Исаак Бабель. Воспоминания, портреты, статьи
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Конармия". М., "Правда", 1990.
OCR & spellcheck by HarryFan, 5 December 2000
-----------------------------------------------------------------------
Содержание:
Начало
М.Горький
Фурманов
Багрицкий
Утесов
В Одессе каждый юноша
Работа над рассказом
О работниках новой культуры
Лет двадцать тому назад, находясь в весьма нежном возрасте, расхаживал
я по городу Санкт-Петербургу с липовым документом в кармане и - в лютую
зиму - без пальто. Пальто, надо признаться, у меня было, но я не надевал
его по принципиальным соображениям. Собственность мою в ту пору составляли
несколько рассказов - столь же коротких, сколь и рискованных. Рассказы эти
я разносил по редакциям, никому не приходило в голову читать их, а если
они кому-нибудь попадались на глаза, то производили обратное действие.
Редактор одного из журналов выслал мне через швейцара рубль, другой
редактор сказал о рукописи, что это сущая чепуха, но что у тестя его есть
мучной лабаз и в лабаз этот можно поступить приказчиком. Я отказался и
понял, что мне не остается ничего другого, как пойти к Горькому.
В Петрограде издавался тогда интернационалистический журнал "Летопись",
сумевший за несколько месяцев существования сделаться лучшим нашим
ежемесячником. Редактором его был Горький. Я отправился к нему на Большую
Монетную улицу. Сердце мое колотилось и останавливалось. В приемной
редакции собралось самое необыкновенное общество из всех, какое только
можно себе представить: великосветские дамы и так называемые "босяки",
арзамасские телеграфисты, духоборы и державшиеся особняком рабочие,
подпольщики-большевики.
Прием должен был начаться в шесть часов. Ровно в шесть дверь открылась,
и вошел Горький, поразив меня своим ростом, худобой, силой и размером
громадного костяка, синевой маленьких и твердых глаз, заграничным
костюмом, сидевшим на нем мешковато, но изысканно. Я сказал: дверь
открылась ровно в шесть. Всю жизнь он оставался верен этой точности,
добродетели королей и старых, умелых, уверенных в себе рабочих.
Посетители в приемной разделялись - на принесших рукописи и на тех, кто
ждал решения участи.
Горький подошел ко второй группе. Походка его была легка, бесшумна, я
бы сказал - изящна, в руках он держал тетради; на некоторых из них его
рукой было написано больше, чем рукой автора. С каждым он говорил
сосредоточенно и долго, слушал собеседника с всепоглощающим жадным
вниманием. Мнение свое он высказывал прямо и сурово, выбирая слова, силу
которых мы узнали много позже, через годы и десятилетия, когда слова эти,
прошедшие в душе нашей длинный, неотвратимый путь, сделались правилом и
направлением жизни.
Покончив с авторами, уже знакомыми ему, Горький подошел к нам и стал
собирать рукописи. Мельком он взглянул на меня. Я представлял тогда собой
румяную, пухлую и неперебродившую смесь толстовца и социал-демократа, не
носил пальто, но был вооружен очками, замотанными вощеной ниткой.
Дело происходило во вторник. Горький взял тетрадку и сказал:
- За ответом - в пятницу.
Неправдоподобно звучали тогда эти слова... Обычно рукописи истлевали в
редакциях по нескольку месяцев, а чаще всего - вечность.
Я вернулся в пятницу и застал новых людей: как и в первый раз, среди
них были княгини и духоборы, рабочие и монахи, морские офицеры и
гимназисты. Войдя в комнату, Горький снова взглянул на меня беглым своим
мгновенным взглядом, но оставил меня напоследок. Все ушли. Мы остались
одни - Максим Горький и я, свалившийся с другой планеты, из собственного
нашего Марселя (не знаю, нужно ли пояснять, что я говорю об Одессе).
Горький позвал меня в кабинет. Слова, сказанные им там, решили мою судьбу.
- Гвозди бывают маленькие, - сказал он, - бывают и большие - с мой
палец. - И он поднес к моим глазам длинный, сильно и нежно вылепленный
палец. - Писательский путь, уважаемый пистолет (с ударением на о), усеян
гвоздями, преимущественно крупного формата. Ходить по ним придется босыми
ногами, крови сойдет довольно, и с каждым годом она будет течь все
обильнее... Слабый вы человек - вас купят и продадут, вас затормошат,
усыпят, и вы увянете, притворившись деревом в цвету... Честному же
человеку, честному литератору и революционеру пройти по этой дороге -
великая честь, на каковые нелегкие действия я вас, сударь, и
благословляю...
Надо думать, в моей жизни не было часов важнее тех, которые я провел в
редакции "Летописи". Выйдя оттуда, я полностью потерял физическое ощущение
моего существа. В тридцатиградусный, синий, обжигающий мороз я бежал в
бреду по громадным пышным коридорам столицы, открытым далекому темному
небу, и опомнился, когда оставил за собой Черную Речку и Новую Деревню...
Прошла половина ночи, и тогда только я вернулся на Петербургскую
сторону, в комнату, снятую накануне у жены инженера, молодой, неопытной
женщины. Когда со службы пришел ее муж и осмотрел мою загадочную и юную
персону, он распорядился убрать из передней все пальто и галоши и закрыть
на ключ дверь из моей комнаты в столовую.
Итак, я вернулся в свою новую квартиру. За стеной была передняя,
лишенная причитавшихся ей галош и накидок, в душе кипела и заливала меня
жаром радость, тиранически требовавшая выхода. Выбирать было не из чего. Я
стоял в передней, чему-то улыбался и неожиданно для себя открыл дверь в
столовую. Инженер с женой пили чай. Увидев меня в этот поздний час, они
побледнели, особенно у них побелели лбы.
"Началось", - подумал инженер и приготовился дорого продать свою жизнь.
Я ступил два шага по направлению к нему и сознался в том, что Максим
Горький обещал напечатать мои рассказы.
Инженер понял, что он ошибся, приняв сумасшедшего за вора, и побледнел
еще смертельнее.
- Я прочту вам мои рассказы, - сказал я, усаживаясь и придвигая к себе
чужой стакан чая, - те рассказы, которые он обещал напечатать...
Краткость содержания соперничала в моих творениях с решительным
забвением приличий. Часть из них, к счастью благонамеренных людей, не
явилась на свет. Вырезанные из журналов, они послужили поводом для
привлечения меня к суду по двум статьям сразу - за попытку ниспровергнуть
существующий строй и за порнографию. Суд надо мной должен был состояться в
марте 1917 года, но вступившийся за меня народ в конце февраля восстал,
сжег обвинительное заключение, а вместе с ним и самое здание Окружного
суда.
Алексей Максимович жил тогда на Кронверкском проспекте. Я приносил ему
все, что писал, а писал я по одному рассказу в день (от этой системы мне
пришлось впоследствии отказаться, с тем, чтобы впасть в противоположную
крайность). Горький все читал, все отвергал и требовал продолжения.
Наконец, мы оба устали, и он сказал мне глуховатым своим басом:
- С очевидностью выяснено, что ничего вы, сударь, толком не знаете, но
догадываетесь о многом... Ступайте-ка посему в люди...
И я проснулся на следующий день корреспондентом одной неродившейся
газеты, с двумястами рублей подъемных в кармане. Газета так и не родилась,
но подъемные мне пригодились. Командировка моя длилась семь лет, много
дорог было мною исхожено и многих боев я был свидетель. Через семь лет,
демобилизовавшись, я сделал вторую попытку печататься и получил от него
записку: "Пожалуй, можно начинать..."
И снова, страстно и непрерывно, стала подталкивать меня его рука. Это
требование - увеличивать непрестанно и во что бы то ни стало число нужных
и прекрасных вещей на земле - он предъявлял тысячам людей, им отысканных и
взращенных, а через них и человечеству. Им владела не ослабевавшая ни на
мгновенье, невиданная, безграничная страсть к человеческому творчеству. Он
страдал, когда человек, "от которого он ждал много, оказывался бесплоден.
И счастливый, он потирал руки и подмигивал миру, небу, земле, когда из
искры возгоралось пламя...
В 1898 году в издательстве Дороватовского и Чарушникова появилась книга
рассказов автора со странным именем - Максим Горький. Все было ново и
сильно в этой книге: герои ее, вышибленные из жизни, но недвусмысленно ей
угрожающие; изобразительные средства, полные движения, силы, красок. Во
всей литературе дворян и разночинцев не найдем мы столько описаний солнца,
сверкающего моря, лета и зноя - сколько в первых рассказах Горького. Они
принесли ему славу, молниеносно распространившуюся на оба континента,
славу, редко выпадавшую на долю человека. Радикальная Россия, пролетариат
всего мира нашли своего писателя. Скрывшийся за псевдонимом - он оказался
нижегородским цеховым малярного цеха Алексеем Пешковым. С первого же
появления своего в литературе бывший булочник, грузчик стал в ряды
разрушителей старого мира. Книги его, с такой небывалой, почти физической
силой толкавшие на борьбу за социальную справедливость, зажегшие в
миллионах эксплуатируемых людей действенную жажду красоты и полноты жизни
- сделали Горького массовым, любимым, истинно народным писателем. Ни один
литератор нашей эпохи не нанес обществу угнетателей таких действительных
ударов, как он, ни одному литератору не удалось в такой мере, как ему,
стать участником и строителем нового мира. Близкий друг Ленина - Горький
сорок лет с неукротимым мужеством боролся с капитализмом, самодержавием и
в последние годы своей жизни - с фашизмом. Великих сил потребовала эта
борьба. Они были у Горького. Нищий, задерганный мальчишка, украдкой от
хозяев читавший по ночам книги, Горький, учась всю жизнь, достиг вершины
человеческого знания. Образованность его была всеобъемлюща. Она опиралась
на память, являвшуюся у Горького одной из самых удивительных способностей,
когда-либо виденных у человека. В мозгу его и сердце - всегда творчески
возбужденных - впечатались книги, прочитанные за шестьдесят лет, люди,
встреченные им, - встретил он их неисчислимо много, - слова, коснувшиеся
его слуха, и звук этих слов, и блеск улыбок, и цвет неба... Все это он
взял с жадностью и вернул в живых, как сама жизнь, образах искусства,
вернул полностью. Четыре десятилетия грызла его неизлечимая болезнь, ни
разу не одержав победы над его духом; в последний раз он победил ее на
одре смерти. Громадностью сделанного им мы обязаны тому, что он первый
исполнил свою заповедь - превратить труд подневольный в непрерывную и
радостную жизнь творчества. Им написано триста двадцать пять
художественных произведений, среди них много романов, повестей, пьес и
около тысячи публицистических статей; им основаны десятки журналов, газет,
сборников, ставших возбудителями революционной и созидательной энергии
русского народа. Работа его духа не знала остановок, уныния, падений. Сын
рабочего класса - точный, неутомимый мастер, - он всю жизнь настойчиво
передавал свой опыт другим. Все, что есть лучшего в советской литературе,
открыто и взращено им. Переписка его, превосходящая по объему и
непосредственным результатам эпистолярное наследие Вольтера и Толстого, по
существу, является удесятеренным собранием его сочинений. Письма Горького,
проникшие в самые глухие и скудные углы, обращенные вначале к отдельным
лицам и группам, станут скоро достоянием человечества и зеркалом одной из
самых плодотворных жизней на земле.
Перед нами образ великого человека социалистической эпохи. Он не может
не стать для нас примером - настолько мощно соединены в нем опьянение
жизнью и украшающая ее работа.
Товарищи, я не мог собрать материала к этому вечеру, я не готовился к
нему, и на эту трибуну меня привела только настоятельная потребность быть
сегодня здесь и участвовать в воспоминаниях.
Два дня тому назад я приехал из Крыма. Вместе с одним французским
писателем мы были у Горького, и перед нами предстало зрелище необычайной
жизни большого человека. Этот старый человек работает героически, лежа на
столе с подушками кислорода. В истории человечества было мало таких
героических примеров.
И снова Горький, как всегда, говорил о нашей жизни, говорил о том, что
мы плохо пишем, что мало учимся, что, написав одну книгу, мы успокаиваемся
или пишем все хуже и хуже, оттого что знания наши малы, что уважение к
самому лучшему читателю мира не велико.
Когда он говорил об этом, я подумал: вот грешные человеческие привычки.
Я стал в своей памяти, перебирать праведников и грешников. Скажу
откровенно, что грешников я нашел очень много, а вот настоящего праведника
только одного: того человека, который умер десять лет тому назад и в честь
которого мы сегодня собрались.
Мне много вечеров пришлось провести с Фурмановым в Нащекинском
переулке. Шли разговоры о его книге. Книжка, разошедшаяся в сотнях тысяч
экземпляров, не удовлетворяла Фурманова в полной мере. Рост его был велик;
с каждым месяцем способности этого писателя увеличивались. И если бы вы
знали, какая любовь к слову, к самому изысканному сочетанию слов жила в
этом человеке, как он прислушивался к звуку греческих поэтов, римских
поэтов. В эти моменты я смотрел на него растроганный и потрясенный, он
казался мне воплощением пролетария, овладевающего искусством поэзии.
Вспомните его жизнь, он никогда не шел по линии наименьшего
сопротивления. До революции он боролся с царизмом, после революции он
пошел на фронт, после фронта он выбрал самый опасный участок, участок
борьбы с поэзией, с искусством. Я на своем веку не видел борьбы более
страшной и напряженной. Поражала та быстрота, с которой он овладевал
искусством. Пожалуй, и это привело его к могиле.
Два дня тому назад в этом же зале вспоминали Багрицкого. Я тоже знал
его и скажу, что стихи его с каждым годом становятся все живее, потому что
он нес правду.
Но подумайте о Фурманове в этом направлении. На наших глазах два года
тому назад совершилось событие небывалое в истории литературы и искусства:
страницы книги Фурманова распахнулись, и из них вышли живые люди,
настоящие герои нашей страны, настоящие дети нашей страны.
Когда я смотрел эту картину, я думал вот о чем. Мне казалось, что
режиссеры, поставившие картину, не отличаются гениальной способностью, что
у нас есть режиссеры, обладающие большими способностями, большей
виртуозностью. Я не мог сказать, чтобы актеры играли как-то особенно в
этой картине. У нас много хороших актеров. Я себя спросил, в чем громадная
сила этой картины, почему же о ней не было никаких споров, почему впервые
в нашу страну пришло то подлинное искусство, которое отразилось в наших
сердцах, почему наши сердца так сжимались, когда мы смотрели "Чапаева"? Я
уверен, что это происходило потому, что эта картина не сделана на фабрике,
она сделана всей страной. Потому, товарищи, и сумели сделать средние люди
такую гениальную картину, что она сделана всей страной, она заражена
воздухом нашей страны, она основана на том уровне искусства, к которому мы
пришли, на том понимании, на тех чувствах героизма, доброты, мужества и
революционности, которые живут в нашей стране.
Что все это значит, товарищи? Это значит, что дело умершего Чапаева
было продолжено всей нашей страной. Восемь лет она читала "Чапаева", и что
произошло после этих восьми лет? Наша страна созданием этого фильма
ответила Чапаеву, как она поняла его, как она его почувствовала. Вы
знаете, товарищи, впечатление, произведенное этой картиной. Я считаю, что
каждый человек, в котором бьется советское сердце, честное и неподкупное,
каждый человек, который страстно, напряженно, целомудренно, без суеты и
подвоха стремится овладеть истинными вершинами искусства и науки, каждый
наш рабфаковец, комсомолец, студент и красноармеец, которые к литературе,
к искусству, к науке относятся с такой же строгостью и страстью, с какой
относился Фурманов, является прямым продолжателем его дела. Для меня
создание "Чапаева" страной является показателем, как лучшие наши люди
продолжают его делать.
Товарищи, конечно, очень счастлив и велик писатель, чье дело продолжают
миллионы и десятки миллионов людей первой рабочей страны мира. Несомненно,
что это дело велико и непобедимо и потому счастлив и велик Фурманов,
который начал это дело.
Усилие, направленное на создание прекрасных вещей, усилие постоянное,
страстное, все разгорающееся - вот жизнь Багрицкого. Она была - подъем
непрерывный. Среди первых его стихов попадались слабые, с годами он писал
все строже. Воодушевление его поэзии возрастало. Страсть, в ней
заключенная, усиливалась, потому что усиливалась работа Багрицкого над
мыслью и чувством. Работу эту он исполнял честно, с упрямством и
веселостью.
Писание Багрицкого - не физиологическая способность, а увеличенные
против нормы сердце и мозги, увеличенные против того, что мы считаем
нормой и что будет беднейшим прожиточным минимумом сердца в будущем.
Я помню его юношей в Одессе.
Он опрокидывал на собеседника громады стихов - своих и чужих. Он ел не
по-нашему, одежду его составляли шаровары и кофта, повадка у него была
шумная, но с остановками.
В те годы, когда стандарт указывался обстоятельствами, Багрицкий был
похож на самого себя и ни на кого больше.
Слава Франсуа Виллона из Одессы внушала к нему любовь, она не внушала
доверия. И вот - охотничьи его рассказы стали пророчеством, ребячливость -
мудростью, потому что он был мудрый человек, соединивший в себе
комсомольца с Бен-Акибой.
Ему ничего не пришлось ломать в себе, чтобы стать поэтом чекистов,
рыбоводов, комсомольцев. Говорят, он испытал кризисы подобно другим
литераторам. Я не заметил этого.
Любовь к справедливости, к изобилью и веселью, любовь к звучным, умным
словам - вот была его философия. Она казалась поэзией революции.
Как хорошая стройка, - он всегда был в поэтических лесах. Они менялись
на нем, и эту работу вечного обновления он делал мужественно, неподкупно,
открыто.
От него - умирающего - шел ток жизни. Сердца людей, впавших в тревогу,
тянулись к нему. Жизнью своей он говорил нам, что поэзия есть дело
насущное, необходимое, ежедневное.
По пути к тому, чтобы стать членом коммунистического общества,
Багрицкий прошел дальше многих других...
Я вспоминаю последний наш разговор. Пора бросить чужие города,
согласились мы с ним, пора вернуться домой, в Одессу, снять домик на
Ближних Мельницах, сочинять там истории, стариться... Мы видели себя
стариками, лукавыми, жирными стариками, греющимися на одесском солнце, у
моря - на бульваре, и провожающими женщин долгим взглядом...
Желания наши не осуществились. Багрицкий умер 38 лет, не сделав и малой
части того, что мог.
В государстве нашем основан ВИЭМ - Институт экспериментальной медицины.
Пусть добьется он того, чтобы бессмысленные эти преступления природы не
повторялись больше.
Утесов столько же актер - сколько пропагандист. Пропагандирует он
неутомимую и простодушную любовь к жизни, веселье, доброту, лукавство
человека легкой души, охваченной жаждой веселости и познания. При этом -
музыкальность, певучесть, нежащие наши сердца; при этом - ритм
дьявольский, непогрешимый, негритянский, магнетический; нападение на
зрителя яростное, радостное, подчиненное лихорадочному, но точному ритму.
Двадцать пять лет исповедует Утесов свою оптимистическую,
гуманистическую религию, пользуясь всеми средствами и видами актерского
искусства, - комедией и джазом, трагедией и опереттой, песней и рассказом.
Но до сих пор его лучшая, ему "присущая" форма не найдена и поиски
продолжаются, поиски напряженные.
Революция открыла Утесову важность богатств, которыми он обладает,
великую серьезность легкомысленного его искусства, народность,
заразительность его певучей души. Тайна утесовского успеха - успеха
непосредственного, любовного, легендарного, - лежит в том, что советский
наш зритель находит черты народности в образе, созданном Утесовым, черты
родственного ему мироощущения, выраженного зажигательно, щедро, певуче.
Ток, летящий от Утесова, возвращается к нему, удесятеренный жаждой и
требовательностью советского зрителя. То, что он возбудил в нас эту жажду,
налагает на Утесова ответственность, размеров которой он, может быть, и
сам не сознает. Мы предчувствуем высоты, которых он может достигнуть;
тирания вкуса должна царить на них. Сценическое создание Утесова -
великолепный этот, заряженный электричеством парень и опьяненный жизнью,
всегда готовый к движению сердца и бурной борьбе со злом - может стать
образцом, народным спутником, радующим людей. Для этого содержание
утесовского творчества должно подняться до высоты удивительного его
дарования.
В Одессе каждый юноша - пока он не женился - хочет быть юнгой на
океанском судне. Пароходы, приходящие к нам в порт, разжигают одесские
наши сердца жаждой прекрасных и новых земель.
Вот семь молодых одесситов. У них нет ни денег, ни виз. Дать бы им
паспорт и три английских фунта - и они укатили бы в недосягаемые страны,
названия которых звонки и меланхоличны, как речь негра, ступившего на
чужой берег.
Вот семь молодых одесситов. Они читают колониальные романы по вечерам,
а днем они служат в самом скучном из губстатбюро. И потому что у них нет
ни визы, ни английских фунтов - поэтому Гехт пишет об уездном Можайске,
как о стране, открытой им и не изведанной никем другим, а Славин
повествует о Балте, как Расин о Карфагене. Душевным и чистым голосом
подпевает им Паустовский, попавший на Пересыпь, к мельнице Вайнштейна, и
необыкновенно трогательно притворяющийся, что он на тропиках. Впрочем, и
притворяться нечего. Наша Пересыпь, я думаю, лучше тропиков.
Третий одессит - Ильф, По Ильфу, люди - замысловатые актеры, подряд
гениальные.
Потом Багрицкий, плотояднейший из фламандцев. Он пахнет как скумбрия,
только что изжаренная моей матерью на подсолнечном масле. Он пахнет, как
уха из бычков, которую на прибрежном ароматическом песку варят
малофонтанские рыбаки в двенадцатом часу июльского неудержимого дня.
Багрицкий полон пурпурной влаги, как арбуз, который когда-то в юности мы
разбивали с ним о тумбы в Практической гавани у пароходов, поставленных на
близкую Александрийскую линию.
Колычев и Гребнев моложе других в этой книге. У них есть о чем
порассказать, и мы от них не спасемся. Они возьмут свое и расскажут о
диковинных вещах.
Тут все дело в том, что в Одессе каждый юноша - пока он не женился -
хочет быть юнгой на океанском судне. И одна у нас беда, - в Одессе мы
женимся с необыкновенным упорством.
Когда я начинал работать, писать рассказы, я, бывало, на две-три
страницы нанижу в рассказе сколько полагается слов, но не дам им
достаточно воздуха. Я прочитывал слова вслух, старался, чтобы ритм был
строго соблюден, и вместе с тем так уплотнял свой рассказ, что нельзя было
перевести дыхания.
В рассказах молодых писателей, которые я прочел, дело обстоит лучше.
Рассказы эти хороши тем, что написаны просто. Здесь нет претензий,
вычурности, но стиля своего маловато, удара и страсти мало.
Я считаю, что нужно было подробней описать фабрику, больше показать ее
специфику, для того чтобы ощущалась присущая ей атмосфера. Конечно, не
надо запутывать рассказ всякими техническими словами, но ритмику фабричной
жизни следует показать более ярко.
В описании у автора какие-то не свои слова, не им рожденные. Такие же
фразы мы уже не раз читали.
Возьмем, например, такую фразу: "Дымились сочные тополя". Ведь это уже
было сказано; я уверен, что автор не продумал этих слов. Он не вспомнил
как следует описываемого им вечера, его краски, небо. А если бы он подумал
об этом, если бы почувствовал всю красоту вечера, то нашел бы неповторимые
слова для его описания.
Я вовсе не говорю, что нужно находить такие слова, которыми можно
огорошить читателя. Я вовсе не требую особой, вычурности, такой, чтобы все
ахнули и сказали: "Написал, мол, такое, чего никто другой не придумает".
Но нужно изменять затрепанные образы или дополнять их своими словами.
Мне не нравится и такая фраза: "Мысленно выругала Тоня подругу" - так
уже много раз говорили.
Русский язык еще сыроват, и русские писатели находятся, в смысле языка,
в более выгодном положении, чем французские. По художественной цельности и
отточенности французский язык доведен до предельной степени совершенства и
тем осложняет работу писателей. Об этом с грустью говорили мне молодые
французские писатели. Чем заменить сухость, блеск, отточенность старых
книг, - разве что шумовым оркестром?
Мы не находимся в таком положении. Нам следует искать страстные, но
простые и новые слова. А вот такая фраза: "Мысленно выругала Тоня
подругу", - несомненно, встречалась.
Возьмите Горького. Изучение его важно, оно много даст для понимания
техники рассказа и новеллы. Я говорю о Горьком не в том смысле, что ему
надо слепо подражать, а потому, что он создает рассказы, которые при
сплаве с ритмом нашей жизни дают изумительные результаты.
Возьмите его маленькие рассказы в полторы-две страницы, они летят,
летят как песня. Кто помнит его рассказ "Едут"?
Рассказ "Едут" очень короток. Всем надо его прочесть. Но вернемся к
Меньшикову.
Вот у него такая фраза: "Колхоз вырос уверенно и скоро". Слова
"уверенно и скоро", может быть, и хорошие слова, но в данном случае они
становятся плохими, общими.
Или вот такая фраза: "Прошумела, проканонадила революция". Я люблю
новые слова, но это слово какое-то неуклюжее, неудобное.
Или такая фраза: "И когда тоска проходила..." Это не раз повторялось,
затрепано. Я должен сказать, что мне в этом рассказе больше нравится то,
чего в нем нет, чем то, что в нем есть. В нем нет пошлости - это хорошо, и
это чрезвычайно важно.
Я опять вернусь к Горькому. В основе его статей о литературе лежит
борьба с пошлостью, являющейся в наших условиях, в условиях нашей
литературы, могучим орудием враждебных нам сил.
Мы хотим наши мысли, желания и устремления сделать достоянием миллионов
людей. Но если слова и фразы затрепаны, если у автора нет мужественного
отношения к словам и фразам, то они превращаются в силу, отравляющую наше
сознание. Это важно понять.
Наша литература не похожа на западную, - в частности, на литературу
Франции. О чем там пишут? Полюбил молодой человек девушку, - ничего из
этого не вышло. Хотел работать - тоже ничего не вышло. В результате
застрелился.
У нас пишут не так. Нашему автору - о чем бы он ни писал - совершенно
ясно, что дело идет о величайшей переделке людей, о ломке старого мира. И,
о чем бы он ни повествовал, он будет говорить именно об этом. А об этом
нельзя говорить пошло, что у нас, к сожалению, часто бывает.
Если о революционных сдвигах говорить разухабисто, без чувства
ответственности, то тем самым можно только помочь контрреволюции чувств.
Вот этого дефекта в рассказах Меньшикова нет. И это очень хорошо.
Но вместе с тем у него мыслей маловато, нет удара, нет настоящей
внутренней мускулатуры в словах. Вы здесь не видите внутренней жизни
автора, не видите основы под его словами. Они плавают на поверхности.
Я оптимист в области литературы и уверен, что мы дадим еще не виданные
произведения. Они родятся на основе совмещения великолепной техники со
страстностью, с ритмом нашей эпохи.
Нам нужны теперь небольшие рассказы. У десятков миллионов новых
читателей досуга мало, и поэтому они требуют небольших рассказов. Нужно
признать, что у нас романы пишутся слабо. У наших авторов еще не хватает
темперамента и своих мыслей на триста страниц. Получаются десятки
тетрадей, исписанных механически.
Меньшиков. Скажите, каким путем вы избавлялись от литературщины? Как вы
находили свое лицо?
Бабель. В детстве я учился плохо. В семнадцать лет на меня "нашло", я
стал много читать и учиться. В течение одного года изучил три языка,
прочел много книг. До сих пор я в значительной степени питаюсь этим
багажом.
Теперь настало время коренным образом этот багаж обновить и дополнить.
В наши дни из писателя, мало знающего, полагающегося на нутро, ничего не
выйдет. Конечно, забота о самостоятельности писателя должна быть
постоянной.
Только теперь я начинаю подходить к профессионализму. Прежде чем
что-нибудь написать, я проверяю себя. Не надо прибавлять к сотням тысяч
напечатанных плохих страниц еще одну страницу болтовни.
Вы спрашиваете меня: можно ли написать рассказ в короткий срок? Если
вам, например, сейчас скажут: "Поезжайте во Францию и напишите о ней очень
быстро хороший рассказ", - вы, наверное, этого сделать не сможете. Но если
бы у вас были определенно сложившийся взгляд, жизненный опыт, собственная
оценка явлений, вы бы смогли написать такой рассказ.
Представьте себе, что Ленин, который не являлся специалистом-писателем,
пожелал бы исследовать быт какой-либо американской народности. Он пошел бы
в рабочие кварталы, на фабрики, заводы, в банки, в исследовательские
институты и проверил бы свои, всей жизнью накопленные, мысли и убеждения,
и именно под этим углом он написал бы так же блестяще об опыте
какого-нибудь народа, как писал и другие, знакомые нам исследования.
Меньшиков. Как вы пишете: сразу или работаете подолгу над каждой
фразой?
Бабель. Раньше я как бы декламировал фразу за фразой, проверял все на
слух, потом садился, писал без помарки и сразу же сдавал в редакцию. Все
прежние мои рассказы, которые вы читали, написаны без помарок, можно
оказать, по памяти. Потом я изменил метод. Вот пришла мне мысль, и я ее
записываю. Затем надолго откладываю. Проходит два-три месяца, опять к ней
возвращаюсь, и так это иногда несколько лет продолжается. У меня особая
какая-то любовь к переделкам. Есть такие люди, которые напишут вещь и
больше не могут ее видеть. У меня иначе: написать мне трудно, а
переделывать нравится.
Все то, что я говорю сейчас, можно, конечно, принять к сведению, а
работать каждый должен по-своему. Я знаю людей, которые могут писать
только при абсолютной тишине. А вот Илья Эренбург любит писать на вокзале.
Это все равно что работать рядом с шумящим авиамотором. Все лучшее, что
Эренбургом создано, написано в кафе, куда он приходит каждое утро.
Великолепный образец высокого профессионализма и стиля в работе дает
Горький. Вот у него, мне кажется, учиться надо.
Почему я мало печатал в последние годы? Все старался переломить себя,
научиться писать длинно. Затея была гордая, но неправильная. Теперь
вернулся к самому себе и выбираю из груды заготовленного материала (у меня
хватило вкуса его не печатать) годное.
Работникам в области литературы думать - дело не лишнее, а сейчас в
особенности. Нельзя вливать новое вино в старые мехи. Идеям, рожденным
пролетарской революцией, идеям нового человека, тесно в кацавейке
Баранцевича, Рышкова или Потапенко.
Надо упорно работать и над формой и над содержанием, памятуя о высоком
звании писателя в Советской стране.
О РАБОТНИКАХ НОВОЙ КУЛЬТУРЫ
Товарищи, нас сюда привело восстание читателя, бунт читательской
публики.
В театре я иногда ловлю себя на том, что смотрю не на сцену, а на
зрителя. Интереснее, лучше, содержательнее; прекрасные лица. В них такая
жажда хорошего слова, такая сила восприятия, такая юность и страстность,
что становится жалко и стыдно, когда слушаешь какие-нибудь жеваные слова
со сцены.
Я думал про себя: до каких пор они будут слушать? Оказывается, зритель
взбунтовался, его восстание и привело нас сюда.
Конечно, значение этого движения далеко выходит за пределы частных
личных случаев. Можно соглашаться, можно не соглашаться с теми способами
нанесения увечий различным товарищам, которые иногда практикуются нашей
критикой, но по существу этих увечий должен сказать, что я с ними согласен
(смех). Речь идет о деле громадном.
Есть обновленный 170-миллионный народ, большая часть которого лишь
десяток, два десятка лет тому назад научилась грамоте. Появились десятки
миллионов новых читателей, которым начинать с Джойса и Пруста невозможно.
В руководстве великим, небывалым этим движением возможны ошибки; на
редакциях и критиках наших лежит историческая ответственность. Я не
собираюсь заступаться за них.
В той путанице, которую критики наши сейчас разбирают, часто они сами
повинны, часто суждения их по своей неожиданности напоминают
атмосферические явления. Но все это имеет малое, второстепенное значение.
Значение имеет то, что 170-миллионный народ, строящий новую культуру,
провозвестник и создатель нового общества, говорит нам, что ему не хватает
книг и что значительная часть тех, которые есть, - плохи. Заявление,
важность которого и обязательность для нас нельзя переоценить. Исходя из
этого, надо, чтобы совещание наше стало совещанием производственным.
Я не умею говорить о теориях, мне хотелось бы сказать о конкретных
случаях.
Все мы здесь сидящие бесталанного человека даровитым не сделаем, из
пошляка и приспособленца - создателя новой культуры тоже не сделаем.
Устрашить бы их - и то хорошо.
Мы говорим о людях доброй воли и способностей, которые могут и хотят
работать, - и говорим конкретно. Добрых намерений на всех наших
литературных совещаниях высказано было много, добрыми намерениями вымощен
ад и наша литература (смех). Признаний Советской власти тоже мы выслушали
немало. По-моему, речь теперь должна идти о том - признает ли Советская
власть тех, кто ее признает (аплодисменты).
Что должны мы делать для поднятия своей квалификации и как это делать?
Вот вопрос, который каждый из нас должен себе задать.
Возьму случай с товарищем Бабелем - случай, известный мне лучше других.
Мне трудно тут не присоединиться к хору жалующихся на товарища Бабеля.
Жить с ним так долго, как я это делаю, нелегко. Человек он тяжелого
характера. Случай этот может быть для нас конкретным литературным
примером.
Меня упрекают в малой продуктивности. В ранней юности мною было
напечатано несколько рассказов, встреченных с интересом, после чего я
замолчал на семь лет. Потом снова стал печататься, и кончилось это тем,
что мне разонравилось то, что я делал; показалось, что я начинаю
повторяться.
Мне перестало нравиться то, что я делал, и у меня возникло законное
желание делать по-другому.
Я не могу связать слово "ошибка" с тем чувством недовольства собой,
которое я испытывал, и вообще считаю, что в вопросе о так называемой
литературной ошибке напущено много туману и что дело серьезнее, чем мы
думаем.
Можно понять ошибку в арифметике. Можно понять ошибку в политике. Нам
объяснили, что они редко бывают случайными и как надо их исправлять.
Ошибка в литературе - это же и есть литератор. Людовик XIV сказал
когда-то: "Королевство - это я". Литератор мог бы сказать: "Ошибка - это
я". И тут надо принять далеко идущие меры по отношению к себе.
Я стараюсь держаться конкретных рамок, и поэтому мне кажется просто
неуместным говорить о деталях. В начале моей работы было у меня стремление
писать коротко и точно, был у меня, я думал, свой способ выражать чувства
и мысли. Потом я остыл в этой страсти и убедил себя, что писать надо
плавно, длинно, с классической холодностью и спокойствием. И я исполнил
свое намерение, уединился, исписал столько бумаги, сколько полагается
графоману. (Смех).
В числе моих пороков есть свойство, которое, пожалуй, надо сохранить. Я
считаю, что нужно быть себе предварительной цензурой, а не последующей.
Поэтому, написав, я дал сочиненному отлежаться, и когда прочитал со свежей
головой, то, по совести, не узнал себя: вяло, скучно, длинно, нет удара,
неинтересно.
И тогда снова - в который раз - как сказано у Горького, я решил идти в
люди, объехал много тысяч километров, видел множество дел и людей.
Я себе ответил на этот вопрос так, что работу мне надо продолжать с
гораздо большей настойчивостью, чем это было раньше. Чтобы не удариться в
область "добрых намерений", я не стану распространяться. Подождем дел
моих... Постараюсь, чтобы ждать было недолго.
Не может быть хорошей литературы, если собрание литераторов не будет
собранием могучих, сильных, страстных и разнообразных характеров.
Объединенные одной целью и страстной любовью к строительству социализма,
они должны создать новую социалистическую культуру.
Здесь было выступление Серебрянского, правильно отметившего, что мало
говорили о Фурманове я Островском. Книги Фурманова и Островского с
громадным увлечением читаются миллионами людей. О них можно сказать, что
они формируют душу. Огненное содержание побеждает несовершенство формы.
Книга Островского - одна из советских книг, которую я с биением сердца
дочитал до конца, а ведь написана она неискусно, и отношусь я к разряду
скорее строгих читателей.
В ней сильный, страстный, цельный человек (аплодисменты), знающий, что
он делает, говорит полным голосом. Вот что нужно нам всем - вот образец,
который мы обязаны переработать в себе в соответствии с особенностями
каждого из нас.
Мысль моя была такова - совершаются мировой важности события, рождаются
люди еще не виданные, совершаются вещи небывалые, и, пожалуй, один только
фактический материал может потрясать в наше время.
И вот я постарался изложить этот фактический материал, написал, отложил
его, прочитал и увидел - неинтересно (смех).
Это начало становиться серьезным. Пришло время пересмотра и решения. И
я понял, что первое мое желание было желание каким-то особенным
объективизмом, техникой и формой подменить то, чем был я. Вторым
внутренним моим расчетом было то, что за меня будет говорить Советская
страна, что события наших дней так удивительны, что мне и делать особенно
нечего - они сами за себя говорят. Нужно только правильно их изложить, и
это будет важно, потрясающе, интересно для всего мира. И вот - не вышло.
Получилось неинтересно. Тогда я понял окончательно, что книга - это есть
мир, видимый через человека. В моем построении человека и не было, - он
ушел от самого себя. Надо было к нему вернуться; у меня, как у литератора,
никаких других инструментов, кроме как мои чувства, желания и склонности,
не было и не могло быть; в наших условиях высокой ответственности нужна
ничем не ограниченная добросовестность к себе.
Так пришел я к убеждению, что для того, чтобы хорошо писать, нужно
чувства мои, мечты, сокровенные желания довести до их предела, довести до
полного голоса, сказать себе со всей силой, что я есть, очистить себя,
пойти полным ходом, и только тогда видно будет, дело я затеял или нет,
товар это или не товар. И тут, товарищи, впервые за несколько лет я
почувствовал легкость в работе и прелесть ее. Только будучи самим собой, с
величайшей силой и искренностью развивая свои способности и чувства, можно
подвергнуть себя решительной проверке. Человеческий мой характер, работа
моя, то, чему я хочу учить и к чему я хочу вести, - является ли это частью
созидания социалистической культуры, работником которой я являюсь? Вот в
чем заключается эта проверка. Представитель ли я тех людей, новых людей
нашей страны, с жадностью смотрящих на сцену, ждущих и требующих нового,
страстного, сильного слова?
Last-modified: Wed, 06 Dec 2000 10:00:30 GMT