Сергей Каледин. Смиренное кладбище --------------------------------------------------------------- Повесть Источник - Сергей Каледин, "Стройбат", Повести и рассказы, СП "Квадрат" Москва, 1994 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com) --------------------------------------------------------------- ...смиренное кладбище. Где нынче крест и тень ветвей. 1 - Вроде здесь... Да, здесь. Окно открой и под вяз уходи. Топор возьми, корней много. Успеешь к одиннадцати? У них без отпевания. Смотри. Копай глубже: специально просили. Не морщись. Не обидят... Петрович показал Воробью чуть заметный холмик, заросший, без ограды. В холмике торчал погнутый ржавый трафарет. Фамилии на нем не было - сошла со временем. "Бесхоз толканули. Ясненько... - Воробей проводил взглядом заведующего, воткнул официалку в холм. - Пахоты хватит, подбой под вяз ковырять". - Воробей! У них колода, не забудь! - крикнул издалека Петрович. Вспомнив, что Воробей не слышит, вернулся: - Колода у них. Шире бери. - Мать учи. Воробей ученый, - с поддельным раздражением отмахнулся Лешка. - Ну давай, - заторопился заведующий. - Кончишь - в контору скажи. А где твой-то, Мишка? Воробей не расслышал, присматривался к месту. Не очень-то развернешься: сзади - два памятника; спереди - вяз чуть не из холма растет здоровый... Землю кидать - только в стороны. Потом за досками надо к часовне идти. И Мишка еще запропастился, сучий потрох. Вчера вечером, правда, договорились, что Мишка с утра задержится: поедет на Ваганьково за мраморной крошкой - цветники заливать. Воробей знал, что быстро Мишка не обернется: пока купит, пока машину найдет, дай Бог, к обеду успеть. И все-таки психота закипала. И до больницы-то заводился с пол-оборота, ну а теперь до смешного доходило: спичка с первого раза не чиркалась, или молоток где позабудет, или свет в сарае потух - глаза сырели и начинала трясти ярость. И знал, что потом стыдно будет вспомнить, но поделать с собой ничего не мог. Воробей прикурил новую сигарету от первой, высосанной чуть не до фильтра, языком привычно кинул ее в угол рта; взялся за блестящий полированный черенок лопаты. Взглянул на часы: полдевятого. Будет к одиннадцати яма, на то он и Воробей. Он разметил будущую могилу: четыре лопаты - в головах, три - в ногах, и так, чтобы в длину метра полтора, не более. Это окно, чтобы копать меньше. На всю длину гроба потом подбоем выбирать надо. А раз гроб - колода - выше и шире обычного, варшавского, то и подбой чуть не с самой поверхности, вглубь удлиняя, выбирать придется. И стенки отвесно вести: заузишь, не дай Бог, колода застрянет в распор - назад не вытянешь. Летом, правда, еще полбеды: подтесать лопатами землю с боков - и залезет как миленький. А зимой - пиши пропало: земля камeнная - лопатой не подтешешь. На крышку гроба приходится прыгать, ломами шерудить. Какое уж тут, на хрен, благоговение к ритуалу. Родичи выражаются, и на вознаграждении сказывается. А попозже и по башке огрести можно. От товарищей. Воробей с самого начала учил Мишку: когда колодa - бери шире, делай лучше - плохо само выйдет. Без Воробья дорого бы стоила Мишке вся кладбищенская премудрость. Еще научил копать; не гляди, что ребята до нормы недобирают, с них спрос один, а с тебя, другой: ты временный. Сезон пойдет - друг друга жрать будут, хрящи захрустят. Не боись - прорвемся. Воробья держись - на пропадешь! Воробей выплюнул окурок, поправил беретку. Ну, давай, инвалид! Залупи им яму, чтоб навек Воробья запомнили! Жалко, одна могилка на сегодня задана: когда работы мало, и психуешь больше, и сон дурной. Ладно, решил Воробей, раз одна - я ее, голубушку, без ноги заделаю. Точно! Эх, не видит никто! Воробей даже распрямился на секунду, посмотрел по сторонам. Вроде никого, а может, не видит он, зрение-то... А, черт с ним! Погнали! Воробей поплевал на левую, желтую от сплошной мозоли ладонь, охватил ковылок лопаты, покрутил вокруг оси. Правой рукой цапнул черенок у самой железки и со свистом всадил лопату в грунт. И пошел. Редко так копал, только когда время в обрез, когда уже гроб - из церкви, а могила не начата. Ноги стоят на месте, не дергаются, вся работа руками и корпусом. Вбил лопату в землю - и отдирай к чертовой матери! Вбил, оторвал - и наверх все единым махом, одним поворотом, только руками. Без ноги. Вот так вот! И на других кладбищах никто так - без ноги - не может. Воробей всяких видел, но чтоб за сорок минут яма готова, нету таких больше. И не будет. Только он один. Воробей! Это начало; потом вот корни, доски гробные да кости мешать начнут. По бокам ямы были навалены кучи красно-бурой глины; копать дальше без досок нельзя - осыпается земля внутрь, а кидать далеко - закапывать потом трудно: холм ровнять надо, а землю-то и не соберешь. Воробей вылез наверх. Время - девять. Успеет и без Мишки. Все же Мишка не ля-ля разводит, крошку везет. Он положил лопату на край могилы и припорошил выработанной землей: свои не свои, а уведут, - с Молчком, бригадиром, рассоришься. Где он лопаты эти - официалки - заказывает, одному Богу известно. Но и верно - хороши лопатки: корень, доски, да и камень в другой раз - все рубят. Штык до полуметра длиной выгнут по сечению чуть не вполкруга; на черенок насажен через резиновые кольца стальными обхватами, блестит - зеркалом. Мишка, как увидел, губы раскатал: потерять захотел - на дачу. Опять Воробью спасибо: "Молчок тебя за нее потеряет. И не удумай". Возле древней красного кирпича часовни в центре кладбища лежали доски. Воробей выбрал несколько самых длинных, уложил на плечо одна на другую и поспешил обратно. В часовне давал прокат инвентаря ветхий, беззубый дядя Жора, хулиганящий в пьяном виде и тихий так. На втором этаже переодевались, ели, пили, спали - жили землекопы. Впрочем, оформлены подсобными. Штатным землекопом был один Молчок, бригадир. На него-то и писались наряды. Сам же он копал редко, в сложных случаях или при запарке. Копали ребята - часовня, да изредка - желающие с хоздвора. За яму Молчок платил по сезону: летом пятерка, зимой - вдвое. Если сам не захоранивал, весь сбор все равно кроил он. Без комментариев. С этим было строго. Жук тот еще: самому под пятьдесят, а с покойниками лет двадцать трется. Последние десять - как вылечился - ни капли в рот не брал. Знал, кому побольше дать, а кто и так хорош. Воробья выделял. "Копнешь две, Воробей?" - "Ну, Володя". Воробей откладывал все дела и шел за маленьким кривоногим Молчком. И потом его не искал, знал, что за Молчком не пропадет. Воробей протянул доски ребром вдоль по краям ямы. В головах вставил доски меж прутьев неснятой ограды - пригодилась, в ногах обхватил досками ствол вяза, привалив снаружи комья покрупнее. Теперь свободно можно снизу кидать на самые края - доски держат осыпь. Корни пошли. На то топор есть. Обкромсал их заподлицо со стенкой, как нечего делать. А с глубиной ковырялся подольше; если бы не наказ заведующего, давно б дно притаптывал. Незнающий взглянет - яму чуть не в рост увидит, ну, а на внимательного нарвешься - пеняй на себя: сверху-то сантиметров на тридцать от земли грунт простой по контуру ямы выложен и прибит умело; грунт рыхлый, а не глубина. А раз приказ: глубже брать, значит, на все положенные метр пятьдесят заглубляться надо. Воробей выбирал дальше: пошли черные, трухлявые гробы. Их было два, один на другом, они легко распадались, доски наверх. Доски и корни на самом краю могилы укладывай, а то потом как закапывать, лопату тормозить будет. Раз гробы, то и без костей не обойтись. Кости наверх - упаси Бог! Родственники увидят - валидолу не напасешься... Кости Воробей сложил в ногах, в головах подкопал, потом в голову их передвинул. А уж как до глубины добрался - в ямку посредине, где земля податливей, уложил кости, землей прикрыл и утоптал, - готова могила. Летом копать - дурак вскопает. А вот зимой, да если еще могила уборочная, без снега, простужена на метр, - это да. Гаврилой почти всю дорогу, лопата не берет. Вдвоем в могиле пашут: один гаврилой долбит, другой крошево отгребает и наверх. Работка потная, ничего не скажешь. А летом - детский сад. Рыжих - зубов золотых - он не искал. В бесхозе какие рыжие? Если родственники лет двадцать - тридцать на могилу не наведываются, забыли или сами перемерли, то и покойник у них соответствующий - без золота. Рыжие - те в ухоженных, с памятниками. Года два назад, зимой, на пятнадцатом участке Воробей одиннадцать рыжих взял, прямо в кучке, как по заказу. Торгаша одного яма, он тогда сестру к брату захоранивал; Воробей и родственников, навещавших могилу, знал хорошо: цветник им гранитный делал и доску мраморную в кронштейн заливал. Ободрал их тогда лихо. Воробей потоптался в могиле, ширкнул лопатой выбившийся сбоку недорубленный корешок, выкинул наверх инструмент и вылез сам. Обошел могилу - огрехов не увидел: копано по-воробьевски, без халтуры. Петрович, змей, знал, где бесхоз долбить". Справа свежую могилу от дороги заслоняли "декабристы" - широкие памятники двум декабристам, слева - толстый вяз. Бесхоз расковырянный ниоткуда не приметен. Странно только: не часовне Петрович копать поручил. Значит, не хотел с Молчком делиться. Со вчера еще предупреждал: приди, мол, Воробей, раньше - дело есть. И сам не забыл, к семи приехал. Морда шершавая с похмелья, а приполз, не поленился. Да, поднаглел Петрович малость за последнее время. Все бабки все равно не собьешь, а нарваться можно... Тем более с бесхозами. Бесхоз толкануть - тюряга. Воробей дошел до своего сарая, поставил лопату и топор в угол, взглянул на часы. Время почти не двигалось - одиннадцать, в прокуратуру еще не скоро, в повестке сказано в три... - Чего ты в темноте сидишь? - В сарай влез Мишка, подручный Воробья, включил свет. - Пожевать у нас есть? - зашарил на харчевой полке. - Котлеты вон в целлофане... Крошку привез? - Полтора мешка, красивая, мелкая... - Ме-е-елкая, - передразнил Воробей. - Толку-то, мелкая: промывать труднее... А чего поздно? В музее своем дежурил? - В музее вечером. Мишка выдавил на котлету майонез из пакетика. - В прокуратуру скоро поедем?.. - К трем. Один поеду, ты здесь сиди; погода путная, клиент будет. - Ты же не услышишь один. - Услышу. А не услышу, переспрошу. - Как хочешь, могу и здесь. - При чем здесь "хочешь"? Бабки ловить надо; суд судом, а деньги своим чередом. Давай пока вот чего: мрамор глянем еще разок. - Воробей полез на карачках в угол сарая, под верстак, где в тряпье хранились полированные мраморные доски. - Чего стоишь? Принимай... Доски были давно перемерены и переписаны Мишкой в блокнот. Воробей сел на ведро с цементом, прикрытое фанеркой. Закурил. - Каждая доска свою цену имеет. Самые ходовые - коелга. Вот эта, белая. Летят, как мухи. Только доставать успевай. Да их и доставать особо не надо: ворованные возить будут, прямо к сараям. В случае привезут, доска - бутылка. Больше не давай, не сбивай цену. А толкать начнем - ноль приписывай... Сечешь, как монета делается?.. Не возьмут? Еще как возьмут! И еще спросят! - Воробей вытянул из угла еще одну доску. - Газган вот - эти не покупай. С виду хороши, красивые - а крепче гранита: скарпели победитовые садятся, три буквы вырубил - и аут. Искра прям лупит:.. Гарик, ты его застал еще, когда я в больнице лежал... Вот здоров был клиентам мозги пудрить, без передоха... Я его и в пару за это взял, за язык. Гарик этот мрамор - газган - эфиопским выдумал. Клиента клеит, лучший товар, говорит, из Эфиопии, для правительственных заказов. Клиенты-то все больше - о-о-о! - Воробей постучал себя по уху, - олухи. Им чего ни скажи - всему верят. Раз эфиопский - все. Давятся, полудурки. - Воробей сунулся было снова под верстак, но вдруг раздумал и вылез. - Там еще доски есть, да лазить далеко... Потуши-ка свет, на глаза давит. Мишка щелкнул выключателем. - Теперь размеры. Самый лучший - сорок на шестьдесят. Можно сорок на пятьдесят. Уже не бери - дешевка, шире - тоже плохо: в кронштейн заливать станешь - с боков мало крошки уместится. Шире шестидесяти - гони сразу. В высоту до восьмидесяти брать можно. Бывает, требуется. На много фамилий. Не глядится, правда: цветник сам - метр двадцать длиной, и эта дура, кронштейн, чуть не такой же... Еще... - Воробей потряс пальцем. - Одно запомни и другое: выпить не отказывайся никогда. Ты че? У людей горе, а тебе выпить с ними лень... Сам вот не проси, некрасиво, а помянуть нальют - не отказывайся. Это нам можно. Ни Петрович, никто еще ругать не будут. Горе разделил, по-русски... Летом одного захоранивали, нам наливают. А тут Носенко идет, из треста, заместитель управляющего. Мы стаканы прятать... Раевский сунул в штаны, а у него там дыра... Стакан пролетел, а он стоит, как обоссанный. И стакан котится... Чего, думаем, Носенко скажет. Ни слова не сказал. А в обед всем велел в контору. Когда, говорит, официально предлагают помянуть, это не возбраняется, только не слишком. Воробей открыл портфель, достал бутылку "Буратино". Глянул на Мишку, тот уже приготовился смотреть фокус. Воробей взял горлышко бутылки в кулак, ногтем большого пальца (специально один ноготь оставил - не грыз) поддел крышечку и легко ее сколупнул. Бутылка зашипела. - Это ж надо - "Буратино" хаваю. Кому сказать, не поверят. - Понюхал бутылочку: не скисло ли - после больницы градусов боялся даже в газировке. Сунул бутылку Мишке: - Нюхни. Ничего? Выпил, пустую бутылку сунул в портфель. - А если, говорит, кого увижу - по углам распивают, пеняйте на себя... Его слова, Носенки. А ты раз не пьешь - отпей для вида, а остальное, скажи, в бутылочке мне оставьте. Понял? Воробей всему научит. Лешка не спеша переодевался в чистое. - Ну, это, держи на всякий случай. - Он протянул руку Мишке. - Не люблю за руку, но мало ль... - Что "мало ль"? - отвел его руку Мишка. - Ты ж не в суд, а к про-ку-ро-ру! - Короче, Валька позвонит вечером, если что, - упрямо сказал Воробей. - Пошел я... Не боись, прорвемся! Воробей подошел к конторе, заглянул в окно. Петрович был в кабинете, сидел за столом и ничего не делал. Воробей вошел без стука, ему можно и без стука. - Вскопал я... - Пойдем выйдем, - Петрович вылез из-за стола. Они отошли от конторы. - Леша, слушай... Слышишь? - Ну? - Такое дело: забудь, что бесхоз копал. Понял? Нормальная родственная могила, понял? - Кому говоришь, Петрович! - Воробей скривился. - Ладно. С этим все. - Петрович достал иностранную пачку. - Закуришь? - Давай... Черные?.. Это какие ж такие, не наши?.. - Американские, попробуй... - Они без этой, без дури? Сам знаешь, мне теперь анашу ни-ни. - Да нормальные они, кури. Когда тебе? - К трем. - Ну, ни пуха. Чего мог, сделал, "бригадир Воробьев", - Петрович улыбнулся. - Главное, молчи побольше - глухой, и весь разговор. Валька, смотри, чтоб не напилась. - Да она не придет... - Воробей потупил глаза. - Я ей утром бубен выписал. Трояк на похмелку клянчила. - Воробей усмехнулся и посмотрел на Петровича, как тот отреагирует. Но Петрович уже глядел в сторону и нетерпеливо крутил на пальце ключи с брелоком в виде голой бабы. - Ну, тогда будь здоров, Воробей, ни пуха! - К черту! - Воробей повернулся. -- Погоди! Чуть не забыл, за работу... - Петрович сунул деньги Воробью в карман. Лешка заметил: зеленая. - Не много? - он с удивлением посмотрел на заведующего. - В самый раз. Ну, дуй, - Петрович махнул Воробью рукой и засеменил в контору. "За яму полcта!.. Залетит Петрович, точняк залетит. Жалко. А что б я без него тогда!.. Сдох бы!" ...Тогда, полгода назад, в октябре, с забинтованной головой, полуглухой, накачанный вместо крови холостой жижей, со справкой инвалида второй группы без права работы, предупрежденный о лежачем режиме, в сандалетах и грязном пиджаке Воробей сидел в кабинете Петровича. - Ну, чего, Леш? Я тебя бригадиром провел задним числом... - Громче говори, - буркнул Воробей. - Пенсия, говорю, больше будет! - крикнул заведующий. - Ты мне, Петрович, мозги не пыли. Я работать буду. Если возьмешь. Возьмешь - не забуду. Воробей трепаться не любит. А? Петрович встал из-за стола, прошелся по кабинету. Заметил заляпанные грязные сандалеты на зябко поджатых ногах. Достал со шкафа рефлектор и, поставив его у ног Воробья, включил. - Ага, - сказал Воробей. - Денег-то нет? - спросил заведующий. - Да Валька все... - Воробей щелкнул себя по горлу. - Пока в больнице лежал. - Ладно. Котел топить будешь, а то вон холод уже, там поглядим. Про инвалидность - никому. Справку спрячь. Понял? И оденься хоть как... Смотри, синий весь. -- Да, в больнице крови пожалели, думали аут. Воробей входил в должность. Да и то сказать - входил... Он и прошлые зимы котлом заведовал, без приказа. Как холода начинались в конце октября, перебирался из сарая в котельную. Ни Петрович, ни до него заведующие - никто с котлом забот не знал. Обо всем хлопотал Воробей. У звонаря дяди Лени - он же и завхоз церковный, - брал в складе уголь, набивал угольный ящик доверху, нарезал поленницу на хоздворе из спиленных по просьбе клиентов деревьев и всю зиму безукоризненно командовал котлом. Пьяный ли, похмельный - в семь утра заводил тяжелую, с матом, хрипом, возню в трафаретной - запаливал котел. Контора - Петрович, смотритель Раечка - приходила к положенным девяти в благостную теплынь. Несколько раз Воробья не было - контора чуть не вымерзала. Котел никому не давался: все делали вроде по-воробьевски, а он - вдруг - гас ни с того ни с сего. Выгребай из него всю вонь и - по новой заводи. "У Воробья секрет есть". Уголь Воробью давали в церкви безропотно. И деньги взаймы - когда ни приди - староста Марья Ивановна, тяжелая хваткая старуха, а нет ее - заместительница Анна Никитична, худенькая, в черном. После больницы Никитична сто дала, "до лета". Давать-то давали, но, ясное дело, не за здорово живешь... Хоронили когда-то давно батюшку отца Василия. Душевный был старик. Чуть не до самой смерти, уже за восемьдесят, службы служил и отпевать ходил на самые дальние участки, не ленился. Да и так просто нравился всем: и как здоровается, шляпы чуть касаясь, и как с попами подчиненными говорит ласково, не то что нынешний отец Петр - этот гавкает на своих, как пес цепной. Еще вот тоже: со старьем - нищими на паперти - всегда здоровался. И голубей кормил каждое утро возле церкви. Стоит, бывало, посреди голубей - крошки им накидывает, а они чуть не под рясу к нему заходят. Так вот, помер он. Воробей сам назвался копать. Могилу отвели за церковью почти вплотную, как положено по сану. А там земля - сплошняком камни, кирпичи, железки, со старых времен от стройки еще осталось. Марья Ивановна подходила, видела, как Воробей, мокрый, как крыса, в хламе этом уродовался: ни ломом толком не возьмешь, ни лопатой. И костей было - чуть не на полметра; сколько тут их, попов, похоронено. Воробей, как дьявол какой, по пояс в бульонках стоял: и наверх не вытащишь - у церкви народу прорва, - и в яме не развернешься. Так и корячился до темноты, а начал рано. - Земля тяжелая, Лешенька? - тяжело наклонялась над запаренным Воробьем Марья Ивановна. - Пустое, Марья Ивановна, для батюшки конфетку сделаем. И действительно сделал. Два метра глубиной, ровненькая, дно еловыми ветками выложил. Не могилка - загляденье. ...Воробей подошел к церкви, погулял вокруг - тянул свободное время. Все ж к прокурору зовут, не в кино. Поднялся на паперть. Нищие разом заныли, запричитали, но, разглядев местного, смолкли. Воробей снял шляпу и толкнул тяжелую дверь. В прохладном полумраке церкви у левого Никольского алтаря стояло четыре гроба на специальных для того скамейках. Возле гробов, по-домашнему, спокойно, хлопотали родственники: прихорашивали, поправляли покойниц. Все четверо были старушки. Иногда здесь и крестили, если не было гробов, а если были, то крестили в крестильной. Там же Батя полгода назад крестил и Витьку, сына Воробья. Крестным был Кутя, а крестной матерью Валькина подруга с Лобни Ирка. Воробей подошел к стойке, за которой Марья Ивановна оформляла усопших. Тяжелый шаг Воробья оторвал Марью Ивановну от дел: - У вас отпевание? - Это я, Марья Ивановна, Лешка Воробей... - Лешенька, а я тебя и не узнала. Ты что, выходной сегодня? Наряженный... - Да нет, - Воробей замялся, - к следователю мне скоро... В прокуратуру. Шел вот - зашел... - Чего ж ты опять натворил? Господи! - она искренне всплеснула руками. - Да за старое, еще до больницы, когда пил... Адвокат сказал, простят, не посадят. А там кто его знает... Значит вот, на всякий случай... до свидания. Батя-то где? - Батюшка? Обедает. Посмотри в крестильной. Ну, дай Бог тебе, Лешенька. - Она мелко перекрестила его. - К чер... - Воробей подавился. - Спасибо, Марья Ивановна. Воробей дошел до главного алтаря, поздоровался с Анатолием Николаевичем, горбатым стареньким монахом, прохромавшим через церковь насквозь. Обычно попы обедали в церковной сторожке. Там была и плита, и холодильник, все чин чинарем. Но сейчас сторожку ремонтировали - и попам тайком накрывали в крестильной, хотя и не положено по религии... Попов в кладбищенской церкви было два: старший - отец Петр и отец Павел, Батя. За столом сидел один Батя. - Садись, Леш. Здорово. Как Виктор? - Нормально... Косит вот только... - Пройдет, - сквозь борщ невнимательно буркнул Батя Поп был невеселый. Воробей знал в чем дело. Прикрылаcь лавочка. При старом настоятеле, земля ему пухом, Бате вольготнo жилось. Ну, подпил, прогулял службу... Что за беда, вера-то у нас, русских, православная, испокон на Руси к вину уважение, а священник, что ж он - не человек? Настоятель послужит вне очереди, Пантелеймон Иванович, дьякон, тоже поспешествует, а уж Батя потом две, а то и все три не в очередь отпоет. А теперь! Новый-то отец, Петр, чуть запах услышит - от службы отстраняет и объяснительную велит писать да благочинному настучит, а тот - в епархию, а там у них разговор короткий. За Можай загонят... А уж, не дай Бог, на работу, тьфу, на службу не выйти, сожрет с дерьмом: бюллетень давай. Священник, да чтоб бюллетень!.. Тьфу, пропади он пропадом!.. - Ну, идешь? - очнулся Батя. - Не боишься? -- Адвокат сказал: нормально будет... Батя вытер носовым платком бороду. - Встань-ка, благословить надо. - Да-а... - Воробей замялся, - я ж вроде неверующий... - Все неверующие, - Батя поднялся из-за стола, - а благословить не мешает. Шляпу положи, стой смирно. Он медленно перекрестил Воробья и, закатывая глаза, что-то тихо пробормотал, подал руку для лобызания. Воробей не понял, пожал ее. - Целуй, - поправил его Батя. Воробей покраснел и ткнулся губами в его руку. - Ну, вот. Теперь иди спокойно. С деньгами твоими как договорились: кладу на свою книжку и по сто рублей каждый месяц Валентине высылаю, без обратного адреса, так? - Ага. - Иди, не бойся, Бог даст, обойдется, Алексей. Ступай. Бабки, пригревшись на паперти, опять заворковали, привычно протягивая скрюченные ладони. - Чего-о? - Воробей, сморщившись, поглядел на лавку, плотно забитую старушками. Они сидели туго друг к другу, встать без риска потерять место не могли, потому и клянчили сидя. Некоторые с закрытыми глазами, сквозь дрему. - На вот, на всех, - Воробей сунул в ближайшую руку всю мелочь из кармана. - На всех! - еще раз хрипло пригрозил он. - Знаю я вас. 2 Солнце сквозь лазейку в листве ударило в могилу и разбудило Кутю. Он со скрипом поднялся - голова наружу, - ухватился за торчавший из земли корень вяза и неуклюже выкарабкался наверх. Корявыми ладонями поерзал по складчатой, с избытком кожи морде, выскреб негнувшимся пальцем ссохшуюся дрянь в уголках глаз. Потом осмотрел себя, поколотил по штанинам, больше для порядка, - выкинуть портки пора, а не пыль трясти. Он закашлялся: наверное, простыл за ночь. Цапнул себя за сердце. Рука укололась. Слава Богу, орден нa месте, не потерял. Кутя прихватил в горсть рукав и потер орден Славы. Старенький уже орденок. Эмаль пооблупилась. Да и как ей не пооблупиться... Кутя посмотрел в могилу, где ночевал. Хорошо еще шею себе не свернул. И как только угораздило. Это ж надо! Вчера - День Победы - Кутя на правах хозяина принимал на кладбище гостей. Припылила пехота, кто смог. Лет пятнадцать они уж на кладбище встречаются. Сначала Сеню Малышева приходили навещать. Вторым Петька из мехвзвода сюда переселился, а уж совсем недавно Ося Лифшиц. Так и топают Девятого мая одним маршрутом: на Красную площадь, на кладбище, а за стол уж - к полковнику на улицу Алабяна. Семена-то и Петю по закону здесь схоронили, у них тут родители, а вот Осю сюда уж Кутя по блату устроил. У Оси здесь только тетка, а тетка для захоронения не годится - нужны прямые родственники. Но Петрович, золотая душа, разрешил Осю по Кутиной просьбе к тетке закопать. И даже удостоверение на Осю выписал. Теперь и к Оське можно ложить. Пока урны, а через пятнадцать лет и гроба. Да у него, у Оськи, слава Богу, никто пока умирать не намеревается. Жена, дети в здравии, и внуков полон дом. Вот они, пехтура, и бродили от одного дружка к другому. И там и сям выпивали помалу, только для памяти. Как уж он, Кутя, за меру свою перебрался вчера, поди знай. Раньше ребят в родительский день навещали. Пока Ося был жив. А уж Ося помер - решили на День Победы встречу перевести. Тем более что и Сеня, и Петя, и Ося - члены партии. С кладбища должны были поехать к полковнику, да вот могила подвела. Кутя с огорчением оглянулся на могилу. Ребята, наверное, искали по всему кладбищу, да разве вино перекричишь. Кутя ковырнул присохшую к ордену грязь. Глина. И эмаль отколупнулась. А Оська-то чего выделывал под конец войны! В Судетах вроде? Или не в Судетах?.. А-а, когда пленных вели. Точно. Коров бесхозных насобирает и за телегой привяжет. Как какого-нибудь немчонку заметит замызганного, одну скотину отвяжет и немчонку веревку сунет. Гей нах мутер. Веди, мол, корову домой к матери. Так и дарил коров. А ведь еврей. И в семье у него все евреи. Хорошо хоть после войны вы, ребята, перемерли... Хоть пожили чуток... Спи спокойно, Осенька. И ты, Сеня. И ты, Петя. Светлая вам память, земля пухом. Кутя помахал перед грудью рукой, вроде крестится. Так, чтобы и не очень, и в то же время... У свеженасыпанного холмика возле лавочки стояли двое мужчин: старик и парень лет под сорок. Они разглядывали его с удивлением. - Ваша, что ль? - Кудя кивнул на могилу, из которой только что вылез. - Хозяева? - Наша. Вот решили пораньше прийти, вдруг техник-смотритель забыл распорядиться или место спутал. - Техник - это дома, в жэке вашей, а здесь - смотритель, смотритель кладбища. А чего вам беспокоиться? Раз договорились, могилку показали, значит, все. У нас в заводе такого нет, чтоб забыть. Нам за это зарплату ложат. Когда хороните? - Сегодня, в двенадцать, после отпевания. - Ну да, в двенадцать!.. Хорошо - к обеду отпоют, а то и до трех заканителят. Смотря кто отпевать будет. У них тоже специалисты по своей специальности, неодинаково... Сколько сейчас? - Часов семь, - пожилой запутался в рукаве над часами, - четверть восьмого. - Ну вот, а ты говоришь. Шли бы домой... Погоревали бы еще, а уж часикам к двум, ну, к часу, пришли бы. И на помин хорошо бы... ребяткам... - А может, сейчас?.. Я тут взял немного на всякий случай, - молодой раскрыл портфель и достал оттуда коньячную фляжку с прозрачной жидкостью. - Спирт вот, яблоки... Стакана нет... - Это найдем. - Кутя пошарил взглядом по веткам - стаканы часто на сучки вешают после употребления, - но не обнаружил. - Придумаем сейчас, айн момент! Кутя перегнулся через соседнюю ограду, чуть не завалив деревянный заборчик, прогнивший у вкопанных столбиков; дотянулся до пол-литровой банки с увядшими нарциссами и, крякнув, распрямился с банкой в руках. Затем вынул из банки цветы - кинул на могилу. - Самый аккурат! Минуточку обгодите - водички наберу. Я мигом! Быстрым ходом он добежал до водопроводного крана на углу седьмого участка и пустил воду. Постоял, пока сойдет теплая, подставил под несильную струю банку, сполоснул для гигиены, набрал воды. В самый раз - на чeтверть, до зеленой кромки от цветочной мути. Так же, прытью, вернулся назад. Неуверенной, подпрыгивающей рукой взял фляжку, долил в банку до половины и прикрыл ладонью: - Для реакции - лучше... Спирт слоился гибкими прозрачными волнами, перемешиваясь с водой. Наконец решив, что хватит, Кутя резко выдохнул, крутанул банку и опрокинул ее в распахнутую пасть. Потряс пустую банку, судорожно вздрогнул, поморгал немного и, блаженно зажмурившись, выдохнул: - Прямо в организм. Как врачи велят. Где, говоришь, яблочко-то? Кутя догрыз яблоко, два оставшихся положил в карман. Перегнулся снова, к соседней могиле, вдавил пустую банку в холм, собрал в нее раскиданные нарциссы, попрощался и направился наверх к часовне. - А не коротковата?.. У нас гроб-то длинный, метр девяносто! - крикнул ему вслед пожилой. Кутя обернулся и пошел обратно: специалисты! - Короткая? - Он усмехнулся. - Да сюда двоих запихать - и еще останется. Подбой-то видели?.. Посмотри, посмотри!.. На! - передразнил он молодого, заглянувшего в подбой. - Тут все по науке. Место широкое, открытое... В другой раз велят копать, а копать-то некуда: ограды со всех сторон или дерево мешает. Бывает и вовсе завал. Вы, положим, ходите редко, а с боков - попроныристее народ, понаглее: для своих могилок больше места оттяпать хотят. Они на вашу могилку втихую влезут, ограду поставят, а там, глядишь, и памятник. А вот вы своего упрятать, ну, захоронить в смысле, хочете, а хоронить места нет. Хорошо - ограда, ее и снять недолго, а если памятник, да ростом с тебя?.. У него фундамент один... Считай, на метр раствором залит, поколоти-ка его, я посмотрю!.. А хоронить надо, куда его денешь, покойника. Получается: право - есть, а места нет. Тогда чего делают? Колом опускают. Окно только метр на метр открывают и, как колодец, копают, и подбой больше выбираешь. Гроб перевязывают в головах: врастяжку по два с каждой стороны держат, а ноги только слегка в яму заправляешь; и так, отвесом, почти вот встоячку, засовываешь. Пожилой заморщился. - А ты не жмурься, работа такая, не в конторе бумажки ворошишь. Своя механика. А чего делать, не на другое же кладбище. Семью разбивать... Здесь вместе и лежат пускай, рядышком. И навещать всех разом, и недалеко, все же центр... Такие дела. ...У часовни было пусто. Да и кого в такую рань принесет - восьми нет. Кутя посидел чуток на гранитном оковалке, невесть как оказавшемся у часовни. Кому он только понадобился: без полировки и формы никакой... А ведь кто-то пер приспособить куда-нибудь. Кутя полез за куревом, наткнулся на яблоки и подумал, что неплохо бы сейчас пивка. Он, покряхтывая, поднялся с холодного камня и двинулся к воротам. У трафаретной пригревалась на солнышке неистребленная псиная братия. Завидев Кутю, псы оживились, У них с Кутей был особый контакт. Перед пасхой, когда кошкодавы из дезинфекции понаехали и проволочными петлями в момент всех повыловили, он вымолил у них двоих, самых любимых: Блоху и Драного. Бутылку отдал (у Молчка выклянчил) и пятерку, что за яму получил. Все денное наработанное. С того раза месяц не прошел, а уж песья опять набежало. Откуда только! Опять посетители жалобы пишут. Опять кошкодавы пригудят. Паразиты! Кутя зашел в трафаретную, порыскал глазами, сгреб в газету кильки и черствый хлеб. Кинул собакам. Те завозились. Драный, конечно, к себе все стянуть норовит. Ясное дело, посильнее других и попровористей. А сбоку так и не зарос. Это Воробей с Драным зимой пошутил. Сам потом рассказывал. Глядит, утром трясется пес у дверей в котельную. Воробей котел завел слегка и посадил кобеля внутрь на колосники. Драный прям как прижился. Воробей дверку прикрыл и ногой держит. А сам в поддувале ворошит. Занялось в котле покрепче, пес завозился, не нравится. Воробей еще... Пес заорал и забился в дверку. Пес орет, а Воробью хохотно. Потом выпустил. Бедолага как припустил из котельной да в снег... Зашипел в снегу и потух. Теперь - Драный. Кутя слова тогда не сказал Воробью, но от самогона воробьевского отказался. Правда, раз. Потом пил, уж больно хорошо гнал Воробей: через уголь и с марганцовкой. ...Псы подлизывали пустой асфальт. Кутя отдыхал глазом на собачье. - Чего, дармоглоты?.. Постричь вас, что ли?.. Под полубокс... Чего-нибудь вам надо, для красоты... Погодь, погодь... Он сунул руку за прислоненный к стене огромный треснувший кронштейн и вытянул оттуда охапку пожухлых венков. Венками торговали и в тупике перед входом на кладбище. На проволочное кольцо прицепляются бумажные цветы и окунаются в расплавленный стеарин. Подсох - готово. Милиция гоняла веночниц, но справиться не могла, все равно торговали. Воробей с Мишкой при случае обрывали старые венки с крестов. Без лишних глаз старались - заметят посетители, пойдут в контору вонять. А у Петровича закон один: жалуется - по делу, не по делу - прокол; а раз прокол - месяц без халтуры. А не дай Бог заметит - хитришь, халтуришь, враз заявление твое подпишет. Это он с полгода как придумал, когда ему в тресте по мозгам за грязь на кладбище дали. Так чего придумал? Велел всем написать заявление об увольнении по собственному желанию, с подписью, но без даты. Теперь, говорит, чуть что - сам дату ставлю и вали с кладбища. На завод или там еще куда. Это ведь надо, чего придумал. И Носенке хвастался: у меня, мол, на кладбище по струнке. Вот и старались венки обдирать потихоньку. Обдерут и в печь. Лучшей растопки не придумаешь. Кутя разобрал венки, разнял, выправил их, шагнул к псам. - Драный, давай башку! Марафет наведу. Пес затряс головой. - Стоять! Пес замер. Кутя примерил венок. Великоват. Снял, положил на камень и разрубил проволоку топором. Свел концы и закрутил, стало поуже. Снова примерил. Другое дело! Так же обрядил и Блоху. Псы порычали, покрутили головами и ничего - смирились. Мимо прошла Райка. Заметила разряженных псов, прыснула. - Раиса Сергеевна! Парад, скажи? - Влетит тебе от Петровича за этот парад! - А я чего, в кабинет к ему поведу? Я на Тухлянку сейчас. Соньку позабавлю - пивка даст. Как вышло-то, а? - Кутя с умилением пялился на свою работу. - Райка, а ты чего рано? Муж не греет? - Заказы не оформила. Петрович вчера ругался. А ты уж подзалил, гляжу, Куть? - Дура ты, Раиса Сергеевна. Красоту навел животным, а ты "подзалил". Не понимаешь ни хрена... Балерины, за мной! По ту сторону проспекта у железнодорожной линии много лет возвращала с того - похмельного - света спасительная Тухлянка: стеклянная пивная с длинноногими круглыми, тесно расставленными столами. Кутя не пошел к подземному переходу. Переход для пешеходов-бездельников, а у него - дело: поправиться внахлестку к спиртяшке утренней и - за работу. Захоронений сегодня мало, всего пять, зато мусора после праздника опять на его участке, возить - не перевозить. Петрович последний раз сердито предупредил: "Всем мусор возить. Халтурить - только когда участок под метлу". Комиссия из треста все мерещится. Вот и петушится. И главное дело, жечь запретил. Обычно-то как: кучу нагреб да подпалил. А недавно Кутя не заметил с похмела да поджег мусор возле "лебедя" - памятника из белого мрамора, - закоптил его напрочь. Ни мылом, ни шкуркой нe взялось. Родственники хай подняли. Теперь жечь нельзя - на свалку возить. А на свалку хрен проедешь - тележка по уши увязнет. Худого слова не говоря, по злобе ему Петрович такой участок назначил. За прогулы. И на том спасибо - ни выгнал. Молодой еще Петрович, и тридцати нет, а человек. По Головинке его Кутя еще помнил, совсем пацаном Петрович был, а могилы колотил, что твой дятел. С гаврилой не хуже Воробья управлялся. ...Кутя брел, руки в карманы, через проспект, не слыша машин, Бог даст, не раздавят. Тормоза только и визжат, да шоферня матерится одинаково. На том тротуаре Кутю спокойно ждал затянутый в белый ремень, солидный (на проспекте сявку не поставят) лейтенант. - Гуляем? - Милиционер приложил руку к фуражке. - Документы. - Какие документы, милок? До пивка бы добраться. - Кутя махнул рукой в сторону заманчивой Тухлянки. - А ты "документы"... - Так... Штраф будем платить? Или сразу в сто двадцатое? - Сезон разойдется, я тебе сто штрафов заплачу, а сейчас на похмелку нет. Вот, думаю, может, ребят кого встречу, угостят. - А маскарад зачем? - Милиционер ткнул пальцем в притихших возле Кути псов. - Животные!.. Чего с них взять? - Я не про животных... Гирляндов-то кто навесил? Ты? - С похмела чего на учудишь? Да и повеселее. - Повеселее... - милиционер фыркнул. - Ладно, иди... Еще увижу, в отделении поговорим... И банты с них снять. - Ага, всe путем сделаем. Чего выпялились? Собачье... В легавку захотели? - Кутя скомандовал, и компания двинулась дальше к пиву. Соньку удалось уломать: две кружки дала в кредит. Мало того, псам швырнула колбасных обрезков - развеселилась баба. Кутя обтер ладонью рот, спустился с насыпи и прилег под кустиком - кепку на глаза. Собаки повозились малость и улеглись неподалеку, на солнышке. Кепка сползла - закрыла воздух. Кутя заворочался и проснулся. - Эй! Мил человек! - крикнул он путевому рабочему. - Время скажи, будь любезен! - Полчетвертого! Кутя присвистнул. Собаки удивленно подняли головы. - Трудодень проспал. А все из-за вас, паразитов. Пивка им, пивка. Вот тебе и пивко. Теперь уж и на службу поздно. Теперь только к Воробью узнать, какой будет приговор. Кутя встряхнулся и с насыпи побежал под мост к станции. Возле кладбища остановился, отогнал камнями собак. Подходила электричка. В воробьевскoй комнате хлопотала Ирка, Валькина подруга. Стол был накрыт, в центре стоял графин с самогоном и "Буратино". - А Воробей?.. - Ирина выжидательно уставилась на Кутю. - Не шебушись... - заспешил тот. - Я с ним не ходил. На службе я был. Пивка выпил, вздремнул. Время-то который? - Пять... - Ну что ж... Там разговоры долгие. То-се, пятое-десятое... Самогон с Лобни? Плеснула бы пока... Валентина-то где? - Ишь ты, плесни ему! - Ирка отодвинула самогон на дальний угол стола. - Валька встречать его пошла, к автобусу. Кутя вздохнул - выпить не обломится - и отсел на диван, подальше от желтого графина. - Васька-то пишет, не знаешь? - спросил он для разговора. - Пишет... - Ирка вздохнула. - Долго ему еще писать... - Да-а-а, - согласился Кутя, - помиловки ему нe видать, от звонка до звонка... Воробья-то он все же почти до смерти достал, хорошо, башка крепкая. Другой бы враз отчалил... - А хоть бы и совсем его пришиб, сволочь глухую! - Ирка выкрикнула и вся сжалась, косанула глазом на Кутю: не заложит? - Да не жмись ты! Меня это не касается... - Кутя махнул рукой и добавил: - Налила бы, а? Ирка поджала губы, но графин взяла, налила полстакана. - Ирка, а чего ты на него такая злая? На Воробья? - А то, что Васька со мной расписаться хотел! Заявление уже подали! - Э-э... - понимающе протянул Кутя, - тогда другой расклад. Тогда конечно... Он прошелся по комнате, подошел к детской кр