защищал Шурика, хотя она его ∙ни в чем не упрекала. Я как бы извинялся за то, что посмел обидеть его. Она не слушала меня. Она разговаривала сама с собой: - Это можно понять. Это нормально... Я ведь не детский врач, я невропатолог. Стало быть, она осуждала не только меня, но и самою себя. Всех, кроме Шурика. Это было непостижимо. Она продолжала: - Значит, я не имею права лечить детей. Я их люблю! Ну что ж, тем более не имею права... Они обманывали меня? Значит, не уважают. - Что вы! Что вы?!-Я замахал руками.-Это взрослые, когда уважают, то не обманывают. А мы все равно обманываем. Не верите? Честное слово! Она не слушала, а я настаивал на своем: - Так бывает. Честное слово! Вот мы, например, очень уважаем учительницу литературы. Мы даже любим ее! Недавно она спрашивает в начале урока: "Я вам задавала домашнее сочинение?" А мы все хором орем: "Не задавали!" Она говорит: "Склероз начинается: все позабыла". А у нее никакого склероза нет. Просто мы ей наврали. Вот видите: уважаем, а все равно наврали! С нами это часто бывает. Не верите? Честное слово! Казалось, я тоже разговаривал сам с собой: слова мои до нее не доходили. Она продолжала размышлять: - Он так поступил ради друзей. Это можно понять. А я?.. Не должна я работать в школе. Я люблю ребят, но, видно, не очень-то в них разбираюсь. И не очень умею лечить. Это главное. Сейчас, посреди учебного года, уйти нельзя. Но до лета надо будет обдумать... Это мне ясно. Что было делать? Я не смел рассказывать ей об этих проклятых градусниках. Не смел!.. Она подошла к стене, сняла фотографию Шурика. И прижала ее к груди. И погладила рамку. После всего, что я ей рассказал... 9 Из моей жизни ушла беспечность. Я был уже не таким счастливым, как раньше. Потом, став взрослее, я понял, что беспечное счастье вообще выглядит жестоким и наглым, потому что еще далеко не все люди на свете счастливы. Мне казалось, что у меня изменилась походка, что я стал двигаться медленнее, словно отяжелев. На самом деле ходил я все так же быстро ("летал", как говорила мама),- немного отяжелела моя голова: я стал чаще задумываться. II даже стал упрекать самого себя, чего прежде никогда со мной не случалось. Целый вечер в тот день я мучился. 3ачем было рассказывать об этих несчастных градусниках? Думал, что она сразу возненавидит Шурика? Не мог вытерпеть этих ее "можно понять", "все нормально"? А если она бросит школу? Вполне на нее похоже!" Этого я но мог допустить! Казалось, отец, уйдя из того дома, доверил мне обязанность защищать Нину Георгиевну. Или, вернее сказать, переложил на меня эту обязанность. II я уже не мог от нес освободиться. То и дело я мысленно сравнивал отца с Шуриком, чтобы убедиться, что между ними нет ничего общего. "Шурик предал ее! А отец вовсе не придавал,- объяснял я себе.- Мало ли людей расходится на белом свете? Разве все они виноваты?" Так или иначе, но теперь, кроме меня, у Нины Георгиевны никого не было. Да и меня у нее тоже не было, потому что мы с ней еще не стали друзьями. Известно, что истина, даже старая, приходя к человеку впервые, кажется ему открытием. В тот день я окончательно убедился, что материнская любовь не слушает доводов и переубедить ее невозможно. Я и прежде не раз думал об этом. Давным-давно я вычитал где-то, что родители любят неудачных детей еще сильнее, чем удачных. Теперь я спросил об этом у бабушки. - Ты можешь судить по себе,- сказала она.- Кто еще получает письма от родителей так часто, как ты? Бабушка, как обычно, шутила. В том, что отец и мама любили меня, не было, конечно, ничего странного. Я был уверен, что это ни у кого не могло вызывать удивления... А Нина Георгиевна? Когда я рассказал ей о Шурике, в ее глазах была неприязнь ко мне. Захочет ли она теперь меня видеть? Но все равно я не мог оставить ее одну... "А что это значит: оставить одну? - раздумывал я.- Возле человека, попавшего в беду, могут находиться десятки людей, а он все-таки будет один, если эти люди не нужны ему, если он не считает их своими друзьями. Нужен ли я Нине Георгиевне? Если даже не нужен, я все равно не могу не прийти к ней сейчас. Но как это сделать? Если б мы были друзьями, все было бы очень просто: чтобы явиться к другу, не нужен повод-можно зайти, когда захочется, просто так, без всякого приглашения. А как я явлюсь к ней после того разговора?" Мне нужен был повод. И я начал его искать. Обычно я без труда находил выход из трудного положения. - Это потому, что у тебя диктаторские замашки,- говорила бабушка.- Ты убежден, что цель оправдывает любые средства. А так всегда легче действовать: руки не связаны. Я и правда мог притвориться, наврать, разыграть кого-нибудь, если это мне было нужно. Действовать так было в самом деле и проще и веселее. Впрочем, мои обманы и розыгрыши были не очень серьезны, как и цели, ради которых я их совершал. Теперь, быть может, впервые в жизни, я попал в сложную, необычную ситуацию, но мысль моя, не желая с этим считаться, устремилась в привычном для нее направлении. Я должен был отыскать причину, которая бы позволила мне вновь подняться на второй этаж старого желтого домика. Одновременно мне хотелось доказать Нине Георгиевне, что она может работать в школе. Два этих замысла вполне можно было объединить. Я обращусь к Нине Георгиевне за медицинской помощью! Пусть спасет какого-нибудь мальчишку от серьезного, очень опасного заболевания. "Хорошо бы, от смертельного!" - мечтал я. Но кого спасти? Какого мальчишку? "Лучше всего пусть спасет меня! - внезапно решил я.- Ну конечно: меня самого!" Я быстро составил план действий. И ночью приступил к его выполнению. Да, именно ночью! Мне очень хотелось спать, но я встал, разбудил бабушку и сказал: - У меня жестокая бессонница... - Пардон, какая? - Ну, очень тяжелая... Наверное, это законы наследственности! - Со сна не пойму: какие законы? Тут я вспомнил, что бессонница была у отца там, в двухэтажном домике, но бабушка могла об этом не знать: в нашей квартире отец спал "богатырским сном". Я сказал: - Может быть, дедушка или прадедушка этим страдали? - Один из двух твоих дедушек был, помнится, моим мужем. Он спал превосходно. Другого дедушки я не знала, но если судить по отцу... - Да... конечно... Он спит богатырским сном. Но я не сплю уже третью ночь. - Не смыкаешь глаз? - Смыкаю. Но ненадолго... - Ну-с, все понятно. Только рано это у тебя началось. - Я знаю... Обычно не спят старики? - Осторожней насчет стариков! Я имею в виду другое: ты влюбился? Как же, припоминаю: на днях ты спрашивал что-то о первой любви. - Чтобы я из-за этого?.. Никогда в жизни! Я чувствую, что немного болен... И хочу обратиться к врачу. Мне сказали, что есть один доктор. Кажется, женщина... Она лечит людей от бессонницы. Я схожу к ней. - В последнее время ты вообще много ходишь,- сказала бабушка.- Я не стесняю твою свободу. Но свобода приносит людям прогресс, а тебе, кажется, одни только двойки. - У меня нету двоек. - Так будут,- пообещала бабушка. - Из-за бессонницы я могу вообще остаться на второй год! А эта женщина замечательно лечит. У себя дома... И совершенно бесплатно! Ты только должна будешь написать ей письмо. Хоть несколько строк: "Благодарю за спасение внука!.." Или что-нибудь вроде этого. Ей будет очень приятно. - Ты вовлекаешь меня в авантюру. Но я очень слаба...- сказала бабушка, вновь дряхлея у меня на глазах.- Я очень слаба и не в силах с тобой бороться. Можешь идти к врачу. К профессору! К гипнотизеру! Лечись! Выздоравливай!.. Только не мешай мне спать: я приняла две таблетки снотворного. - Так, может быть, эта дурная наследственность от тебя?! - радостно воскликнул я. - Пардон, ты мне надоел. Бабушка, как всегда, готова была не мешать мне. И даже помочь. Но я еще долго вздыхал, ворочался, два раза вставал и громко пия воду, чтобы она все-таки слышала, как я страдаю. На другой день после уроков я решил поехать к врачу. По дороге к автобусной остановке я репетировал свой предстоящий разговор с Ниной Георгиевной. Я всегда репетировал перед тем, как кого-нибудь разыграть. Мне нужно было заранее подготовить ответы на все возможные удивления, вопросы, недоумения. Но на этот раз репетиция явно срывалась. Те фразы, которые обычно получались у меня такими круглыми, бойкими, нарочито уверенными, сейчас звучали неубедительно и даже нелепо. Я мысленно выступал и от имени своей собеседницы. Слова ее становились все резче, все злее. Она не была уже похожа на Нину Георгиевну. А разговор продолжался. Я слышал его как бы со стороны - и один из двух собеседников был мне неприятен: этим собеседником был я сам. - Вы садитесь? - раздался сзади нервный, подталкивающий голос: подошла моя очередь садиться в автобус. - Нет, я не еду...- ответил я. И поплелся домой. Я был в растерянности. Не понимал: что же произошло? Почему я не смог выполнить свой план, который еще недавно казался мне таким удачным и остроумным? И только сейчас, когда прошли годы, я понял: от меня уходило детство. Уходя, оно предлагало мне помощь, которой я уже не мог воспользоваться... 10 Обмануть Нину Георгиевну я не смог. Но я должен был доказать, что действительно верю ей как врачу. И что она умеет лечить детей!.. "Должен любой ценой!" - сказал бы я раньше. Теперь любая цена не подходила: я был, как говорят, ограничен в средствах. Действовать в этих условиях было труднее. Как достичь своей цели без розыгрыша и обмана? И вдруг я поразился самому себе: какой же я недогадливый идиот! Зачем было будить ночью бедную бабушку, если есть на свете Антон? Антон, которому в самом деле надо вылечиться от застенчивости, нерешительности и даже от заикания! А ведь Нина Георгиевна по профессии как раз невропатолог. Она спасет моего лучшего друга! И потом мы всем классом напишем ей благодарность! И она сразу поверит в свои силы... Тут все будет честно и благородно! После уроков я попросил Антона остаться в классе. - Будет серьезный разговор,- сказал я. - Что-нибудь случилось? - участливо спросил мой друг. - Еще не случилось. Но скоро случится! Я придумал, как помочь твоей матери. - Маме?.. Я знал, что Антон будет отказываться от моего плана, и решил призвать на помощь его маму. Антон сидел на нашей "аварийной" парте, а я - за учительским столиком. С этого места, решил я, мои фразы будут звучать убедительнее. Антон волновался: корни его волос начали постепенно окрашиваться в розовый цвет. Я не стал мучить его и сразу приступил к делу: - Есть одна женщина, которая будет лечить тебя. Прямо с завтрашнего дня. Она замечательный врач. Не-вро-па-то-лог! Понял? Это как раз то, что тебе надо. Ты станешь смелым и гордым! И будешь приносить матери одни только пятерки. - Я должен подумать. Это очень серьезно. - Нечего думать. Я больше не могу слышать, как ты заикаешься! Не могу видеть, как ты смущаешься у доски! - Спасибо, Сережа...- отчаянно заикаясь от неожиданного предложения, сказал Антон.- Но у меня просто такой характер. Врачи этого не лечат... - Ты разве не помнишь, что сказал наш зоолог?! - воскликнул я.- Он сказал однажды, что твоя застенчивость принимает болезненные формы. А раз болезненные, значит, можно лечить. И она вылечит! А мы потом всем нашим классом выразим ей благодарность. В письменном виде. - Весь класс будет знать, что я лечусь?.. - Пожалуйста, если не хочешь, буду знать только я. И твоя мама... И мы вдвоем выразим благодарность. В письменном виде! - Обязательно в письменном? - Обязательно! Чтоб осталось на память. - Прости, Сережа... Но если ее лекарства мне не помогут? - Я прошу тебя вылечиться... Ты можешь для меня это сделать? - Сережа... ты так этого хочешь? Ты так переживаешь за меня? Я не знал... Мне было немного не по себе. Выходило, что я все же не - очень искренен со своим лучшим другом. И, как всегда, когда я хитрил, фразы у меня получались бойкими, нарочито уверенными. Кажется, я вновь поступал не совсем "четко". "Но ведь Антон действительно может выздороветь! - подбадривал я себя.- Значит, все честно и благородно! Важно только, чтобы Нина Георгиевна согласилась..." - Я к вам по важному делу! - сказал я ей в дверях, словно извиняясь за своп приход. На эту фразу она не обратила внимания: даже не поинтересовалась, по какому именно делу. А войдя в комнату, словно для того чтобы отвлечь меня от моего дела, спросила: - Ты прямо из школы? - Я заходил домой. - Но, может быть, хочешь обедать? - Я пообедал... в кафе.- И зачем-то добавил: - Честное слово! - В кафе? - удивилась она.- Ты что же. остался совсем один? - Нет, с бабушкой. - С маминой мамой? Я кивнул... Ни до того, ни потом мы с ней ни разу не упоминали о маме. Словно это было запретной темой. Ни разу и никогда... Помню, в тот миг мне неожиданно захотелось, чтобы и об отце мы с ней больше не разговаривали. Я решил напоследок выяснить то, что меня волновало: расшифровать те непонятные строчки в се письме. И еще мне хотелось, быть может, немного оттянуть разговор о своем деле. - Нина Георгиевна,- сказал я,- вы писали, что отец может не захотеть к вам прийти, "как это уже было однажды". - Ты выучил письмо наизусть? - Нет... я просто запомнил эти слова. Вы когда-нибудь раньше ему писали? Она долго молчала, будто не решаясь ответить на мой вопрос. А потом стала вслух размышлять: - Если Сергей пришел бы тогда? Может быть, с Шуриком все было бы иначе?.. Вряд ли, конечно. Но мне так казалось. Это было, когда Шурик учился в четвертом классе. Я помню тот день: двенадцатого февраля. Одноклассники устроили Шурику "темную". Я не стала допытываться за что. Ему было обидно. II он очень хотел отомстить! Мы ужинали вот за этим столом... Он выдал мне тайны своих приятелей. Смешные, конечно, тайны, мальчишечьи. Но он был уверен, что это "страшные тайны". И рассказывал о них шепотом. Оглядывался по сторонам... Он хотел, чтобы я донесла директору и его приятелей наказали. Я уже тогда работала в школе и дружила с директором. Сейчас его уже нет, он умер... Я отказалась, а Шурик кричал, требовал, разрыдался. Мне стало немного страшно... Я не смогла объяснить ему, не смогла убедить. И решила, что ему нужен сильный мужской разговор. Не с директором, не с учителем, а просто со старшим, но только с мужчиной. Я написала Сергею. Больше мне некому было писать. Я все ему объяснила. Но оп не пришел... Думаю, он заботился обо мне: боялся, что я буду вновь, как он говорит, "растравлять" себя. Это можно понять. Конечно, отец счел неразумным приходить в этот дом. А может быть, и нечестным перед мамой, передо мною. А честен ли я перед нашей семьей, приходя сюда?.. Я не мог ответить на этот вопрос. Я видел отца и Шурика - па стене, очень близко перед собой. Они были рядом. Может быть, и в отце сидит тот самый стержень, о котором рассказывал Шурик? Эти мысли были мне неприятны. Я быстро прогнал их. И подумал совсем о другом, о приятном: рассказать тайну о близком человеке можно только другому близкому человеку или, по крайней мере, тому, кому доверяешь. Может быть, Ника Георгиевна стала мне доверять?.. - Ты только об этом хотел узнать?-спросила она.-Это и есть твое важное дело? - Нет! Что вы! Что вы! - заторопился я.- Совсем другое... Мой школьный товарищ Антон нуждается в срочном лечении. Как раз у невропатолога! Он очень застенчивый, скромный такой... Заикается даже. И все время хватает тройка. Хотя все знает! Знает, а у доски стоит и молчит. Представляете? Не может ответить! А мать его говорит, что утопится, если из него ничего не выйдет. Он очень хороший парень! Скромный такой... Если б вы могли его вылечить! Я об этом хотел сказать... Рассказывая об Антоне, я вскочил со стула. Она тоже встала и подошла ко мне совсем близко. Но не для того, чтобы разглядеть меня пристально, как это делают близорукие люди. Мне казалось, она подошла так близко, чтобы я услышал ее, потому что она заговорила вдруг совсем тихо, почти шепотом: - Чтобы уйти от человека...- Она кивнула не то на отца, не то на Шурика - на столе они были рядом.- Чтобы уйти от человека, надо иногда придумывать ложные причины. Потому что истинные бывают слишком жестоки. Но чтоб п р и й т и, ничего не нужно придумывать. Надо просто прийти, и все... - Что вы! Что вы! Антон действительно очень нервный. Я хочу, чтобы он вылечился. Не верите? Честное слово! - Это само собой,- тихо сказала она.- Мы постараемся вылечить... * Прошло три с половиной года. Ни разу не сказал я дома, что знаю е е. А она ни разу и не спросила, говорю ли я о ней и что говорю... Она не вошла в наш дом даже воспоминанием: я боялся что-то разрушить, боялся обидеть маму. Мама была счастлива, и я дорожил этим счастьем. Я готов был сам сделать все, что нужно было Нине Георгиевне. За отца, вместо отца... По велению долга? Так было вначале, но не потом... "Веление" - яркое слово, гораздо красивей, чем "принуждение", но смысл их почти одинаков. Быть может, потребность стать чьим-то защитником, избавителем пришла ко мне первым зовом мужской взрослости. Нельзя забыть того первого человека, который стал нуждаться в тебе. И вот недавно, месяцев шесть назад, мы переехали в другой город: поближе к объектам, которые проектировали отец и мама. Когда мы прощались с Ниной Георгиевной, я обещал, что каждый год летом буду к ней приезжать. Желая утешить человека, порой обещаешь ему то, что потом невозможно выполнить. Или почти невозможно... Уезжая, я не знал еще своего нового адреса, и мы договорились, что Нина Георгиевна будет писать на главный почтамт, до востребования. А зимой отец сказал, что свои летние каникулы я проведу вместе с ним и с мамон: мы отправимся на юг, на Кавказ, к Черному морю. - Это твое последнее лето,- сказал отец.- В будущем году ты должен поступить в институт. Надо набраться сил, закалить организм! "Последнее лето" - эти слова стали повторяться у нас дома так часто, что мне начало казаться, будто до следующего лета я просто не доживу. "Путешествуйте летом по рекам!" - долгие годы убеждала меня красавица, вырезанная из журнала. И отец говорил, что она совершенно права, что нет ничего разумнее отдыха на реке. Сейчас он уверял меня, что нет ничего полезней горного воздуха, солнечных ванн н морских купаний. - Мы полетим на самолете,- сказал отец.- Чтобы в свое последнее лето ты испытал все удовольствия. Удовольствия я любил. К тому же я никогда не купался в море и не летал но воздуху. Последнее лето обещало быть очень счастливым, я издал его с нетерпением. Неделю назад отец купил три билета па самолет. А сегодня я получил письмо до востребования. "Жду тебя. На все лето взяла отпуск. Не поехала со своими ребятами в пионерлагерь: жду тебя! Но если ты не приедешь, я не обижусь. У тебя могут быть другие дела и планы. Это можно понять". "Поеду к ней в январе,- решил я.- Тоже будут каникулы..." Я написал ей письмо. Я объяснил, что правильнее приехать именно в январе, потому что зимой я не смогу отдохнуть на море, а северный город, в котором я жил столько лет, зимой еще лучше, чем летом: можно кататься на лыжах. Я писал, что в пионерлагере она будет на воздухе и отдохнет, а в городе летом пыльно... Я прочитал письмо - и не смог заклеить конверт. Это было чужое письмо, не мое: длинное, обстоятельное, без помарок. Нет, я должен быть у нее в тот день, когда обещал, когда она ждет меня. Или вообще не приезжать никогда. Я не могу стать ее третьей потерей... И сейчас еду сдавать свой билет. Дома я сказал, что очень хочу повидать бабушку и Антона, которые остались там, в городе моего детства. Я и правда по ним соскучился. Но еду я к Нине Георгиевне. Я не буду давать телеграмму: я приеду и открою двери ключами, которые до сих пор у меня. Теми самыми, которые бросил Шурик. Она об этом не знает. Пусть не одни только печальные сюрпризы являются в ее дом. Мама не возражает: ей приятно, что я так стремлюсь к своей бабушке, к ее маме. Кажется, все опять выходит не очень " четко ". А с отцом я сегодня поссорился. Первый раз в жизни. Оп сказал, что поездка моя неразумна, что бабушке и Антону надо просто послать письмо, что можно потом пригласить их в гости. Отец сказал, что я разрушаю планы семьи, что я вырос бескрылым, раз отказываюсь от гор, от высот, от полета... И все-таки я еду сдавать билет на рейсовый самолет. Отец привел слова, кажется вычитанные в книге: "Жизнь человека - это маршрут от станции Рождение до станции Смерть со многими остановками и событиями в дорого. Надо совершить этот маршрут, не сбиваясь с пути и не выходя из графика". А я подумал о том, что ведь есть самолеты и поезда, которые совершают маршруты вне графика и вне расписания. Это самолеты и поезда особого назначения (как раз самые важные!): они помогают, они спасают... Я не сказал об этом отцу. Но я еду сдавать билет. ПРО НАШУ СЕМЬЮ 1. НЕ МОЕ ДЕЛО 1Д1 учусь в той же школе, где когда-то учились мама и папа. Папу почему-то никто не запомнил. А маму запомнили многие. "У нее были прекрасные внешние данные!" - сказала как-то учительница литературы, которая заодно руководит у нас драматическим кружком. И придирчиво оглядела меня. Это было бы еще ничего; за "внешние данные" пока что отметок не ставят, но оказалось, что и внутренние данные у мамы были гораздо лучше, чем у меня. К примеру, все помнили, что мама никогда не гоняла клюшкой консервные банки и не любила играть в "расшибалочку". Больше я не знал никаких подробностей о мамином прошлом. Но вот однажды бабушка, которая пришла помочь маме по хозяйству, сказала: - А Сережа-то стал лауреатом Всероссийского конкурса! - Какой Сережа? - спросил я. - Сережа Потапов. Его знают все культурные люди! - Первый раз слышу. А кто это? - сказал я. II вдруг заметил, что папа взглянул на меня с любовью. А верней сказать, с благодарностью... Еле заметно взглянул. Но я-то почувствовал! Хотя ничего не понял... И только потом па кухне бабушка объяснила мне, что Сережа Потапов учился когда-то в школе музыкально одаренных детей и мама любила его, когда была в пятом классе. Музыкальная школа находится прямо напротив пашей, через дорогу. Если из пашей школы выходит ученик, то трудно сразу определить, одаренный он или неодаренный. А если из дверей школы, которая через дорогу, то тут сразу ясно: идет одаренный! Мы выходим из своей школы с портфелями, а музыкально одаренные - с футлярами. Сначала Сережа Потапов привлек мамино внимание тем, что его футляр был больше, чем у других, потому что он играл на виолончели. А потом, уже в пятом классе, она его полюбила. Мама, наверное, тоже была одаренной, потому что я вот хоть и учусь в шестом классе, но еще ни разу кока не любил. - Да, Сережа далеко шагнул! - сказала за ужином бабушка. И папа закурил в комнате, хотя обычно выходил для этого в коридор или на кухню. - Ну что ты?! Это такое далекое прошлое... Это глупое детство! - сказала мама. И рассмеялась. Ей было весело. А папа за весь вечер нц разу не улыбнулся. - Далеко шагнул! Далеко!..- повторяла бабушка, убирая посуду. Бабушка очень любила нас воспитывать. Но делала это как-то по-своему. "А сын нашей соседки научился варить суп",- говорила она, и я должен был понять, что мне тоже не мешало бы этому научиться. "А Коля, который вместе с тобой кончил медицинский институт, стал заведующим отделением",- сообщала она папе. И папа должен был сделать вывод, что ему тоже не мешало бы стать заведующим. "Да, Сережа далеко шагнул!" - эта фраза должна была подсказать папе, что и ему пора было куда-то шагнуть. Два года тому назад мне удалили гланды. "Чепуховая операция!"-говорили все. Но я как-то этого не почувствовал... Хирург, который их удалял, казался мне удивительным человеком. Он причинял мне ужасную боль, и я должен был бы его ненавидеть, а я относился к нему прямо-таки, как говорят, с восхищением. Со страхом и восхищением! II трудно мне было пред ставить, что он снимет свой белый халат, свои резиновые перчатки и станет таким же, как все. А может быть, даже пойдет в буфет. Папа делает операции почти каждый день. И может быть, каждый день кто-то смотрит на него так же, как я смотрел на того хирурга. - Тебе когда-нибудь делали операцию? - спросил я у бабушки. Оказалось, что ей за шестьдесят лет не сделали ни одной операции! Разве она могла как следует оценить папу? - Добиваются же люди таких успехов, как Сережа Потапов! - причитала бабушка, уже натягивая пальто. - Вот когда у тебя опять будет приступ мигрени,- сказал я,- вызывай не врача, а этого своего... виолончелиста! Пусть он тебе поможет! Перед самым сном я чистил зубы в ванной комнате и вдруг услышал, как мама сказала папе: - Это смешно...- Ей все еще, в отличие от папы, хотелось смеяться.- Ну несерьезно, честное слово. Это же было в пятом классе! - Началось в пятом...- тихо сказал папа. И я почувствовал, что рука его снова полезла в карман за папиросами. Я, как говорят, содрогнулся. Значит, только началось в пятом классе? Интересно, а в каком кончилось? Хорошо, если в шестом. А если в седьмом или даже в девятом? "Ведь пана учился с мамой в одном классе,- рассуждал я.- А школа для одаренных, как и сейчас, была через дорогу. И папа, значит, был свидетелем их любви. Как же он, бедный, переживал! А если он и сейчас страдает?" Надо было что-то предпринять. Но что? Разве я мог с кем-нибудь посоветоваться? К примеру, если бы я посоветовался с бабушкой, она бы сказала: "А сын моей соседки никогда не вмешивается в дела старших!" Может быть, это и в самом деле было не мое дело? Может быть... Через несколько дней, собираясь в школу, я услышал в программе передач, что Сергей Потапов будет выступать вечером по телевизору. К счастью, кроме меня, этого никто не услышал. Вечером, за четверть часа до концерта лауреатов Всероссийского конкурса, я уселся делать уроки в той комнате, где стоит телевизор. - Завтра контрольная! - сообщил я. И все стали передвигаться на цыпочках. Еще через неделю я обнаружил, что Сергей Потапов собирается выступать по радио. За пятнадцать минут до его выступления я разложил тетради на кухне, где у нас стоит радиоприемник. - Завтра снова контрольная! - сказал я. И приемник молчал весь вечер. Но Сергей Потапов продолжал преследовать нашу семью! Как-то, возвращаясь из кино, я увидел афишу с его портретом на том самом месте, где мама и папа каждое утро садились на трамваи. Сперва я хотел сорвать афишу и уничтожить ее. Подходил, примерялся, прилаживался... Но все-таки но сорвал. Вернувшись домой, я стал убеждать своих родителей, что ездить на троллейбусе гораздо удобнее, чем на трамвае. - Но троллейбусная остановка далеко,- возразил папа. Ах, если бы он знал! - Я проведу вас проходными дворами, и вы увидите, как это близко. Совсем рядом! - сказал я. - В проходных дворах всегда бывает темно и опасно,- вмешалась бабушка. Как будто она нарочно хотела столкнуть маму лицом к лицу с ее прошлым! Утром я повел маму и папу проходными дворами. - Вот видите, как удобно,- говорил я.- Совсем близко! И вы садитесь на современный вид транспорта... Правда, не па метро, но по крайней мере и не на трамвай! И еще одно преимущество. Мы вместе идем почти до самой моей школы! - Да, мы так мало видим тебя, что уже из-за одного этого стоит...- согласилась мама.- Что же ты раньше нам не сказал? Вообще-то мне не хотелось, чтобы мои родители каждое утро прямо у всех на глазах провожали меня, шестиклассника, в школу. Но теперь я был готов абсолютно на все! И я уводил их от афиши с портретом... Конечно, мама могла увидеть эти афиши и где-нибудь в другом месте. Но тут уж я ничего поделать не мог! Еще через несколько дней я сообщил: - Мы писали сочинение на тему "Кем быть?". И представьте себе, почти все ребята хотят стать врачами! Почти все... Не летчиками, не водолазами, не киноартистами, а только врачами! Учительница сказала, что в этом нет ничего удивительного. Это самая благородная профессия в мире. Хотят лечить, исцелять, спасать! Это естественно! - Да, конечно,- сказала мама. А папа с бабушкой промолчали. Как-то в воскресенье я привел к нам домой своего приятеля Ваську Паганини. Паганини- это, конечно, прозвище. Васька играет на скрипке и учится в школе для одаренных. - Ты любишь Святослава Рихтера? - спросил я у Васьки, когда вся наша семья была в сборе. - Еще бы! - ответил Васька. - А Давида Ойстраха? - И его тоже! - А Софроницкого? Тоже люблю. Но он умер... - А Сергея Рахманинова? - Кто же его не любит? - А Сергея Потапова? - Не знаю такого... - Ни разу не слышал? Может быть, ты просто не любишь виолончель? - Почему? Я очень люблю... Мстислава Ростроповича, например. - А Сергея Потапова? Подумай как следует! Вспомни... - Нет, о нем я не слышал. А почему ты интересуешься именно этим... как его фамилия? Почему? - удивился Васька так естественно, будто мы с ним не репетировали эту сцену в ванной комнате пятнадцать минут назад. - Ну уж если Паганини его не знает! - воскликнул я и обвел взглядом всех членов нашей семьи. Но мамино прошлое не сдавалось, не отступало! Однажды по почте пришли сразу две открытки из нашей школы. Я вообще не люблю, когда моим родителям из школы присылают открытки. И как-то нечаянно прочитал... На этот раз речь шла не обо мне. Маму и папу приглашали на традиционный "объединенный" вечер выпускников сразу двух школ: нашей и музыкальной. Приглашали заранее, за неделю, и просили сообщить о вечере всем бывшим одноклассникам, о которых они что-нибудь знают. Я сразу понял, что там будет присутствовать Сергей Потапов. "Вечер устраивают для того, чтобы доставить бывшим ученикам радость,- рассуждал я.- Но какую же радость испытает мой папа, если у мамы возникнут разные воспоминания? А они обязательно возникнут... хоть на минуту. И папа будет курить, не выходя в коридор..." Я спрятал открытки. Сунул их в свои портфель. Первое, что я увидел в школьном вестибюле, было огромное объявление о традиционном "объединенном" вечере. Внизу черным по белому было написано: "В художественной части примет участие лауреат Всероссийского конкурса С. Потапов". "Так, понятно...- подумал я.- Значит, он будет у всех на глазах демонстрировать свое искусство. Ему будут аплодировать. А папа продемонстрировать свое искусство у всех на глазах не сумеет. Ведь не сможет же он прямо на сцене вырезать кому-нибудь аппендицит! Или, точнее сказать, аппендикс... Да, С. Потапов будет в гораздо более выгодном положении!" Я раскрыл портфель и запрятал открытки поглубже. На следующий день после традиционного вечера учительница литературы, которая так хорошо помнила о маминых внешних данных, спросила: - А почему не было твоей мамы? Спросила так, будто папы у меня вообще не было. Я неопределенно пожал плечами. Я давно уже знал этот способ: когда не хочется врать, не хочется говорить "да" или "нет", надо неопределенно пожать плечами: пусть думают что хотят! В тот же день мама, вернувшись с работы, вошла в комнату прямо в пальто. Когда она так стремительно, не задерживаясь в коридоре, проходит в комнату, я знаю, что ничего хорошего ждать не следует. - Нам с папой ничего не присылали из школы? - спросила она. Я попытался неопределенно пожать плечами. Но она повторила: - Нам ничего не присылали? - Что-то, кажется, было,- ответил я. - Как это "что-то"? Ты не помнишь, что именно? - Ах да! Вспомнил! Вам прислали открытки. Я их по рассеянности сунул в портфель. В тот день была контрольная работа и я как-то... - Что, у вас теперь каждый день контрольные работы? - Не каждый день. Но довольно часто. А вот и эти открытки... Пожалуйста! Я протянул маме открытки. Но она даже не взглянула на них. Она не могла оторвать глаз от меня! - Что же ты натворил, если так боялся нашего появления Е школе?! - Ничего я не натворил. И не боялся. Я просто забыл, и все. - Но ведь там, говорят, висело объявление! - Я па него как-то не обратил внимания... - Забыл! Не обратил внимания! Это хуже всего. Потому что говорит о твоем равнодушии. Оно меня убивает! Неужели ты не понимаешь, какое удовольствие доставила бы мне встреча с друзьями? Которых я не видела столько лет!.. Мама, не снимая пальто, даже не расстегнув его, тяжело опустилась на стул. - Ну хорошо... Мне ты не пожелал доставить радость. Но подумал бы об отце! Неужели и он тебе безразличен? Что я мог ей ответить? К счастью, в этот момент в комнату вошла бабушка и сказала: -- А сын моей соседки опять получил пятерку. И научился варить компот! 2. ДАЛЬНИЙ РОДСТВЕННИК Иногда ночью раздаются необычные звонки - то слишком долгие, то слишком короткие. Это из других городов: бывшие папины пациенты или его бывшие товарищи по институту. Папа разговаривает с ними так, будто никто у нас дома еще не ложился спать. Мама удивляется, а папа объясняет: - Они знают, что именно в это время человека легче всего застать дома! Разве можно их осуждать? Или: - Разве можно их осуждать? Звонят издалека! Там уже утро. Их можно понять. - Но пусть и они поймут, что у нас еще ночь,- отвечает мама. "Разве можно осуждать?" - папа часто повторяет эти слова. - Тебе нужно было бы стать защитником,- как-то сказала мама. - Это приятней, чем обвинителем. - Смотря в каких случаях! - возразила мама. И папа продолжал работать хирургом. Иногда по ночам вслед за слишком длинными или слишком короткими звонками выясняется, что папин приятель собирается приехать в ваш город. - Вот и хорошо.- говорит в таких случаях папа.- Прямо с вокзала - к нам! У нас есть раскладушка. - Хорошо, что только одна! - такой или какой-нибудь похожей фразой реагирует мама на папино приглашение.- Странные люди! Хотя бы для виду отказались. Хоть для приличия! Ведь есть же гостиницы... - В гостиницу не попадешь,- отвечает папа.- Кроме того, каждому хочется побывать среди близких людей. - Среди близких! Ты и в лицо-то его не помнишь. Бабушка на следующий день начинает воспитывать папу. Но делает это, как обычно, по-своему. - Муж моей соседки,-говорит она,-никогда не принимает серьезных решений, не посоветовавшись с женой. И папа должен понять, что ему тоже не следует быть таким уж самостоятельным. - А Петя, который был старше тебя всего на два курса, во уже стал профессором,- говорит бабушка,- с головой ушел в науку и не позволяет, чтобы ему мешали посторонние люди! Отсюда папа должен сделать вывод, что если он не будет приглашать к нам своих приятелей из других городов, то вскоре тоже станет профессором. Когда опять раздались длинные прерывистые звонки из другого города, мы все, конечно, проснулись, и мама сказала мне: - Готовь раскладушку! Она не ошиблась, потому что папа через минуту сказал в трубку: - Ну что за вопрос?! Пусть приезжает... Остановится прямо у нас. Я покажу его специалистам. Устроим консилиум! Если понадобится...- А положив трубку, объяснил маме: - У ее сына что-то серьезное... - А до их города медицина не добралась? - Это маленький городок. Там нет крупных специалистов. - Обязательно нужны крупные? - Вот если бы он заболел,- папа кивнул в мою сторону,- разве ты не подняла бы тревогу? Она плакала в трубку: "Посмотрите моего мальчика..." Разве можно ее осуждать? Мама вздохнула и ничего не ответила. Утром она спросила: - А кто эта женщина... которая звонила тебе? - Дальняя родственница. - Очень дальняя? - Кажется, очень. - Но кем она все же тебе приходится? Папа думал в течение всего завтрака, но так и не вспомнил. - Знаю только, что по отцовской линии,- сказал он.- Впрочем, какое это имеет значение... если ее мальчик серьезно болен? Мальчик приехал через три дня. Это был мужчина лет тридцати. - Я буду называть вас по имени-отчеству,- сказал он,- потому что мать никак не могла вспомнить, кем мы друг другу приходимся. - Какое совпадение! Мы тоже не вспомнили,- сказала мама. - Ну почему же?-возразил папа.-Кое-что мы все-таки установили. Я точно знаю, что это родство по отцовской линии. - Понимаю,- сказал приезжий,- дальний родственник - это даже меньше, чем просто знакомый. Знакомого, например, невозможно не знать в лицо. А дальнего родственника можно ни разу в жизни не увидеть и не услышать. Я бы, честно говоря, не отважился к вам вторгаться. Если бы они не сказали матери про этот свой "предполагаемый диагноз". Теперь она не будет ни спать, ни есть. Я должен немедленно доказать ей, что "предполагаемый диагноз" предположили напрасно. - А что у вас... предполагают? - спросила мама.- Какую болезнь? - Ту самую! - ответил приезжий, которого звали редким именем Игнатий. - Какую... "ту самую"? - не поняла мама. - Ну, которая неизвестно от чего начинается, но зато известно, чем чаще всего кончается. - Почему "чаще всего"?-возразила бабушка.-В этой области много открытий! - Да, безусловно! - громко подтвердил папа. Хотя вообще говорил тихо, а когда бабушка начинала высказываться о медицине, почти всегда уходил курить в коридор. На этот раз он остался в комнате. Бабушка за всю свою жизнь ничем, кроме мигрени, никогда не болела, но очень боялась, как бы не заболел кто-нибудь из ее близких. Она подробно изучала "Беседы врача", которые печатались в разных газетах. После этого в течение нескольких дней дома невозможно было закашляться или чихнуть. "У тех, про кого я читала, тоже все началось с обыкновенного кашля",- говорила бабушка. Игнатию же она сказала: - Вы абсолютно не похожи на больного той болезнью, которую у вас ошибочно подозревают. Трое моих знакомых были больны этим самым... Вы абсолютно на них не похожи. Кстати говоря, все они излечились. То есть им вырезали... И все замечательно! - А откуда вы знаете о "предполагаемом диагнозе"? - спросил папа. - Врачи как-то сразу забегали. Стали уверять, что нет ничего серьезного. Я не волновался, а они меня успокаивали. Потом я тайком заглянул в их бумаги. Но не испугался. Там рядом с диагнозом стоял большой знак вопроса. Ну, а если врачи ставят вопросительный знак, зачем же я сам буду ставить знак восклицательный? Но они матери зачем-то сказали. Вот тут я разволновался. Вернее сказать, разозлился! Зачем было ей говорить? - Формально они были правы,- сказал папа.- Родственникам положено сообщать. - Но они же не родственнице сообщили, а матери! - воскликнул Игнатий.- Поэтому я и приехал. Чтобы разубедить ее. Понимаете? И к вам вторгся. Но не волнуйтесь! Я могу спать на кухне. Или в коридоре на раскладушке. - На раскладушке будет спать он...- сказала мама и кивнула в мою сторону.- А вы будете спать на кровати. Здесь, в этой комнате. - Только не заботьтесь обо мне, а то я буду считать, что диагноз уже подтвердился,- сказал Игнатий.- Понимаете,- продолжал он,- мать одна тянула меня... без отца. Трудно ей приходилось. И мы все подсчитывали: "Еще два года в школе, потом пять лет в институте. Всего, значит, семь!" Потом сбавляли по годику. Наконец я институт окончил, начал работать, и вдруг такое... Разве это возможно? Мать ждала столько лет! Наконец дождалась, а я ей такой подарок! Это была бы жуткая неблагодарность с моей стороны! Она вся почернела. Ск