вы,  дьяволы,  вот как?  Запираться?  А  я  вот сейчас пойду всем
расскажу,  что вы хвостик оторвали.  Человек пришел к  отцу в гости.  Может,
даже по делу какому.  Повесил шубу,  как у людей,  а они рвать,  как собаки.
Воры!
     - А кто говорил: "Дерни, дерни"?
     - Никто ничего и не говорил вовсе,  а если каждый раз по хвостику да по
хвостику, так всю шубу выщипаете.
     Танька чуть не ревет.
     - Тише, - говорит, - Яша, тише!
     - Чего тише? - кричит Рыжий. - Чего мне тише? Я не вор. Пойду и скажу.
     Я схватил его за рукав.
     - Яша,  - говорю, - я тебе паровоз дам. Это ничего, что крышка отстала.
Он ходит полным ходом, ты же знаешь.
     - Всякий хлам мне суешь, - заворчал Рыжий.
     Но хорошо, что кричать-то перестал. Потом поднял с пола паровоз.
     - Колесо, - говорит, - проволокой замотал и тычешь мне.
     Посопел, посопел...
     - С вагоном, - говорит, - возьму, а так - на черта мне этот лом!
     Я  ему в  бумагу замотал и  паровоз и вагон,  и он сейчас же ушел через
кухню, а в дверях обернулся и крикнул:
     - Все равно скажу, хвостодеры!
     Потом  мы  с  Таней гладили Пудю  и  положили его  спать с  Варькой под
одеяло. Танька говорит:
     - Чтоб ему теплей было.
     Я сказал Таньке,  что Рыжий все равно обещал сказать.  И мы все думали,
как нам сделать. И вот что выдумали.
     Самое лучшее попасть бы  в  такое время,  когда папа  будет веселый,  -
после обеда,  что ли.  Положить Пудю на платочек на носовой, взять за четыре
конца и  войти в  столовую каким-нибудь смешным вывертом.  И петь что-нибудь
смешное при этом. Как-нибудь:

                        Пудю несем,
                        Пахнем гусем.

     И еще там что-нибудь.
     Все засмеются,  а мы еще больше запоем -  и к папе.  Папа: "Что это вы,
дураки?"  -  и  засмеется.  А  тут мы как-нибудь кривульно расскажем,  и все
сойдет. Папе, наверно, даже жалко будет отбирать от нас Пудю.
     Или вот еще:  на Ребика положим и  вывезем.  И тоже смешное будем петь.
Рыжий придет ябедничать,  а  все уж  и  без него знают,  и  ничего не  было.
Запремся, как тогда, и пускай скандалит. Мама его за ухо выведет, вот и все.
     Я еще в кровати думал, что я устрою Яшке Рыжему.
     Утром мы  все пили чай.  Вдруг вбегает Ребик,  рычит и  что-то в  зубах
треплет.
     Папа бросился к нему:
     - Опять что-нибудь! Тубо, тубо! Дай сюда!
     А я сразу понял - что, и в животе похолодело.
     Папа держит замусоленный хвостик и, нахмурясь, говорит:
     - Что это? Откуда такое?
     Мама поспешила, взяла осторожно пальчиками. Ребик визжит, подскакивает,
хочет схватить.
     - Тубо! - крикнул папа и толкнул Ребика ногой. Поднесли к окну, и вдруг
мама говорит:
     - Это хвостик. Это от шубы.
     Папа вдруг как будто задохнулся сразу и как крикнет:
     - Это черт знает что такое!..
     Я  вздрогнул.  А Танька всхлипнула -  она с булкой во рту сидела.  Папа
затопал к Ребику.
     - Эту собаку убить надо! Это дьявол какой-то!
     Ребик под диван забился.
     - Раз уж пришлось за штаны платить... Ах ты, дрянь эдакая! Теперь шубы,
за шубы взялся!..
     И  папа вытянул за ошейник Ребика из-под дивана.  Ребик выл и корчился.
Знал, что сейчас будут бить. Танька стала реветь в голос. А отец кричит мне:
     - Принеси ремень! Моментально!
     Я бросился со стула, совался по комнатам.
     - Моментально!  -  заорал отец на всю квартиру злым голосом.  - Да свой
сними, болван! Живо!
     Я  снял  пояс  и  подал отцу.  И  папа стал изо  всей силы драть ремнем
Ребика.  Танька выбежала.  Папа тычет Ребика носом в  хвостик -  он  на полу
валялся - и бьет, бьет:
     - Шубы рвать! Шубы рвать! Я те дам шубы рвать!
     Я даже не слыхал,  что еще там папа говорил,  - так орал Ребик, будто с
него с  живого шкуру сдирают.  Я думал,  вот умрет сейчас.  Фроська в дверях
стояла, ахала.
     Мама только вскрикивала:
     - Оставь! Убьешь! Николай, убьешь! - Но сунуться боялась.
     - Веревку! - крикнул папа. - Афросинья, веревку!
     - Не надо, не надо, - говорит Фроська.
     Папа как крикнет:
     - Моментально!
     Фроська бросилась и принесла бельевую веревку.
     Я думал, что папа сейчас станет душить Ребика веревкой. Но папа потащил
его к  окну и привязал за ошейник к оконной задвижке.  Потом поднял хвостик,
привязал его за шнурок от штор и перекинул через оконную ручку.
     - Пусть видит, дрянь, за что драли. Не кормить, не отвязывать.
     Папа был весь красный и запыхался.
     - Эту дрянь нельзя в  доме держать.  Собачникам отдам сегодня же!  -  И
пошел мыть руки.  Глянул на часы.  -  А,  черт! Как я опоздал! - И побежал в
прихожую.
     Пудю Ребик всего заслюнявил,  он был мокрый и  взъерошенный,  и как раз
поперек живота туго  перехватил его  папа  шнурком.  Он  висел вниз головой,
потому что  видно было сверху перехват хвостика,  который я  там  намотал из
ниток. Если б отец тогда хорошенько разглядел, так увидал бы все и догадался
бы,  что все это не без нас. Да и теперь все равно могут увидеть. Как станут
важному назад отсылать хвостик,  начнут его  чистить -  вдруг нитки.  Откуда
нитки? А уж Ребика все равно побили...
     Я  сказал  Таньке,  чтобы  украла у  мамы  маленькие ногтяные ножнички,
улучил  время,  влез  на  подоконник и  тихонько  ножничками обрезал  нитки.
Все-таки осталось вроде шейки,  и я распушил там шерсть, чтоб ничего не было
заметно.
     Ребик подвывал, подрагивал и все лизал задние лапы. Мы с Танькой сели к
нему на пол и все его ласкали. Танька приговаривает:
     - Ребинька,  миленький, били тебя! Бедная моя собака! - Стала реветь. И
я потом заревел.
     - Отдадут,  -  говорю,  -  собачникам.  Папа  сказал,  что  отдаст.  На
живодерню.
     И  представилось,  как придет собачник,  накинет Ребичке петлю на шею и
потянет.  Как ни  упирайся,  все равно потянет.  А  потом так,  на петле,  с
размаху -  брык в фургон со всей силы.  А там на живодерне будут резать. Для
чего-то там живых режут, мне говорили.
     Потом  мы  у  Фроськи выпросили мяса,  -  Танька под  юбкой  мимо  мамы
пронесла,  - и скормили Ребику. А зачем ему есть? Ведь так только, все равно
на живодерню.
     И мы с Танькой говорили:
     - Мы за тебя просить будем,  мы на коленки станем и будем плакать, чтоб
папа не отдавал.
     И  это  все  потому,  что  Танька выдумала к  Варьке подложить Пудю.  А
Варькина кровать стояла на полу,  в углу,  на бумажном коврике.  Вот Ребик и
нанюхал Пудю.
     Принесли мы ему пить. Он лакнул два раза и бросил. Танька заревела:
     - Он чует, чует!
     А  я  стал ей про живодерню рассказывать.  Я  сам не знал,  а так прямо
говорю:
     - Двое держат, а один режет. - И показал на Ребике рукой, как режут.
     Танька залилась.
     - Я  скажу,  я скажу,  что мы!..  Скажем...  Хоть на коленки станем,  а
скажем.
     И все ревет, ревет... Я сказал:
     - Скажем, скажем. Только чтоб Ребика не отдавали. Не дадим.
     И мы так схватились за Ребика, что он взвизгнул.
     А  время  обеда приближалось,  и  вот  уж  скоро должен прийти папа  со
службы. Мама вернулась из города с покупками.
     - Не сидите на грязном полу. И не возитесь с собакой - блох напустит.
     Мы встали и уселись на подоконнике над Ребичкой и все смотрели на дверь
в  прихожую.  Решили,  как папа придет,  сейчас же  просить,  а  то потом не
выйдет.  Таньку послали мыть заплаканную морду. Она скоро: раз-два, и сейчас
же прибежала и  села на место.  Я тихонько гладил Ребика ногой,  а Танька не
доставала.  На  стол уже накрыли,  свет зажгли и  шторы спустили.  Только на
нашем окне оставили: на шнурке папа повесил Пудю, и никто не смел тронуть.

     Позвонили. Мы знали, что папа. У меня сердце забилось. Я говорю Таньке:
     - Как войдет,  сейчас же на пол,  на колени,  и будем говорить.  Только
вместе, смотри. А не я один. Говори: "Папа, прости Ребика, это мы сделали!"
     Пока я ее учил,  уж слышу голоса в прихожей, очень веселые, и сейчас же
входит важный, а за ним папа.
     Важный сделал шаг и  стал улыбаться и  кланяться.  Мама к  нему спешила
навстречу.  Я не знал,  как же при важном -  и вдруг на колени?  И глянул на
Таньку. Она моментально прыг с подоконника, и сразу бац на коленки, и сейчас
же в пол головой, вот как старухи молятся. Я соскочил, но никак не мог стать
на колени. Все глядят, папа брови поднял.
     Танька одним духом, скороговоркой:
     - Папа, прости Ребика, это мы сделали!
     И я тогда скорей сказал за ней:
     - Это мы сделали.
     Все подошли:
     - Что, что такое?
     А папа улыбается, будто не знает даже, в чем дело.
     Танька все на коленках и говорит скоро-скоро:
     - Папочка,   миленький,   Ребичка  миленького,  пожалуйста,  миленький,
миленького Ребичка... не надо резать...
     Папа взял ее под мышки:
     - Встань, встань, дурашка!
     А Танька уже ревет - страшная рева! - и говорит важному:
     - Это мы у вас хвостик оторвали, а не Ребик вовсе.
     Важный засмеялся и оглядывается себе за спину:
     - Разве у меня хвост был? Ну вот спасибо, если оторвали.
     - Да видите ли, в чем дело, - говорит папа, и все очень весело, как при
гостях:  - собака вдруг притаскивает вот это, - и показывает на Пудю. И стал
рассказывать.
     Я говорю:
     - Это мы, мы!
     - Это они собаку выгораживают, - говорит мама.
     - Ах, милые! - говорит важный и наклонился к Таньке.
     Я говорю:
     - Вот ей-богу - мы! Я оторвал. Сам.
     Отец вдруг нахмурился и постучал пальцем по столу:
     - Зачем врешь и еще божишься?
     - Я даже хвостик ему устроил, я сейчас покажу. Я там нитками замотал.
     Сунулся к окну и назад: я вспомнил, что нитки я обрезал.
     Отец:
     - Покажи, покажи. Моментально!
     Важный тоже сделал серьезное лицо.  Как  хорошо было,  все  бы  прошло.
Теперь из-за ниток этих...
     - Яшка, - говорю я, - Яшка Рыжий видел, - и чуть не плачу.
     А папа крикнул:
     - Без  всяких Яшек,  пожалуйста!  Достать!  Моментально!  -  И  показал
пальцем на Пудю.
     Важный уже повернулся боком и стал смотреть на картину. Руки за спину.
     Я полез на окно и рвал и кусал зубами узел. А папа кричал:
     - Моментально! - и держал палец.
     Таньку мама уткнула в юбку, чтоб не ревела на весь дом.
     Я снял Пудю и подал папе.
     - Простите,  -  вдруг обернулся важный,  -  да от моей ли еще шубы? - И
стал вертеть в пальцах Пудю.
     - Позвольте, это что же? Что тут за тесемочки?
     - Намордничек! - крикнула Танька из маминой юбки.
     - Ну вот и  ладно!  -  крикнул важный,  засмеялся и  схватил Таньку под
мышки и стал кружить по полу:
     - Тра-бам-бам! Трум-бум-бум!
     - Ну, давайте обедать, - сказала мама.
     Уж сколько тут реву было!..
     - Отвяжи собаку, - сказал папа.
     Я отвязал Ребика. Папа взял кусок хлеба и бросил Ребику:
     - Пиль!
     Но  Ребик  отскочил,  будто  в  него  камнем  кинули,  поджал хвост  и,
согнувшись, побежал в кухню.
     - Умой поди свою физию, - сказала мама Таньке, и все сели обедать.
     Важный Пудю подарил нам,  и он у нас долго жил. Я приделал ему ножки из
спичек.  А  Яшке,  когда мы играли в  снежки,  мы с  Танькой набили за ворот
снегу.
     Пусть знает!
        Борис Степанович Житков. Николай Исаич Пушкин

     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Стоят на пристани пассажиры, ждут парохода.
     - Вон, вон, кажется, "Пушкин" идет.
     Отвечают портовые люди:
     - Правильно, это Стратонов.
     Пассажиры:
     - "Пушкин" ведь?
     - Ну да: Николай Исаич.
     Пассажиры переглядываются -  вот  неучи  какие моряки:  не  знают,  что
Пушкин - Александр Сергеич. Николай Исаич Пушкин! Вот дураки-то.
     А Николай Исаич стоит на мостике "Пушкина",  глядит в бинокль и рявкает
из бороды:
     - Права... еще права. Так, так держать!
     И знает Николай Исаич, что весь "Пушкин", от верхушки мачты до днища, -
все это он -  Николай Исаич. И что когда посадит он "Пушкина" на мель, никто
не скажет: "Пушкин" напоролся, а прямо будут говорить:
     - Николай Исаич на мель сел.  Стратонову скулу помял... пять футов воды
в трюме.
     Сам все эти пять футов воды ртом бы выпил, и пусть бы обе скулы, всю бы
морду ему разворотили,  с  радостью дал бы  Николай Исаич,  лишь бы  не было
такого греха.
     И так вот всякий капитан.
     Потому и говорят: "Ерохин снялся; Федор с моря идет".
     А в "Федоре" этом - десять тысяч тонн, и на носу накрашено: "Меркурий".
     Я сам это понял только тогда,  когда первый раз посадил парусник.  Дело
было просто.  Шел я  в  свежую погоду у  Тендры,  ночью.  Помощник мой вахту
стоял.  Вот по времени должна уж быть Тендра.  А это, надо сказать, песчаная
коса,  ее и днем-то за двести саженей можно не увидеть.  Я вышел и слышу: не
та зыбь, метет прибой, россыпи слышно.
     Я говорю помощнику:
     - Сейчас в Тендру вопремся, уваливайтесь под ветер.
     А он говорит:
     - Приведите к ветру, лот брошу.
     То  есть  чтоб я  поставил судно против ветра,  а  он  смерит,  сколько
глубины!
     А привести к ветру - это выходит с ходу еще сажень двадцать пролететь к
берегу.
     - Приведите! - кричит помощник.
     - На вашу голову?
     - Ладно. - И побежал он с лотом на бак.
     Я  привел,  и  еще ходу не потеряли,  как ткнуло в грунт и дрогнуло все
судно. Подняло зыбью и ударило дном. У меня душа оборвалась.
     Потом на берегу спрашивали:
     - Ты под Тендрой сидел?
     - Да, понимаешь, помощник...
     Все усмехаются,  отворачиваются. Никто настоящего слова не сказал. Отец
только мне сказал это слово, да его не напечатают. И верно. А помощнику что?
Сидел-то ведь не он, а я.
     И с тех пор я уже накрепко понял:  не судно ходит,  а капитан. Не судно
гибнет, а...
     Вот тут-то я  вам и  расскажу недавний случай с  моим другом-приятелем.
Дело было так.
     Ледокол промышлял во льдах в Белом море.  Промышлял,  то есть у него на
борту  было  душ  полтораста промышленников,  и  ледокол лазил меж  льдов по
свободной воде, шел туда, где залег зверь. Капитан был молодой, лет тридцати
пяти мужчина.  Промышленники его любили за то,  что с  ним пойдешь -  всегда
удача. Зверя было "балго", и набили на льдине тюленей - беда сколько. Били и
отстать не могли,  в  раж вошли люди от крови и от удачи.  Такая жара пошла,
что капитан сам не выдержал, сбежал на лед и садил багром тюленьи головы.
     - Эх,  здорово капитан завел,  -  красные,  в  поту и в крови,  хвалили
капитана промышленники.
     А с запада потянул ветерок. Капитан уж на месте и торопит ребят:
     - Ну, кончай! Кончай!
     Да как бросишь?  В  десять лет раз,  старики говорят,  такая удача!  Не
бросать же,  коли само счастье в  руки лезет.  Отвернись от него,  так и оно
отворотится.  А вест свежает.  Свежает вест,  давит на лед,  и вот двинулась
льдина,  и  дрейфует (дрейфовать -  идти без машины,  силой ветра) ледокол у
кромки со льдом вместе. Помалу дрейфует к востоку.
     Темнеть стало.  Ай,  и капитан,  ну и капитан -  прямо счастью в карман
вперся! Еще полчасика!
     - Все на борт, снимаюсь!
     Двинул капитан вдоль кромки:  узкой полосой шла,  как  река  в  ледяных
берегах, свободная вода.
     - Умаялись, ребята, вари чего там на ужин.
     А  капитан дал полный ход:  надо уйти из этой щели,  а еще не известно,
как там лед впереди. Часом бы раньше...
     - А ну, смотайся в машину, скажи там, чтоб шевелили, сколько духу.
     И стал капитан серьезным.  Ходил по мостику и слышал, как внизу гомонят
ребята, какого-то Митьку дразнят: вгорячах себе в валенок багром засадил. До
Митьки тут!  Ходу,  ходу еще!  Вон лед прямо по носу.  Нет, это не поворот в
канале,  а затор. А может, слабый лед? И капитан заметил, как помощник косым
взглядом глянул на  него.  Капитан подошел к  телеграфу и  два раза повернул
ручку на  весь размах и  поставил на  "полный" -  значит,  дай самый полный.
Слышно было на  мостике,  как  прозвонил крутым раскатом телеграф в  машине.
Пароход летел прямо в  затор,  сейчас,  сейчас вонзится.  Пароход ударил лед
пологим форштевнем (выступающее ребро на носу),  выскочил,  задрался нос,  и
сразу смолкли голоса под мостиком. Ледокол влез носом на лед и стал, тужился
машиной.  И  капитан и помощник,  сами того не замечая,  напирали на планшир
мостика, тужились вместе с ледоколом. Нет! Стоп!
     - Назад!
     Машина стала, и снова заурчало в брюхе парохода. Ледокол слез, скатился
форштевнем;  соскочил со льда и присел на минуту нос.  Лед не поддался.  Два
раза еще ударил в лед капитан и запыхался,  помогая пароходу.  Он знал,  что
назад выхода нет и развернуться в узком канале нельзя.  А внизу опять гудят,
орут, как на ярмарке.
     - Митька-то, в валенок!.. Ах, чтоб тебе!
     И кто-то кричит:
     - Значит, дрейфуем, вались спать, ребята!..
     Капитан сам знал, что придется дрейфовать к осту вместе со льдом в этом
узком канале, в ледяной коробке. И знал капитан, знал по счислению, что там,
справа к осту, - "кошки Литке". Пошел в штурманскую, глянул на карту, глянул
во всю силу.  Да,  вот ровно на ост -  "кошки Литке".  И сейчас отлив, малая
вода.
     А вест свежал и свежал.  Стало темно, промышленники уж глухо гудели под
палубой,  и только две папироски остро горели у правого борта. Двое курили и
сплевывали за борт.

     Если б можно было ходить пешком по дну,  хотя бы в водолазной одеже, то
чего бы человек не увидел! Как леса, стоят на камнях водоросли, и в них, как
птицы, реют рыбы. Вот, как пустыня, лежит песчаная отмель, и камни, как ежи,
сидят,  поросли ракушей.  А дальше горы. Горы стоят, как пики, уходят ввысь,
и,  если взобраться на них,  уж рукой подать до неба - до водяной крыши, что
дышит приливом и отливом каждые шесть часов.
     И  такие горы стоят на  дне  Белого моря.  Их  нащупал Литке,  нанес на
карту, и с тех пор называются "кошки Литке". И в полную приливную воду может
над ними пройти пароход, но в отлив напорется и раскроит себе брюхо.
     Эти самые "кошки" и  были по правому борту ледокола,  и  был отлив,  то
есть была "кроткая вода"; когда кончится отлив, должен начаться прилив.
     Капитан знал это. Знал, что в узком канале он будет дрейфовать до самых
"кошек";  что если он  брюхом упрется в  "кошки",  то через минуту лед слева
подойдет к борту вплотную,  напрет, напрет неодолимо, как если бы берег, сам
материк надвинулся на него, напрет в борт и положит ледокол мачтами на воду,
и тогда -  аминь.  Звать по радио на помощь?  Кто же пробьется к нему, когда
он,  ледокол,  не  может выбиться?  Только раззвонить по свету...  чтоб люди
смеялись и враги радовались. И он знал, что вот скоро-скоро царапнет дном.
     Приказал держать полный пар  и  ушел в  каюту.  Посидел на  койке,  все
смотрел свои большие руки.
     "Положит набок пароход... положит..."
     Где "кошки"?  И спиной чувствовал, что там, сзади него, под водой, подо
льдом, стоят эти "кошки" и ждут. Сколько до них? Нельзя знать, тут дело не в
саженях. Поглядел в альманах (астрономический справочник). И без карандаша в
уме считалось само до  секунды -  сейчас идет прилив,  -  только начался.  И
капитан натуживался,  помогал подниматься воде,  каждый дюйм  воды будто сам
своей натугой подымал.  На  пароходе было  тихо,  и  только слышно было  под
низом,  как гудит динамо,  качает свет.  Свежий вест драил по мостику. А ухо
было все внизу,  там,  у дна,  где должны царапнуть камни.  Капитан перестал
глядеть на часы и считать дюймы, а слушал.
     Вот!  Чиркнуло.  На пароходе спокойно, никто не слышал. Капитан вытянул
ящик и вынул кольт.
     Камни теперь пойдут выше и выше...  Но бежит вода на помощь, оттуда, из
океана, через горло Белого моря. Поспеет ли?
     Ух,  заскребло как,  заскрежетал кто-то зубами.  И пошатнуло ледокол. И
вон голоса на палубе. Помощник прошагал мимо двери, но не стукнул в дверь...
Опять! Покренился чуть... Пронесло... Кричит кто-то на палубе:
     - На лед,  да и пойдем,  еще как пойдем-то,  куда с добром.  Телеграмму
даст... Всех снимут. Да к маяку зашагаем, что по земле. Погоди скакать, трап
спустим.
     Гудят,  топают.  Теперь даже весело кричат.  Все на  палубе...  Механик
около дверей говорит:
     - Так вы спросите, тушить, что ли, котлы? А то я на лед, и марш.
     И голос помощника:
     - Спрашивайте сами...  А я спрашивать не стану.  Вона сколько уж народу
на льду-то.
     И оба отошли через минуту.
     Опять!  Опять!  И в ответ загудело на палубе, но капитан слышал только,
как силится,  скребется он дном по каменьям. Капитан взял в руку кольт. Нет,
поддувает, поддувает вода... а в упор к борту стоит лед.
     Нету!  Нету!  Уже пять минут,  может быть,  нету... Капитан взглянул на
часы. Если еще пять минут не будет...
     И не было.  Капитан глянул на себя в зеркало. Он был красен весь, лицом
и шеей,  в один ровный багровый цвет. Не узнавал красного человека и от глаз
не мог оторваться: сам на себя смотрел.
     Потом,  не брякнув,  сунул кольт в ящик и аккуратно притворил. Вышел на
мостик. Всходила красная луна.
     - Определиться? - спросил помощник.
     - Всех я вас уж определил,  кто чего стоит, - сказал капитан и сам взял
секстант (астрономический прибор) из штурманской.
     А утром стал бриться и увидал, что виски седые.
        Борис Степанович Житков. Механик Салерно

     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
     Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        I

     Итальянский пароход шел в Америку. Семь дней он плыл среди океана, семь
дней еще оставалось ходу.  Он был в самой середине океана. В этом месте тихо
и жарко.
     И вот что случилось в полночь на восьмые сутки.
     Кочегар шел с  вахты спать.  Он шел по палубе и заметил,  какая горячая
палуба.  А шел он босиком.  И вот голую подошву жжет. Будто идешь по горячей
плите.  "Что такое?  -  подумал кочегар.  - Дай проверю рукой". Он нагнулся,
пощупал:  "Так и  есть,  очень нагрета.  Не  может быть,  чтобы с  вечера не
остыла.  Неладно что-то".  И кочегар пошел сказать механику.  Механик спал в
каюте.  Раскинулся от  жары.  Кочегар подумал:  "А вдруг это я  зря,  только
кажется? Заругает меня механик: чего будишь, только уснул".
     Кочегар забоялся и  пошел к  себе.  По дороге еще раз тронул палубу.  И
опять показалось - вроде горячая.


        II

     Кочегар лег  на  койку и  все не  мог уснуть.  Все думал:  сказать,  не
сказать?  А  вдруг засмеют?  Думал,  думал,  и стало казаться всякое,  жарко
показалось в  каюте,  как в  духовке.  И все жарче,  жарче казалось.  Глянул
кругом -  все товарищи спят, а двое в карты играют. Никто ничего не чует. Он
спросил игроков:
     - Ничего, ребята, не чуете?
     - А что? - говорят.
     - А вроде жарко.
     Они засмеялись.
     - Что ты, первый раз? В этих местах всегда так. А еще старый моряк!
     Кочегар крякнул и повернулся на бок.  И вдруг в голову ударило: "А что,
как  беда идет?  И  наутро уже поздно будет?  Все пропадем.  Океан кругом на
тысячи верст. Потонем, как мыши в ведре".
     Кочегар вскочил,  натянул штаны и  выскочил наверх.  Побежал по палубе.
Она ему еще горячей показалась.  С разбегу стукнул механику в двери. Механик
только  мычал  да  пыхтел.   Кочегар  вошел  и  потолкал  в  плечо.  Механик
нахмурился, глянул сердито, а как увидел лицо кочегара, крикнул:
     - Что случилось? - и вскочил на ноги. - Опять там подрались?
     А кочегар схватил его за руку и потянул вон. Кочегар шепчет:
     - Попробуйте палубу, синьор Салерно.
     Механик головой спросонья крутит -  все  спокойно кругом.  Пароход идет
ровным ходом. Машина мурлычет мирно внизу.
     - Рукой палубу троньте,  -  шепчет кочегар.  Схватил механика за руку и
прижал к палубе.
     Вдруг механик отдернул руку.
     - Ух, черт, верно! - сказал механик шепотом. - Стой здесь, я сейчас.
     Механик еще два раза пощупал палубу и быстро ушел наверх.


        III

     Верхняя палуба шла навесом над нижней. Там была каюта капитана.
     Капитан  не  спал.  Он  прогуливался по  верхней палубе.  Поглядывал за
дежурным помощником, за рулевым, за огнями.
     Механик запыхался от скорого бега.
     - Капитан, капитан! - говорит механик.
     - Что  случилось?  -  И  капитан придвинулся вплотную,  глянул  в  лицо
механику и сказал: - Ну, ну, пойдемте в каюту.
     Капитан плотно запер дверь. Закрыл окно и сказал механику:
     - Говорите тихо, Салерно. Что случилось?
     Механик перевел дух и стал шептать:
     - Палуба очень горячая. Горячей всего над трюмом, над средним. Там кипы
с пряжей и эти бочки.
     - Тсс!  - сказал капитан и поднял палец. - Что в бочках, знаем вы да я.
Там, вы говорили, хлористая соль? Не горючая? - Салерно кивнул головой. - Вы
сами, Салерно, заметили или вам сказали? - спросил капитан.
     - Мне сказал кочегар. Я сам пробовал рукой. - Механик тронул рукой пол.
- Вот так. Здорово...
     Капитан перебил:
     - Команда знает?
     Механик пожал плечами.
     - Нельзя,  чтобы  знали пассажиры.  Их  двести пять  человек.  Начнется
паника. Тогда мы все погибнем раньше, чем пароход. Надо сейчас проверить.
     Капитан  вышел.  Он  покосился на  пассажирский зал.  Там  ярко  горело
электричество.  Нарядные люди гуляли мимо окон по  палубе.  Они  мелькали на
свету,  как бабочки у фонаря. Слышен был веселый говор. Какая-то дама громко
хохотала.


        IV

     - Идти спокойно,  -  сказал капитан механику.  - На палубе - ни звука о
трюме. Где кочегар?
     Кочегар стоял, где приказал механик.
     - Давайте градусник и веревку, Салерно, - сказал капитан и закурил.
     Он спокойно осматривался кругом. Какой-то пассажир стоял у борта.
     Капитан зашагал к  трюму.  Он  уронил папироску.  Стал поднимать и  тут
пощупал палубу.  Палуба была нагрета.  Смола в  пазах липла к руке.  Капитан
весело обругал окурок, кинул за борт.
     Механик Салерно подошел с градусником на веревке.
     - Пусть кочегар смерит, - приказал капитан шепотом.
     Пассажир  перестал глядеть  за  борт.  Он  подошел  и  спросил  больным
голосом:
     - Ах, что это делают? Зачем, простите, эта веревка? Веревка, кажется? -
И он стал щупать веревку в руках кочегара.
     - Ну да, веревка, - сказал капитан и засмеялся. - Вы думали, змея? Это,
видите ли...  -  Капитан взял пассажира за пуговку.  - Иди, - сказал капитан
кочегару.  -  Это,  видите ли, - сказал капитан, - мы всегда в пути мерим. С
палубы идет труба до самого дна.
     - До дна океана? Как интересно! - сказал пассажир.
     "Он дурак, - подумал капитан. - Это самые опасные люди".
     А вслух рассмеялся:
     - Да нет!  Труба до дна парохода.  По ней мы узнаем, много воды в трюме
или нет.
     Капитан говорил сущую правду. Такие трубы были у каждого трюма.
     Но пассажир не унимался.
     - Значит, пароход течет, он дал течь? - вскрикнул пассажир.
     Капитан расхохотался как мог громче.
     - Какой вы чудак! Ведь это вода для машины. Ее нарочно запасают.
     - Ай, значит, мало осталось! - И пассажир заломил руки.
     - Целый океан!  -  И  капитан показал за  борт.  Он повернулся и  пошел
прочь. Впотьмах он заметил пассажира.
     Роговые очки, длинный нос. Белые в полоску брюки. Сам длинный, тощий.
     Салерно чиркал у трюма.


        V

     - Ну, сколько? - спросил капитан.
     Салерно молчал. Он выпучил глаза на капитана.
     - Да говорите, черт вас дери! - крикнул капитан.
     - Шестьдесят три, - еле выговорил Салерно.
     И вдруг сзади голос:
     - Святая Мария, шестьдесят три!
     Капитан оглянулся. Это пассажир, тот самый. Тот самый, в роговых очках.
     - Мадонна путана!  - выругался капитан и сейчас же сделал веселое лицо.
- Как вы  меня напугали!  Почему вы  бродите один?  Там наверху веселее.  Вы
поссорились там?
     - Я нелюдим, я всегда здесь один, - сказал длинный пассажир.
     Капитан взял его под руку. Они пошли, а пассажир все спрашивал:
     - Неужели шестьдесят? Боже мой! Шестьдесят? Это ведь правда?
     - Чего шестьдесят? Вы еще не знаете чего, а расстраиваетесь. Шестьдесят
три сантиметра. Этого вполне хватит на всех.
     - Нет, нет! - мотал головой пассажир. - Вы не обманете! Я чувствую.
     - Выпейте коньяку и ложитесь спать, - сказал капитан и пошел наверх.
     - Такие всегда губят, - бормотал он на ходу. - Начнет болтать, поднимет
тревогу. Пойдет паника.
     Много случаев знал капитан.  Страх -  это огонь в  соломе.  Он  охватит
всех.  Все  в  один миг потеряют ум.  Тогда люди ревут по-звериному.  Толпой
мечутся по палубе.  Бросаются сотнями к шлюпкам. Топорами рубят руки. С воем
кидаются в  воду.  Мужчины  с  ножами  бросаются на  женщин.  Пробивают себе
дорогу.  Матросы не слушают капитана.  Давят, рвут пассажиров. Окровавленная
толпа бьется, ревет. Это бунт в сумасшедшем доме.
     "Этот длинный -  спичка в соломе",  -  подумал капитан и пошел к себе в
каюту. Салерно ждал его там.


        VI

     - Вы тоже! - сказал сквозь зубы капитан. - Выпучили глаза - утопленник!
А  этого болвана не  увидели?  Он суется,  носится за мной.  Нос свой тычет,
тычет, - капитан тыкал пальцем в воздух. - Он всюду, всюду! А нет его тут? -
И капитан открыл двери каюты.
     Белые брюки шагнули в темноте.  Стали у борта.  Капитан запер дверь. Он
показал пальцем на спину и сказал зло:
     - Тут, тут, вот он. Говорите шепотом, Салерно. Я буду напевать.
     - Шестьдесят три градуса, - шептал Салерно. - Вы понимаете? Значит...
     - Градусник какой? - шепнул капитан и снова замурлыкал песню.
     - С пеньковой кистью. Он не мог нагреться в трубе. Кисть была мокрая. Я
быстро подымал и тотчас глянул. Пустить, что ли, воду в трюм?
     Капитан вскинул руку.
     - Ни за что! Соберется пар, взорвет люки.
     Кто-то тронул ручку двери.
     - Кто там? - крикнул капитан.
     - Можно?   Минуту!  Один  вопрос!  -  Из-за  двери  всхлипывал  длинный
пассажир.
     Капитан узнал голос.
     - Завтра,  дружок,  завтра, я сплю! - крикнул капитан. Он плотно держал
дверь за ручку. Потушил свет.
     Прошла минута. Капитан шепотом приказал Салерно:
     - Первое:  дайте кораблю самый полный ход.  Не  жалейте ни  котлов,  ни
машины.   Пусть  ее  хватит  на  три  дня.  Надо  делать  плоты.  Вы  будете
распоряжаться работой. Идемте к матросам.
     Они вышли.  Капитан осмотрелся. Пассажира не было. Они спустились вниз