уже натуго, считай,
насмерть повязанного с рекой Гришку Высотина. Подадутся молодой и старый на
реку, наберут сети в лодку, присядут к костерку попить чаю перед тем, как
обметать устье речки Гравийки, и на время забудут про лодку. На такой реке,
как Енисей, да еще в Заполярье, да к тому же еще весною, забываться нельзя.
Вода была "на тальниках", лодку отбило, и дед Павел -- отчаянная душа, не
раздумывая, скинул лопоть, в подштанниках подковылял к реке, пощупал воду
пяткой, съежился и, по-бабьи взвизгнув, рванул бегом за лодкой. Напористая,
тяжелая от мути вода валила деда с ног, он спотыкался, охал, хватался за
кусты, но пер и пер бродом к лодке, однако настичь ее все не мог. И глаз ли
единственный подвел деда, показалось ли ему близко до цели -- вода
скрадывает расстояние, только рванулся дед вплавь за лодкой. Ему оставалось
сделать один лишь взмах, и он сделал его, этот взмах, вскинул руку, чтоб
пойматься за борт лодки, и так, с поднятой в небо рукой огруз, скрылся в
воде.
Тугоумный Гришка еще сидел какое-то время у костра, ждал, когда
вынырнет одноглазый, шебутной дед Павел, уж больно быстро и как-то
невзаправдашно все произошло.
Лодку уносило, поворачивая то носом, то кормой. В середине ее на
подтоварнике рыхлым снежным бугром белела сеть, на сеть брошены мокрые
верхонки, лопашны выжидательно покоились по бортам, веревочка какая-то
свисала с носа, трепало веревочку течением. Возле воды, на приплеске, лежала
дедова одежонка, на плоском камне дымилась трубка с медным колечком. Гришка
глядел, глядел на попусту дымящуюся трубку и заорал лихоматом караул.
Нашли деда Павла в замытых тиной кустах после того, как схлынула вода.
Мертвого деда я не видел, не хоронил и о смерти его узнал спустя
большое время. В тот год я одолевал самую, быть может, долгую и тяжкую в
своей жизни зиму.
Совсем недавно попал мне в руки документ, удостоверя- ющий кончину деда
Павла. Вот из него выдержки:
"...Отдел актов гражданского состояния. Свидетельство о смерти No 189,
фамилия: Астафьев, имя-отчество: Павел Яковлевич. Умер(ла) 7 июня 1939 г...
о чем в книге записей гражданского состояния о смерти 1939 года 16 июня
произведена соответствующая запись. Город-селение: Игарка, край-область:
Красноярский... возраст, причина смерти: 57 лет, утопление..."
Читая этот документ, я сделал потрясшее меня открытие: деда-то Павла
Яковлевича первый его внук и верный соратник по рыбалке почти уже на десяток
лет пережил, но рыбачить стал редко и лениво: нет у него такого верного
напарника, какой когда-то у деда Павла был в далеком Заполярье, внуки малы
еще, да и заняты они учебой, увлечены городской жизнью, смотрят телевизор.
Виктор Астафьев. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том 4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г. Примечание
Выть -- аппетит.
Без приюта
Доля во времени живет,
Бездолье в безвремянье.
Русская пословица
Не помню, в каком году, но где-то далеко после войны я плыл на новом
пароходе вниз по Енисею. На пристани Назимово толпа пассажиров,
стосковавшихся по берегу, заранее накопилась, стиснулась у квадратной дыры и
выжидательно молчала, будто у входа в Божий храм перед молебствием. Команде
не удавалось выкинуть трап, матросы рассердились, тыкали торцом трапа в ноги
людей и, ушибив одного-другого пассажира, пробили наконец отверстие в толпе.
Дурачась, охая, хватаясь друг за дружку, пассажиры хлынули по трапу,
мелко переставляя ноги, чтоб не оттоптали. Слепым водоворотом людей
выкидывало на берег повернутыми лицом обратно к пароходу.
На берегу шла торговля, небогатая, без зазывов и ора. Северяне, в
отличие от южан, не красуются и не наглеют, торгуя чем-либо, они как бы даже
стесняются такого занятия, тогда как южане получают от торговли
удовольствие, делают из нее театр, где и цирк.
Туеса со стеклянно мерцающей смородиной, зевасто открытые мешки с
каленым, как бы олифой покрытым, кедровым орехом. Под открытым веком пестеря
кровенела княженица; голубика и черница темной пеной всплывали из ведер; в
щели плетенок сочилась остатняя, проквашенная морошка. Овощи: лук и чеснок с
сочным пером и мелкими, вытянутыми корешками, желтенькая репа, яркие
морковки с пышной ботвой лежали на каменных плитах. Под соленую и свежую
рыбу брошены плахи, где и весла, чтоб не липла к продукту супесь, на
тряпицах белели выступившей солью горки тугуна прошлогоднего вяленья.
В стороне ото всех, сложив по-бабьи руки на животе, молча сидел старик
разбойничьего вида. Перед ним на крапивном мешке разложены были пастушьи
дудки, ивовые пикульки, берестяные зобенки под соль, резаные ложки,
расписные туеса, птичьи чучела. Пассажиры дудели в дудки, вертели в руках
лесные диковинки, говорили про чучела: "Прямо как живые!", но ничего не
покупали у старика -- не наступила еще мода на такого вида народные изделия.
Торговцы стояли коридором и пропускали по нему пассажиров, которым
непременно надо подняться на берег, посмотреть на дома и на добродушно
почесывающихся собак, рядами залегших по прибрежному урезу, будто на
пограничном порубежье, готовых оборонять селение свое, худобу и хозяев.
Среди торговок, с горкой насыпающих ягоды и орехи, конфузливо
отшучивающихся от-мужичья, лепилась девочка лет девяти, в полосатеньком
платье, спереди как бы обрызганном синими чернилами, -- она вынесла на
торжище ведро гонобобели. Угловатая, с несообразно крупной костью и
выпирающими скулами, девочка выглядела старше своих лет. Потом уж, годам к
шестнадцати-семнадцати, когда во многих коленах тайгой и таежной работой
крепленную кость прикроет упругое тело, нальется оно соком -- ох, какая
сильная, может быть, удалая сибирячка получится из этой девочки. А пока
торчала на берегу растопыркой большеротая, толстопятая девчушка и,
ошарашенно открыв рот, глядела на нездешний, распрекрасный люд глазами, в
которых накрошено и белого, и синего, и серого, и который которого
переборет, пока не угадать, но непременно получатся глаза северного,
застенчиво тихого свету.
Я покупал орехи у бородатого старообрядца, обутого в сыромятные
шептуны, картуз еще на нем был знатный, кожаный, высокий, времен, поди-ка,
царя Алексея, вылощенный под железо, насунутый до надбровных, непримиримо
сдвинутых бугров. Насыпая орехи берестянкой, он воротил от меня рыло -- я
"вонял" табаком, но от самого кержака так перло черемшой, что пассажира
послабей и с ног могло сшибить, -- ушат с этой самой соленой черемшой стоял
чуть в стороне. "Колбы не надо ль?" -- мотнул старообрядец бородою на ушат.
Я отказался. Приняв мелочь за орехи, торговец уставился в заенисейские
дали, презирая вместе со мной всю гомонящую мирщину. Я отыскал взглядом
девчушку. Не очень-то почитаю водянистую голубику, но у младой сибирячки
никто ягоды не покупал, и мне хотелось сделать "почин", а там сработает
"закон рынка", разуму не поддающийся.
Спускаясь по отлогому берегу, я увидел на камешнике покойницки-синие
следы и шмыгающие среди разномастной обуви, большие в кости и все-таки еще
детские руки. Они выцарапывали ягоды из-под ног, гребли в кучу, но
грязно-синяя лужа все шире расплывалась по берегу, достигла мытых мостков
дебаркадера, кляксами испятнала пароходный трап. Матрос бросил перед входом
сырую веревочную швабру. "Вытирайте ноги! Вытирайте ноги!" -- повторял он,
выхватывая за ворот попроще одетых пассажиров, сталкивал иль прямо-таки
ставил обувью их на швабру. Девочка уже не собирала ягоды. Кому они нужны, с
песком-то? Она терла ладошки о платье на груди, и отрешенность
скитницы-черницы, понимание ей лишь ведомой юдоли исходило от нее. Вчера
рано поутру разбудила ее бабушка, и они пошли в лес, по мокрой траве, и
девочка ежилась со сна от утренней, пронзающей росы, и ноги ее, схлестанные
травой, покрылись пупырышками, но пока пришли на болото, взошло солнце,
обогрело, запели птицы, бекас на болоте зажужжал, глухарка с выводком пришла
на болото кормиться ягодой. Набрали бабушка с внучкой полное ведро голубики,
хоть и по оборкам ходили, где же им, старой да малой, идти на дальнее
болото, пусть ягоды там и совком гребут. Но при старании да умении и на
ближнем, исхоженном болоте ягод наберешь -- не ленись только. Девочка свою
тетрадку, шибко испомеченную красным карандашом, кроила на кулечки, высунув
язык, бабушка откатывала ягоды по наклоненному столу, чтоб без сора "товар"
нести на продажу, одновременно научала внучку свертывать кульки воронкой, и
совмесгно решено было -- на вырученные деньги купить внучке синие тапочки с
черными шнурками, бабушке пестрого ситчику на фартук...
"Тебе чЕ, особу команду подавать?" -- так, что затрещала на мне рубаха,
сгреб меня за ворот матрос, и, пока я вытирал ноги о швабру, он с
наслаждением удавкой затягивал ворот на моей шее. С сожалением выпустив
меня, матрос заныл вкрадчиво-сонно: "Вытирайте ноги, граждане! Вытирайте
ноги..."
А злой, свинцом налитой взгляд его щупал народ, искал жертву.
Я б забыл мокрогубого матроса и пристань Назимово забыл бы, если б не
эта вот, зачем-то и почему-то накопленная и бережно хранимая злость молодого
еще парня, может, и не злость, а только уверенность во власти, что хуже
всякой тяжкой злобы, -- власти временной, однако дающей возможность пусть
хоть краткий миг потиранить ближнего своего, ротозевую ли девочку, дурня ли,
вроде меня, не к месту и не ко времени размечтавшегося, -- ничтожной силе и
жертвы ничтожные.
"Сама во всем виноватая!" -- простуженным голосом крикнула бойкая
бабенка, в грязном шелковом платье, девочке, по лицу которой не потекли,
прямо-таки рухнули слезы величиной с голубику. Крупные, светлые слезы, какие
бывают только у детей, сыпались на камни, на песок и тут же бесследно
высыхали.
Легкие еще слезы, жизнь не отяготила их еще горькой солью. Но взгляд в
себя послушницы-черницы все-таки почудился. От матери, от бабушки иль
прабабушки достал он эту девочку, занял свое место, осел в ее глазах на
самом дне бабьей покорностью, которая паче мудрости.
Давно уж девушкой стала ягодница. Да что там девушкой? Женщиной,
матерью. Рябь в ее глазах перемешалась, сделались они тихого, северного
цвету, донная синева, много мудрой печали таящая в глуби, отсияла в
молодости, и серой пыльцой подернулись глаза, как спелая ягода голубика,
которой вышла она торговать когда-то на пристань Назимово. А растет та ягода
на тихом болоте, где лешие водятся, где лесной соседушко обретается,
пиликают веснами кулики, токует старый глухарь, уркают дикие голуби. В суете
жизни, в бедах и радостях ягодница скорей всего забыла о том давнем
происшествии на пристани Назимово, и саму пристань, быть может, забыла, а я
вот отчего-то помню все так зримо и подробно, будто видел тихо и отринуто
плачущую девочку лишь вчера.
***
Мы подзадержались осенью на рыбалке. Высотин с папой добирали план,
забивали рыбой бочки, спрятанные под берегом в кустах. Высотин солил и
коптил рыбу на прокорм большой семье, папа, чуял я, мечтал покутить, хотя
сулился справить мне "кустюм и сапоги".
Вернувшись уже с "белыми мухами" в Игарку -- они здесь начинают летать
иным годом в начале сентября, папа где-то отыскал мачеху, и они, как
говорилось в старину: "Вновь пали друг другу в объятия".
Сейчас я уж и не вспомню, какие извилистые пути привели нас в
заброшенное здание драмтеатра, снаружи похожего на ящик из-под стирального
мыла, не в партер привели, не в ложу -- в подвал, где так и сяк нагорожено
было множество клетушек. В клетушках слеплены, сбиты, со строек унесены
печи, печки и печурки, трубами выведенные в окна, в стены и куда-то даже
вниз, как потом выяснилось, в развалившуюся котельную.
Театр, в котором и прежде водились клопы, часто гас свет, выходило из
строя паровое отопление, впавший в инвалидное состояние, был проворно от
всего отцеплен и отключен, но, изъятый из культурного оборота жизни, он не
сдавал свои позиции, и потому спектакли здесь шли круглосуточно, так как
народ в нем обитал разнообразный, большей частью пьющий. Театр захватил,
можно сказать, впитал в себя моего родителя, и такое началось "искусство",
что ни в сказке сказать, ни пером описать!
Пока в нашей клетушке и в коридорчике у дверей стояли бочки с рыбой,
шумно и весело шла жизнь: играли гармошки, "бацал" папа босиком, невзирая на
сквозящую в щели половиц погребную стужу вечной мерзлоты. Братан Колька,
изгрызанный клопами до корост, радостно подпрыгивал в люльке, гости выучили
его свистеть и материться, и он, едва научившись говорить, такое загибал,
что публика впадала в неистовое восхищение, одаривала его конфетками,
лобызала, суля мальцу большое будущее.
Зима набирала силу. В театре начались пожары оттого, что печки тут
палили украденными дровами без учета их технических возможностей. Рыба и
деньги у нас кончились. Передравшись с мачехой, папа куда-то исчез. Пришлось
мачехе поступать ночным кочегаром в театр, но уже не в тот, где мы жили и
действовали, а в другой, в новый, имени Веры Пашенной.
Каким-то ловким маневром я был перекинут из новой седьмой школы в
тридцатую, отсталую. Переход из начальных групп в пятый класс, где вместо
одного учителя становилось их много, в прежние годы совершался трудно,
ребята не такие были "развитые", как нынешние, и сперва терялись от
множества уроков, подолгу не могли запомнить имени-отчества преподавателей,
длинного расписания.
Все это к тому, что дела мои в пятом классе пошли еще хуже, чем в
четвертом, отношения с классной руководитель- ницей -- женщиной маленькой,
зловредной -- не заладились, и я совсем бы бросил школу, но ходил в нее от
скуки, да еще чтобы раздобыть книжек, которые приохотился читать.
Отвлекаясь и забегая вперед, скажу, что кроме учительницы отпугивал
меня от школы предмет под названием алгебра, к которой в шестом классе
прибавилась совершенно мне недоступная геометрия, да еще важно сообщено
было, что наукам нет пределу и к геометрии со временем может подсоединиться
тригонометрия.
На нож хаживал, кирпичом мне голову раскалывали, каменюками, дрынами и
всякими другими предметами били, пинали меня, в кулаки брали, на кумпол
сажали. Все я более или менее благополучно прошел, пусть и с неизбежными
физическими и умственными потерями, однако такого страху, такой жути, как
при словах "геометрия" и "тригонометрия", не испытывал. Шпана есть шпана, на
коварство, наглость и нахрапистость ответные качества появляются,
соревнование в обмане, подвохах и наглости идет, с годами способность к
сопротивлению, к отстаиванию своего достоинства, тело и душа
совершенствуются. Словом, в драках и битвах толк был, закалялся я хорошо.
Отпор какой-никакой научился давать, иначе ж прикончат. Но как
сопротивляться геометрии, да еще и тригонометрии -- чем отпор давать?
Пустота разверзлась, впереди, сзади, вокруг одна пустота при слове
"геометрия". А как с пустотой бороться? Была бы гора, так полез бы на нее,
на гору, если не одолел бы, может, обошел бы.
Вот сколько ни жил я на свете, сколько ни переслушал умных слов,
утверждающих, что мирозданию нет конца, все равно постичь этого не могу. Не
могу, и все! Другие могут или притворяются ясновидцами и умниками, у меня не
получается, потому как со дня моего рождения все имело конец, край, срок.
Вот так же и с геометрией. Я тогда в ряд поставленное арифметическое
действие и то одолеть мог с трудом и едва научился считать до ста. Какая тут
могла быть алгебра и геометрия? Мало что знаки непонятные, так на тебе,
действия разделили линейкой, и цифры расставили в два ряда, да еще Цехин --
учитель -- не без гордости предупредил, что действие может растянуться до
бесконечности.
Бабушка моя родимая, зачем ты меня в школу снарядила? Зачем фартук на
сумку перешила? Посмотрела бы ты, что со мной творят!.. Стою у классной
доски, потею, крошу мел пальцами и ворочу такое, что народ в классе впокат
ложится. Учитель математики Цехин, дымясь от напряжения, толкует, что
действие, написанное мелом на доске, специально для меня, тупицы, подобрано,
надо только сосредоточиться, подумать, как тут же все и решится. Но еще в
первом классе арифметика ввергла меня в такую пропасть, где нету места
соображению. Все темно, глухо, немо, ничего не живет там, не шевелится и не
звучит. "Ну а дважды два сколько будет?" -- доносится до меня взбешенный
голос Цехина. "Два", -- выворачиваю я. "А дважды три сколько?" -- "Шесть".
"Но почему же дважды два -- два, а дважды три -- шесть?.."
К этой поре меня начинало тошнить, с меня катилось потоком мокро,
начинало пощипывать немытую кожу, рубаха и штаны прилипали к телу. Никуда
уже я не был годен. Цехин отсылал меня на место, с остервенением, ломая
перо, ставил в журнале "Оч. плохо". Я и этому был рад. Освободили!
Выпустили! Кончилась страшная мука.
"Попасть бы в школу, -- томила меня мечта на уроках, -- где нет ни
алгебры, ни геометрии, тем более тригонометрии, и соображать и напрягаться
совсем не надо".
Только на уроках русского языка и литературы ощущал я себя человеком.
Чувство неполноценности покидало меня. Я ретиво рвался в "бой", тянул руку,
желая высветить классовые противоречия в повести Тургенева "Муму" и
демократические мотивы в произведении Пушкина "Дубровский".
Оставшись два раза подряд на второй и даже на третий год, я решил
покончить с надсадными, никому не нужными науками. До тригонометрии я так и
не дошел, слава Богу, и после шестого класса отношения мои со школой не
возобновлялись.
Но Бог с ними, с этими точными науками. В театр! В театр! Там веселее и
понятней все, и все действия в один ряд.
Иногда в театре поднималась большая паника. Не раздумывая, я хватал в
беремя Кольку и мчался с ним на улицу -- так поступать мне наказывала
мачеха. "Добро, -- вразумляла она, -- всегда можно нажить, а ребенок -- он
живой человек!" Однажды ночью театр горел особенно долго, и тушили его всем
миром-собором. Мы с Колькой заспались, угорели и померли бы в подвальной
клетушке, да вспомнил про нас артист, изгнанный из труппы по причине
запойности, -- он не единожды гуливал у нас с папой. Пожарные вытащили меня
и Кольку наружу. Нас рвало. У Кольки не держалась голова, он ронял ее мне на
плечо. Были разговоры, будто искал нас фотограф игарской газеты, чтобы
заснять на руках у пожарников, проявивших мужество при спасении детей, но не
нашел -- спасенных детей мачеха укрыла в кочегарке нового театра. Старый
закрылся окончательно. Публику из него вытряхнули, и, чтобы она не вздумала
возвратиться, пожарные раскатили баграми уцелевшую часть гостеприимного и
веселого заведения.
Узел с периной, подушками, старыми оленьими и собачьими шкурками,
половиками какое-то время валялся за котлом в кочегарке. Мы с Колькой спали
за котлом, полузадушенные угаром, потные от жары и пара, вымазанные глиной и
сажей. Колька совсем увял в душине кочегарки, черный, худющий, перестал
материться и свистеть, все тер кулачишками красные глаза и сам себе напевал:
"О-о-о-о, о-о-о-о".
Явился папа, трезвый, потертый и смирный. Мачеха взяла лом и пошла на
него. Ее перехватил дежурный кочегар -- переселенец из наших мест. Мачеха и
кочегар срамили папу, он сидел на поленьях, смотрел в огонь тусклыми, то и
дело в бессилии закрывающимися глазами и не отвечал им, не каялся, не
слышал, должно быть, ничего, ничему не мог внимать, обессиленный пьянством.
Узел с добром, я и Колька были переправлены в пустое помещение летней
парикмахерской, где недолго работал папа. Срубили для парикмахерской новый
бревенчатый дом, но папу работать туда не перевели -- "полька-бокс",
сооружаемая им на головах игарчан, не подходила под госты мод; брить, не
повреждая людей, он так и не наловчился -- "руки суетились".
Мы отодрали доски, прибитые буквой "х" к окнам и двери парикмахерской,
и зажили семейной ячейкой. Какое-то время все шло у нас ладно -- папа
поступил на курсы засольщиков рыбы, мачеха шуровала кочергой в долгозадом
котле театральной кочегарки, поддавая жару родному искусству, я был дома за
няньку и за истопника. Но ветхое сооружение сарайного вида, воздвигнутое под
парикмахерскую на скорую руку еще первопоселенцами, сдавало под напором
заполярных стихий. Однорамные окна нашего обиталища, хотя и были занавешены
половиками, тепла не держали. Жизнь наша переместилась в угол. к железной
печке, которая неустанно гудела и содрогалась от напряжения.
***
Первым сдал папа. Еще в молодости прихватив простуду, он маялся многими
недугами и самой страшной болезнью -- псориазом. Ехать в сырое Заполярье да
еще на рыбный промысел ему не следовало.
Пришла с работы мачеха, затрясла головой, подшибленно- дураковатая,
раскосмаченная, выла она, размазывая слезы по плохо отмытому от сажи лицу, и
вокруг глаз ее размывало слезами черные ободки, какие нынешние девчата
наводят для томности и азиатской загадочности. Колька лез ко мне под
пальтишко, зажимая ладошками глаза. Он не орал, не выказывал страха, только
дрожал так. что проволокой выступающие ребра его вроде бы позвякивали. Он у
нас хороший малый, терпеливый, да обезножел, лишь начавши ходить. Бродил с
осени, ушибался, но свистел, бормотал чего-то. Старый театр, кочегарка и
парикмахерская доконали мальчонку. Из мачехиного воя и причетов я уяснил --
отец в больнице. В тепле проведет всю зиму, сыт, умыт и беззаботен. Не в
первый раз обострялась его болезнь после запоев, он надолго убирался в
больницу, предавая семью, и предаст еще не единожды. Я сказал мачехе, чтоб
она спасала Кольку -- искала работу, жилье и уходила отсюда, иначе малому
конец -- кашель у него начался и ноги вот...
-- А ты?
Мачеха, подбирая волосы под платок, высоко задрала руки, и меж
распахнутых пол душегрейки обнаружился заметно побугревший ее живот: "Чего
это она там спрятала?" -- мачеха перехватила мой взгляд, поспешно запахнула
полы, и я догадался, отчего пошли у нее цветные пятна по лицу, мадежами в
деревне они зовутся.
-- Уйду к нашим, -- ответил я и покраснел.
Мачеха ровно ждала такого моего решения. "Правильно, -- тараторила она,
собирая манатки. Колька же плотнее и плотнее прижимался ко мне. -- Кому, как
не дядьям, не дедушке да бабушке позаботиться о сироте? Отец хворый, а я --
какая мать? Со своим-то дитем дай Бог управиться, не ухайдакать его при
такой жизни... Конечно, тесно у родни-то, комнатенка всего, ну да в тесноте
-- не в обиде... -- И совсем уже заботливо наказывала: -- Главное дело --
потрафляй бабушке. Не огрызайся. Сяма не то, что я, сяма не любит этого. Ну
даст Бог, все наладится, отец не подохнет, соберет всех в кучу..."
И по тому, как снизила она голос на "куче", не сказывала, куда уходит,
суетлива больно была, голос ее был шибко ласковый, я уразумел: и эта предает
меня. Чувствует, знает -- не пойду я "к нашим", но балаболит, извертывается.
А я-то, я-то ждал взрыва: "Какие еще тебе наши?! Я что, не наша?!" -- и
решительно заберет меня мачеха с собою. Всю жизнь тогда я буду покорным,
уважать ее попробую, когда вырасту, защищать и кормить стану...
Избавившись от обузы, мачеха переминалась "для приличия" у обмерзшего
порога парикмахерской. Я сидел за печкой на полу, обняв колени, и видел
Колькины глаза, слезами сверкающие из толстого, неуклюже навьюченного на
него тряпья. Вот-вот рухнет ко мне Колька с протянутыми руками, тогда я не
выдержу, зареву тоже.
-- Ладно, идите...
-- Картошек поешь. Карасин в фонаре остался... Не обгори ночью-то...
Долго тут не будь...
-- Иди, иди...
Дощатая, по щелям просеченная белым дверь бережно, почти беззвучно
прикрылась, обдав облаком стужи пустое жилище, на стенах которого остались
незакрашенные квадраты от зеркал, настенных ламп и гвозди, забитые для
какой-то надобности; провода мышиными хвостами торчали из стен; белела под
потолком люстра, сделанная наподобие банного таза. Кроме люстры, досталось
мне кое-что из нашего личного имущества: в углу лежала перина, подушка; на
окнах половики висели, и, пока не забрала их мачеха, я мог "жить -- не
тужить".
***
Самостоятельную жизнь я начал сразу, безо всякой подготовки. Мачеха из
кочегарки ушла, дров мне там не дали. Я подглядел возле одного
переселенческого барака нарту, явно лишнюю, укатился на ней к жилищу, отныне
мне только принадлежащему, и обнаружил, что перины на месте нет, зато
половики, подушка и кое-что из рухляди, главное -- собачья и оленья шкуры --
милостиво оставлены мачехой. "Хоть в тоске, да все не на голой доске! Дура
дурой, а где надо, так умная, -- не захотела вот со мной встречаться и не
встретилась, имущество поделила по совести".
Надо было взоидить нарту, что значит -- облить водой, подморозить
полозья, после подровнять топориком лед, чтобы нарта была ходовитей. Все это
я проделал с большой охотой и, впрягшись через оба плеча в нарту, скоро
волок уже с речного отвала воз сухой обрези, именуемой в Игарке
макаронником. Нарубил я его целый ворох, надеясь ночью унести сырой
лиственный кряж от театральной кочегарки, потому что макаронник горел
порохом и его надо "сдерживать" топливом впросырь.
Я варил в ведре и пек на печке пластики картошки, не интересуясь,
допеклись они или доварились, ел их, скорлушки бросал мышам, которые бойко
возились по другую сторону печки, с ними было мне не так одиноко. Я добывал
в читальнях библиотек книжки, уводил их, а они уводили меня в иной мир,
помогали глушить тревогу и раной ноющую обиду на весь белый свет. Я понимал,
что долго мне на картошке не продержаться, ослабну и не смогу на себе
таскать возами дрова.
Я уставился взглядом на люстру, вывешенную посередь залы. В чаше люстры
темнела мерзлая мухота, будто подвяленная смородина, по дну люстры, словно
во льду, сверкала трещина, край люстры выбит, потому и не взяли ее с собой
горкомхозовцы, а вещь хорошая. Если из десяти плевков хоть одним попаду в
чашу люстры -- решил я, -- мне стоит сходить к нашим и понюхать, чего там и
как. Плевать было хоть и невысоко, но из-за печки далеко, однако я не хотел
хлюздить -- все вокруг меня хлюздят. Так я не стану хлюздить и, раз загадал
попасть в люстру из-за печки, шагу не сделаю, даже не поднимусь, как сидел,
так и буду сидеть, в соревновании должна быть честность. Я попал в люстру
шестым плевком, да так попал, что мухота сажей залетала по чаше люстры и
пыль облаком заклубилась. "Силен, бродяга! Зер гут!" -- похвалил я самого
себя и отправился к нашим.
Меня приветили, усадили есть, про жизнь спрашивали. Я чего-то плел,
старался не жадничать и не капать на клеенку, ел, что давала бабушка из
Сисима. Дед привычно ругал отца: "И в ково уродился, сволочь такая?! Ну я
вот его увижу! Ну я вот ему..."
Бабушка из Сисима поспешно взялась штопать рубаху прямо на мне, даже
язык велела прикусить, чтоб память иголкой не ушить, затем украдкой от деда
сунула мне рублишко -- вот какая заботливая бабушка! Они, дед и бабушка,
догадывались о моей беде, но прятались, прежде всего от дядьев -- те не
понимали, что со мной, где я живу, шуточки пошучивали, о гульбе думали.
Отужинав после смены, Ваня -- работал он рубщиком на лесобирже -- вальнулся
с книжкой на кровать. Вася щелкнул меня по лбу, свистнул в "квартире",
дразня бабушку из Сисима, и подался по девкам. Бабушкин сын Костька -- тоже
мне дядя, хотя и моложе меня, оказывал упорное сопротивление матери,
заставлявшей его делать уроки. Он метил на катушку порезвиться и покурить
там с ребятней, вот и тянул шею, заглядывая в обтаявшее сверху барачное
окно.
Все заняты собою. У всех свои заботы. И у меня тоже. Главная из них:
чего завтра пожрать?
Дома ждал меня гость, мой одноклассник и друг, Тишка Ломов, личность
тоже выдающаяся, в дружбе до гроба верная и до того преданная, что со мною
на второй, если потребуется, и на третий год останется в одном и том же
классе.
Тишка дал мне пирожок с капустой и записку классной руководительницы
моим родителям. Она была обеспокоена долгим отсутствием вверенного ей
ученика, хотела знать -- отлынивает ли учащийся, болен ли, и вообще она
всегда старается лично знакомиться с уважаемыми родителями и со всеми уже
почти знакома, кроме моих.
Плюнув на неразборчивую роспись учительницы, я бросил бумагу в огонь,
чем привел Тишку в бурное восхищение. Вдвоем мы быстро наготовили дров,
нахально уперли сутунок опять же от театральной кочегарки, и Тишка засиделся
у меня допоздна, сообщив напоследок, что видел мою мачеху возле домов,
строящихся на улице Таймырской.
Слабо теплившаяся надежда погнала меня на улицу Таймырскую, и там среди
четырех из брусьев складываемых двухэтажных домов, в жарко натопленной
сторожке, наполненной запахами стружек и выкипевшей из досок живицы, я
отыскал мачеху и Кольку.
Малый метался на топчане, сколоченном из новых, свежепахнущих досок.
-- Заболел наш Коле-енька, заболе-эл! -- запричитала мачеха,
схватившись за голову. Голос у нее был совсем уж лесной, дикий, вся она
какая-то обвислая, сырая, губы мокры, раскосмачена, будто шаман. "Да она же
выпившая, может, и пьяная!" -- резануло меня догадкой, и я со страхом
заметил на столе, из опять же белых, пахнущих досок сооруженном, уже
нечистом, израненном ножиками, недопитую бутылку. На газете ржавели
растерзанные иваси с выпущенными молоками, кусок хлеба, похожий на булыжину.
Хлеб почему-то ломали, не пользовались ножом, воткнутым в щель стола. Пили
тут рабочие, строители пили, совсем недавно, в обед пили.
-- Ну, как ты? Не ушел к нашим-то? -- на слове "нашим" мачеха сделала
злой упор и затрясла спутанными космами: -- Не нужны мы никому! Ни нашим, ни
вашим... Ни-ко-му! Знать, бороной по нашей судьбе кто-то проехал... Допей
вон вино, лучше станет, тепле-е...
Мачеха, хоть и заполошная, хоть и с пьяницей жила, но к вину
непривычная, ее развозило в жаре. Ночь, наверное, не спала -- сторож
все-таки. Может, много ночей не спала -- ребенок хворый на руках, другой
наружу просится; ни кола ни двора; муж из больницы табаку заказывает; где-то
парнишка брошен, пусть неродной, но все-таки живой человек! Что, если мачеха
вздумает допить остатки спирта? Ей ведь все равно -- отчаялась. СгоритУмрет
в судорогах. Что с Колькой тогда будет?.. Я схватил бутылку, задержал
дыхание, остановил всякое движение в теле и в широко растворенный рот вылил
спирт -- так пьют настоящие умельцы, слышал я, так пьют ходовые мужики,
покорители морей, воздушных, арктических пространств -- и словно подавился
горячей картошкой -- ни взад, ни вперед ничего не подавалось и не
пробивалось, прожигало грудь комком пламени, губы понапрасну схватывали
воздух. Мачеха изо всей силы колотила меня кулаком по спине:
-- Ну!.. Н-ну-у-у! Н-ну-у-у-у! Ой, тошно мне! Закатился парнишка-то!..
Л-лю-у-уде-э-э-э!..
Наконец разжалось, схватило воздуху обожженное горло; остановившееся
сердце пошло своим ходом, и я смог перевести занявшийся дух. Убедившись, что
я ожил, отошел, мачеха упала головой на край топчана, подгребая к себе
Кольку:
-- Зарублю! Если Колька помрет, отсеку башку твоему отцу!..
Я толкнул задом дверь, выпятился из сторожки. Следом несся сорванный
голос человека, давно и безнадежно заблудившегося. Я зажал драными
рукавицами уши, побежал куда глаза глядят. На какой-то улице, возле каких-то
подпрыгивающих бараков катавшиеся с крыши сарая или с чего-то высокого и
тоже подпрыгивающего ребятишки кричали: "Пьяный! Пьяный! Оголец пьяный!.." Я
схватил палку, погнался за ребятней, запнулся, упал, ободрал в кровь колени.
Какие-то дядьки и тетки поймали меня, ругались, хотели бить, но меня начало
рвать, и они брезгливо отступились.
Неизвестной мне дорогой -- пьяных же черт водит! -- я проник на конный
двор, располагавшийся в соседстве с парикмахерской, попал в стойла к рабочим
коням, если б к жеребцу -- зашиб бы он меня. Обнимая смиренную конягу за
шею, истертую хомутом, я чего-то ей объяснял, целовал в окуржавелую морду. У
коняги подрагивали широкие ноздри, она деликатно отворачивалась от меня, как
девушка в автобусе от назойливого пропойцы. В печальном глазу коняги стоял
молчаливый мне укор. И по сию пору, когда я гляжу на рабочую конягу, мне
вспоминается покойный дедушка Илья Евграфович, и тогда тоже, видать,
вспомнился. "Эх, дедушка, дедушка! Царство тебе небесное! -- запричитал я.
-- Ты не бросил бы меня..."
Выплакавшись, я, должно быть, поспал в стойле коняги, потому что
очнулся в соображении, нагреб из кормушки овса в карман и потрепал
извинительно конягу по гриве;
-- Голодуха -- не тетка! Тебе еще дадут.
Холодина в парикмахерской была такая же, что и на улице.
Мышей не слышно и не видно -- норками ушли на конный двор, там сытнее и
теплее. Я разживил печку, подгреб в кучу грязные, облезлые шкуры, закутался
в половики, жарил овес на вьюшке и выгрызал из шелухи зерна. Наловчился я в
этом деле. "Беда вымучит и выучит", -- говаривала бабушка Катерина Петровна.
Жива ли она? Надавливая зубами на зерно, я посылал ядрышки в рот и хрумстел,
думая о бабушке и о разных разностях. "Овеяно зернышко попало волку в
горлышко", вспомнилась бабушкина присказка, только ему, волчьему-то
горлышку, все нипочем, а мне язык накололо. Я пробил в зеледенелом ведре
дырку, попил через край воды, и меня снова разморило у горячо полыхающей
печки, в пьяную жалость и слезу повело. "В Ледовитом океане, -- затянул я
только что появившуюся песню, -- против северных морей, воевал Иван Папанин
двести семьдесят ночей. Стерегли четыре друга красный флаг родной земли до
поры, покуда с юга ледоколы не пришли..."
Пел и плакал -- жалко было Ивана Папанина.
***
В ту ночь я едва не замерз. В печке погасло. Со шкур я скатился, и
только подушка, угодившая мне под бок, спасла меня от тяжелой простуды,
может, и от смерти. Малую простуду -- кашель, бивший меня, вечный уже
насморк я болезнями не считал.
Боль в голове, одиночество ли, особенно тягостное с похмелья, надежда
ли отогреться и чего-то пожрать стронули меня с места, потащили в
тринадцатую школу. Располагалась наша отстающая школа в бывшем помещении
горсовета. Наверху, на втором этаже школы, все еще оставались разные службы,
для которых достраивалось отдельное помещение. Службам этим, особенно
сотрудникам гороно, учащиеся мешали выполнять обязанности, бегая по коридору
и резвясь на лестницах.
Готовый дать в морду любому, кто станет приставать с расспросами или
обзываться, весь внутренне подобравшийся, ощущая колкую щетину на спине, я
шагнул в класс и понял, что друг мой, Тишка Ломов, провел "серьезную работу"
среди учащихся -- меня никто не "видел". Тишка пересунул в пустующее передо
мной отделение парты ломоть хлеба, жиденько намазанный томатной пастой. Я
приподнял клапан парты, наклонился и быстро изжевал, да что там изжевал,
заглотил кусок хлеба и облизал кисленькую пасту с губ. Тишка коршуном глядел
вокруг, остерегая таинство моей трапезы.
Задребезжал звонок. В класс с указкой, картами и журналом в беремени
вошла Ронжа -- такое прозвище носила учительница за рыжую вертлявую голову,
зоркий глаз и керкающий голос. На самом деле Софья Вениаминовна,
географичка, наш классный руководитель. Ростику Ронжа от горшка два вершка и
потому готова уничтожить всех, кто выше ее и умней. Поскольку выше ее и
умней были все люди вокруг, она всех, над кем ее власть, а власть только над
учениками, терзала.
Пронзив голубым, душу леденящим взором пятый класс и сразу все в нем
увидев, Ронжа уцелилась клювом в меня:
-- Явился не запылился! В перемену побеседуем...
Беседе не суждено было состояться.
К середине урока меня крепко разморило в тепле, и я стал кренить голову
на парту. Сзади меня началось смятение. "Девчонки увидели на мне вшей, --
догадался я, втягивая голову в плечи. -- Выползли, заразы! Не сидится под
рубахой, в тепле..."
-- Встать! Вста-ать! Вста-а-а-ать!
Кто-то рвал меня, тащил за руку. Я поднял голову и в плавающей паутине
сна различил что-то рыжее, с дергающимся хохолком, с острым клювом. Дружески
улыбнулся я рыжей птахе, повсеместно обитающей в российских лесах, красивой
птахе, но вороватой, ушлой и шибко надоедной. Птаха издала поросячий визг, и
я проснулся. Из-за парты, в которой я застрял, вытаскивало меня малосильное
существо женского пола, трясущееся от бешенства.
Я стоял у доски по команде "смирно". Ронжа, поцокивая каблуками, мне
чудилось -- коготками, скакала вокруг меня, будто возле корыта с прикормом,
обзывала лоботрясом, идиотом и тому подобными словами, стоящими на ближних
подступах к матюкам. Я плохо ее слышал и никак не мог удержать голову.
Дремал. То, что я не огрызался, прикемаривал на глазах у всего класса,
распаляло учительницу, уязвляло пуще всякой наглости, и в слепом обозлении
перешла Ронжа ту ступень, которую переступив, даже бесстрашная мачеха
бросала все дела и убегала куда подальше, надежно хоронясь от пасынка.
-- Грязный, обшарпанный, раздрызганный! -- Ронжа выдернула из моих
штанов рубаху с прожженным подолом, оттого и заправленную под ошкур брюк.
Валенки -- расшлепаны, мною же проволокой чиненные, "просили каши";
прихваченные через край суровыми нитками, заплаты на штанах поотрывались;
стриг меня папа под "польку-бокс" еще на рыбалке, в баню я тоже затепло
ходил, нагольного белья на мне не было. Заталкивая рубаху обратно под штаны,
я нечаянно показал исцарапанное ногтями тело. Кто-то в классе хихикнул и тут
же получил громкую оплеуху от Тишки Ломова. Ронжа мигом выдворила Тишку из
класса и собралась обличать меня дальше, но сидевшая сзади меня дочка
завплавбазы или снабсбыта подняла руку -- левая сторона ее кошачьей мордочки
сделалась еще сытнее, вроде она конфетку за щекой мумлила -- Тишка отоварил!
Человек -- Тишка!
-- Ну что у тебя, Переудина? -- недовольная тем, что ее прерывают,
спросила учительница.
-- Софья Вениаминовна, у него вши...
Ронжа на мгновенье оцепенела, глаза у нее завело под лоб, сделав ко мне
птичий скок, она схватила меня за волосья, принялась их больно раздирать и
так же стремительно, по-птичьи легко отскакнув к доске, загородилась рукой,
словно бы от нечистой силы.
-- Ужас! Ужас! -- отряхивая ладонью белую кофточку на рахитной
грудешке, со свистом шептала она, все пятясь от меня, все загораживаясь, все
отряхиваясь.
Я уцелил взглядом голик, прислоненный в углу, березовый, крепкий голик,
им дежурные подметали пол. Сдерживая себя изо всех сил, я хотел, чтоб голик
исчез к чертям, улетел куда-нибудь, провалился, чтоб Ронжа перестала
брезгливо отряхиваться, класс гоготать. Но против своей воли я шагнул в
угол, взял голик за ребристую, птичью шею и услышал разом сковавшую класс
боязную тишину. Тяжелое, злобное торжество над всей этой трусливо умолкшей
мелкотой охватило меня, над учителкой, которая продолжала керкать,
выкрикивать что-то, но голос ее уже начал опадать с недоступных высот.
-- Ч-что? Что такое?.. -- забуксовала, завертелась на одном месте
учителка.
Я хлестнул голиком по ракушечно-узкому рту, до того вдруг широко
распахнувшемуся, что в нем видна сделалась склизлая мякоть обеззвучившегося
языка, после хлестал уже не ведая куда. Я не слышал криков, визга, не
заметил, как в панике сыпанули за двери парнишки и девчонки, покидая родной
класс и учительницу; черные стрелы замелькали перед глазами -- разлетались
прутья голика; на мгновенье возникло передо мной окровавленное лицо
учительницы, но кровь на напугала, не отрезвила меня, наоборот, она
прибавила озверения и неистовства. Ничего в жизни даром не дается и не
проходит. Ронжа не видела, как заживо палят крыс, как топчут на базаре
к