заметил, что плесень, споры которой совершенно случайно залетели в окошко его лаборатории при лондонской больнице и проросли на агар-агаре, эта самая плесень обладает удивительной, небывалой способностью убивать все окружающие ее бактерии. Со своим открытием Александр Флеминг пошел к сильным мира сего - к светилам медицинского мира, к самым главным и многоуважаемым. Флеминга с его открытием выгнали в толчки. Выгнали еще и потому, как утверждает Богословский, что немецкая фирма Бауэр завалила в ту пору аптеки и аптекарские склады своими препаратами, смертельными, как немцы утверждали, для любых бактерий. Где же кроткому Флемингу было выдюжить борьбу с фирмой Бауэр и сонмом знаменитейших и глубокоуважаемых? Естественно, он отступил со своей плесенью, и сонм обрадовался. И только нынче, когда на Англию посыпались бомбы фашистов, представители высокой и чистой науки отыскали Флеминга и его живую плесень. Представляешь, тетка, тихий Флеминг ждал своего часа! И дождался. Плесень оказалась еще более мощным средством, чем мог предположить сам Флеминг. Называется это новое средство - пенициллин. Теперь сонм решающих ученых одобрил деятельность Флеминга. Но с двадцать восьмого по нынешнее время как-никак проскочило тринадцать лет. С кого взыскать за те смерти, которых могло бы и не быть, если бы концерн Бауэра и мнящие себя сонмом не "стакнулись" и не "завалили" в свое время великое открытие скромного ученого? Веселая историйка? Ты не сердись, тетка, что я тебе, как ты говорила в той нашей давней, мирной жизни, "морочу голову". У меня нынче слишком много досуга, а мыслям не скомандуешь, чтобы они не приставали. И спится плохо. Думаешь-думаешь... Наверное, тебе неприятно, что я в дни такой войны, как нынешняя, раздумываю о штатских вещах, но, понимаешь, эти сонмы и бауэры, эта цеховая тупость и благоговение перед чинами в науке дорого обходятся человечеству и в трагические периоды войн. Богословский же рассказал мне, что вычитал у какого-то умного человека примерно следующую мысль: многие великие открытия и изобретения совершены неспециалистами, и это-де не случайно. Эти неспециалисты, будучи людьми непричастными к нормам официальной науки и никак не связанными никакими канонами и средой, в которой каноны есть некое табу, в высоком смысле слова свободны. Именно потому юрист Ковалевский открыл новую эру в палеонтологии, химик Пастер перестроил основы медицины, так же как и зоолог Мечников. Музыкант Гершель открыл планету Уран, ювелир Фултон построил первый пароход. Примеры эти можно умножить. Николай Евгеньевич, например, совершенно убежден в том, что главными, сильнейшими борцами со злокачественными опухолями будут не хирурги, а биохимики, химики, биофизики. Нож хирурга переживает сам себя. Искусство хирурга вовсе не только в том, чтобы совершенствовать технику операции, но в поисках таких решений, чтобы эта техника вообще стала излишней... Видишь, сколько я тебе написал всего. Не огорчайся! Ты же знаешь, что когда меня отсюда выпишут и я начну заниматься делом, то писать стану реже и короче. Так что это немножко вперед. А где Женька Степанов - тебе неизвестно? Сообщи мне хоть его адрес. Рыжая тебе ничего не написала? Новостей у меня лично никаких. Приходил еще раз Мишка Шервуд. По-моему, он принадлежит к той довольно многочисленной породе человеков, которые терпеть не могут иметь врагов! И не по доброте душевной, а потому только, что это неудобно в бытовом смысле. Лучше со всеми решительно быть в посредственных отношениях, думают такие человеки, чем нажить хоть единого врага. Поэтому, вероятно, подлецам и не так уж плохо существовать. Шервуд не подлец, но и с подлецом не поссорится. Пришел, уселся, заговорил на "нейтральные" темы - об искусстве. Он ведь и об этом совершенно свободно рассуждает. Кинокартину он называет "лента" и не говорит, _что_ ему понравилось или не понравилось, а говорит: "Эта лента сделана мастером", или "Эта лента никак не сделана". У меня, когда я слушаю такие разговоры о непонятной мне специальности, сосет под ложечкой. Но возражать и ругаться не стал - скучно. Мишка же отбыл очень довольный самим собой. Как тебе нравятся наши фронтовые дела? Гитлеровцев-то все-таки можно бить! Это самое главное, что и требовалось доказать на данном этапе. А я полеживаю в госпитале, мне тепло, светло и не дует. Мои соседи рассказывают, что во сне я ругаюсь нехорошими словами, и все по поводу того, как меня отсюда не выпускают. Но, в общем, я, наверное, скоро отсюда вырвусь: разработан план действий. Покуда же на себе испытываю совершенство медицинской науки. "Ты все пела, - как сказал дедушка Крылов, - ты все пела, это дело, так поди же попляши". Вот и пляшу. Доктора разбираются, ставят разные диагнозы и ссорятся друг с другом. Врачам не мешает болеть почаще, от этого они умнеют. Грубо, но оно так. Иначе все кажется необыкновенно простым. Будь здорова и спокойна, тетка Аглая. И напиши же мне письмо. Что-то не похоже на тебя такое молчание. _Владимир_. Не забудь про семью Богословских, очень тебя прошу". Глава шестая "СТРОГИЙ ОШЕЙНИК" Сигара "не прокуривалась", египетская сигарета из личной посылки Роммеля тоже показалась безвкусной. И великолепный "мокко" отдавал сырыми опилками. "Так и умрешь тут, в этом насквозь промороженном городе, среди развалин, пепла и битого кирпича, - печально подумал штандартенфюрер фон Цанке. - И старые товарищи, прочитав в газете мою фамилию, скажут: поглядите-ка, не дожил наш фон Цанке до чина бригаденфюрера..." Ему стало очень жалко себя и свои розы, которые он так нежно и преданно любил и среди которых мог проводить целые дни, размышляя о путях возрождения великой Германии и о способах истребления низкого чувства сострадания в сердцах германского народа или сочиняя в уме проект эффективного и энергического уничтожения "поголовья недочеловеков" на завоеванных германским гением территориях... Иногда он напевал над красавицей розой Шарль Малерэн, или над прелестными малютками Пинк Грутендорст, или над гордой и чванливой мистрис Генри Морзе, которую из ненависти ко всему англосакскому переделал, не долго думая, в Брунгильду. И, напевая в своем розарии над тихо катящимися волнами старого Рейна, штандартенфюрер в коротеньком элегантном фартучке, в изящных манжетиках с бантиками, в небрежно повязанном шейном платке походил скорее на симпатичного музыканта-флейтиста из симфонического оркестра, нежели на того, кем был на самом деле. Ох, как ужасно обманчива бывает иногда внешность человеческая, как страшны бывают порой на поверку так называемые лучистые, или кротчайшие, или добрейшие глаза, и как вдруг неказистое обличье таит, случается, действительно прекрасное сердце, ясный ум и огромную, недосягаемую чистоту помыслов... Симпатичный флейтист, обожая розы, четким и круглым почерком писал своему фюреру свои "особо секретные докладные записки" - на темы, "не подлежащие оглашению", и не раз случалось, что Гитлер, помахивая аккуратными листами золотообрезной бумаги перед носом у самого Гиммлера, или Гейдриха, или Розенберга, своим хамским, ефрейторским голосом спрашивал: - А это вам известно? Это вами изучено? Эти вопросы вы разрабатывали? Все шло отлично до похода в Россию. Даже здесь поначалу фон Цанке был наделен огромными полномочиями. Но те пункты и параграфы, которые так вразумительно выглядели на бумаге, не выдерживали проверки действием - здесь, в этой непонятной стране. И Гиммлер, Гейдрих и Розенберг свели счеты с симпатичным старым флейтистом. Каждый спущенный партизанами под откос эшелон записывался на счет штандартенфюрера, после каждого своего отчета он получал уничтожающие шифровки, и уже во второй раз дубовые листья к его рыцарскому кресту проплывали мимо фон Цанке, хоть он точно знал, что приказ относился на подпись. И теперь вновь загадочная история с убитым бургомистром и этим проклятым доктором Постниковым, за которого бургомистр ручался и который стрелял в солдат зондеркоманды, убив троих парней... Может быть, свалить все на коменданта города - этого выскочку цу Штакельберг унд Вальдек? Но что именно свалить? Ведь его Жовтяк не удрал к партизанам, а убит у себя на квартире. Кем? Придерживая грелку на животе (это старинное средство помогало лучше других), он подошел к окну, протер ногтем промороженное стекло и внимательно посмотрел на повешенного Огурцова. Дурацкая казнь! Взбешенный пытками человек плюнул на портрет Гитлера, и его повесили за оскорбление нации, так ничего и не добившись! А попробуй, не повесь. "Добрый малыш" Цоллингер тотчас же донесет, пользуясь своим правом "Гестапо внутри гестапо", что-де в группе "Ц" безнаказанно заплевывают портрет фюрера! День был ветреный, сумеречный, на площади мело поземку, мертвый Огурцов раскачивался на веревке. Грандиозное достижение следственного отдела группы "Ц", возглавляемой опытнейшим штандартенфюрером фон Цанке! Величайшая победа над красными подпольщиками! Все могут спать спокойно, партизанское движение в районах, контролируемых подчиненными начальника группы "Ц", полностью ликвидировано. - Попрошу у меня не курить! - вдруг, совершенно потеряв контроль над собой, заорал фон Цанке. - Неужели вы не видите, в каком я состоянии? И я же не мальчик в конце концов, я стою накануне своего шестидесятилетия! Все это вырвалось у него помимо воли. И походило на жалостный вопль старика, у которого не хватает сил справляться со своими немощами. Нет, это никуда не годится! И штандартенфюрер пошутил: - Испугались? Я просто-напросто пекусь о вашем здоровье, мальчуганы. Нельзя жечь свечу с обоих концов. Работа выматывает вас, вы не знаете отдыха и еще отравляете себя никотином! Уж лучше похороните вы меня, чем я хоть одного из вас, - но почему? "Опять эти идиотские почему", - со вздохом подумал Венцлов. А Цоллингер ему подмигнул - это означало: "Из нашего старика посыпался песок!" У "доброго малыша" был неважный вид сегодня - его совсем не украшал пластырь на щеке. По его словам выходило, что он "зацепился" щекой за вешалку у себя в комнате, но Венцлов слышал, что во время операции "Мрак и туман" кто-то из приговоренных в последнее мгновение прыгнул на оберштурмфюрера и чуть его не придушил насмерть. - Потому, - продолжал фон Цанке, - потому, что в каждом из вас есть частичка моего опыта, моих теорий, идей, рожденных здесь! Он осторожно дотронулся ладонью до своего лба, словно боясь расплескать сокровища своего мозга. - Вы - мое бессмертие, - зевая внутренним зевком, слушал Венцлов. - Вы продолжение моего смертного "я" в бессмертном духе чистой расы. Чистота нашей расы... И он надолго завел свою любимую канитель об отборе чистейших из чистых арийцев, а Венцлов вдруг со скукой вспомнил, что в какой-то антинацистской эмигрантской газете читал, будто нацистская забота о чистоте породы есть религия скотов, научившихся понимать рассуждения скотоводов. При этом воспоминании ему стало смешно, как от щекотки, он даже немножко заколыхался, но сделал вид, что это озноб, и озабоченно прислушался. Шеф нудным голосом говорил о немцах Фрисландии, поставляющих производителей чистой немецкой расы. Цоллингер самодовольно улыбнулся - он был уроженец Фрисландии. "Старик подлизывается, - подумал Венцлов, - плохи наши дела, если мы тратим время на этого щенка". Потом Цоллингер доложил дело Огурцова. По его словам, "пусть сунутся!" произнес действительно Огурцов, так же, впрочем, как и многие другие антинацистские высказывания принадлежали этому преступнику. Что же касается факта повешения, то повешен он был уже мертвый. Дело в том, что Цоллингер не выдержал "этого кощунственного злодеяния", как выразился он про плевок, "не сдержался и готов понести наказание", "сдали нервы", он убил этого проклятого Огурцова двумя выстрелами из пистолета - в упор. Разумеется, сказал Цоллингер, он - оберштурмфюрер - виновен, но просит снисхождения, так как "происшествию" предшествовала ночь, закодированная шифром "Мрак и туман", эта ночь потребовала некоторого напряжения нервной системы... Доложив также цифры изъятого после операции "Мрак и туман" ценного имущества, как-то: часов, портсигаров, браслетов, колец, цепочек различных коллекций и золотых зубов (в граммах), Цоллингер слегка поклонился и сел. Шеф благодарно наклонил голову. - Ваши заслуги по проведению операции "Мрак и туман" будут несомненно должным образом оценены, - сказал шеф. - Я позабочусь об этом. Упомянутые две тысячи шестьсот граммов золота, удаленного из полости рта тех, кому оно более не понадобится, фрау Мизель (шеф взглянул на Собачью Смерть, она привстала и вновь села), фрау Мизель отправит в рейхсбанк в Берлин - ей хорошо известно, как это делается. Добротные часы с памятной надписью должны быть преподнесены каждому солдату зондеркоманды - таково правило. Ценные коллекции марок, монет, денежных ассигнаций будут разыграны, согласно нашей доброй старой традиции, в лотерею между офицерами группы "Ц". Наши офицеры также выберут себе побрякушки, достойные внимания их близких на нашей родине. Потом все остальное, соответственно оформленное, фрау Мизель отправит в рейхсбанк на известный ей счет (Собачья Смерть опять привстала). Теперь некоторые мои соображения по делу казненного согласно подписанного мною матрикула, - смертные приговоры шеф всегда называл матрикулами, - красного партизана Огурцова... Цоллингер изобразил внимание на своем хорошеньком, фарфоровом личике. "Шеф ходит у меня по струнке, - подумал он. - А теперь, если он даже и выразит некоторые сомнения, - наплевать. "Казненный согласно матрикула" - значит, все в полном порядке". Венцлов опять зевнул, прикрыв рот рукою: разумеется, теперь с дурацким убийством Огурцова перерезаны все нити, ни до каких партизан не добраться и диверсии не предотвратить. Все дело было в этом усатом Постникове, его, несомненно, заслали сюда красные, и он тут командовал. Но он, к сожалению, мертв и говорить не может. Шеф, конечно, прав: применение любой номенклатуры методов физического воздействия, так легко разработанных в Берлине на Принц-Альбрехталлее в гестапо, - здесь не годится. "Номенклатурой" - на языке шефа, пытками на обычном языке - их не проймешь. Опыт это доказал так же, как доказал еще одну примечательную особенность русских. Сознаются под пытками только те, кто ничего не делал. Слабые врут на себя для того, чтобы их не мучили. Сильные и деятельные умирают молча или ругаясь. - Итак, - принимая от "крысы-мамы", доктора Шефера, горячую грелку и просовывая ее в расстегнутые штаны, сказал фон Цанке, - итак, мальчики, мы должны работать тоньше. Но как? Венцлов, Цоллингер, тупой Вольгемут Шранк, обильно потеющий Кролле, уполномоченный группы "Ц" в комендатуре, оберштурмфюрер Кодицки, щекастый лейтенант СС Брунк, с его всегда сверкающими молниями на слишком высоком воротнике кителя, морфинист Рупп, изящнейший и лощенейший во всей группе, сочинитель порнографических стишков на темы "арийского семени силы и воли" Ганс Кер, присланный для прохождения "практикума" испанец Франциско Ларго Чэка, квислинговец Нурсен, легкомысленный болван из Генуи лейтенант граф д'Аоста, отсиживающийся здесь от войны благодаря каким-то старым связям его мамаши с Гейдрихом, румын Димитреску, бывший ученик фон Цанке по его краткосрочным курсам "Восток" в Кенигсберге, не имеющие званий криминалисты Зонне, Штир, фон Ботцов, крошечный лейтенантик Гуго Вейхальд, по кличке Малолитражка, - все собранные в кабинете шефа, даже Собачья Смерть, слушали фон Цанке напряженно и внимательно. Это действительно было самым важным - работать тоньше; но как? Научи, если ты знаешь, старый, траченный молью, пожелтевший от сомнений и все-таки изображающий мудреца попугай! Не таи ведомую одному тебе истину. Открой сезам, если знаешь этот фокус. Тебе-то что, старому филину, тебя выгонят взашей, и ты вернешься в свой розовый рай, а каково твоим "мальчикам"? Рейхслейтер Геринг шутить не любит, гестаповцам не раз читали его резолюции, неподражаемые по лаконизму: "Всю группу "3" за полную бездеятельность разжаловать и направить на Восточный фронт в первый эшелон ударных частей". Тебе-то, старой песочнице, это не грозит, а каково твоим "мальчикам"? Они давно покончили с голубыми мечтаниями гитлерюгенда насчет того, как армии рейха, подобно ножу в масло, входят в просторы России. Здесь всем известно, как легко достаются эти богатства... - Несмотря на то что в опознании задержанной коммунистки Устименко, - продолжал шеф, - меня постигла полная неудача, я уверен, что она вовсе не Федорова, а именно коммунистка Аглая Устименко. Ее твердость и непреклонность, ее внутренняя свобода и уверенность в своих силах, ее напряженная энергия внутреннего сопротивления дают мне право быть уверенным в том, что она не Федорова, а Устименко. Неудачу с опознанием я объясняю себе заговором и тем, что лица, привлеченные к опознанию, были заранее оповещены. - Кем? - спросил Венцлов. - Неизвестно, - помедлив, произнес штандартенфюрер. - У меня есть предположения, но пока это только предположения. Федорову я бы уже уничтожил: она нам не нужна, но мы в спешке немного больше, чем следовало, продемонстрировали ей нашу "систему". Что касается до Устименко, то тут это безразлично. Мы должны терпеливо и осторожно идти по ее следу. И, рано или поздно, она приведет нас туда, куда мы должны прийти. Она не останется в городе навечно. Она крупный работник и обязана действовать. Мы, идя за ней по следу, приостановим действие, направленное против нас, не дадим ему свершиться. И только тогда, совершенно не интересуясь лично ею, мы ее повесим. - Значит, "строгий ошейник"? - с места отрывисто спросил Венцлов. - Да! Только так! - А если мы провалимся? Если она уйдет? Венцлов поднялся. На его щеках вдруг проступили красные пятна. Офицеры группы "Ц" зашевелились, все понимали, что штурмбанфюрер Венцлов "отбреет" старую песочницу. И Венцлов отбрил: - Партгеноссе фон Цанке, - начал он так, будто они сидели здесь не в мундирах, а в коричневых рубашках, и будто это были не глубины России, а пивная в Мюнхене, где позволяются дебаты и даже крики. - Партгеноссе фон Цанке! Я не разделяю вашего оптимизма. Я прошу учесть, что за все свое существование группа "Ц", возглавляемая штандартенфюрером фон Цанке, не раскрыла ни одного стоящего дела. Мы находимся в очень напряженной обстановке; позволяя себе выразиться языком противника, я скажу - "земля горит под нашими ногами", но что нами сделано, чтобы предотвратить распространение пожара? Ровно ничего! Мы читаем листовки, которые печатаются на гектографе, и мы не знаем, кто это делает! Мы обследуем объекты, где имели место диверсии, и разводим руками! Мы регистрируем случаи взорванных поездов, но не больше! Мы ищем виновников, но не находим, и казним только заложников. Это ничему не помогает, а только озлобляет население... - Так что же вы предлагаете, мой мальчик? - слегка вскинув брови, спросил фон Цанке. - Негативная часть мне известна. Я жду конструктивных предложений. - Зона пустыни! - холодно произнес Венцлов. - Старая и верная идея. Не сто заложников, не двести, не триста, а полное уничтожение. Абсолютное! Шеф ласково усмехнулся, взял указку и, придерживая грелку под штанами, подошел к карте области. - Мои мальчики, - сказал он голосом доброго деда. - Симпатичные мои соплячкИ! Горячие головенки! Ну-ка, вглядитесь сюда! И короткими, точными, злыми движениями он быстро показал на карте те места, где были сосредоточены имперские воинские части. - Только дороги, - сорвавшись на фальцет, крикнул он. - Унтерменш, недочеловек, русский враг занимает вот это! Все, кроме дорог, у них. Эллипсами, квадратами и треугольниками он исчертил почти всю область. А потом провел линии возле дорог и обозначил несколько точек. - А мы это, лишь это! Впрочем, может быть, кто-нибудь из вас желает упрекнуть меня в мягкосердечии? Его глаза тускло заблестели. И всем этим "мальчикам", пролившим реки крови, на мгновение показалось, что они ягнята, к которым забрался волк. И они, разумеется, были правы, ибо все познается в сравнении, как выразился штандартенфюрер фон Цанке, заканчивая свою речь. - Сопливые недоросли! - крикнул он, понимая что если на корабле начинается бунт, то капитан должен стрелять первым. - Я вам не партгеноссе, Венцлов! И встаньте, как стоят в нашей славной армии, а не как грязный еврей в синагоге! Вот так, иначе я прикажу моему Шпехту подзаняться с вами строевой подготовкой и он вас погоняет по плацу с полной строевой выкладкой. Голову выше, Венцлов! Это вы, дуралей, отпустили бухгалтера! Это по вашей вине сорвано опознание! И вы знаете отлично, что виноваты, но суетесь рассуждать! Сядьте! Он швырнул указку. Все офицеры группы "Ц" замерли, вперив взоры в шефа. Он вынул из портсигара сигарету, несколько горящих зажигалок протянулось к нему. Но он закурил от своей - и офицеры вспомнили: как-никак монограмма на этой зажигалке означает, что она подарена Гиммлером. - В ночь "длинных ножей", - произнес фон Цанке негромко, - когда, как вам, по всей вероятности, известно, было покончено не только с несколькими тысячами врагов нового порядка, но и со своими, позволившими себе роскошь размышлений, - я вот этой рукой, много раз перезаряжая маузер, свой старый верный маузер, "освободил" от горести земной юдоли и направил в эдем сто семнадцать своих бывших друзей и соратников. Следовательно, тот дух сомнений, который вы позволяете себе подозревать в вашем начальнике, мне чужд! Но я всегда трезв, и именно потому, что голова моя холодна, а уши слышат, а глаза видят, именно поэтому предупреждаю вас, что мы имеем дело с невиданным еще противником и нам не дано права обольщаться только военными победами нашего оружия. Завоевать город Энск - это не только его миновать, разрушив и даже уничтожив. Завоевать - это освоить, а что мы освоили? Так поймите же, что армия воюет, а мы должны осваивать. Армия свое дело пока делает, а мы болтаем и вешаем... Если вам кажется, что вы опытные каратели и понимаете в нашем ремесле больше меня, то вы глубоко и печально заблуждаетесь. Все познается в сравнении. Соотношение вашего опыта к моему - это единица к тысяче. На один ваш матрикул падает тыщонка моих. На жалкие ваши рассуждения о пользе применения абсолюта в системе зоны пустыни падает моя осуществленная идея фабрик смерти для недочеловеков. Осуществленная! И даже если мы попали в полосу неудач, если нас преследует злой рок, то это лишь временно, как временны некоторые частные неудачи наших непобедимых армий, ведомых гением фюрера к великой цели завоевания земного шара. Итак, выполняйте мои приказания. Вы все поняли? Неясный шумок пронесся по кабинету. Неясный, но уважительный. - Очень хорошо, - кивнул фон Цанке. - А теперь, пожалуйста, прослушайте рекомендацию главного врача войск СС, бригаденфюрера медицинской службы, нашего доброго друга и наставника профессора Клауберга. И, заложив дужки золотых очков за уши, шеф прочитал о том, что научно-исследовательский центр санитарного управления СС пришел к положительным выводам по поводу способа ликвидации "неполноценных элементов" путем введения в область сердца десяти кубических сантиметров чистого фенола. - "Способ этот экономичен, - спокойно и деловито читал штандартенфюрер, - выполним силами любого медика самой низшей квалификации, не производит никакого шума и самим своим характером действует сберегательно на нервную систему тяжело загруженных работников гестапо, СС, СД и всех прочих, кто по долгу службы связан с великой очистительной миссией нашего государства". Дочитав, фон Цанке позволил себе немножко пошутить над своим другом "крысой-мамой", доктором Шефером: - Пожалуй, эта работа вам придется по душе, доктор, - сказал он, пряча очки в футляр. - Не то что лечить недуги шефа и слушать его постоянное ворчание. После фенола никто не заворчит, а? И сухо приказал: - Подготовьте вашу большевичку к выписке. Мы ее выпустим сегодня же. А партгеноссе коллега Венцлов будет ответствен за ее поведение в "строгом ошейнике". Вы слышите меня, Венцлов? "ЗАКРЫТЫЙ МИР МОЕЙ ДУШИ" Еще когда ее только "оформляли" и она совершенно не верила, что выпустят, Аглая Петровна подумала о том, куда же ей идти, чтобы, никого не подставив под удар и ничем не подводя, все же изыскать способ связи со своими. Разумеется, она нисколько не сомневалась в том, что за ней пойдет гестаповский хвост, что она день и ночь будет находиться под неусыпным и бдительным наблюдением и что выпустили ее только временно, для того чтобы не просто повесить, а повесить тогда, когда она "даст настоящее дело", как они выражались в своем гестапо на привычном им языке. Сделав вид, что не заметила протянутой руки фон Цанке, и лишь милостиво кивнув ему на прощание своей гордой маленькой головкой, "королева-большевичка", как про себя назвал ее штандартенфюрер, искренне ценящий собранных и элегантных женщин, проследовала по коридору к выходу и здесь вдруг обнаружила еще раз неслыханное самообладание и присутствие духа. Обернувшись к фон Цанке, уже отворившему дверь в свой кабинет, Федорова-Устименко осведомилась, где и когда вернут ей отобранный у нее отрез бостона, который она имела при себе, когда ее незаконно задержали. Медленная улыбка чуть тронула губы старого лиса штандартенфюрера фон Цанке, медленная и недобрая. Что же, наступит мгновение, когда сладко ему будет напомнить этой королеве-суке о том отрезе, который ей вернули, несмотря на уверенность в ее вине перед имперскими войсками. Имперские солдаты, сударыня, не мелкие воришки. Извольте, сударыня, вам вручат вашу мануфактуру. Рад буду с вами поболтать, сударыня, перед тем как вас вздернут. Нам поистине трудно, сударыня, на этой холодной и враждебной нам земле, но дух наш тверд, и пресловутая арийская хитрость все-таки уничтожит ваше прямодушие, сударыня, так-то, уничтожит вместе со всем вашим будущим, о котором вы так любите распространяться... Но, разумеется, старый лис ничего этого не сказал. Он только распорядился властно и коротко, лис, больше не притворяющийся добрым дедушкой и грубым внешне, но ласковым душою и честным воякой-рубакой. Эту не проведешь ни одним вариантом гестаповской высшей стратегии. Такие характеры берутся терпением и измором. Она не выдержит бездействия. И тут наступит конец не только ее физическому существованию, но и всему тому, с чем она связана и чем она, возможно, даже командует: весьма и весьма вероятно, что "королева-большевичка" представляет собою недюжинную величину... Собачья Смерть скорым аллюром отыскала ефрейтора Краутца, ведающего конфискатами; мягко ступая плоскими огромными ногами, привела большевичку, отпущенную на "строгом ошейнике", в кладовую, швырнула в мягкий мокрый рот любимую мятную конфетку и передала ефрейтору приказание штандартенфюрера. Вот тут-то и случилась заминка. Краутц растерялся. В тот самый вечер, когда Аглаю Петровну увели на солярий, с которого, как было известно Краутцу, никто никогда живым не возвращался, именно в тот вечер случилась неожиданная и верная оказия в Штеттин, где проживала его верная Лисси, "золотое тельце", как именовал он ее в своих страстных и ревнивых письмах, исполненных любовными томлениями "твоего фрисландского быка", как бурно рекомендовал он некоторые свои свойства, размашисто подписывая бешеные послания. И так как ничего лучшего в тот проклятый вечер влюбленный фрисландский бык не отыскал на полках кладовой, то он изготовил посылочку лишь из двух пар умело припрятанных золотых часов и бостона, принадлежащего женщине, которая вопреки всем правилам была впоследствии вдруг отпущена самим штандартенфюрером. Правда, знающий, что такое служба, ефрейтор Краутц никогда не крал "просто так". Он заменял, но заменять было нетрудно, когда дело касалось покойников, здесь же все обстояло иначе. И не мог он вручить этой живой покойнице отрез жалкой эрзац-ткани отечественного производства, к которому была специальной скрепкой приделана бирка, снятая с бостона. И Краутц медлил, не зная, на что решиться. Аглая же Петровна, смутно догадываясь о ходе событий, с терпеливым видом присела на табуретку у барьера, вздохнула и со свойственным ей тихим упрямством решила довести дело непременно до самого конца. Краутц деловито возился у своих полок, Собачья Смерть сосала мятные леденцы, за стенкой гестаповские шоферы пели: Кто верней любить умеет, Чем солдаты в отпуску? Был бы отпуск подлиннее, И любовь стряхнет тоску... А из репродуктора доносился голос немецкого диктора для России: - Великий фюрер немецкого народа и хранящее его провидение сочли нужным напасть на Россию, чтобы разбить ее прежде, чем она успеет стать врагом... Аглая Петровна, опустив голову, улыбнулась: глупы же вы, фашисты, ах, как глупы, просто удивительно! И спросила: - Что же, в конце концов, с моим отрезом? Его нету? Фрисландский бык, ефрейтор Краутц, отчаявшись, швырнул ей эрзац-бостон, но она только прищурилась и сказала, что здесь несомненная ошибка и что она просит во всем немедленно разобраться здесь же, или пусть вызовут господина фон Цанке. Старый лис как раз в это время спускался по лестнице, шел обедать. Он был в куртке цвета кофе с молоком, кенгуровый воротник он поднял, подбородок погрузил в пуховый шарф. Свою фамилию штандартенфюрер услышал и приостановился на мгновение. И тотчас же увидел в руках у "королевы-большевички" эрзац-отрез. "Ах, какой характер, - почти с восхищением подумал шеф группы "Ц", - если бы мне хоть одну такую разведчицу!" И поигрывая тростью, на которую опирался, спускаясь по лестнице, подволакивая одну ногу, подошел поближе, ничего не спросил и, галантно приложив два пальца правой руки к длинному козырьку, на ломаном русском языке заверил фрау Федорову, что фрау Мизель немедленно выплатит стоимость отреза марками к обоюдному удовлетворению. Аглая Петровна опять царственно наклонила голову. Штандартенфюрер еще раз кинул пальцы к козырьку и, с аппетитом раздумывая о том, как сам, вопреки обыкновению, будет руководить казнью этой железной королевы, отправился в "Милую Баварию" обедать, а Собачья Смерть положила перед Аглаей Петровной пачку оккупационных марок, про которые было известно, что они печатаются в Берлине на той же фабрике, где делают переводные картинки, попросила расписаться, и только проводив большевичку, решилась позвонить Цоллингеру, чтобы тот приказал арестовать вора-ефрейтора. На площади Аглая Петровна остановилась перед виселицей. С трудом узнала она Володиного институтского дружка - Огурцова, с трудом прочла слова на фанере: "_Он сотрудничал с большевиками_", с трудом вспомнила живого Огурцова - редкие его зубы, патетические возгласы, бурные сомнения в целесообразности врачевания, скептическое отношение к самому себе - и, с тяжким вздохом потуже затянув концы платка, отправилась дальше. Теперь она знала, куда идти. Алевтина Андреевна не выдала ее той ночью - значит, следовало идти к ней. Это было, разумеется, не легко, но Аглая Петровна хорошо помнила, как штандартенфюрер свистящим шепотом уговаривал Алевтину присмотреться внимательнее, как говорил он, что Алевтина работает у них, они ей доверяют, и она должна знать ту женщину, к которой ушел ее муж. Сквозь тихий наплывающий сон Аглая Петровна все-таки расслышала, как твердила Алевтина: - Нет, нет, что вы! Что вы! - Нет, нет, что вы! Что вы! Разве б я ту не узнала? Да я бы ту своими руками к вам привела... Не узнать она не могла, слишком часто они виделись в прошлом, слишком хорошо всегда помнили друг друга, да и вряд ли настолько изменилась Аглая Петровна, чтобы та могла ее не узнать. Разумеется, она была предупреждена своими людьми, потому что без всякой подсказки назвала Аглаю Петровну Федоровой и даже сказала, что эту Валю она хорошо знает, и не только знает, но и немного ей даже подруга, "подружка", как выразилась в ту ночь срывающимся от волнения голосом Алевтина-Валентина Андреевна, бывшая горничная господ Гоголевых... С печальной полуулыбкой, щурясь на морозном ветру, осматривала Аглая Петровна руины своего города. Она не оглядывалась - знала, что за ней несомненно идут. Но это сейчас не имело никакого значения. Со временем она придумает, как уйти от проклятых своих соглядатаев, нужно только свалить с плеч напряжение этих нелегких дней и ночей, свалить с себя напряжение непрерывной готовности к сопротивлению на допросах и в "задушевных" разговорчиках. Ведь о будущем она не успевала думать, она думала только о том, что ей предстоит сейчас, сию минуту, что ждет ее и подстерегает в ближайшее мгновение, а это не будущее, а настоящее, угрожающее смертью. Теперь несомненно настанет время для того, чтобы рассчитать и подготовить выход из того кажущегося тупика, в который гестаповцы загнали ее. И разумеется, она найдет этот выход... Вдруг она вздрогнула - совсем рядом ударила медь духового военного оркестра, и Аглая Петровна увидела странные похороны: с попами и военными немцами, со взводом сопровождающих катафалк солдат и с порожними легковыми автомобилями немецкого командования - "бенц-мерседесами", "оппель-капитанами" и с одним "оппель-адмиралом", который принадлежал коменданту майору цу Штакельберг унд Вальдек, что было известно даже в лесу, так как под этот самый черный автомобиль в свое время швырнули гранату, но неудачно. - Кого хоронят? - спросила Аглая Петровна калеку-нищего, шкандыбающего со своим костылем по тротуару за траурным кортежем. - Кто помер? - А бургомистра хороним, - весело и словоохотливо ответил нищий. - Городского голову нашего, господина Жовтяка! Подай, барыня, тыщонку марочек на помин души нашего покойничка, чтобы смачнее ему в аду пеклось... Не без удовольствия "подала" Аглая Петровна сизому пропойце напечатанную на берлинской фабрике переводных картинок "сотельную", как выразился нищий, и пошла дальше под печальное медное гудение немецкого военного оркестра. За траурной же колесницей заметила она только двух провожающих профессора в последний его путь: двое эти были ей хорошо знакомы, и знала она, что они делают в городе, брат и сестра Земсковы - тихий горбун Платой Захарович и сестра его Паша... "Значит, живы они, не провалились", - быстро и радостно подумала Аглая Петровна и, свернув в переулок, вдруг вспомнила, с какой брезгливой ненавистью Володя в давнее время рассказывал ей, как был он с Варей на дне рождения того самого Додика, за которого Алевтина вышла замуж, бросив Степанова, как смешно изображал он некую Люси Михайловну, проповедовавшую "самомассаж", как сердился на салат из "силоса" и как изображал танцы сестричек Бебы и Куки... "Впрочем, если это и поныне такой дом, то мне, пожалуй, будет неплохо", - деловито рассудила Аглая Петров-на и, поднявшись по облезшим ступенькам террасы, дернула проволоку, над которой была надпись "звонок". В глубине дома глухо что-то затренькало, потом испуганный голос Алевтины спросил: "Кто там?" - и когда Аглая Петровна назвалась, дверь круто и широко раскрылась и Алевтина, в старой шубейке, нечесаная, с завалившимися глазницами, отступила в глубину полутемной террасы, слабо охнула и едва слышно сказала: - Вы? - Я, - громко и раздельно, так, чтобы слышали "они" - шпики, ответила Аглая Петровна. - Я, дорогая подружка! Видишь, правда всегда торжествует. И не только выпустили, а разрешили остаться в городе и приискать себе работу. Очень милые люди там, симпатичные! Широко раскрыв глаза, смотрела на Аглаю Петровну Алевтина-Валентина, и в этих распахнутых глазах Аглае Петровне вдруг увиделась так любимая ею Варвара. Это было неожиданно и страшно, но она не смогла сдержаться и, любуясь, уже совсем искренне произнесла: - Удивительно ты мне сейчас Варьку напомнила! - Варьку? - со слабой и несчастной улыбкой растерянно сказала Алевтина. - Ужели? Да заходите же, пожалуйста, что это мы на крыльце... На террасе пахло помойным ведром, кошками и холодным, прогорклым дымом. Это было свидетельством нищей жизни, и Аглая Петровна быстро поняла, что бывшая горничная господ Гоголевых не сделала карьеры, оставшись у немцев. - Теперь вот что, - сказала Аглая, удерживая Алевтину за локоть. - Погодите! Тут никто не слышит? Алевтина ответила, что здесь никто не слышит, и Аглая Петровна шепотом, но не торопясь объяснила ей, что ежели она боится, то Аглая немедленно же уйдет, а если нет ("По моему мнению, вам бояться решительно нечего", - добавила она), то останется до случая, который непременно сыщется. От Алевтины Аглае ничего, разумеется, не нужно, ни во что она ее не запутает, но то, что они "подружки", зарегистрировано гестаповцами, и они нисколько не удивятся, если Аглая немного поживет у Степановой. - О господи! - счастливо вглядываясь в Аглаю Петровну Варькиными круглыми глазами, заговорила Алевтина. - Как же это вы можете так думать, что я испугаюсь? Я ведь даже там не испугалась, а у них страшнее было. Но это все потом, а сейчас пойдемте в комнату, вам же покушать надо и хоть чаю выпить, что ли. Невозможно же голодному человеку... Они миновали темную захламленную прихожую и вошли в косую, об одно окошко, неприбранную комнату, в которой жила Алевтина. В неярком свете наступающих зимних сумерек Аглая Петровна разглядела "портрет кактуса", о котором не раз вспоминал Володя. Таинственное растение на портрете цвело: диковинный очень яркий цветок гордо распускался над кактусом - красавец, рожденный уродцем. - Худо у меня тут, - неловко прибирая плохо выстиранное и неглаженое белье, сказала Алевтина. - Так устаю, что ни до чего руки не доходят... Руки, видимо, и вправду ни до чего не доходили: постель была разбросана, на столе, в груде уже почерневшей картофельной шелухи, лежали несколько печеных картофелин, валялись корки, отсыревшая соль была насыпана в консервную жестянку. В блюдечке виднелось совсем немножко подсолнечного масла, и пахло тут плохим табаком и густо немецкой дезинфицирующей жидкостью. - Это все они - сволочи! - кивнув на стенку, за которой, должно быть, квартировали гитлеровцы, зло пожаловалась Алевтина. - Поливают и поливают из насосов, набрызгали весь дом, а у нас сроду клопы не водились... Она перехватила взгляд Аглаи Петровны, которая рассматривала выставленные на комоде фотографии Женьки - студентом, Варвары с косичками, закрученными рожками над ушами, и Родиона Мефодиевича в штатском, и совсем испуганно попросила: - Вы не сердитесь, что и Родион здесь. Это ничего не означает. Просто... у всех семьи есть. Или... были... А я перед ним столько виновата, что не описать, и вот отыскалось это фото... Губы ее слегка задрожали, она сняла с комода фотографию Степанова и хотела спрятать ее в ящик, но Аглая Петровна властно взяла Алевтину за руку и не позволила. - Вздор какой! - сказала она, хмурясь. - Как же вам не стыдно! Я просто эту фотографию никогда не видела, потому и засмотрелась. И Варвару с этими кренделями тоже не видела, - добавила она с усмешкой. - И Евгений тут у вас прямо шикарный... - В день свадьбы! - тоже улыбнувшись, произнесла Алевтина. - Я его от Ираиды отрезала, Ираида здесь не получилась, она совсем не фотогеничная... Это слово было из старого, умершего лексикона Алевтины-Валентины, она почувствовала сама всю фальшь рассуждений о фотогеничности и смутилась, но Аглая Петровна не позволила ей огорчиться и перешла на другое - на то, какой она молодец, Алевтина, что ни о чем не проговорилась там, в гестапо. - Да что вы, как можно! - с покровительственной улыбкой сказала Валентина Андреевна. - Разве уж я такая? Мы здесь хоть и какие-никакие, но все советские, - морща губы и словно бы сама пугаясь этих слов, добавила она. - Если даже уж такой человек, как Аверьянов, и то на высоте оказался... - Бухгалтер Аверьянов? - напряженно взглянув на Алевтину, спросила Аглая Петровна. - Ага, он... И, усадив Аглаю Петровну рядом с собой на неубранную постель, Алевтина быстрым шепотом рассказала Аглае всю историю воскресения и смерти старого Аверьянова так, как слышала она от Паши Земсковой. Рассказывала она долго и бестолково, очень волнуясь и дыша на Аглаю табаком, а Аглая слушала, прикрыв свои черные глаза ладонью, и тихо плакала в первый раз с того дня, как рассталась с Володей в день эвакуации города. Плакала и улыбалась, когда Алевтина пересказывала юридические угрозы пьянчужки Аверьянова, его слова о проклятой Аглаище, которая после войны выплатит ему по суду из своего кармана компенсацию и больше не станет нарушать законность! - Так и застрелили? - сквозь слезы спросила она. - Конечно, - коротко ответила Алевтина. - Теперь с этим просто, Аглая Петровна. Это раньше мы были люди и граждане со своими обидами и претензиями, как что - так кричали: "Это вам не при царе, мы при советской власти живем!" А теперь всему конец пришел! Вы не знаете, я вам такое еще порасскажу! Да не плачьте, что по нем теперь плакать, ему теперь ничего - Аверьянову-то. Вот вам платочек чистенький, утритесь... - Значит, это все с него началось? - тряся головой и ненавидя себя за эти дурацкие слезы, спросила Аглая. - Конечно. Он ведь первый к Татьяне Ефимовне побежал, к Окаемовой, к вашей врагине, и пригрозился, что от имени г