ж поднявшаяся луна ярко освещала спокойное море. Легкий ветер тянул к берегу. Как брюхо огромного чудовища, чернело дно опрокинутого корабля. Обломки мачт и реи с парусами плавали тут же на оборванных снастях. Ковалев подплыл к рее и закрепил на ней свою петлю. Держался за рею и только дышал. Он сейчас ни о чем не думал, а глотал воздух, цену которому узнал только теперь. Странно было думать, глядя на огромный опрокинутый корпус судна, что там внутри копошатся и рвутся на волю живые люди. Через несколько секунд показалась на поверхности воды голова Христо, а за ним вынырнули остальные. Шлюпка, полная воды, но целая, плавала неподалеку, запутавшись в снастях. Матросы подплыли к ней. Ковалев направился на обломке реи к корме, откуда раздавались глухие удары. - Рубят, ей богу, рубят! - крикнул Ковалев. Матросы как попало отливали воду из шлюпки и не слушали. Ковалев достал конец веревки из воды, сделал опять петлю, надел по-прежнему через плечо и нырнул под судно. Нащупал под водой люк в хозяйскую каюту. А там и в самом деле рубили. Хозяин-грек отчаянно работал топором, силясь прорубить выход через дно. Все вздрогнули в капитанской каюте, когда услыхали голос Ковалева. - Брось рубить! Пропадешь! - кричал он греку и хотел впотьмах схватить его руку. - Оставь! - заорал грек. - Убью! Ковалев наскоро закрутил свою петлю за стол. В темноте он нащупал женщину. На руках у нее Настя. - Давай девочку, а сама за нами по веревке - ныряй под судно. - Ой, ой! - закричала женщина. Но Ковалев вырвал из ее рук девочку, сгреб под мышку. Одной рукой зажал ей рот и нос, а другой взялся за веревку. Перебирая веревку одной рукой, он вынырнул с Настей около реи. Матросы подплывали на шлюпке, пробираясь между обломками снастей. Вслед за Ковалевым вынырнула и женщина. Все уселись в шлюпку. Удары изнутри корабля все яснее и яснее слышались, прерывались на минуту - видно, старик переводил дух - и снова гукали в дно. - Могилу себе рубает, - сказал Ковалев. - Дорубится и поймет. Шлюпка стояла у борта, откуда слышались удары. Все молчали и ждали. Вот уж совсем близко бьет топор. - Заткни дырку, могилу себе рубаешь! - кричал Ковалев. Христо что-то часто кричал по-гречески. - Ныряй, хозяин, под палубу! - кричал Дмитрий. Но старик или не понимал, или не слышал: рубил и рубил. И вдруг послышался свистящий вздох. Это из невидимой дырки выходил воздух. Удары топора бешено забарабанили по борту. Мелкие щепки летели наружу. - Ай-ай, дедушка, дедушка! - крикнула Настя. Вдруг стук сразу оборвался. С минуту все в шлюпке молчали. - Ну, аминь, - сказал Ковалев, - пропал старик. Женщина вдруг вскочила, вырвала из рук Дмитрия черпак и в отчаянии застучала по дну судна. Ответа не было. - Отваливай! - скомандовал Ковалев. Шлюпка отошла. Легкий ветер гнал ее к берегу и помогал гребцам. - Чего ты, Настя? - спросил Ковалев. Девочка плакала. - А заинька, где заинька? Не плачь, - утешал матрос, - мама другого купит. Шлюпка медленно двигалась, гребли чем попало: весла пропали, их не нашли. - Вон, вон что-то! - вдруг крикнула Настя. Все поглядели, куда указывала девочка. Черное пятно маячило на воде справа. Подошли. Ящик плавал, слегка погрузившись в воду. Ковалев засунул руку и достал мокрого, но живого зайца. - Заинька, вот он, заинька! - крикнула Настя и стала заворачивать зайца в мокрый подол. - Вот ведь: скотина бессмысленная спаслась, а человек пропал, - сказал Дмитрий и оглянулся на блестевшее на луне осклизлое брюхо корабля. Гребцы налегли: всем хотелось поскорее уйти от погибшего судна. Каждому чудилось, что грек еще стучит топором по дну. Через час шлюпка с пассажирами пристала к берегу. Все невольно оглянулись на море. Но там уже не видно было опрокинутого судна. Борис Степанович Житков. "Сию минуту-с!.." --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года --------------------------------------------------------------------- Это было в царское время. Провожали пароход на Дальний Восток. Стояла июльская жара, и смола, которой залиты пазы в палубе, выступила и надулась черными блестящими жгутами меж узких тиковых досок. Поп сиял на солнце, как луженый, в своем блестящем облачении. Он кропил святой водой компас, штурвал*, он пошел с капитаном вниз кропить трехцилиндровую машину в три тысячи пятьсот лошадиных сил святой водою. Поп неловко топал и скользил каблуками по намасленному железному трапу. ______________ * Штурвал - рулевое колесо. - Хорошо, что не качает! - хихикнул мичман Березин своей даме. Дама для проводов была в шелках, в страусовых перьях, на золотой цепочке играл на солнце лорнет в золотой оправе. - Ах, страшно, не правда ли, когда буря и ветер воет: вв-вв-ву! - завыла дама и закачала перьями на шляпке. Но мичман Березин - не простак: - А знаете, если нам бояться бурь... - Неужели никаких не боитесь? - Нам бояться некогда, - и мичман браво тряхнул головой. - Моряк, сударыня, всегда глядит в глаза смерти. Что может быть страшнее океана? Зверь? Тигр? Леопард? Пожалуйста! Извольте - леопард для нас, что для вас, сударыня, кошка. Простая домашняя кошка. Он повернулся к юту, туда, где в кормовой части парохода был шикарный салон, где сейчас буфетчик Степан со всей стариковской прыти готовил закуску и завтрак из одиннадцати блюд. - Степан! А Степан! - крикнул мичман Березин. Он взял свою даму под локоток. - Степан! - Сию минуту-с! - Старик перешагнул высокий пароходный порог и засеменил к мичману. - Покажи Ваську, - вполголоса приказал Березин. - Сию минуту-с! - И старик-буфетчик зашаркал начищенными для парада штиблетами в кают-компанию. В кают-компании он крикнул на лакеев: - Не вороти всю селедку в ряд! Торговать, что ли, выставили? Охломоты! Лакеи во фраках бросились к столу, а буфетчик с дивана в своей буфетной уж звал Ваську. Мичман Березин стоял с дамой, опершись о борт. - Вы спрашиваете: к тигру в клетку? Родная моя! Но волна Индийского океана рычит громче! Злее! Свирепей! Это тигр в десять этажей ростом. Поверьте... Но буфетчик уже повалил перед трюмным люком плетеное кресло-кабину японской работы - целый дом из прутьев. Степан - новгородский старик с бритыми усами - держал в руке кусок сырого мяса. - Готово? - спросил мичман. - Пускай! - Сию минуту-с! Двери кают-компании раскрылись. В дверь высунулась морда. Это была аккуратная голова леопарда с большими круглыми глазами, настороженными, со злым вниманием в косых зрачках. Он высоко поднял уши и глянул на Березина. Дама прижалась к мичману. Березин браво хмыкнул и затянулся сигарой. - Пошел! - скомандовал Березин, подхватив даму за талию. - Сию минуту-с! - отозвался буфетчик. Он поднял мясо, чтоб его увидел леопард, и бросил на трюмный люк, на туго натянутый брезентовый чехол, который прикрывал деревянные створки. И в то же мгновение леопард сделал скачок. Нет, это не скачок - это полет в воздухе огромной кошки, блестящей, сверкающей на солнце. Леопард высоко перемахнул через поваленное кресло-кабину и точно и мягко лег на брезент. Мясо было уже в клыках. Он зло урчал, встряхивая мордой, хвост - пушистая змея - резко бился из стороны в сторону. Он на миг замер, только ворочал глазами по сторонам. И вдруг поднялся и воровской побежкой улепетнул. Он исчез бесшумно, неприметно. Дама трепетно держалась за кавалера. Кавалер, осклабясь, жевал конец сигары. - Полюбуйтесь, - не торопясь произнес мичман; он подвел даму к трапу, - вот! Там на палубе, на крепких тиковых досках, остались следы когтей - здесь оттолкнул свое упругое тело Васька. - Вот как прыгают наши кошечки! Кис-кис! - позвал и щелкнул пальцами. Дама вздрогнула и схватилась за белоснежный рукав крахмального кителя. Васька деловитой неспешной походкой прошел по палубе. Он облизывался. - Кис-кис! - осторожно пропел Березин: Васька не повел ухом. Он ловко зацепил лапой дверь и ленивой волной перемахнул через высокий порог кают-компании. - Э, хотите, я его сейчас, каналью, сюда притащу? - Мичман двинулся от борта. - Вы его себе накинете вокруг шеи, горжетку такую. А? Но дама крепче вцепилась в рукав мичмана и шептала: - Не надо, прошу, я не хочу... я уйду... Мичман делал вид, что вырывается. - Степан! - крикнул мичман Березин. - Есть! Сию минуту-с! Буфетчик вышел из кают-компании, жмурясь на солнце. - Не надо! Прошу! - сказала дама по-французски. - Чего изволите-с? - Степан уж стоял, покачивая руку с салфеткой. Мичман лукаво поглядел на даму. Она отвернулась, покраснела. - Степан, у тебя... все готово? - спросил мичман и плутовски скосился на даму. - Графинчики не заморозившись, - полушепотом докладывал старик, - водку надо-с, как льдинку. Особо в такую жару-с. Чтоб запотевши были графинчики. Сами знать изволите-с. Они-то на льду, а я вот как на угольях: ох, быть нам не поспеть! - Ну, ступай, ступай! Не бойтесь, сударыня, это я нарочно, - и мичман взял даму под локоток. - Кис-кис! - шепнул мичман и осторожно пощекотал локоток. Но в это время спускались со спардека капитан и гости. Капитан - крепкий старик, лихая бородка с проседью расчесана на две стороны. Он сиял золотыми погонами, и на солнце больно было смотреть на его белый китель. - А вот извольте - на случай пожара. Терещенко! Навинти шланг. Живо! Матрос бросился со всех ног. - Ах, только не поливайте! - и дамы кокетливо испугались, приподняли юбки, как в дождь. - Нет, теперь, батюшка, дайте уж нам покропить! - и капитан захохотал деланным баском. - Правда, мичман? По-нашему. Мичман с дамой подошел почтительно и поспешно. Батюшка, завернув в рот бороду, уважительно щурился на сиявшую начищенную медь. Поливка развеселила всех. Мичман смеялся, когда немного забрызгало его даму. - Ну, принесите же мой платок! - дама смеясь надула губки. - Принесите мой ридикюль, я его оставила там, в кают-компании. Мичман ловко вспрыгнул на трюмный люк и оттуда одним прыжком - к кают-компании и дернул дверь. - Эх, молодец он у меня! - довольным голосом сказал капитан, любуясь на молодого офицера. Мичман Березин распахнул с размаху дверь и вдруг снова запер. Запер плотно, повернул ручку. Он неспешно шагал назад, подняв брови. - Знаете, мне пришла мысль... - вдруг заулыбался он даме. - Мне очень-очень хотелось бы, чтобы вы воспользовались моим платком, честное слово, - и он достал из бокового кармана чистенький платочек. - Я буду его... хранить, как память. - Нет, зачем же? Я хочу свой. Ну, принесите же! Мичман молчал, протягивая платок. - Ради бога! - шептал он. - Умоляю. Капитан глядел нахмурясь. - Быстрота и великолепие, - сказал батюшка капитану, но капитан, не оборачиваясь, кивнул наспех головой: он глядел на мичмана. - Это неприлично-с, господин мичман! - немедленно отправляйтесь, исполните, что требует дама. - Есть! - ответил мичман. Он зашагал к кают-компании. Все глядели ему вслед. У самых дверей он укоротил шаги. Он поворачивал ручку, дергал ее, он рвал дверь, - дверь не открывалась. Он даже раз оглянулся назад. Все смотрели на него. Капитан прищурил один глаз, будто целился. - Дверь не откроете? - крепким голосом крикнул капитан. - Мич-ман! - и капитан решительным шагом зашагал к двери. - Я сама, сама! - вскрикнула дама и засеменила по мокрой палубе, стараясь обогнать капитана. Вся публика двинулась следом. Но всех обогнал Степан. Степан-буфетчик, запыхавшийся старик, с графинчиками. Их по четыре торчало у каждой руки - зажатые горлами меж пальцев. Запотевшие, матовые - от ледяной водки внутри. - Сию минуту-с!.. Сию минуту-с! - пришепетывал старик, юля и обгоняя гостей. Он шлепающей лакейской рысцой обогнал капитана; он уцепил пальцем ручку - дверь легко распахнулась. Капитан уже стоял за плечами. У самого порога, по ту сторону дверей, лениво растянувшись, блаженно спал Васька. - Ах, вот в чем дело! - грозно сказал капитан и перевел глаза на мичмана. - Брысь, скотина! Брысь, брысь! - фыркнул на Ваську Степан. Он пнул его стариковской ногой на ходу, с досадой, и леопард прыгнул через порог и, поджав хвост, змеей шмыгнул вон, на палубу, и исчез. Мичман стоял, опустив глаза. - Моментально отправляйтесь на берег, - сказал капитан. - Ревизор! Списать на берег га-асподина мичмана! Ступайте! - и капитан повернулся к гостям. Он не видел, как мичман большими, журавлиными шагами описал на палубе дугу, обошел для чего-то трюмный люк два раза вокруг и не понимая, почему это он шагает, пошел к сходне. Завтрак из одиннадцати блюд сошел шикарно. Капитан вышел в море с двумя помощниками, третьим стоял штурманский ученик. А в буфетной, после тревог, в одном жилете дремал выпивший "с устатку" Степан-буфетчик. Он развалясь сидел на диванчике. На колени старику положил голову Васька. Он терся лбом о жилет и урчал, как кот. Старик пьяной рукой щелкнул Ваську по уху: - Я тебя, окаянного, вскормил, вспоил, с малых лет твоих - люди видели, не вру! А ты, шельма, скандалить? Скандалить? Через тебя, через блудню несчастную, человека на берег списали. А через кого? Через меня, скажешь? Тебя я, подлеца, спрашиваю: через меня? Через меня? Тут Степан хотел покрепче стукнуть Ваську по носу, но в это время ревизор крикнул из кают-компании: - В буфете! - Есть в буфете! Сию минуту-с! - Степан отпихнул Ваську и стал напяливать фрак. - Сию... минуту-с! Борис Степанович Житков. "С новым годом!" --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года --------------------------------------------------------------------- Был канун нового, 1907 года. В городской думе были расставлены столы. В парадном зале, в два ряда. А на столах - свечи в канделябрах, по шести штук в каждом. Канделябры бронзовые, сияют как золото. А вокруг икра, балыки, заливные осетры, окорока, индюшки. Все в завитках, в бумажных финтифлюшках. Вазы хрустальные. В вазах апельсины, яблоки, гора над горой. А бутылок - что солдат на параде. По краям тарелки, ножики, вилки, графинчики, рюмки. Блестит, горит - глаза режет. Официанты в белых перчатках. Бегают, мечутся - дух зашибло. Сейчас господа приедут! Ведь господа-то какие! Не простые - именитые. Цвет купечества. Виднейшие адвокаты. Сказывают: сам губернатор будет. С графиней, с губернаторшей. А вот и собираются. Во фраках. Глаженые рубашки блестят как фарфоровые. А другие в мундирах пришли, воротники золотые, шпага при боку. А дамы-то! В ушах бриллианты, на пальцах колец - что перчатки. Вот уж и музыканты наверх пробираются. Трубы горят начищенные. Ух, как рявкнет медь - посуда подскочит. Сейчас губернатор будет. Бегут, бегут - это его встречать. Городской голова* впереди всех покатил. Музыканты встречу ударили. Городской голова кланяется, улыбается. А что говорит - за музыкой не слыхать. Его сиятельство по сторонам кивает: "Садитесь, господа. Прошу без чинов". На музыку платками замахали. Городской голова говорит, в руке бокал держит: ______________ * Городской голова - в царское время председатель городской управы. - Вступаем в новый, девятьсот седьмой, божьей помощью и стараниями вашего сиятельства! - и кланяется. - В новый год, год успокоения, мирного преуспеяния, без стачек, без баррикад. Ваше сиятельство, без смуты вступаем в спокойное... - и все кланяется, кланяется. И бокалом губернатору, как поп кадилом. Дамы все на графа смотрят и прическами кивают. Пришептывают: "Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!" А голова: - В ознаменование крепости державы российской и силы русского оружия со дна моря поднята, с затопленного дерзостного английского корабля, чугунная пушка десятифунтового калибра. И пушка эта, ваше сиятельство, поставлена на пьедестал как памятник победы, близкой сердцу нашему. И в знак близости водружена в двадцати шагах от этого здания - городской думы. Городской голова махнул бокалом к дверям, чтобы показать, где пушка, и плеснул вином губернаторше на голое плечо. Адъютант губернаторский подскочил с салфеткой и так усердно стал вытирать, что граф нахмурился на адъютанта и сказал сердито: "Довольно бы, пожалуй!" Голова думал, что это ему, и на всем ходу прикусил язык. А граф кивнул голове: "Я вас слушаю!" Тут кто-то догадался махнуть музыкантам, те ударили туш, все господа встали, у всех бокалы с вином играют в руках. "Ура! Ура!" Зазвякали, зачокались. А мы еще накануне знали, как это там соберутся, как там бутылки раскупоривать начнут и как начнут всей рабочей революции отходную петь. Да и верно, прижали - не повернись. По всем городам усиленная охрана, шпиков, что воробьев. "Союз русского народа" резинами машет, хлещет этим резиновым дубьем всех, чья личность им не по нраву. Что ж, выходит: в щель забейся. Но мы сидели втроем на квартире, и всем тошно, а Сережка все бубнил: - Теперь им лафа - во какими павлинами ходят: "Что? Кого? Царя?" Сейчас свисток из кармана, тебя за шиворот, и такое тебе "боже царя" начнут в участке всаживать, что аккурат на три месяца больницы. Сиди, брат, и не пикни. А они там, в городской думе, завтра - ого! Три фургона одних бутылок, говорят, туда пригнали. Гришка говорит: - А я пикну. Ой, пикну! Они только за рюмки, а я... - А ты залазь под койку и оттуда пикни! - И Сережка ткнул ногой под кровать. - Залазь хоть сейчас и пищи. Только малым ходом, а то сам испугаешься. Гришка вскочил: - Ой, охота пикнуть! Охота, товарищи, пришла, тьфу! Чтоб я пропал совсем. Мы на него глядим: что он, сдурел? А его всего так и ломает, так и крутит винтом. - Вот надумал, побей меня господь! - И сел на корточки, потом опять вскочил и к двери: засматривает, не слушает ли кто. Обезьяна! В нем, в идоле, сажень без вершка, и тощий, как веревка. Мы с Сережкой засмеяться не успели, а он присел на пол между нами, за шеи сгреб, и ну шептать. Такого нашептал, что мы с Сережкой по карманам всю мелочь вывернули: гони, ребята, пока лавки не закрыли! Через час чтоб здесь быть. За шапки - и в двери. Через час мы опять вместе. Мы с Сережкой принесли по три фунта охотничьего пороху, марки "царский", Гриша - клею столярного, веревки сажен десять и шнурок. Вот где он этот шнурок достал? Говорит, у сапера. Это замечательный шнурок: если его подпалить с одного конца хотя бы цигаркой, то он неугасимо горит на какой ни есть погоде, и горит с полным ручательством: ровно аршин в минуту - как часы. Мы с Сережкой не поверили. Отмерили на пробу четверть аршина точнехонько, подпалили с конца и по часам, по маленькой стрелке, глядели. Секунда в секунду! Что ты скажешь! И вот мы бросили курить, ссыпали все шесть фунтов этого пороху в газету длинной колбасой, обложили картонками, обвязали всю эту змею бечевками. И весело нам стало, "царский" - приговариваем. Гришка для смеха "боже, царя храни" затянул. Мы подтягиваем. Разварили клею столярного у хозяйки на керосинке - говорим, койку будем чинить. Она рада: "Вот дельные хлопцы", - говорит. А тут Гришка проткнул дырку в колбасе, потом обернул карандашик в бумажку и всадил в эту дырку карандаш до самого пороха. Кто его выучил, долговязого? И теперь ну мазать веревку в клею и эту колбасину укручивать клейкой веревкой. Да плотно и накрепко. Мы все в клею перемазались; однако все идет как надо. Колбаса вышла хоть и толстая, однако Гриша все ее промеривал и говорит: "Толщина подходящая, и больше не мотать". Мы ее, мамочку, выровняли, укатали в газеты - вышла, что со станка, как точеная, полтора аршина длиной. Мы ее закатали под кровать - пусть сохнет. Тут мы закурили и для виду стали по кровати постукивать - чиним, мол, чтобы хозяйка не была в сомнении. Гришка все под кровать заглядывает. Домой не хотел идти. - Вы, - говорит, - ее возить еще начнете туда-сюда и все дело завалите. А ночевать ему здесь как же? Дворник придет: кто посторонний ночует? По какой причине? Укрывается, значит. А Гришку с 1905 года в полиции хорошо помнили. Да где такому спрятаться: в толпе торчит, будто на ящик встал. Пришлось Грише уйти. На прощанье он колбасу погладил: "Сохни, мамочка ты моя!" На другой день был канун нового года. На думе из газовых рожков горело ярко "боже, царя храни" саженными буквами, а колбаса наша засохла, как каменная. А к думе кареты подъезжали и откатывали. Погода была тихая, и снежок ласковый, как вишневый цвет, падал нехотя с неба. А Гриша отмерил, семь раз отмерил четыре аршина чудесного шнурка, вынул карандашик и заправил в дырку на его место кончик этого шнурка и крепко бечевкой укрепил шнурок в колбасе. А полиция в белых перчатках у думы стоит и откозыривает каждой карете. А мы втроем идем в скверик, что возле думы, и Гриша под пальто несет колбасу, к груди прижимает. Он длинный, и на нем не видать. Похоже, просто человек поплотней кутается: пальтишко-то дрянненькое. Вот уж половина двенадцатого. Последняя карета отъехала. Успокоились околоточные и поверх белых перчаток варежки натянули. Гляди, и пусто перед думой стало. А вот и один всего околоточный остался. Вот и он зазяб и ушел в думу, в сени, греться. А у меня жестяночка с красной краской, а у Сережи - кисточка. Вот мы с Сережей к думе. Я сторожить остался, а Сережа - к пушке. Мигом влез на фундамент, уцепился за лафет. Вот уж вижу - там, малюет. Вот уже Гришка саженями шагает через площадь, торчит столбом верстовым. На него просто посмотреть - так городовой свистнет. Вот Сережка спрыгнул. А Гришка - ему пушка как раз под рост; дуло-то высоко, а ему как раз руками достать - ух! - и ушла колбаса в пушку, шнурочек только чудесный, как макаронина, висит из рта пушки. Часы у нас по-думски поставлены в точности. Во, как раз четыре минуты осталось. Вижу, Гришка раздул папироску и припалил шнурочек. Теперь ходу, ребята! Гришки уже нет. Вмиг отшагал, верблюд проклятый, не видит, что под самой пушкой, на скамеечке бульварной, сидит парочка. И парочка ничего не видит, конечно, тоже: им не до нас. Да и не видать впотьмах. Но ведь они со страху лопнут, как шнурочек-то кончится. И всего три минуты осталось. Мы с Сережкою вмиг, как сговорившись, за снежки, а тут и околоточный на крыльцо выставился. Я в Сережку снежком, он отбежал, стал против скамейки. Я бац еще раз, да в спину скамейки. Снежок расшибся, барышне за шиворот попало. Кавалер вскочил. Сережка меня снежком да кавалеру по шапке: две минуты осталось, когда тут нюнить! - Фу, нахалы какие! А Сережа: - Извините, я ниже целил. А кавалер барышню под руку и быстрым шагом прочь, по бульварчику вниз. Мы с Сережкой бегом и все вроде в снежки играем. Вот он, Гришка, стоит в сквере. Остановились мы, ждем. Замерли. Сейчас шнурочек должен догореть. Там, в думе, сейчас бокалы поднимают за упокой революции. "Ура" кричат, сюда слышно. Гришка, слышим, шепчет: - Пикни, мамочка, пикни, родная моя! Ничего. Тихо, все замерло. Ударил колокол в соборе. Гришка сорвался: - Я погляжу в нее, что там. Мы его за полы: - Куда ты! С ума ты... И тут как ахнет! Мы даже подскочили. Ну, знаете, и пикнуло. Тысячью хлопков застукало эхо. Мы только видели, как белое густое кольцо выпрыгнуло из пушки и важно поплыло в воздухе. Секунду все молчало, пока отхлопало эхо. И тут как заверещали свистки! В думе двери захлопали. Вылетели околоточные, господа во фраках, все забегали по крыльцу, со свечками бегут, с канделябрами. Пристав с крыльца скатился, вот полицмейстер бежит, как был, без фуражки, салфетка на мундире. Кареты с перепугу рванули. Ух, какую-то понесли кони! - Фиюррр! Держи! - Городовые бегут, свистят, все разом. Кто-то кричит: - Бомбу бросили, спасайтесь! Мы бежим тоже, кричим: - Что? Что случилось? Ради бога! Все бегут к пушке. Полицмейстер кричит: - Да не бойтесь: второй раз сама не выстрелит! Наконец примолкли, расступились: шел губернатор, с ним голова. Какие-то во фраках несли канделябры со свечками. - Осмотреть, осмотреть! - басил губернатор. Губернаторский адъютант ловко влез на лафет. - Внимательно осмотрите. Дать ему свет! - командовал губернатор. Друг через друга карабкались чиновники с канделябрами, капали стеарином на спины. - Ну, докладывайте оттуда, сейчас же! - кричал губернатор адъютанту. - Тут надписи, ваше сиятельство, красным. Свежая краска. - Адъютант обтирал рукав. - Вы там не прихорашивайтесь, не перед зеркалом! - крикнул губернатор. - Читайте! Кажется, грамотный. Громче, не слышно! - Вот тут написано... - тонким голосом начал адъютант и смолк. - Ну! - рявкнул губернатор. - Осипнуть изволили с перепуга. Герой! - Здесь на-пи-са-но, - во весь голос кричал адъютант, - написано: "Ура! Ура! Ура! Да здрав-ству-ет... Российская... социал-демократическая... рабочая... пар-ти-я!!!" Борис Степанович Житков. Тихон Матвеич --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года --------------------------------------------------------------------- Это было в царское время на грузовом пароходе. Он ходил на Дальний Восток. И все это началось с порта Коломбо, на острове Цейлоне. Это английская колония, а туземное население - сингалезы. Они шоколадного цвета, и мужчины здорово похожи на цыган. И вот на пароход приходят два сингалеза. Один высокий и статный, другой - пониже, широкий, на редкость крепко сшитый человек. Он-то и говорил, высокий больше молчал. Можно было понять, что он говорит про зверей. Он говорил на ломаном английском языке. Его обступили машинисты. Кто-то грубо спросил, где у него левый глаз. Левого глаза, действительно, не было. Он сказал, что глаз ему выбил тигр. Они с братом охотники. Ловят зверей живьем и продают в зверинцы. Тигр прыгнул, брат должен был поднять сетку. - В один миг тигр лапами попадает в нее, а вот ему приходится в это время тигру в пасть засунуть руку. В руке бамбуковая палочка, и если сжать ее в кулаке, то с обеих сторон выскакивают короткие ножики и так остаются торчать. Они вонзаются в язык и небо, - сингалез пальцами стал показывать у себя во рту, как становится палочка. - Но если нажать раньше, - палочка не влезет в пасть. А если поставить криво, - пропало все, но уже если удалось, - тигр от боли забывает все. Он лапами хочет выскрести палочку из пасти, лапы путаются в сетке, но тут не зевай: охотники подкуривают его снотворной отравой. Он засыпает, замирает. С ним можно делать что угодно. Они вынимают палку. - Заливает! Калоши заливает! - сказал Храмцов, старший машинист. Он был атлет и франт. Он франтил мускулатурой и ходил в одной сетке на голом теле, а усики закручивал в острые стрелки. И он мигнул сингалезу нахально и помахал перед носом пальцем. Сингалез показал на груди шрамы. Они как белые восклицательные знаки шли от ключицы вкось к животу. Сингалез был до пояса голый, но казалось, что он в коричневой фуфайке и его закапали штукатуркой. - Это вот брат не успел, на один всего миг опоздал поднять сетку - и тигр задел его лапой, но зато брат успел выстрелить. - Сказки! Расскажи еще, как летающих медведей ловил, - говорил Храмцов. Он сделал шагов пять по палубе, но снова вернулся. Сингалез уже говорил про обезьян. Он говорил про оранга. Ловить ездили на остров Борнео. Говорил, что если оранга встретить в лесу и нет ружья, то не стоит пытаться бороться: захочет оранг - и задушит как мышь. - А велик ли оранг? - спросил Храмцов. Сингалез показал метра на полтора от палубы. - А если ему в морду? - и Храмцов замахнулся кулаком. - Бокс, бокс! Понимаешь? Сингалез улыбался. Но машинист Марков, многосемейный человек, спросил: - А почем штука оранги эти здесь, на месте? Сингалез назвал цену. - А в Нагасаках? Да, выходило, что в Японии, если продать немецкому агенту, который скупает зверей для зоопарков, то заработать можно рубль на рубль. - Дай мне сюда твою обезьяну, так ты у ней зубов не соберешь! - кричал Храмцов и выпячивал грудь. Грудь, действительно, здоровая, и мускулы как живая резина. - Да брось ты, надо дело говорить, - гнусил Марков и заводил усы себе в рот - это всякий раз у него, как разговор заходил о деньгах. Он пробовал торговаться. Деньги, действительно, большие. Он хмуро оглядел всех и вдруг сказал: - Айда, покупаю. - А вдруг сдохнет дорогой? - сказал кто-то. Марков засосал усы и долго зло глядел на сигналеза. Но сингалез говорил с братом, потом оба подошли к машинистам. Они говорили, что пусть поедут посмотрят - есть одна очень здоровая обезьяна. Ух, какая сильная! Не оранг, они ее иначе называли. Решили сейчас же идти на берег трое, Марков четвертым, глядеть обезьян. Увязался и радист Асейкин, совсем молодой, долговязый: он первый раз попал в тропики и ходил как пьяный от счастья. Он все покупал дорогой: маленькие вещи из дерева и из кости и все нюхал их. Хотел увезти с собой аромат этой нагретой солнцем земли, аромат зноя, когда начинают пахнуть и сами камни. А машинисты говорили, как бы Маркова не надул сингалез и что цены на зверей есть в каталоге. Где бы достать? Это был небольшой дворик, и в нем два сарайчика. В один из сарайчиков ввел всю гурьбу сингалез. Сначала показалось темно - и все попятились. Из темноты раздался рев... Нет! Это было мычанье, каким вдруг начинает орать глухонемой в беде, в отчаянии, в злобе, но голос страшной силы и злобы. Теперь ясно видно стало: сарай был надвое разделен решеткой, железными прутьями в палец толщиной, если не толще, низ их уходил в помост, верх был заделан в потолок. И там, за решеткой, на помосте, стоял, держась за прутья... кто? Сначала показалось, что человек в лохмотьях. Нет! Огромная обезьяна. Она глядела на людей большими черными глазами, страшными потому, что как будто из человечьих глаз смотрели собачьи зрачки, и пламенная неукротимая ненависть была в этом взгляде. Низкий лоб, и короткие волосы острой щетиной. - Горилла! Тьфу, черт какой, - сказал Марков. Но в этот момент горилла рванула и затрясла эту железную решетку и заорала мучительным ревом с ярой ненавистью. Она в бешенстве старалась укусить себя за плечо и не могла: железный воротник вокруг шеи подпирал эту голову с клыками, голову гориллы. Клетка трепетала в ее руках. Кроме Асейкина, все выскочили во двор. Сингалез показывал Асейкину на один прут. Его обезьяна вдолбила в потолок настолько, что он поднялся на полфута над помостом. Нижний конец этого прута был загнут крючком. Это она хотела расширить отверстие, схватила рукой и навернула на кулак. Сингалез объяснял, что они с братом ездили в Африку, в Нижнюю Гвинею. Они поймали ее в сетку из толстых веревок. Но она все равно их разгрызла бы зубами, изорвала бы в клочья. Они успели ее подкурить своим дурманом, и она заснула. Они надели на нее кандалы и заперли в клетку. Ух, как она взъярилась, очнувшись. Она в ярости кусала, рвала зубами свои плечи. Ее усыпили снова, надели ошейник. Марков ругался на дворе, требовал показать товар, о котором говорилось на пароходе. Это в другом сарае. Сингалез кивнул на гориллу и весело сказал: - Бокс! Бокс! Все вспомнили Храмцова. Но Марков торопил. Люди были отпущены на час. В другой сарай уже не решились войти сразу - через двери глядели. Там, полулежа на рисовой соломе, пузатый оранг искал в голове у другого. Оба оглянулись на людей. Они глядели спокойно, даже с ленивым любопытством. Рыжая борода придавала орангу вид простака, немного дурковатого, но добродушного и без хитрости. Другая обезьяна была его женой. - Леди, леди, - объяснял хозяин. У леди живот был таким же пузатым, как и у ее мужа. Большой рот, казалось, улыбался. Асейкин захохотал от радости. Он совсем близко подошел. Сингалез его не удерживал. Асейкин уж поздоровался с орангом за руку. Сингалез утверждал, что обезьяны эти совершенно ручные, что если их не обижать, с ними можно жить в одной комнате. Все осмелели. Оранг темными глазами разглядывал не спеша всех по очереди. Марков ругался: - Это же пара: разделить, так он от тоски сдохнет. И ведь этакие деньги! Оказалось, не поняли: эти деньги сингалез хотел за пару, он их только вместе и продает. Марков повеселел. Он заставил сигналеза поднять оранга, провести, он уже хотел как лошади глядеть зубы. Нет, цена, действительно, сходная. Разговор шел уже о кормежке. Асейкин без умолку болтал с орангом. Он хлопал его по плечу и переводил свои слова на английский язык. - Поедешь с нами, приятель. Ей-богу, русские люди неплохие. Как звать-то тебя? А? Сам не знаешь? Тихон Матвеич? Слушайте, - кричал Асейкин, - его Тихоном Матвеичем зовут! Асейкин совал ему банан. Тихон его очистил. Но супруга вырвала и съела. - Не куришь? - спрашивал Асейкин. Тихон взял портсигар двумя пальцами. Асейкин пробовал потянуть. "Как в тисках!" - с восхищением говорил Асейкин. Тихон держал без всякого, казалось, усилия. Он повертел в руках серебряный портсигар, понюхал его. Сингалез что-то крикнул. Тихон бросил на солому портсигар. Марков ворчал: - Еще табаку нажрется да сдохнет. Сингалез объяснял, чем кормить. Нет! Ничего не понять. Наконец, решили, что сингалез сам доставит обезьян - Тихона и его леди - и корм на месяц и там покажет на деле, чего и сколько в день давать. Марков долго торговался. Наконец Марков дал задаток. Капитан пришел поглядеть, когда Тихон с женой появились у нас на палубе. Капитан бойко говорил по-английски. Сингалез его уверил, что этих орангов можно держать на свободе. Кормежку - все сплошь фрукты - привезли в корзинках на арбе, на тамошних бычках с горбатой шеей. Сингалез определил дневную порцию. Пароходный мальчишка Сережка успел украсть десятка три бананов и принялся дразнить Тихона. Марков стукнул его по шее. Тихон поглядел и как будто одобрил. Асейкин сказал: "Ладно, что не Тихон стукнул, а то бы Сережкина башка была за бортом". Сережка не верил, пока не увидал, как этот пузатый дядя взялся одной рукой за проволочный канат, что шел с борта на мачту, и на одной руке, подбрасывая себя вверх, легко полез выше и выше. Обезьяны ходили по пароходу. Их с опаской обходили все, хоть и делали храбрый и беззаботный вид. Фельдшер Тит Адамович глядел, как Асейкин играл с Тихоном, как, наконец, Тихон понял, чего хотел радист. Тихон взял в руку конец бамбуковой палки, за другой держал Асейкин. И вот Тихон потянул конец к себе, он лежал, облокотясь на люк. Он не изменил позы. Он легко упирался ногой в трубку, что шла по палубе. Да, а вот Асейкин, как стоял, так на двух ногах и подъехал к Тихону Матвеичу. - Як он захворает, - сказал фельдшер, - то пульс ему щупать буду не я. - Тьфу, - сказал Храмцов, - это сила? Что, потянуть? А ну! Храмцов держал за палку. Он дернул рывком и чуть не полетел - оранг выпустил конец. Храмцов снова бросился с палкой. Тихон поднялся, в упор глядя на Храмцова. - Бросьте, - крикнул Асейкин. Марков уже бежал крича: - Ты за нее не платил, так брось ты со своими штуками. Но Асейкин уже хлопнул Тихона по плечу: - Знаешь что? Тихон оглянулся, Асейкин протянул ему банан. - А я вам говорю, что я из него веревку совью, - говорил Храмцов и, расставив руки бочонком как цирковой борец, важно зашагал. Но фельдшер Тит Адамович накаркал беду. Ночью леди-оранг стонала. Стонала, как человек стонет, и все искали по палубе, кто это. Стонала она, а Тихон держал ее голову у себя на коленях и не спал. Марков побежал, разбудил фельдшера. Тит Адамович сказал, что можно компресс на лоб, но кто это сделает? Холодный компресс. Но если Тихон обидится? Тихон что-то бормотал или ворчал над своей женой. Марков требовал, чтобы фельдшер дал хоть касторки. Касторки Тит дал целую бутылку, но Марков только стоял с ней около, да и не очень около, шагах в трех, с этой бутылкой. - Да ты сам хоть пей! - крикнул Храмцов. - Чего так стоишь? Асейкин сидел в радиокаюте, и к орангу до утра никто не подходил. Наутро все три компаньона ругали Маркова: обезьянина сдохнет, а Тихон от тоски в воду кинется или сбесится, ну его в болото. Асейкин один сидел рядом и глядел, как Тихон заботливо искал блох у жены в голове. Он даже хотел помочь, когда Тихон взял жену на руки и понес ее в тень. Какая-то мошкара увязалась еще с берега: Тихон отмахивал ее рукой от больной жены. Леди часто дышала с полуоткрытым ртом, веки были опущены. Асейкин веером махал на нее издали. Но Асейкин просил, чтобы заперли воду, чтобы сняли рукоятки с кранов: оранг их умел открывать. Он наконец оставил жену и пошел за водой, это было ясно: он пробовал открывать краны. Он пошел к кухне, возбужденный, встревоженный. Он шел как всегда, опираясь о палубу, но в дверях кухни он встал в рост, держась за притолку, искал глазами воды. Повар обомлел: он не знал, что собирается делать Тихон, другая дверь была завалена снаружи каким-то товаром, ее нельзя было открыть. Повар боялся, что Тихон обожжется обо что-нибудь или ошпарится - обидится, изъярится, и тогда аминь. И повар потерянно шептал: - Тиша, Тишенька! Христос с тобой, чего, голубчик Тихон Матвеич? Чего вам захотелось? Но Тихон обвел тоскливыми глазами плиту и стол и быстро пошел к жене. Он носил ее с места на место, искал где лучше. Но она вся обвисла у него на руках и не открывала глаз. Уже второй день леди ничего не ела, не ел и Тихон. Храмцов издевался, Асейкин кричал, чтобы не давали пить. Пайщики махнули рукой. Марков один только не мог примириться с неудачей. Он стоял над больной и приговаривал с тоской: - Такие деньжищи! Да это лучше бы чаю купить этого, цейлонского... Но вот леди открыла глаза. Она искала чего-то вокруг себя. Асейкин вскочил. Он понесся к фельдшеру. Назад он шел со стаканом, с граненым чайным стаканом, в нем была вода, а поверху плавал порошок. Тит Адамович шел сзади: - Не станет она того пить, а стаканом вам в рожу кинет, увидите. Я не отвечаю, честное даю вам слово! Но Асейкин сказал свое: "А знаешь что?" - и Тихон оглянулся. Он сам потянулся рукой к стакану, взял его осторожно и потянул к губам, но леди подняла голову. Она хотела слабой рукой перехватить стакан. Тихон бережно за затылок придерживал ей голову, и она жадно пила из стакана. Марков причитал: - Все одно пропадет, только на чучело теперь... Тихон передал стакан Асейкину, как делал всегда. Асейкин налил воды из графина. Тихон снова споил его жене. Третий стакан - за ним не потянулась, отстранила - Тихон сам выпил. Он пил с жадностью: это был третий день, что у него не было маковой росинки во рту. Мы так и не узнали, чего намешал Тит Адамович, но на другой день леди уже сидела. К вечеру она пошла пешком. Тихон поддерживал ее с одной стороны, Асейкин - с другой. Храмцов уверял, что Тихону надоест, что Асейкин суется, и шваркнет этого приятеля за борт. Но Тихон, видимо, верил Асейкину, и они втроем прогуливались по палубе. Асейкин пробовал тоже опираться рукой в палубу - все смеялись, конечно, кроме орангов. Асейкин уверял, что он уже кое-чему выучился по-обезьяньи. Он, правда, каркал иногда, но выходило по-вороньи. Обезьяны повеселели. Бо