писания не прекращается у писателя, даже когда он не сидит за рабочим столом. Но я пишу, когда чувствую, что не написать об этом не могу. Маяковский говорил, что он себя чувствует заводом. Есть заводы большие, как в Донбассе, с домнами и мартеновскими печами, есть маленькие... -- А какой вы завод? -- спрашивают из зала. -- Я -- человек, -- отвечает Бабель. Следующая записка: -- "Скажите, как надо писать?" В зале смех. Какой чудак задал такой вопрос? Впрочем, он закономерен. Большинство участников съезда зеленая молодежь. -- Я не могу ответить на этот вопрос. Я и автор записки думаем по-разному. Он -- как надо писать, а я думаю о том, как не надо писать... -- "Есть ли у вас записные книжки?" -- Я уважаю писателей, которые обзаводятся записными книжками, заносят темы, мысли, фразы... Это большое подспорье. Но часто они лежат в ящиках стола забытыми. Иногда увидишь на улице лицо женщины, и не нужны записные книжки. Лицо -- рассказ и даже роман. И потом долго думаешь: где я видел эти глаза, эти губы, этот нос? Кто на меня так смотрел? Не глаза, а целый мир душевных драм... Вчера из окна гостиницы я видел, как падал снег. Происходила обычная вещь. Декабрь, зима... А я думал, что это тоже рассказ. Скажем, "Снег в Донбассе". Он здесь другой, чем в Москве или Париже, и земля здесь другая. Но как об этом написать? Этого я еще не знаю, может быть, и никогда не узнаю. И поэтому мне становится грустно... Бабель читает еще одну записку, застывает от удивления. -- "Почему у вас на носу очки, а на душе осень?" Он смущенно разводит руками. -- На носу очки потому, что я плохо вижу, а на душе у меня четыре времени года. Конечно, хотелось бы, чтобы всегда была весна, как пишут поэты, но в моем возрасте и с моей внешностью этого добиться трудно. Из президиума передают все новые и новые записки. -- "Я пишу стихи и работаю в газете. Нужно писать о столовых, банях, о бюрократах, а я вечером пишу стихи. Стоит ли мне работать в газете?" -- Стоит! Писатель рассказывает о том, как он работал в одесской газете "Моряк", в красноармейской газете Первой Конной. В редакцию приходили участники гражданской войны -- котовцы, щорсовцы, моряки, бойцы речных флотилий, грузчики, судостроители, авантюристы и проходимцы, прикрывающиеся фальшивыми документами и вымышленными подвигами. Бабель рисует этих людей -- их походку, речь, одежду. -- Я старался их просто слушать. Как только я брался за перо или карандаш, они сразу меняли тон, они подбирали другие слова, становились осторожными и даже пугливыми. К нам приходил один бывший боец котовской бригады, который начинал все свои рассказы так: "Стало быть, идем мы в атаку..." Мы так и окрестили его "Стало быть...". Я и сейчас стараюсь беседовать с людьми без карандаша и блокнота. Иногда обычная газетная информация, набранная петитом, превращается у художника в рассказ или пьесу... Бабель показывает на Олешу: -- Юрий Карлович Олеша тоже работал в газете "Моряк" и сейчас не расстается с журналами и газетами. -- "Как вы находите тему?" -- Я скептически отношусь к тем литераторам, которые берут творческие командировки в поисках тем. Есть выражение -- напластование пород. В этом напластовании жизненного материала писатель находит свой пласт. Одни вгрызаются глубоко, другие снимают только верхний слой. -- "Каких писателей вы больше всего любите читать?" -- Хороших, интересных... Но когда раскрываешь книгу, еще ничего не знаешь -- хороший писатель ее писал или нет. Толстой заметил, что у Анны Карениной кроме ума, грации и красоты была и правдивость. Кроме таланта, яркого стиля и литературного мастерства хочется, чтобы у писателя в книге была и правдивость. -- "Ваши книги о прошлом, о гражданской войне. Собираетесь ли писать о нашем времени?" -- Собираюсь. Я думаю о нашем времени, о наших людях. Недавно в Париже один французский писатель говорил мне, что он как художник соскучился, истосковался по настоящим героям. Надоело писать о стависских, о молодчиках Кьяппа, о проститутках, о постельных конфликтах, о политических авантюристах. Он предложил одному издателю роман о жизни докеров Марселя. Буржуазный издатель махнул рукой: "Опять забастовки, политическая борьба, голод, нищета, драма жизни... Нет, такая книга мне не нужна. Напишите книгу о Горгулове -- убийце президента Франции..." Честный писатель, он отказался писать книгу о белогвардейском выродке. За рубежом люди жадно расспрашивают о нашей стране. Они хотят знать правду о нашей жизни... И мы, советские писатели, должны помочь им в этом... -- "Какой у вас рабочий режим?" Бабель аккуратной стопкой складывает записки, разглаживает их. -- Как ответить на этот вопрос? В Париже один буржуазный журналист брал у меня интервью. Он быстро, профессионально очень быстро, задавал мне вопросы и поглядывал на часы. "Я тороплюсь, синьор Бабель, мне нужно успеть дать интервью в вечерний выпуск. Зачем так мучительно думать..." И я вдруг понял, что этот молниеносный репортер, не подозревая, открыл одну из тайн писательского ремесла и рабочего режима писателя -- надо все время мучительно думать... Над темой, над словом, сюжетом, над образом... Друзья, -- улыбается Бабель, -- что вы так старательно записываете все, что я говорю? Вот товарищ Селивановский, ответственный редактор "Литературной газеты", обязательно раскритикует меня за такую литературную консультацию... Алексей Селивановский -- старый друг донецких писателей -- откликается из президиума: -- Я тоже, Исаак Эммануилович, за то, чтобы думать... -- Мучительно думать... -- Мучительно думать, -- соглашается Селивановский. Все дни Исаак Эммануилович работает в семинарах, читает рукописи молодых авторов, ездит на шахты и заводы, беседует с партийными работниками. Ему хочется познакомиться с Пашей Ангелиной, сталеваром Макаром Мазаем, прославленными шахтерами. Литературные работы участников семинаров служат поводом для раздумий о мастерстве, о роли художника в общественной жизни, о книгах, которые должны помогать людям жить. Сквозь очки мудро и лукаво поблескивают глаза. Писатель смотрит на нас дружески, отечески, но говорит как равный с равными, без поучительства. Голос спокойный, мягкий, но полон иронии, а вся речь освещена то добрым, то язвительным юмором -не оттого, что человек старается острить, а потому, что он честен и справедлив, хорошо видит достоинства и недостатки, умеет прощать слабости, но едко и горько говорит о глупости, напыщенности и высокомерии. -- Иногда бывает так: обманывают друга, родителей, любимую девушку, жену, -- но никогда нельзя обмануть чистый лист бумаги, -- говорит Бабель. -- Никогда! Как только вы возьметесь за перо и выведете первую строку, лист бумаги заговорит о вас. Я испытываю робость перед чистым листом бумаги... В те дни я усердно записывал "бабелевскую литконсультацию". Записные книжки пропали, а мысли Бабеля остались навсегда. Он рассказывает о Горьком, которого недавно посетил в Крыму -- в Тессели. Чувствуется, что он очень любит Горького. Голос Бабеля, вообще тихий, становится еще тише, сердечней. -- Есть писатели, которые сами по себе, а народ сам по себе. Горький -- писатель, который сорадуется и сопечалится человеку, -- замечает Бабель. И еще один большой литературный вечер. Выступают писатели Москвы, Киева, Ленинграда, Харькова. Далеко стоит завод "Светлана", Русая девчонка далека... -- звонко читает свои стихи Александр Решетов. Бабель вглядывается в зал, аплодирует. Потом он идет к трибуне и под общий хохот задумчиво повторяет: -- Да, русая девчонка далека... -- и поглаживает полысевший лоб. Бабель читает один из своих рассказов. Утверждают, что память -- это очень хорошая и нужная книжка. Жаль только, что чернила в ней с годами выцветают. Я перелистываю пожелтевшие страницы газеты "Социалистический Донбасс" от 5 декабря 1935 года. Репортерский отчет скупо запечатлел факты. Но в нем есть такие строки: "В президиум летят десятки записок. Литературная молодежь жадно и живо интересуется всеми видами "оружия" в арсенале писателя..." "Больше всех "атакуются" Бабель и Олеша..." "...Особенно восторженно встретила аудитория Олешу и Бабеля, выступавших с чтением своих произведений". "Аудитория получает от тов. Бабеля острые, запоминающиеся ответы". Запоминающиеся ответы Бабеля. Автор газетного отчета оказался прав. Они запомнились, сохранились в записной книжке памяти. В конце сентября 1936 года мы, группа молодых журналистов, возвращались из Ялты на пароходе "Пестель". В Севастопольском порту видим Бабеля. Подошли, поздоровались, напомнили о Донбассе, о декабре тридцать пятого года. -- Я был в Тессели. Все осиротело без Алексея Максимовича... За год Бабель заметно состарился, чуть желтоватые скулы, за очками грустные, настороженные глаза. -- Как вы себя чувствуете, Исаак Эммануилович? Как ваше здоровье? -- Преотличнейшее... Такое солнце в сентябре, жаловаться грех... Бабель расспрашивает о людях, с которыми он встречался в Донбассе. Он называет многих по имени и отчеству, -- видимо, встречи с ними ему дороги. -- Я рассказывал Алексею Максимовичу о своей поездке в Донбасс. Горький очень интересовался всем, расспрашивал... Ведь он там бывал когда-то. -- И голос у Бабеля грустный. -- Хорошо было бы съездить туда летом... Может быть, еще удастся... Здесь, в Крыму, Бабель работал с кинорежиссером Сергеем Эйзенштейном над сценарием "Бежин луг". Эйзенштейн снимает в Ялте этот фильм. Отнюдь не по Тургеневу. Это современная лента. -- Но у Тургенева взято не только название, есть дух тургеневский -- ночной простор, поэтичность... Трудно удержаться от журналистского вопроса: -- Над чем вы работаете, Исаак Эммануилович? -- Я думаю над книгой о Горьком... То она мне видится от обложки до последней строки, то вдруг уходит от меня... Как написать о нем? Сложно, сложно, но думаю... И еще одна встреча с Бабелем. Во время войны наши войска заняли небольшой украинский городок Малин на Киевщине. Седая библиотекарша пришла к молодому капитану, командиру батальона, и сказала, что она спрятала часть книг в подвале, чтобы гитлеровцы не сожгли, не уничтожили, и попросила красноармейцев достать их из подвала. Бойцы весело и легко вытащили пять или шесть ящиков с книгами, поставили в классной комнате и тут же начали их перелистывать, просматривать, читать. Пушкин, Лермонтов, Крылов, Шевченко, Коцюбинский, Чехов, Горький, Тычина... И вдруг среди разных переплетов, обложек один из бойцов достал примятую книжечку с замусоленными страницами. -- Бабель. "Конармия", -- прочел он вслух. Подошли товарищи, склонились. -- Это что ж за писатель Бабель? -- спросил совсем молоденький красноармеец. -- Впервые слышу... -- А кто его знает! Сейчас посмотрим, -- ответил тот, кто нашел эту книжечку. Он громко читал: -- "Мы делали переход из Хотина в Берестечко. Бойцы дремали в высоких седлах. Песня журчала, как пересыхающий ручей..." -- Хороший писатель этот Бабель, ей-богу, хороший, -- повторил он и с разрешения библиотекарши сунул книжечку в красноармейский мешок. Измятая, зачитанная, с оттисками многих пальцев, с подклейками, эта книжечка Бабеля побывала в боях, в госпитале, в запасном полку и снова уехала на фронт. Владимир Канторович БАБЕЛЬ РАССКАЗЫВАЕТ О БЕТАЛЕ КАЛМЫКОВЕ ВЕЧЕР В "КАМИННОЙ" На воспоминания об Исааке Эммануиловиче Бабеле я, в сущности, не имею права. Наше знакомство можно назвать шапочным. Раза два-три мы сидели с ним за общим столом, но почему-то застольные разговоры не оставили ни малейшего следа в моей памяти. Зато мне посчастливилось слышать, как Бабель в узком кругу литераторов читал "Марию". В другой раз весь вечер он рассказывал о Бетале Калмыкове. Этот последний "вечер с чаепитием" был устроен редакцией одного из толстых журналов в "каминной" писательского дома на улице Воровского. Исаак Эммануилович рассказывал весь вечер. Не читал, а именно рассказывал. И хотя в руках он держал листки (или тетрадку), однако в текст, помнится, ни разу не заглядывал и ничего оттуда не читал. И все-таки мне казалось, что я слышал не изустные рассказы, а по-бабелевски отработанные новеллы, которые автор читал по памяти, наизусть. Мы знаем, Бабель находил слова незаменимые, единственные. Искал эти крупинки золота, как поэт, перебирая тонны словесной руды. Каждое слово стояло в его тексте в своем смысловом, семантическом, ритмическом ряду, и именно там, где и должно было стоять. Никакие рассказчицкие интонации не могли бы ни смягчить, ни усилить впечатления. Может быть, я ошибаюсь, но Бабель не казался мне выдающимся мастером устного рассказа. В этом смысле он не стоял вровень с признанными королями этого жанра -- назову из его современников хотя бы Новикова-Прибоя. Но, по правде сказать, Бабелю, который создавал один за другим десятки вариантов каждой новеллы, дар изустного рассказа был бы словно ни к чему... Еще до того, как вечер открыл Всеволод Иванов, кто-то спросил Исаака Эммануиловича: правда ли, что он написал новую книгу -- о Бетале Калмыкове? Бабель ответил неопределенным жестом. Можно было расшифровать его так: написал, но до завершения далеко! Весь вечер Бабель рассказывал о Бетале Калмыкове (или, как я догадывался, читал наизусть свои новеллы). Правда, утомившись, Исаак Эммануилович попросил кого-то из друзей прочитать отрывок из газеты (судя по формату -- из периферийной газеты). Но едва читка закончилась, Бабель снова принялся рассказывать. Что это было, этот газетный текст? Мы, безусловно, почувствовали связь между газетным очерком (?) и новеллами Бабеля. Словно прозвучал чистейший звук камертона -- и вслед за ним свободные вариации в той же тональности. Газетный очерк нас позабавил: он был стилизован под фольклор. Когда-нибудь мы обнаружим этот затерявшийся номер неизвестной газеты, и я не удивлюсь, если увижу, что знакомый материал озаглавлен примерно так: "Сказание о Бетале Калмыкове". Герой представал пред читателями истинно сказочным батыром, но, к счастью, неотступно звучала юмористическая, чуть ироническая нотка. Она не разрушала образа, но незаметно сводила батыра Бетала с балкарского Олимпа на нашу бренную землю. Кто был автором газетного очерка? Кажется невероятным, чтобы И. Бабель, годами не расстававшийся со своими рукописями, а в эти годы особенно скупо доверявшийся печати, согласился под своим именем напечатать, да еще в периферийной газете, один из вариантов какой-нибудь главы будущей своей книги. Напомню, что после "Нефти", опубликованной в 1934 году, писатель за последующие пять лет опубликовал только четыре рассказа (если не считать воспоминаний). Ну, а с другой стороны, разве Бабель стал бы на своем литературном вечере читать вслух чужое произведение о любимом герое? Невероятно. Думается, к "Сказанию о Бетале Калмыкове", с которым писатель познакомил нас в тот вечер, он все же приложил руку как редактор. Очевидно, в первичном материале, собранном газетой, Бабель обнаружил крупицы правды, зарождение эпоса. Исаак Эммануилович прежде всего отделил ценные злаки от обильных плевел, отсек цветистую лесть, вытравил пошлость, а дальше, увлекшись процессом редактирования, вписывал, наверное, кое-что и от себя. И под рукой мастера на страницах газеты родился красочный образ человека, отнюдь не образцового, но понятного и близкого своему народу, не похожего, впрочем, на праведника из Четьих-Миней восточного образца. Оговорюсь: все, что здесь сказано по поводу услышанного тогда очерка о Бетале Калмыкове, -- моя догадка. Но раз уж она высказана, я продолжу поиски самого документа, номера газеты с этими материалами о Бетале Калмыкове. А вот что не догадка, а достоверное воспоминание. Новеллы, рассказанные Бабелем, и газетный очерк восприняты были нами, слушателями, как единое художественное целое, как доказательство, что замысел книги о герое, пленившем воображение писателя, существует не только в его воображении, но уже в какой-то мере -- литературная реальность. Исааку Бабелю снова пришлось выслушивать упреки друзей: -- Когда же мы прочтем рассказанное вами? -- Исаак Эммануилович, ну можно ли держать это в столе? -- Можно, -- сухо ответил Бабель. -- Эти тетрадки станут на полку, рядом с другими (о тех мы знали по отрывкам, появлявшимся в печати). Пусть постоят. Я к ним еще не раз вернусь. Позже Константин Паустовский рассказывал нам о многих вариантах "Любки Казак", переписанных Бабелем от руки, каждый от начала и до конца, причем переделка не коснулась сюжета; просто появлялись немногие новые слова, менялся ритм некоторых фраз. В середине тридцатых годов мы еще не представляли себе, чем обернется благоговение Бабеля перед словом! Ведь из-за этой трагической страсти рукописи Бабеля, хотя бы незавершенные, существовали в одном-единственном экземпляре. В тот вечер Бабеля снова просили не так скупо делиться с читателем написанным. Исаак Эммануилович привычно отшучивался: -- Зачем расставаться с рукописями? Раз редакции не скупятся на авансы... Ни одна строка о Бетале Калмыкове не уцелела... Как известно, антрополог M. M. Герасимов по сохранившимся черепным костям воссоздает облик людей, умерших сотни и тысячи лет назад. В литературе не справиться с такой задачей... по чьим бы то ни было воспоминаниям. Но новеллы о Калмыкове, невосстановимые в их художественной целостности, были все же фактом писательской биографии Исаака Бабеля, фактом литературной истории. И если это так, то, пожалуй, те, кому посчастливилось некогда услышать из уст писателя несколько новелл о замечательном балкарце, должны бы поделиться с новыми поколениями читателей И. Бабеля тем, что сохранила их память. Дать представление о жанре этой незаконченной и утерянной книги, о внутренней теме новелл, о тональности, в которой они были выполнены. Попытаться восстановить образ главного героя книги, авторскую позицию. И конечно, прежде всего -- передать впечатления от рассказанных Бабелем новелл, пронесенные через три с половиной десятилетия. Литературный герой бабелевских новелл отнюдь не "зеркальное отображение" своего прототипа, исторического Бетала Калмыкова. Это вообще было бы для Бабеля не характерно, -- не случайно же "очевидцы" так трудно воспринимали "Конармию". Писатель Бабель меньше всего копиист, он создает свой художественный мир. Впрочем, при всем своем своеобычии образная вселенная Бабеля выражает многие стороны реальной жизни глубже, пронзительнее других произведений, претендующих на документальность. Бессмысленно искать в нарисованных писателем портретах фотографическое сходство с прототипами, тем более принимать такое сходство за критерий оценки. Долгие годы Бетал Калмыков был первым человеком в своей небольшой республике -- и не только потому, что занимал высокие посты и представлял советскую власть. Его знали в лицо, звали по имени все балкарцы и кабардинцы -от десятилетних ребятишек до стариков-долгожителей, которых тогда было много и среди балкарцев. Калмыков был первым секретарем обкома ВКП (б), но было в нем что-то и от главы большого рода. Конечно, в гражданскую войну и в первые годы после нее все было иначе. В 1922 году я оказался в Нальчике в числе первых туристов. В горы нам отсоветовали подниматься, в городе же было и спокойно, и сытно, и дешево. Вот тогда-то я не раз наблюдал, как Бетал Калмыков выезжал по делам в горы. В открытую коляску запрягали пару горячих кабардинских коней. Кучеру было с ними нелегко справиться, тем более что коленями он придерживал винтовку. Сзади сидел коренастый горец, натянутый, как пружина, не позволявший себе откинуться на подушки (это и был Бетал). На боку в деревянной кобуре висел у него огромный маузер, наготове были еще два штуцера (или обреза). Бетал и его кучер готовы были к любой неожиданности; в бою они, наверное, не дали бы маху. Классовая и политическая борьба, усугубляемая родовыми и племенными распрями, в те годы еще не утихла в горах. Позднее, в тридцатых годах, Бетал Калмыков благодаря журналистам и литераторам стал особенно популярной фигурой в стране. Это по инициативе Бетала колхозы Кабардино-Балкарии развели вдоль горных дорог бахчи, посадили ягодники, огороды. Воткнули в землю колышки с дощечками и на них написали крупно: ПУТНИК! ОТДОХНИ, ПОЖАЛУЙСТА! ПОДКРЕПИСЬ! ТЕБЯ УГОЩАЕТ КОЛХОЗ... (Конечно, не забывали назвать гостеприимного коллективного хозяина.) Бабель искал признаков будущего в сегодняшнем дне (по собственным словам, он всегда был готов помочь цыпленку разбить скорлупу). Но в то же время нельзя было закрывать глаза на противоречия, таившиеся в этом человеке. К нему, например, приросло шутливое прозвище: "Наш социалистический старейшина рода" и др. Известно, литератор и дня не проживет без шутки. Но даже за самой едкой, гротескной непременно скрывается какая-то частица жизненной правды или черта человеческого характера, иногда только чахлый росток, глазу, затуманенному восторгом, невидимый... И вправду невидимый? Спустя тридцать лет кабардинский писатель Алим Кешоков опубликовал роман "Вершины не спят". Бетал Калмыков, безусловно, послужил автору прототипом при создании образа "головного журавля" Кабардино-Балкарии тридцатых годов -- Инала Маремканова. В прошлом Инал -- легендарный революционер, в романе -- человек, упивающийся властью, нетерпимый, подозрительный, крушивший всех стоявших на его пути. "Кто против меня, тот, значит, и против новых порядков, -- поучает Инал своего помощника, выполняющего функции "меча карающего" в автономной республике, -- вот тебе и метод в руки... Хороши любые средства". Не может быть, чтобы Бабель, зная своего друга долгие годы, готов был втиснуть всю его человеческую сущность в одну из простейших, одночленных формул. Не мог он не видеть, что Беталу, этому стойкому мечтателю и неутомимому борцу за будущее, не чужды ни противоречия, ни пережитки, что у него властная натура и что страсти кипят в его душе. Новеллы о Бетале Калмыкове написаны после "Нефти", рассказа, признаваемого переломным в творчестве писателя. Бабель говорил в те годы И. Эренбургу, что прежде писал чересчур цветисто, злоупотребляя образами, что теперь стремится к большой простоте. Но, очевидно, намечавшийся путь не был прост, однозначен. Бабель искал новых жизненных впечатлений повсюду. Однако то, что мы слушали в "каминной" Дома литераторов, было ближе к прежней прозе Бабеля, чем к тому, что намечалось в "Нефти". Литературный герой новой книги предстал пред нами в романтическом обличье и был, на первый взгляд, свободен от кое-каких противоречий, явно выраженных в его прототипе. Но вот что примечательно. Восприняв на слух тридцать пять лет назад несколько новелл из уст Бабеля, я запомнил их (точнее -свои тогдашние впечатления), тогда как за эти годы, насыщенные событиями, перезабыл многое даже из того, что повлияло на собственную мою судьбу. Как полнее передать читателю эти впечатления, пронесенные сквозь целую эпоху? Я расскажу две новеллы, услышанные в тот вечер от Бабеля, такими, какими их сохранила память. Литераторы не придерживаются обычая дипломатов, которые по свежим следам записывают "для истории" свои беседы с государственными деятелями. Со времен Гутенберга рукописи создают, чтобы их размножать на печатных станках для читателей. Кто из нас на вечере в "каминной" сомневался, что рано или поздно увидит эти новеллы в книге Бабеля?.. Конечно, запись, даже если бы она была сделана в тот самый вечер, когда мы слушали писателя, все равно не сохранила бы для потомства подлинного произведения Исаака Бабеля. Зато сколько бы ожило подробностей, сколько бы сохранилось бесподобных, неповторимых словечек Бабеля и примеров той тончайшей оркестровки произведения, в которой он не знал себе равных. Я не записал новеллы ни в тот вечер, ни позднее. Мало того -не раз и не два рассказывал их в той обстановке, среди тех людей, для которых слова, услышанные мною некогда из уст Бабеля, звучали как сказка. А каждый рассказчик знает, что много раз пересказанный сюжет, взятый даже из собственной жизни или из своего произведения, непроизвольно меняется, обрастает новыми подробностями... Обо всем этом я помню. Догадываюсь, что спорна сама попытка передать (через столько лет!) впечатление от рассказов Бабеля. Но друзья подсказывают, что нет иного пути помочь читателю представить себе, какой была задумана книга о Бетале Калмыкове, книга, которой так и не суждено было стать "фактом литературы". РАЗБОЙНИК ИСМАИЛ КАПИТУЛИРУЕТ -- Поедем в горы? -- предложил Бетал Калмыков Бабелю. -- Милиционеры выследили наконец Исмаила-разбойника 1. Он засел в своем убежище на неприступной скале. Двоих ранил, отстреливается. Его обложили, как волка, и надежд на спасение у него не осталось. Не Шамиль -- тот перепрыгнул, как говорят, через шесть рядов солдат, окруживших его саклю в Гимринском ущелье... Утром позвонили из района, одумался Исмаил. Крикнул сверху: сдаст оружие. Но только Беталу, в собственные руки. И еще: пусть Бетал поклянется, что Исмаила никто не унизит. Будут судить, пусть расстреляют, но чтобы его, безоружного, никто рукой не коснулся... Гордый, что скажешь? Придется брать в плен разбойника Исмаила. Поедем? 1 Имена всех действующих лиц, кроме Бетала Калмыкова, как и географические названия, кроме Нальчика, я не запомнил. Пришлось подменить их произвольными именами и названиями. -- В. К. Вместе с Бабелем-рассказчиком мы пережили его радость: он станет свидетелем фантастической сцены -- разбойник выбрал секретаря обкома, чтобы сдать ему оружие! А на дворе -- тридцатые годы! Романтическая тема стала раскрываться уже в пути. Бетал разговорился о своем бунтарском прошлом. Оказывается, до революции он одно время скрывался в горах, был "социальным разбойником". -- Вроде вашего Дубровского, что ли... Мстил князьям, богачам. Добычей делился с бедняками. И ведь ни один меня не выдал, а? И спустя некоторое время: -- Когда это было! Правильного пути еще не видел. Узнал его позже. А про бандита, который соглашался сдаться в плен ему одному, Бетал сказал так: -- Этот Исмаил шкуру спасал -- старые преступления его раскрылись. А в горах он сидел смирно. Людей не убивал. Ну, скотину похищал... колхозную, это так. И добавил со вздохом, в котором прозвучало, однако же, не одно только осуждение: -- Люди из ближних селений знали, наверное, где он скрывался. Многие. Не выдали... А кто им Исмаил? Вот уж не друг, не защитник. На их шее сидел. Не выдали... В райцентре к Беталу в машину сели вооруженные люди -уполномоченный со своим помощником. Поднялись еще выше в горы. За Агарты колесная дорога превратилась в конную тропу. Пошли дальше пешком. И вскоре услышали: ударил одиночный выстрел, а в ответ -- стрельба вразнобой, из нескольких ружей. Старшина встретил Бетала неподалеку от засады. -- Огрызается! Нашего Асхада ранил в руку. Легко. Третьего уже. Ничего не скажешь, Исмаил -- горец, выбрал логовище с умом. От более высоких скал, с которых мог бы ему угрожать противник, его защищал длинный выступ. К расщелине, где он прятался, откуда из-за камня прицеливался, стрелял, шел крутой подъем -- он был целиком под обстрелом. Семь милиционеров расположились кто где, веером, выбрав себе защиту за камнями и уступами. Бетала Калмыкова отвели в сторону, -- чтобы достать его из ружья, разбойнику пришлось бы на полкорпуса высунуться из своего убежища. Он сразу же оказался бы на мушке у всех семерых стрелков... Милиционеры хором повторяли какие-то слова, несколько раз прозвучало имя Калмыкова. Видимо, передавали Исмаилу, что условия капитуляции приняты, Бетал здесь. Откричались милиционеры и смолкли. Тишина пришла в горы, гулкая, настороженная. Наконец из ущелья донесся крик Исмаила-разбойника. -- Назначает встречу на полпути, -- объяснил Бабелю один из сопровождающих и кивнул в сторону каменной россыпи, круто подымавшейся к самому убежищу. -- Рискованно, товарищ начальник, -- сказал по-русски уполномоченный. -- В каждой игре свои правила, -- ответил Бетал. Вынул из кармана и отдал ему револьвер. Распорядился: Тот, у кого голос позвонче, крикни: пусть Исмаил выйдет из ущелья сразу, как меня увидит. Пусть спускается навстречу. Парень, присевший за крупным камнем, прокричал приказ Бетала дважды. Я помню: дойдя до этого места, Бабель выдержал долгую паузу. На этот раз он подчинился неписаным законам устного рассказа. Бетал, собранный, наружно спокойный, ждал дальнейшего развития событий. И снова вокруг тишина. О чем он там раздумывает, Исмаил? Молится, что ли? Из расщелины донесся короткий возглас. Уполномоченный пополз к обстреливаемой зоне. Милиционеры взяли на мушку темную нору -- отверстие, зиявшее между скалами. Бетал сделал несколько решительных шагов к подъему. Виден он преступнику? Еще шаг, другой, -- теперь-то Исмаил наверняка разглядел Калмыкова. Что же он медлит?.. И в то же мгновенье на темном фоне волчьей норы обозначилась фигура рослого горца. В ладонях, поднятых на уровень груди, он бережно, как чашу с питьем, нес обрез. У свидетелей и участников этой рискованной игры вырвался из груди вздох облегчения. Бетал и Исмаил шли навстречу друг другу. На крутой тропе меж рассыпанных камней природа позаботилась сохранить ровную площадку. Не для того ли, чтобы эта сцена, немыслимая, казалось, в наше время, еще больше напоминала военную капитуляцию! Бетал достиг этой площадки первым и ждал, пока на нее ступит Исмаил, -- где ж это видано, чтобы побежденный возвышался над победителем? Вот они замерли лицом к лицу. Вот Исмаил произнес какие-то слова. Бетал ответил. Исмаил протянул обрез. Бетал небрежно взял его одной рукой, повернулся и стал первым спускаться с кручи; побежденный следовал за ним. Навстречу уже карабкались, спешили милиционеры. Один из них схватил Исмаила за руку, другой хотел ощупать его карманы. Бетал отдал сердитую команду, милиционеры подчинились. Теперь разбойник шел между рядами тех, с кем вел непрерывный бой двое суток. Был он очень бледен, но гордо крутил свой ус. Однако Бабель не поставил точку после эпизода с капитуляцией. Новелла имела продолжение. Необходимое для подводного движения сюжета. Бетал с Бабелем и Исмаил под конвоем милиционеров подошли к машине (шоферу удалось подогнать ее поближе к месту событий). Бабелю Бетал указал на переднее место, рядом с шофером. Сам же сел сзади, рядом с разбойником. Уполномоченный хотел было втиснуться третьим, но Калмыков приказал ему остаться на месте, обыскать ущелье. Правда, правый карман у Бетала снова оттопырился, и рука была наготове. Вот что произошло по пути в город. Ехали по берегу шумной, разлившейся реки. Внезапно увидели: тонет буйвол. Видно, оступился, сошел с брода, сильное течение сбило животное с ног, а тяжелое ярмо не отпускало, не давало всплыть. Возница суетился, старался сбить ярмо, но силы его были на исходе. Буйвол захлебывался. Шофер притормозил машину. Исмаил и Бетал еще на ходу выскочили на дорогу и бросились на помощь земляку. Так в каждом из трех горцев сработал инстинкт, чувство, воспитываемое жизнью в горах, передаваемое из поколения в поколение, как наказ мудрых и справедливых: "Терпящему бедствие -- помоги!" Двое сильных мужчин быстро справились с тем, что было не под силу старику. И вот уже спасенный, присмиревший буйвол стоит на прибрежных камнях. Теперь у колхозника нашлось время оглянуться на тех, кто помогал ему. Справа от себя он увидел Бетала Калмыкова, -- кто же не знает его в горах? Кто не искал у него помощи, не испытал на себе его заботы? Колхозник произнес слова благодарности. Только тогда он оглянулся и на второго спасителя, того, что стоял слева, -- и окаменел! Это же Исмаил! Как многие местные люди, он конечно же знал разбойника в лицо. Что это? Два смертельных врага соединились, чтобы помочь ему в беде?.. Оправившись от изумления, старик из селения Науруз так же церемонно поблагодарил разбойника. Дальше ехали без приключений. В Нальчике, у здания тюрьмы, машину остановили, преступника сдали дежурному. На прощанье Бетал кивнул ему. Исмаил наклонил голову и слегка прижал руки к груди. БЕТАЛ, БАТЫРБЕК И ПОГОРЕЛЬЦЫ Бетал снова увез Бабеля в горы -- в районе праздновали открытие нового клуба. В райцентре Бетала ожидала толпа празднично одетых мужчин. Чуть подальше стояли женщины с детьми. Бетал вышел из машины. Его окружили, здоровались с ним, а он расспрашивал о здоровье родственников, -- казалось, секретарь обкома знает всех, может назвать чуть не каждого по имени, помнит, у кого сколько сыновей, какие в семье радости и беды. Такое встретишь только у малых народов на Кавказе, да и то не всегда. Расставаясь, Бетал пригласил всех на открытие клуба. К дому районного секретаря Батырбека гости из города пошли пешком. Как всегда, за столом собралось великое множество людей. И все были накормлены, обласканы хозяйкой, ее пожилыми родственницами. В клуб отправились засветло. Бетал был весел, перебрасывался словечком-другим с встречными пешеходами -- со всех концов селения народ тянулся к клубу. Новое здание радовало глаз. От него еще вкусно пахло свежим тесом, красками. Бетал обошел клуб кругом. Душа его была полна гордости: кто, как не он, твердил с таким постоянством, что зажиточная жизнь мерится не пудами, аршинами и рублями, а культурой! Но к его радости примешивалось и чувство ребенка, когда тот любуется новой игрушкой. Бетал со спутниками уже приблизился к гостеприимно открытым дверям клуба, люди, собравшиеся здесь, отступили, чтобы пропустить почетного гостя... И вдруг в один миг Бабель-рассказчик разрушил нарисованную им же идиллию, этот порыв всеобщего прекраснодушия. В пейзаже, нарисованном с помощью одних только звонких, брызжущих радостью, ярких и чистых красок, внезапно проступило темное пятно -- неожиданно заявил о себе посланец из мира не столь благополучного. Этим посланцем стала женщина в черном деревенском платье до пят; темный платок на голове покрывал, по обычаю, и волосы, и лоб, и шею, и подбородок -- и все же не мог скрыть искаженные смертельной обидой черты лица. Женщина бросилась наперерез начальству, с губ ее сорвался сдавленный крик. -- Бетал! Тотчас же перед ней вырос молодой горец в кубанке, за ним другой. Они преградили путь женщине, пытаясь оттеснить ее и вообще замять этот неприятный, неприличный, как им казалось, инцидент. Бетал легко мог сделать вид, что ничего не приметил, и войти в клуб, чтобы не портить настроение себе и слушателям его сегодняшней праздничной речи. Я вспоминаю, что в рассказе Бабеля, когда он дошел до этой сцены, вдруг прозвучало короткое, как удар хлыстом, балкарское слово. Бетал приказал, и добровольные слуги порядка послушно расступились. -- Что тебе, женщина? -- спросил Калмыков. Она говорила жестоко, страстно. В горле звучала тяжкая обида, но унижения ее душа не приняла, врожденное достоинство не изменило ей и теперь. Рассказчик заставил нас в эту минуту оглянуться на начальников, опытных церемониймейстеров празднества, -- ведь это их обличала женщина! Батырбек и другие так и застыли на месте, где их застала неожиданность. Они молчали. Не переглядывались друг с другом. Казалось, даже не слушали, а просто присутствовали. Лица их были лишены всякого выражения. Позже Бабель узнал, что колхозница жаловалась на глухоту и черствость людей. Сгорел дом, погибло все имущество. Третий день с больным мужем они ютятся в хлеву. Ни одна душа не пришла на помощь. Начальники не откликнулись на беду, не помогли. Где справедливость? Бетал слушал женщину. Ярость вскипала в нем. Батырбек и его помощники знали Бетала, его характер. Они не оправдывались. Но если бы вскрыть в ту минуту грудную клетку Батырбека, вряд ли сердце обнаружилось бы там, где оно бьется у всех людей. Женщина высказала все и умолкла, ожидая решения. Выждав минуту и убедившись, что колхознице нечего больше добавить, Бетал произнес спокойно, твердо: -- Возвращайся к мужу. Все будет по справедливости. И, круто развернувшись, шагнул к двери клуба. Местное начальство потянулось за ним. Не лица у них были -- маски, безликие, застывшие. Когда закончилось торжественное заседание, Калмыков, Батыр-бек и Бабель спустились вниз, к машине. -- Из какого селения та женщина? -- коротко бросил Бетал. Выслушав ответ, приказал: -- Едем к погорельцам. -- Поздно, товарищ Калмыков! -- взмолился Батырбек. -- Дорога плохая, машина будет скользить. Опасно! -- Садись в машину. Зло выслеживают по горячему следу. -- Бетал! -- сделал еще одну попытку секретарь райкома. -- Все будет как надо, ошибку исправим, виновных накажем... -- Садись с шофером, указывай дорогу! Въехали в селение Сораби в темноте, разыскали свежее пожарище. Чистый горный воздух пьешь, как нектар. Здесь прогорклый воздух отдавал дымом, бедой... Дом сгорел дотла. Он стоял на отлете -- в селении больше никто не пострадал. На задах сгоревшего дома лепился не то сарай, не то хлев для баранты. Из-под его ворот пробивался слабый свет. Трое приезжих вошли вовнутрь. В каганце чуть мерцал огонек. У задней стенки, прикрытый потертой буркой, лежал, вытянувшись во весь рост, больной хозяин сгоревшего дома. Голову его подпирал ополовиненный мешок с кукурузным зерном. Лицо, заросшее седой щетиной, было обращено к вошедшим. Из-под бурки торчали голые ноги, обутые в старые, все в трещинах, калоши. У изголовья неподвижно стояла жена. Глаза ее горели неистовой верой во всемогущество Бетала. Бабель оглянулся. На стенках сарая висела старая упряжь. По углам валялись лишь тряпье да ржавые ведра. Хозяевам ничего не удалось спасти от огня. Бетал произнес приветствие и молча слушал, пока погорельцы отвечали на вопросы Батырбека. Вдруг Бетал произнес: -- Все будет хорошо, люди! Попрощался и вышел к машине. Скомандовал: -- В райком! В пути никто не произнес ни слова. Молча вышли из машины, молча пришли к кабинету секретаря. Бетал с Батырбеком сели друг против друга, лицом к лицу, и в ярости стали стремительно бледнеть... ...Эти бледнеющие от ярости двое мужчин врезались в мою память навсегда -- уверен, запомнились подлинные слова Бабеля! Бетал испепелял Батырбека взглядом, но и тот не опускал глаз; они выражали стойкость прямо-таки огнеупорную. Шел поединок. Друг другу противостояли сильные, страстные мужчины, сгустки воли, вместилища страстей. Слабых Бетал не терпел в своем окружении. Вдруг Калмыков со страшной силой ударил кулаком по столу: -- Позор! И спустя некоторое время снова прозвучало единственное слово (это многословный Бетал!) : -- Позор! Дважды повторенный, этот возглас разрядил грозовую атмосферу. Двое мужчин еще помолчали, теперь, кажется, во взаимном согласии. Наконец Бетал встал. Голос его звучал обыденно, даже тускловато: -- В пятницу вернусь (события происходили